Текст книги "Self Study. Заметки о шизоидном состоянии"

Ребенок, которого никогда не было

113. Недавно я написал, что «все в доавраамической книге существуют лишь едва». Книга Бытия – это самое глубокое выражение одиночества; как раз в одиночестве (а не в конфликте), пожалуй, и заключается истинная суть трагедии. Это относится как к людям, так и к Богу, который (и это важная деталь) говорит Адаму, что нехорошо быть одному. Этот священный текст увековечивает шизоидный сон, ведущий к тоскливому кошмару: триумфальное монотеистическое представление о Боге как о неограниченной суверенной власти предполагает божественную субъективность, не зависящую ни от какого объекта. Сюда же относится и монистическая идея Спинозы об имманентной субстанции, которая существует сама по себе и постигается через себя, действуя согласно собственной ничем не ограниченной природе. У меня был личный интерес в том, чтобы изобразить эдемское состояние как бездетное, связав это с ролью Бога как творца и создателя жизней, но не их отца. Бытие (Genesis), которое может означать просто рождение, – это не теогония. У Бога нет потомства. Как и у меня. Я часто говорю своим студентам, что новый лозунг контркультуры – передавайте мемы, а не гены. Или как Бовуар ответила члену кибуца, который поинтересовался, не пишет ли она книги, потому что у нее нет детей: «Сэр, а у вас есть дети, потому что вы не пишете книг?» Нельсон подзадоривает своих читателей: попробуйте одновременно держать ребенка и ручку.

114. Зачем сравнивать письмо и роды, чтение и воспитание? Отношение к творческому процессу как к родовым мукам решает проблему или удваивает? Если роман или картина часто позволяют заглянуть в прошлое, то ребенок символизирует будущее. То, что мы переживаем в библиотеке, музее или театре, – уже свершившийся факт, хотя и всегда открытый для интерпретаций. Глядя на сцену, зритель видит то, чего уже нет, тогда как его самого, как беньяминовского ангела истории, несет спиной к тому, чего еще нет и что ждет за входной дверью. Будущность невинного ребенка, напротив, может стать алиби, оправдывающим действия циничных взрослых в настоящем. Эта риторика, как утверждает Эдельман[19]19
  Ли Эдельман (род. 1953) – американский литературовед, квир-теоретик.


[Закрыть], позволяет политикам говорить от имени или действовать во имя тех символических детей, которых редко спрашивают, чего они хотят на самом деле. Винникотт, однако, предлагает другой способ провести различие между книгами и детьми: «Мать и отец не производят ребенка, как художник – картину, а гончар – горшок. Они запускают процесс развития, в результате которого в теле матери, у нее на руках, а затем и в родительском доме появляется жилец, и никто не способен контролировать то, каким он окажется». Этот жилец может даже вырасти и отказаться становиться отцом, чтобы сохранить этот самый контроль.

115. Взгляд Кнаусгора на этот вопрос типичен: «Дети суть жизнь, кто повернется спиной к жизни? А писать – что это, как не смерть? Разве буквы – не кости в могиле?» Кустарный промысел современного автофикшена процветает благодаря этому вездесущему напряжению между литературным производством и биологическим воспроизводством, воспоминанием и продолжением рода. Редкое исключение – I love Dick, где Краус не беременеет ни от мужа, ни от Дика, чье имя вынесено в заглавие. Другие образцы жанра, включая эту автофилософию, усиливают двойную озабоченность писательской прозой и потомством. Когда автор держит книгу, а книга держит автора, даже само представление о нуждающемся ребенке ослабляет эту самозабвенную и самореферентную мертвую хватку. Отчасти привлекательность Аргонавтов Нельсон заключается в намеке на то, что можно получить всё и сразу: создавая квирный текст, приправленный изощренными теоретическими отсылками, при этом облекая его в доступные и жизнеутверждающие пассажи о ценностях семейной жизни, она занимается анальным сексом на первой странице и вагинальными родами к концу книги. Напротив, прямая и искренняя проза Материнства Хети предполагает необходимость бинарного выбора, повествуя о неутомимой (или утомительной) внутренней борьбе вплоть до ее поистине радикального бездетного завершения.

