Текст книги "Self Study. Заметки о шизоидном состоянии"

69. Вейль иллюстрирует другую сторону этой медали: «Любой человек, какое бы каменное сердце он ни имел, сострадает несчастьям, представляемым в театре. Потому что в этот момент, не ища ничего своего, не пытаясь ничего для себя добыть, не ощущая опасности, не боясь ничем заразиться, он переносит себя в персонажей. Он дает свободный ход своему сочувствию, потому что знает, что это не реальность. Если бы это была реальность, он стал бы холоден как лед». Шизоид делает дополнительный шаг, становясь сторонним наблюдателем своей собственной жизни и жизни своих близких. Поскольку эта личная драма разыгрывается как бы на отдаленной сцене, наблюдать за ней зачастую не слишком интересно. Даже если происходящее становится захватывающим, это мало что меняет, потому что активного участия, реального переживания внутренних и внешних сражений повседневного существования практически нет. Отсюда более позднее уоллесовское описание одиночества телезрителя-вуайериста, сидящего дома и играющего в «покер видимости», отказываясь быть увиденным и «нести бремя психологической нагрузки, связанной с нахождением среди людей». Этот комментарий заставляет меня наконец-то задуматься о потенциальных читателях своей тетради. Они – не более чем абстракция, глядящая на меня, как детективы за зеркалом Гезелла. Будут ли они мне сочувствовать? Да и важно ли это вообще?

Шизоид XXI века

70. Терапевт Нетты объяснил ей мое состояние, сравнив его с ситуацией, когда ты едешь на машине по встречной полосе, не обращая внимания ни на какие гудки. Но есть и другое объяснение моим антисоциальным наклонностям. Кажется, то, что я белый мужчина, тоже является частью моей проблемы. «На самом деле одинокие мужчины с правом голоса желают, чтобы их оградили от жизненного опыта, который другим людям дает навыки выживания в одиночестве». Азаад[11]11
  Амба Азаад – блогер Twitter из Нью-Дели.


[Закрыть] утверждает, что менее привилегированные индивиды склонны развивать отношения и устанавливать доверие через системы взаимопомощи. Самодостаточность – это всего лишь уловка, проистекающая из нежелания признавать свои материальные, духовные и особенно личные обязательства. Есть и совсем другой тип одиночества – удел маргинализованных, но от него с легкостью отмахиваются представители высшего класса, которые настораживаются лишь тогда, когда их самих начинает беспокоить парализующее чувство изоляции, что приводит к сегодняшнему непрерывному потоку статей о грустных и одиноких мужчинах. Не попадают ли эти записи в ту же ловушку? В то время как многие могут лишь мечтать о том, чтобы их оставили в покое, я ною о своем (счастливом) одиночестве. Что такое онтологическая неуверенность по сравнению, например, с неуверенностью в том, что завтра у тебя будет еда? Выросло ли семя моего одиночества в злокачественную меланхолию, учитывая почву структурного угнетения (превосходство белой расы, патриархат, гетеронормативность), в которую оно было посажено?

71. В разгар эпидемии, когда политическое общество лежит в руинах, я, наблюдая потрясения слева и справа, беды и несправедливости этого мира, решаю провести эти критические минуты, созерцая собственный пуп. Мне даже хватает времени на то, чтобы дополнить свою ежедневную духовную практику энергичной физической нагрузкой, бегом на длинные дистанции, поскольку в идеале эти два занятия идут рука об руку. Но не каждый может позволить себе вести себя как шизоид. Пока мы находимся в укрытии, многие не чувствуют, что способны посвятить себя исследованию собственной жизни, а некоторые из тех, кто способен, предпочитают этого не делать, возможно потому, что считают заботу о других людях более важной, чем заботу о себе. Но, как и в случае с оставленными после уроков школьниками, которых просят подумать о своем поведении, никакой цинизм или самодовольство не могут скрыть того факта, что эта принудительная изоляция остается самым подходящим временем для личной оценки и переосмысления, поскольку в это время меньше отвлекающих факторов и нет никаких оправданий. Приступая к этому «странному эксперименту глобального монашества», Кочча[12]12
  Эммануэле Кочча (род. 1976) – итальянский философ, профессор Высшей школы социальных наук, Париж


[Закрыть] утверждает, что, подобно религиозным затворникам былых времен, мы все «удаляемся в свое личное пространство и проводим день, бормоча светские молитвы». Мне кажется, что эта новая норма, сколь бы мимолетной она в итоге ни оказалась, гораздо лучше согласуется с моей нынешней практикой ведения записей.