116. Мое упражнение в «жизнеписьме» (англ. life-writing) посвящено ребенку, которого никогда не было. Как-то я даже подумал, что эти заметки – письма, адресованные моему гипотетическому потомку, который, возможно, прочтет их, когда повзрослеет. Но поскольку я сомневаюсь, что он или она когда-либо будут существовать, и поскольку ты, дорогой читатель, приложил немало усилий, чтобы дойти почти до конца этой тетради, не мог бы ты на мгновение занять фигуральное место моего ребенка? Хотя о чем я могу рассказать? О чем-то важном или о каких-то незначительных травмах? И с чем я останусь, когда мои записи попадут в мир, и без того перенасыщенный столькими текстами? И вообще, интересны ли мне книги, выступающие в роли писем, которыми обмениваются избранные друзья? Кем могут быть эти неизвестные друзья? Или я пишу эти заметки специально для Нетты, моей первой читательницы и лучшей подруги, поскольку окно возможности стать родителями для нас закрывается? Так что же я пытаюсь ей здесь сказать? То, что она и так знает? Что мы накапливаем избыточную любовь, которую некуда девать? На свой двадцатый день рождения, когда она была студенткой в Нью-Йорке, а я – солдатом в Израиле, она получила по почте страннейший из подарков: коробку, покрытую коллажем из наших детских фотографий, в которой лежало детское одеяльце и записка: «для нашего будущего ребенка». Она до сих пор хранится у нас в шкафу в прихожей.

117. «Хочу ли я детей? Это тайна, которую я храню от себя самой. Самая главная моя тайна». Как и Хети, мы с Неттой слишком долго терзались этим вопросом, то и дело возвращаясь к нему, но так и не пришли к окончательному решению. Физиологически ничто не мешало нам зачать ребенка. Но всякий раз, когда мы говорили себе, что в конце концов совершим этот шаг, та часть нас, что этого не хотела, по-прежнему ясно заявляла о себе в самих наших действиях или их отсутствии. Мы выражали свое желание быть бездетными самим фактом того, что оставались бездетными. Тем самым мы эффективно абортировали желание стать родителями. Так уж вышло, что здравый смысл – преобладающий взгляд на детей как на важнейший, наиболее полно удовлетворяющий человеческие потребности и самый значимый аспект взрослой жизни – нас не убедил. Но мы так и не обрели покоя в своем относительно беззаботном и эгоцентричном существовании. Мы осознавали узость своей монашеской верности хореографии и философии. Мы чувствовали себя лишенными радостей, связанных с воспитанием детей. Может быть, мы просто боялись столкнуться с трудностями и разочарованиями, которыми, несомненно, чреват уход за детьми? Сознательно ли мы приняли противоречивое утверждение Еврипида о том, что «бездетные счастливы в своем несчастье»?

118. В Книге Бытия жизнь после жизни не означает того, что происходит вслед за смертью, а относится к существованию человека после дарования жизни. Я показал, что возраст самых ранних библейских персонажей делится на две группы: предродовой возраст (от рождения до появления первенца) обозначает этот мир и ведет его историю; послеродовой возраст (начиная с родительства и заканчивая смертью) – это наиболее близкое допустимое знакомство с последующим миром. В такие мрачные времена, как наши, я не могу придумать лучшего проявления веры в этот мир, чем привнесение в него новой жизни. При этом, основываясь на личном опыте, я считаю, что нет лучшего проявления неверия в мир, чем становление философом. Меньшинство великих философов, которые к тому же были и хорошими родителями, – это любопытные существа-амфибии (от греч. amphi-bios – «обе жизни»). Тем не менее порой ребенок тоже может вбивать клин между родителем и миром. Снова Хети: «Весь этот спектакль деторождения возмущает меня. Я вижу в нем отказ от жизни, недостаток любви к остальным, миллионам уже живущих сирот». Для шизоида фигура ребенка может быть ложным обещанием новых, истинных, полных или хороших отношений – тех, что наконец достигнут успеха там, где все прочие отношения потерпели неудачу.