72. Когда спартанского царя Анаксандрида спросили, почему его соотечественники доверяют обработку своих земель илотам, а не занимаются этой деятельностью сами, он ответил: «Именно благодаря тому, что мы заботились не о полях, а о себе, мы эти поля и приобрели». Фуко понимает это так, что настоящая привилегия принадлежит не тем, кто позволяет другим заботиться о своих нуждах, а тем, кто заботится о самих себе. Это и есть истинный признак превосходства как в древности, так и в современности, особенно в сравнении с необходимостью заботиться о других, служа им, или же заниматься каким-то ремеслом, чтобы заработать на жизнь. В этом отношении я, безусловно, чувствую, что мне повезло. Но в лаконичной цитате сказано больше: забота о себе – это капиталовложение, дающее тем, кто ее практикует, власть, позволяющую получить еще больше власти. Если выразить это формулой Д-З-Д, то деньги приносят заботу о себе, которая приносит деньги. Впрочем, есть и другой, более подрывной и менее элитарный подход к этой проблеме. Однажды Платон проходил мимо Диогена, когда киник мыл себе овощи. «Если бы ты был поучтивее с нашим правителем, – усмехнулся Платон, – тебе не пришлось бы мыть себе овощи». На что Диоген ответил: «А если бы ты приобрел привычку мыть себе овощи, тебе не пришлось бы быть рабом правителя».

73. «Мой свои собственные овощи!» – звучит как девиз разрозненного художественного движения, придерживающегося (что неудивительно) шизоидной эстетики. Сравните это с реляционным искусством, которое способствует интерсубъективным встречам между зрителями, образующими случайный коллектив, где бы и когда бы ни демонстрировалось произведение. Но здесь не обязательно есть конкретный объект для созерцания – помимо эфемерного сообщества, созданного в этой искусственной среде (например, инсталляция Тиравании, в которой он готовил пад-тай в пространстве галереи и угощал им посетителей, что мне, признаться, понравилось не потому, что привело к интересному взаимодействию, а потому, что еда была вкусной и бесплатной). Шизоидное искусство, напротив, нереляционно из-за пренебрежения или безразличия. Предназначено ли оно для публики, становится ли публичным или находит публику – не важно. Оно погружено в себя и самореферентно, а не самовыразительно. Шизоидные писатели любят ссылаться на смерть автора, но если кто для них и мертв, так это читатель. Щупальца шизоидной эстетики охватывают аутсайдерское искусство, самиздатовские и посмертно опубликованные произведения, творческие практики без конечного продукта, а также всё, что сделано своими руками. Если бы я был Беньямином, то говорил бы о произведении искусства в эпоху работы над собой.

74. До XXI века модница должна была «ходить на тусовки, быть на виду и очаровывать», позволяя другим фотографировать себя на всех подходящих вечеринках. Сегодня, по словам Стэгг[13]13
  Наташа Стэгг – американская писательница, блогер TikTok.


[Закрыть], модных девушек «скорее всего, обнаружат в социальных сетях. Дорогу им пробивает не что иное, как их стиль. Как правило, сами они называют себя домоседками и даже асоциальными. Сегодня классная девушка снимает себя на iPhone в спальне, и ее уговаривают прийти в профессиональную студию». Сколь бы мучительным ни было одиночество, оно также является довольно модным. Подружки или бойфренды всё еще могут существовать в их реальной жизни, но могут быть и исключены из самостоятельно курируемого онлайн-имиджа этих инфлюэнсеров. Еще одно современное явление, для теоретического осмысления которого я недостаточно компетентен, – это хикикомори. С начала века всё большее число японцев отказываются покидать свои комнаты на месяцы и даже годы. Эти современные отшельники, которые не ходят в школу и не работают, нередко остаются на попечении родителей вплоть до зрелого возраста. Предполагается, что причиной их затворничества является нежелание вписываться в общество, которое сначала ранило их, а затем пристыдило за то, что они ушли в укрытие. Несмотря на то что хикикомори кажутся диаметральной противоположностью модниц, разве они не выкроены из одной и той же шизоидной ткани?