119. За вычетом редких обострений, мой шизоидный демон по большей части остается под контролем. Что тем не менее выдает его – и здесь он одержал свою главную победу над моим самоощущением, – так это простой факт, что я бездетен. Есть много убедительных способов объяснить, как сложилась эта ситуация, и прежде всего нежелание самой Нетты стать матерью по причинам, отчасти отличающимся от моих. Но всё чаще я объясняю свою личную судьбу силой этого злобного демона, который заклинает: не будь слабым и уязвимым, тебе больше ничего не нужно и никто не нужен, оставайся непроницаемым и непреклонным, ничто не должно меняться ни в лучшую, ни в худшую сторону, довольства нужно избегать точно так же, как и страданий, минимизируй трение и максимизируй стабильность. Фэйрберн: «Деторождение означает не столько обретение ребенка, сколько утрату удовлетворения из-за возникающей пустоты». Вопрос: можно ли сравнить шизоида, у которого есть ребенок, с геем, застрявшим в гетеросексуальном браке? Быть бездетным – форма жизни, как и быть философом. И если это триумф шизоида, так тому и быть. Я такой, какой есть или каким стал, и я в этом не одинок. Такую жизнь нельзя сводить к отклонению, которое следует искоренить. Неправильно говорить, что кому-то «не посчастливилось» стать родителями, а кому-то «не повезло» стать философами.

120. «Отцовство – штука довольно абстрактная». Кутзее заставил меня задуматься о том, что лишь мать способна достичь предельного объектного отношения с другим человеком, возникшим из ее самости. Не могут ли мужчины быть более склонными к проявлению шизоидных тенденций в силу этого врожденного недостатка? И всё же Фрейд по какой-то странной причине настаивает на том, что именно женщине не хватает чего-то настолько фундаментального, как фаллос. Если уж на то пошло, это я ощущаю себя кастрированным из-за того, что у меня нет ребенка, что я не являюсь отцом, не испытываю этих ни с чем не сравнимых отношений с тем, кого без меня не было бы и чья онтологическая уверенность зависит от моих ежедневных действий. Но отцовство, как суверенность и божественность, будь то символическая, воображаемая или реальная, подразумевает власть над жизнью, причем не обязательно великодушную. Для взрослого мужчины еще-не-бытие-отцом – одна из важных позиций, которая приостанавливает или, по крайней мере, откладывает действие патриархального аппарата, способного «захватывать, направлять, определять, перехватывать, моделировать, контролировать или обеспечивать безопасность жестов, поступков, мнений или дискурсов живых существ». Но если Агамбен в этом отрывке фокусируется на жизни, подчиненной некой власти, а Лакан настаивает на отцовском происхождении этой власти, то меня интересует противоположная перспектива: то, как моя жизнь разворачивается во имя ребенка, которого никогда не было.

121. Из писем Кьеркегора к невесте «становится ясно, что их автор должен был стать не мужем, а писателем». Подобно кастрату, он пожертвовал эротической любовью ради искусства. Для того чтобы он мог философствовать, Регина должна была оставаться его фантомной, а не законной женой. Я вынашиваю аналогичные чувства по отношению к своему потенциальному потомству, и Хети вторит мне: «Я знаю, что чем больше думаю о ребенке, тем определеннее формирую того, кто еще не родился. Чем больше я пишу об этом, тем реальнее становится еще не рожденное дитя, кто-то особенный, кому отказывают в рождении». Сегодня, когда мой умозрительный ребенок переходит из сферы возможностей в сферу упущенных возможностей, предвкушение и трепет уступают место сожалению и скорби. Но как я могу оплакивать то, чего у меня никогда не было? Для этой цели Фрейд приберег смежное понятие меланхолии: способность воображения сделать так, чтобы недостижимое или непостижимое представлялось утраченным. Утрата внешнего объекта любви (как, например, смерть Никомаха – сына Аристотеля) вызывает у скорбящего регрессивную реакцию. Но меланхолик предваряет эту потерю упреждающей трагической симуляцией, подобно моей повторяющейся фантазии о ребенке, которого никогда не было. Однако потерянным во всей этой комбинации оказываюсь именно я, оплакивающий жизнь, которой у меня никогда не было.

122. Я практически ничего не сказал здесь о своем в общем-то счастливом детстве, о моих дорогих брате и сестре, о замечательных школьных друзьях, о спокойной общине, окруженной суровой местностью, где все мы росли; о любящей и стабильной семье, которую моя мама поддерживала рядом с небольшим конвейером по сборке электроники, которым руководил мой отец и где я работал подростком; о пестром составе взрослых родственников, соседей и учителей; о бесконечных часах игры в футбол, занятий музыкой, игр в одиночку. Что помешало моим хорошим воспоминаниям попасть на эти страницы? Раз я не стал отцом, значит, в некотором смысле я не перестал быть ребенком. Но это также объясняет, почему у меня нет особого доступа к своему юному «я». Учитывая, что ребенок продолжает жить во взрослом, Лапланш считает, что родитель, глядя на своего ребенка, «вовлечен в отношения со своим другим „я“, с тем, кем он когда-то был. Ребенок перед ним пробуждает ребенка внутри него». Ребенок, которым я некогда был, потерян для отца, которым я едва ли могу себя представить. Так с годами мой внутренний ребенок постепенно отнимается у меня, хотя я постоянно борюсь за опеку над ним, часто играя с племянницей или племянниками, которые, как и большинство детей, с которыми мне доводится общаться, на удивление быстро ко мне привязываются.

123. Чтобы сохранить возможность беременности до того, как эта дверь не будет закрыта гормональным лечением, которое должно снизить риск рецидива рака молочной железы, врач Нетты попросил нас рассмотреть возможность экстракорпорального оплодотворения. После того как наша страховая компания согласилась покрыть расходы на ЭКО, мы, не колеблясь, решили попробовать. И вот на прошлое Рождество мы оказались в пустой приемной медицинского офиса, расположенного неподалеку от Колумбус-Серкл. В соответствии с клинически выверенным и тщательно отслеживаемым циклом Нетты наше непорочное зачатие должно было произойти именно в это утро, когда ее яйцеклетки и моя сперма были сначала извлечены из наших тел в отдельных комнатах, с использованием совершенно разных методик, а затем соединены в лаборатории. В канун Нового года, когда мы шли по Пятой авеню после выхода из Метрополитен-музея под воздействием экстази, мы получили по электронной почте письмо о том, что единственный здоровый женский эмбрион выжил после этой процедуры. С тех пор он ждет нас в замороженном состоянии. В нашем возрасте, с невеликими шансами на успех, неудачное ЭКО смягчило бы бесконечную проблему родительства (и в то же время позволило бы нам успокоиться, зная, что мы хотя бы попытались). Поэтому новости о том, что пока нам везет, вызывают у меня еще большую тревогу, чем раньше. Мы существуем в режиме ожидания.