75. Так ли одиноки затворники, участвующие в многопользовательской видеоигре? Чтобы усложнить избитую ассоциацию физически изолированных и подключенных, рассмотрим любопытный пример человека, который «почти сорок лет просидел дома в пижаме, халате и тапочках» и руководил из своего особняка Playboy «самым многотиражным мужским журналом в США, не выходя из дома, а зачастую и не вставая с постели». Круглая кровать Хефнера, подключенная к ряду самых современных телекоммуникационных устройств, с 1960-х годов превратилась в его центральный офис, а также в мультимедийную производственную платформу. Прикованный к постели по желанию и одомашненный по пристрастию, он представляет собой важнейшую парадигму для сегодняшнего перехода к работе из дома. Его издание продвигает образ мужчины, которому для доказательства своей мужественности не нужно надевать ни деловой костюм, ни походные ботинки. Отказываясь от традиционных семейных ролей сыновей, мужей и отцов, читатели журнала открывали для себя новые способы проектирования и использования своего внутреннего пространства, которое прежде считалось женским. Холостяцкое жилище стало фрейдистским местом, где можно было искать удовольствий, а не людей. Как показывает Пресьядо, кресло Eames и живущая по соседству девушка могут стать почти взаимозаменяемыми объектами желания.

76. Кнаусгор[14]14
  Карл Уве Кнасугор (род. 1968) – норвежский писатель, прославившийся шеститомной автобиографией Моя борьба.


[Закрыть]: «Мое главное ощущение – что мир исчезает, что наша жизнь наполняется образами мира и эти образы встают между нами и миром, делая окружающий мир всё легче и легче, всё менее и менее обязывающим». Но слова, как он осознал спустя более трех тысяч страниц Моей борьбы, могут иметь тот же эффект: «Я пытался включиться в окружающую меня жизнь, нормальную жизнь, которой жили все, но мне это не удавалось, и так сильнó было мое чувство поражения, эта вспышка стыда, что мало-помалу, сам того не ведая, я смещал фокус своей жизни, всё дальше и дальше уходил в литературу так, что это казалось не отступлением, будто я искал убежища, а сильным и победоносным шагом, и, прежде чем я понял, что происходит, она стала моей жизнью. <…> Я отстранился от социального мира не потому, что у меня были с ним проблемы, но потому, что я был большим писателем или хотел им стать. Это решало все мои проблемы, и в этом я преуспевал. Но если я и правда прятался, то от чего? Я боялся суждений других людей обо мне и во избежание первых избегал вторых». Я прекрасно понимаю, что он имеет в виду. Наша шизоидная борьба совпадает – во всей ее маскулинной, буржуазной, патетической славе.

77. В стране шизоида автор автофикшена – король или королева. Когда современные писатели устали от выдуманных персонажей и ситуаций, они стали использовать свой личный опыт в качестве исходного материала для прозы, вторгающейся в их личную жизнь. Но в жизни этих романистов редко можно найти что-то примечательное, помимо самого процесса написания их удивительно захватывающих историй. Лично я считаю, что чтение автофикшена – это маленький акт веры в этих авторов, которые часто симулируют неверие в себя. Для тех, кому не так интересно погружаться в придуманные миры, привлекательность романа как маяка эмпатии или тренировки нравственного воображения также постепенно исчезает. В качестве альтернативы жанр автофикшен «предлагает напоминание о том, как выглядит мир без [авторской] способности постоянно держать в уме чужие перспективы». По мнению Деймса[15]15
  Николас Дэймc (род. 1970) – британский историк и теоретик романа.


[Закрыть], такое «восстановление одиночества» имеет особый смысл в условиях гиперсвязанного общества. Если книга в жанре автофикшен (или автофилософии) чему-то нас и учит, так это тому, как оставаться обособленным. Но она менее полезна, когда речь идет о том, как держать перед собой чистое зеркало. Прародитель эгоцентричного литературного жанра – яркий тому пример: «никто не знает себя меньше», чем Руссо.

78. Привычный поворот в сюжетах об освоении дальнего космоса – герой, мучительно раздумывающий о земных человеческих отношениях, которые остались неразрешенными из-за межзвездной миссии. Не в силах жить в земном «здесь и сейчас» или скорбя о том, чего уже нет, астронавт обретает в далеких звездах окончательное спасение от Матери-Земли, которая, по всей видимости, оказалась достаточно плоха. Когда во время отпуска я приезжаю в Израиль, где ежедневно провожу много насыщенных часов с друзьями и семьей, мое обычное существование на одиноком острове Манхэттен становится для меня более понятным, ведь там я часто лишен всего этого, как будто там нет ни гравитации, ни кислорода, ни трения, ни серьезных отношений, о которых можно было бы написать домой, кроме как с Неттой. Начиная с Теории города, я ощущаю, что Нью-Йорк – шизоидная столица мира. Многое из того, что было достигнуто здесь за последнее столетие, отражает это современное расстройство. Его урбанистическая энергия подпитывается восемью миллионами одиноких душ, для которых работа является главным спасением. Многие из тех, кто называет его домом, в экзистенциальном смысле остаются бездомными. Нью-Йорк – это не метрополис (город-мать), а орбаполис (город-сирота), едва способный любить и удерживать своих обитателей, поскольку его эго расколото на повесть о двух городах: фантазии и реальности, частного и публичного, тени и солнечного света.

79. Подобно восстанию рабов в морали у Ницше, шизоидное восстание, определяющее судьбу западной культуры с момента ее зарождения, только сейчас выходит на первый план, по крайней мере везде, куда бы я ни посмотрел. Моя догадка состоит в том, что homo schizoid – это не аномалия человечества, а его образцовое проявление. Шизоидная позиция вроде бы исключает тех, кто ее занимает, из всякого общего опыта, в то время как на деле она обеспечивает их включение. В каком-то смысле мы живем в шизоидном мире. Наш мир был построен не теми, кто знал, как взаимодействовать друг с другом, а теми, у кого были шрамы. Именно шрамы толкали их в будущее. Не бывает документа культуры, который не был бы в то же время документом шизоизма. Онтологическая неуверенность означает, что нельзя просто быть. Необходимо непрестанно делать. Делание обгоняет бытие, граничащее с ничто. Перестать производить, потреблять, говорить или скроллить – значит остаться голым и охолодеть. Винникотт: «После существования – действие или стимулирование к действию. Но сначала существование». В противном случае действия активных людей подобны движениям безголовой курицы – прикрывают тот факт, что в глубине души они уже не чувствуют, что действительно существуют. Суть – всегда реляционная – в том, что я являюсь чем-то для других, до и после того, как я для них что-то делаю. По крайней мере, я на это надеюсь.

Утраченный объект

80. Что значит утратить чувство бытия? Это шестое чувство, или внутреннее осязание, нейрофизиологи называют проприоцепцией. Сакс объясняет, что «потеряв ногу или глаз, человек знает об этом; потеряв личность, знать об этом невозможно, поскольку некому осознать потерю». Восприятие своего собственного бытия – это, пожалуй, самое важное ощущение, которое мы испытываем, но в силу своей привычности оно обычно ускользает от нашего внимания. В случае с Кристиной – «бестелесной дамой», которой пришлось столкнуться с ужасом того, что она перестала ощущать свое тело как собственное, – дело обстояло иначе. Она не была парализована: она заново научилась ходить, но не ощущала, что ходит. Это состояние не столь ненормальное, как кажется, поскольку проприоцепция у младенцев тоже еще не до конца развита. Нет у них и полноценного ощущения самости. Особенность Кристины заключалась в том, что она могла использовать язык, чтобы делиться своим опытом или его отсутствием с другими людьми. Но что такое разделяемое ощущение бытия, спрашивает Агамбен, если не истинный смысл дружбы? Ведь что такое друг, спрашивает Аристотель, если не другой я? И что такое эти заметки, спрашиваю я, если не упражнение в проприоцепции? Или это скорее свидетельство ее колоссального краха? Может ли нерасколотое «я» когда-нибудь познать себя?