124. Я надеялся, что эта тетрадь внесет некоторую ясность в наболевший вопрос о ребенке – ясность, которая так нужна мне в этот момент моей жизни. Вскоре после того, как я дойду до последней страницы, нужно будет принять решение о переносе эмбриона из пробирки в матку, из лаборатории в Йерушалми. На момент написания этой заметки я, честно говоря, не знаю, будем ли мы проводить эту процедуру, и если да, то когда. Даже если мы на это пойдем, существует большая вероятность того, что она закончится выкидышем. Если так, то я не хочу, чтобы мы проходили через эту процедуру снова. Но что тогда? Повторять с небольшими вариациями ту же самую жизнь, которую мы вели до сих пор, пока не умрет один из нас, а затем и другой? Сможем ли мы продолжать оставаться одинокими в Нью-Йорке, в то время как наши семьи стареют в Израиле? Будут ли хореография и философия удерживать нас, как раньше? Не достиг ли я здесь предела своей мысли? Неужто я погружаюсь в банальную жизнь среднестатистического преподавателя колледжа? Зачем вкладываться в очередной том серии? Зачем писать то, что, скорее всего, прочтут очень немногие? Могу ли я, подобно Ницше, продолжать «жить на свой собственный кредит»? И поскольку совершенно верно, что «книга должна быть не зеркалом», а дверью, тогда что ждет меня по ту сторону? Или определенные типы зеркал функционируют как двери иного рода?

Книгодержатели

125. В этой записной книжке осталось одиннадцать пустых страниц. Она началась со слова, начертанного на ее обложке, – Книгодержатели, – означающего, что это подходящие место и время для того, чтобы подвести итог моим размышлениям, связать концы с концами и довести всё до завершения. Вместе взятые, пять томов, которые я выпустил, по длине не уступают джойсовскому Улиссу. Но только сейчас, спустя сотни тысяч менее влиятельных слов, я чувствую, что должен сформулировать главную истину, которая всё это время казалась мне самоочевидной: быть человеком означает воображать свою форму, проживая ее вместе с другими. Самый элементарный человеческий мир состоит из наслаивающихся способов бытия (традиций, обычаев, привычек, моды и т. д.), которые мы практикуем или критикуем, изменяем или сохраняем, с которыми боремся или за которые даже умираем. Ничто не выявляет фундаментальный смысл нашего бытия лучше, чем эти формы. Вообразить всё, что мы могли бы посчитать важным: счастье или здоровье, свободу или равенство, истину или знание, сплоченность или индивидуальность, власть или красоту, животное начало или божественное, расу или национальность, класс или сексуальность, – значит представить себе форму жизни, в которую вплетены эти понятия, где они обретают теоретический и практический смысл. И никакой религиозный, художественный, экономический, политический, социологический или психологический взгляд не может редуцировать запутанную сеть пересекающихся форм к своему ограниченному дискурсивному полю.

126. Вот моя форма жизни. А какова ваша? С одной стороны, кажется, будто автофилософский текст писать легко, поскольку я знаю его предмет вдоль и поперек и могу мгновенно определить, насколько правдиво звучит каждое предложение. С другой стороны, Витгенштейн всегда прав: «Нет ничего труднее, чем не обманывать себя». Но кто может с полной уверенностью сказать, что эти заметки – не замысловатый акт самообмана? Как я сказал в самом начале, я писал их для себя и для посторонних. Ни тот ни другие, само собой, не могут адекватно меня судить. Однако стоит подчеркнуть, что на данный момент я не уверен, что эти слова когда-нибудь будут опубликованы или найдут свою аудиторию. Служит ли этот текст высшему благу, или он был написан исходя из предположения, что я никому не смогу помочь, а никто не сможет помочь мне? Мое начинание может казаться открытыми воротами, в которые могу войти лишь я. Между тем я постепенно понимаю, что мои ранее изданные книги были скорее похожи на записные книжки, предназначенные только для личного пользования. Но если первые четыре тома были вечными черновиками некой настоящей книги, которую еще предстоит написать, то, может быть, пятый и последний – тот, что головокружительно вращается вокруг меня, – есть обходной путь к тому, чтобы наконец встретиться с другими людьми, не претендуя на признание и не пытаясь исправить ничего и никого, в том числе и себя.

127. «Оценки, суждения о ценности жизни, за или против, в конечном счете никогда не бывают истинными: они представляют ценность лишь как симптомы, они принимаются в соображение лишь как симптомы, – сами по себе такие суждения являются глупостями. Нужно непременно поставить своей целью и постараться уловить ту удивительную finesse, что ценность жизни не может быть установлена». Тогда что в итоге Вообразить форму жизни говорит обо мне, ведь Ницше настаивает, что ничего ценного о жизни как таковой сказать нельзя? На самом деле вся серия повествует о том, как автор, борясь со своим деструктивным разумом и сталкиваясь с надвигающейся невостребованностью, работал над горсткой всё более дерзких и озадачивающих исследований, кульминацией которых стала философия его самого. В итоге он понял, что лучшая услуга, которую он может оказать публике и которая подобает его своеобразному положению, – прекратить беспокоить ее после того, как эти заметки будут завершены. Однако чтение моих работ – лишь один из способов узнать меня. Есть и другие: посетить мою квартиру, посмотреть, как я танцую. Как бы то ни было, хоть эта тетрадь и описывает бутылку, в которой я заперт, как муха, ее цель – показать насекомому выход из этого стеклянного дома. Смогу ли я перестать заниматься автофилософией, когда захочу, или шизоидная картина будет продолжать держать меня в плену?

128. Так уж вышло, что год моего шизоидного мышления совпал именно с тем моментом в истории, когда эта личная психопатология в одночасье – под натиском чумы – превратилась в новую социальную норму глобального масштаба. Всё это время эта тетрадь воспринимались как кризисный труд, в греческом смысле слова krisis: поворотный момент болезни или медицинской процедуры, когда принимается решение о жизни или смерти пациента. Я имею в виду не физический, а духовный кризис: не факт, а форма моей жизни, как и форма этого мира, может схлопнуться сама по себе. Не потому ли я чувствую, что единственный логичный вариант действий – закончить эту тетрадь и больше не писать? В конечном счете homo schizoid не строит отношений, а отступает. Вместо новых ветвей я мог бы пустить более глубокие корни. Гантрип: «Шизоид отстраняется от внешнего мира и будущего и в этом процессе поворачивает вспять, регрессирует к внутреннему миру, где хранится прошлое». Так стоит ли мне перечитывать и переписывать то, что я уже написал? Ненаписанное должно таковым и остаться. Притчи: «Мудрость почиет в сердце разумного, и среди глупых дает знать о себе». Талмуд объясняет этот стих, обращаясь к звуку «киш-киш», который издают несколько монет в пустом кувшине. Мое пустое «я» уже наделало достаточно шума. Пришло время замолчать.

129. Гёте и его Вертер, Манн и его Крёгер, Рильке и его Бригге: значительные, признанные художники посвящали свои Künstlerromane[20]20
  Романы о художниках (нем.).


[Закрыть] борьбе менее значительных, воображаемых художников. То же самое можно сказать и о Кнаусгоре, Лернере и Хети, только их автофикциональные герои суть более ранние и слабые версии их знаменитых авторских «я». Моя автофилософия несколько иная. Ее главный тезис: Это не работает, и не из-за нехватки старания. Если до сих пор моя стратегия заключалась в том, чтобы искать спасения через письмо, то теперь я ищу способы спастись от письма. Слишком поздно я понимаю, что увековечивать свое призвание – значит истощать доверие читателя, поскольку у меня было предостаточно хороших возможностей высказаться. Может быть, Кафка слишком драматизирует, когда хочет, чтобы книга стала «топором для замерзшего моря внутри нас». Но я уверен, что влияние моих публикаций не измеряется занимаемой мною профессорской должностью или институциональной структурой, в которую я принят. Мое академическое звание не является надежным свидетельством моего вклада в философию. Если бы я только мог позволить себе приложить к этой тетради заявление об уходе из моего колледжа, дабы лучше прояснить этот момент, проект по превращению себя в нечто незначительное был бы завершен. Бывают случаи, когда прекращение работы оказывается бóльшим достижением, нежели сама работа.