81. В то время как Лэнг укрепил репутацию шизоида в качестве расколотого «я», менее известный нью-йоркский психоаналитик Джеффри Сайнфелд (не путать с Джерри) попал в точку, определив шизоида как пустое ядро. Пустое ядро ощущается «как отсутствие, нарушающее чувство ограниченности или целостности». Это не статичная пустота, а «голод по внутренним и внешним объектам. Это состояние нехватки и активности через всасывание и тягу». Есть две стратегии работы с жизнью, которая представляется как бездонная яма: можно либо устранить все потребности и относиться к пустоте как к идеалу, либо достичь стадии полной завершенности, которая также является способом устранения потребностей, но уже через насыщение. Это напоминает мне, как однажды во время обеда мама наклонилась ко мне и прошептала на ухо: «Что его радует? Ничего!» – ухмыляясь в сторону отца, который молча сидел, уставившись глазами в тарелку. Она имела в виду, что его устроит что угодно. Но альтернативный вариант – что его радость заключается в ничто – еще долго не выходил у меня из головы. Моя собственная пустая самость заставляет меня думать, что я не заслуживаю ни обладания, ни потребления, ни просто переживания, не говоря уже о наслаждении. Сегодняшняя максима «побалуй себя» редко находит у меня отклик. Удовольствие есть, его предостаточно, просто не для меня.

82. В первый день каждого семестра я прошу своих новых студентов представиться и ответить на простой вопрос в любой форме, которую они сочтут подходящей: почему вы здесь? После того как все ответят, очередь доходит до меня, и я в ответ включаю короткий ролик из Улицы Сезам, утверждая, что когда я увидел его по телевизору в первом классе, это заронило семя моего будущего в качестве профессора философии. Этот ролик, смею сказать, – мой «розовый бутон». В нем Билли, пушистый монстрик, просит Гровера и Херри, пару монстров постарше, объяснить ему, в чем разница между здесь и там. Для этого Херри уходит, а Гровер говорит Билли, что они оба здесь, а Херри – там. «Но я хочу быть там», – плачет Билли. Подойдя к Херри, Билли радуется, что теперь он там, но ему говорят, что на самом деле он здесь. Разочарованный, он ходит взад-вперед между Гровером и Херри, всякий раз требуя быть там, где его никогда нет, или там, где есть кто-то другой. Тогда оба раздраженных и довольно бесполезных монстра решают уйти от Билли, крикнув ему издалека, чтобы он «оставался там». Это очень радует монстрика. Он вновь и вновь бодро заявляет, что наконец-то он там. Пока не приходит его обеспокоенная мама. «Я везде тебя ищу, – говорит она. – Что ты здесь делаешь?!»

83. Хотя тема утраты и нехватки доминирует в психоаналитическом дискурсе, вопрос о том, чего не хватает, остается открытым для дискуссий. Центральная проблема, которую ставит перед собой британская традиция теории объектных отношений и, соответственно, эта тетрадь, – это проблема утраченного субъекта или отсутствующей самости. Однако существует более модная школа мысли, развивавшаяся во Франции в те же десятилетия, и, по сути, эта школа вращается вокруг другой проблемы – утраченного объекта. Оставаясь верным эдипову комплексу и концепции влечения, Лакан – почти вопреки самому себе – сделал важнейший вклад в теорию объектных отношений, которой посвящен Семинар IV. В конспекте лекций подчеркивается, что истинный объект, с которым субъект желает установить отношение, в каком-то фундаментальном смысле всегда уже отсутствует. Все попытки вернуть этот неуловимый объект остаются тщетными. Его нельзя ни ухватить, ни отпустить. Он терзает нам душу, независимо от того, знаем ли мы о нем или нет, нравится он нам или нет. В таком опыте нехватки объекта и заключается основной смысл желания. Следовательно, достичь полного удовольствия от сексуальных отношений практически невозможно. Вы никогда не получите того, что хотите. Достаточно хорошее недостаточно хорошо. Если Фрейд исходит из того, что мы ищем удовольствий, а Фэйрберн считает, что мы ищем людей, то Лакан полагает, что мы ищем фантазмы.

84. Лакановский субъект – это своего рода шизоид, не так давно охарактеризованный как «совсем Один» (франц. l’Un tout seul): его отношения с другими – не что иное, как нарастающая череда фрустраций. Примером такого затруднительного положения опять же могут послужить одинокие герои Кафки: недостижимые объекты – процесс, замок, Америка, а также их представители – превращают К. в ходячего мертвеца, которому устойчивые любовные отношения с другим человеком кажутся чем-то вроде научной фантастики. Однако Лакан считает, что отсутствие необходимо для расцвета настоящей любви. Подарок, полученный от того, у кого есть всё, не является настоящим признаком любви. И любить кого-то совершенного, обладающего полнотой всего, что только может быть, в равной степени бессмысленно. Даже в Боге как будто чего-то не хватает: «Нет никакой причины любить Бога, кроме той, что Его, вероятно, нет». Лакан, таким образом, утверждает, что любовь основана на принятии субъектом нехватки объекта. Субъектно-объектное отношение как указывает на нечто по ту сторону отношения, так и на то, что между ними существует завеса (которая скрывает и то, что у человека есть, и то, чего у него нет). Благодаря этому непостижимому элементу отношения становятся творческими и динамичными. Мы редко подступаемся к объекту желания напрямик, обычно мы танцуем вокруг него. Этот танец и есть отношение, а не его преамбула.

85. Замечательное резюме ускользающего от определенности подхода Лакана было сделано за три века до него Паскалем: «Мы плаваем на обширном пространстве посередине, вечно неуверенные и колеблющиеся; нас носит от одного берега к другому; к какой бы тверди мы ни захотели пристать и закрепиться у нее, она качается, уходит от нас, а если мы пытаемся за нее зацепиться, ускользает из рук, уплывает от нас и навечно пускается в бегство; ничто не застывает на месте для нас. Такое состояние для нас естественно, и однако же оно противнее всего нашим склонностям. Нас палит желание обрести надежное пристанище и неизменное, твердое основание, на котором мы бы возвели башню, поднимающуюся до бесконечности, но любой наш фундамент рушится, и в земле разверзается бездна». Сегодня мы, как никогда раньше, утопаем в знаках и символах, образах и фантазиях, в пролиферации бесконечных цифровых объектов, с которыми мы пытаемся соотноситься, хоть и чувствуем, что они частичны, нереальны, мимолетны, искаженны или беспорядочны. Как трудно просто оставаться с этим чувством, жить с этим дискомфортом, зацикливаться на этой мысли, держаться за этого человека в течение длительного времени. «Если что и лежит в основе всего аналитического опыта, – размышлял Лакан, – так это то, что нам весьма трудно постичь наиболее реальное из того, что нас окружает, а именно людей такими, какие они есть».

86. Написанные мною книги не заменят мне людей, с которыми я не сумел построить отношения. По крайней мере, теперь я знаю, что ничто не может заполнить эту межличностную дыру. Благодаря Лакану я также больше не считаю, что «всё решается, когда отношения субъекта с ближним становятся, как принято говорить, межличностными отношениями, а не отношениями с объектом». Отношение к жизням тех, кто мне дорог, как к объектам – это, разумеется, не попытка низвести их до статуса бессловесных вещей – объективировать, – а способ поместить их в центр внимания. У замкнутого субъекта появляется смысл только тогда, когда отношения со значимыми объектами вокруг него обретают некоторую ясность. Это достояние того, что я называю онтологией объектных отношений. Объект – это не то, что находится в моем поле зрения, а только то, с чем я катектирую, во что эмоционально вкладываюсь. То, к чему субъект абсолютно безразличен, – это никакой не объект. Как субъект, так и объект – это просто концептуальные позиции, занимаемые людьми в отношениях друг с другом, и эти позиции переворачиваются в зависимости от перспективы (с вашей точки зрения, объект – я, с моей – вы). В этом техническом смысле идея интерсубъективности – отношения между двумя субъектами – противоречива. Интерсубъективное отношение – это как ботинок, который подходит не ноге, а другому ботинку.

87. Вместо того чтобы относиться к объекту как к субъекту, что, если бы я мог перестать строить отношения с объектами и начать их использовать? Слово «использование» у Винникотта может обескуражить. Как и в случае с «объектом», психоаналитический смысл слова смешивается с его обычным значением: «использовать» людей – не значит эксплуатировать их, это значит обращаться с ними как с реальными и независимыми, а не как с продолжением моего воображения. Когда мы только начинаем выстраивать отношения с новыми людьми, мы проецируем на них наши предсуществующие представления и чувства. Винникотт предполагает, что для того, чтобы увидеть другое существо таким, какое оно есть, а не таким, каким вы хотите его видеть, должны произойти две вещи: отношения переживают разрыв, который затем устраняется. Объект становится пригодным для «использования», если он всё еще существует после того, как его почти утратили. Например, в первый год, когда я ходил к своему терапевту, он казался мне скорее фантазией в моей голове, чем человеком во внешнем мире. После того как разочарование в терапии привело к ее прекращению, я наткнулся на описание шизоидной позиции и начал изучать вопрос самостоятельно. Мой самодиагноз привел меня обратно к Питеру, я был возмущен его безразличным подходом, и так начался второй год сеансов, который оказался куда более плодотворным. Перевод: «Теперь субъект может использовать объект, который выжил» после попытки его разрушить, в то время как «жизнь и автономия объекта развивается самостоятельно».

88. Мною движет скорее отсутствие, а не присутствие, и в этом я не одинок. Практически вся наша культура подпитывается этой склонностью. Любопытно, что объекты могут ощущаться как присутствующие, но при этом отсутствовать, или как отсутствующие, но при этом присутствовать. Пожалуй, это наиболее разумный способ ответить на вопрос: реален ли объект? Винникотт называет такие объекты переходными, поскольку они занимают порог между внутренним и внешним, индивидом и обществом, потенциальным и актуальным, субъективным и объективным. Он говорит, что лучший способ обращения с такими объектами – это игра с ними. Его рекомендация относится не только к детям, поскольку переходные объекты также обозначают местоположение всего нашего взрослого культурного опыта. «Господин Винникотт не ошибается, – вопреки обыкновению соглашается Лакан, – жизнь расположена посреди всего этого». В качестве примера Лакан приводит религию и философию – две области, наполненные понятиями, которые могут претендовать лишь на некое полусуществование. Как я написал на первой странице этой тетради, «философия себя, подобно всякой философии, не может быть посвящена ни частным, ни публичным событиям, и равным образом ее нельзя назвать ни фактом, ни вымыслом». Однако, относясь к данному тексту как к игровому переходному объекту между миром и мной, я не стремлюсь к личностному развитию, а ищу временное противоядие от своей эмоциональной эвакуации.

89. Вполне возможно, что биологическая судьба человека предопределена в меньшей мере, чем судьба других млекопитающих, потому, что ему требуется больше времени на путь от младенчества к зрелости, и поэтому он в большей мере зависит от заботы. Именно самые беспомощные, уязвимые, но в то же время податливые новорожденные в своем классе животных, не готовые самостоятельно встретиться с миром, постепенно превращаются в наиболее творческие виды, господствующие над природой благодаря воспитанию. Вопрос о том, как стать достаточно хорошей матерью для этих хрупких, но пластичных созданий, лег в основу проекта, которому Винникотт посвятил всю свою жизнь (собственных детей у него не было), хотя практически неизбежный крах родительского инстинкта остается неотъемлемой частью высокой драмы этих цивилизованных зверей. По мере взросления и освоения культурного ландшафта переходных объектов (таких как язык и искусство) кто-то из нас «может быть вполне удовлетворен жизнью, выполнять исключительно ценную работу, но при этом быть шизоидом или шизофреником», так как у него нарушено чувство реальности; другие же «настолько прочно закрепились в объективно воспринимаемой ими реальности, что их болезнь, наоборот, в том, что они потеряли контакт с собственным внутренним миром и отдалились от творческого взгляда на вещи». Быть где-то посередине – таков винникоттовский показатель психического здоровья.

90. Вместо того чтобы стремиться к этому тонкому балансу между истинной самостью и внешней реальностью, приводящему к промежуточному пространству творческой игры, Лакан акцентирует внимание на другом фундаментальном напряжении, в котором субъект перемещается между символическими объектами и реальными. «Вы спрашиваете книгу в библиотеке, а вам говорят, что ее нет на своем месте. Она может быть совсем рядом, но тем не менее на своем месте отсутствует. Она в принципе невидима. Это означает, что библиотекарь живет исключительно в символическом мире». Однако от реального не отделаешься, оно – как скала, о которую в конце концов разбиваются все фантазии, или камешек, который всегда застревает в подошвах ботинок. Мы редко пробиваемся сквозь толстую кору символического порядка, добираясь до зыбкого и безымянного состояния вещей, прежде чем они будут схвачены словами и правилами, традициями и институтами. И всё же утраченный объект, к которому мы стремимся, не совсем реален. Отсутствие, о котором идет речь, опять-таки символично, как в случае с пропавшей библиотечной книгой или с ощущением себя кастрированным, учитывая, что фаллос – это означающее, а не мужской орган. Например, моя должность в академии – «ассоциированный профессор» (доцент) философии. Но тут символическая кастрация заставляет меня задаться тревожным вопросом: являюсь ли я реальным философом, или это всего лишь пустое звание?