130. Говорить Правду с большой буквы – нечастое событие в моей жизни. Я знаю, как приблизиться к ней только через очень медленное письмо, хорошо обдуманное и тщательно отредактированное. Коль скоро эта тетрадь подобна тискам, сжимающим четыре моих книги, или их замковому камню, я также рассматриваю его как дистилляцию дистилляции моей правды. Но если более свободная версия себя меня пугает, то эта гиперконтролируемая запись меня больше не впечатляет. В конечном счете здесь осталось так мало жизни, которую можно было бы охватить. Под конец философ, подобно королю, как правило, оказывается голым. И всё же мне больно, что большинство людей, которые знают меня лично, не удосужились почитать мои работы, какими бы заумными те ни были. И вот я снова возвращаюсь к этим заметкам, к этой «Аве Марии», чтобы укрепить свою самоценность, лишь для того, чтобы понять, что по-настоящему я разочарован не в других, а прежде всего в себе. Таким образом, эта тетрадь означает не финальную сцену фильма, а жест включения света в доме, когда титры еще не закончились. Наверное, есть еще идеи, которые надо исследовать, есть более глубокие вещи, которые надо понять, но лично я твердо решил оставить эту затею в прошлом. Тем не менее, когда во время прогулки по Центральному парку я поделился этими разочарованиями с моим приятелем Гилом, его ответ попал в самую точку: «Эта женщина слишком щедра на уверения».

131. Моя ставка на этос жизни как литературы снижается. Моя шокирующе маленькая личная библиотека не свидетельствует о подлинной любви к чтению и письму. Бывало, сидя в Нью-Йоркской публичной библиотеке, пока ее не закрыли из-за пандемии, я не мог придумать, что попросить со стеллажей. Иной раз мне казалось, будто я пишу тот текст, который хочу прочитать. Но к текущему моменту я уже не знаю, что делать с самой печатной книгой как носителем информации. В то же время миллиарды написанных слов бесконечно движутся и исчезают на экранах, вместо того чтобы оставаться статичными и пассивными на бумаге. Вчера Агамбен опубликовал в Сети текст, в котором сравнивает современное человечество с жильцами горящего дома, только это новое пламя – цифровое, невидимое и холодное. Хотя авторы книг – не лучшие пожарные в борьбе с этим виртуальным пламенем, они обладают одним качеством, которое Ю-цзиньЧан, мой чуткий коллега из Эмерсон-колледжа, заставил меня оценить однажды вечером за пивом после занятий: «Терпение – единственное качество, которое в конечном счете отделяет победителей от проигравших и гарантирует некое подобие рая на земле. Для нетерпеливых – тех, кто не умеет ждать, тех, кто обречен на вечное разочарование, – нет заметной разницы между этим миром и адом».

132. Винникотт: «В каждом художнике, на мой взгляд, можно обнаружить неустранимую дилемму, связанную с сосуществованием двух тенденций – настоятельной потребности в общении и еще более настоятельной потребности затеряться. Возможно, именно этим объясняется тот факт, что мы не можем представить себе, как художник завершает дело, которое занимает всё его естество». Ничто не мешает мне, заполнив эту тетрадь, взять другую, пустую, и еще долго делать в ней записи, подобно тому как Пенелопа ткала или Шахерезада рассказывала сказки. Мое упражнение не предполагает естественного конца. Его можно только бросить, по причинам, которые могут быть или не быть связаны с перспективами отцовства. Последние девятнадцать недель я не только уходил в свой внутренний мир. Подобно мистику, я также уходил туда, где мог «тайно общаться с субъективными объектами и явлениями». Согласно Винникотту, эта потеря контакта с общей реальностью уравновешивается выигрышем в плане ощущения реальности. Отрывочные заметки – это идеальный проводник для философов, которые, подобно художникам и мистикам, работают в переходном пространстве, позволяющем им перемещаться туда-сюда между известным и неизвестным как для себя, так и для других; затеряться, найтись и вновь затеряться.

133. Если бы мне пришлось отложить доведение этой тетради до конца, то работа, насыщавшая мои дни на протяжении более чем восемнадцати лет, еще немного затянулась бы. Не совсем понятно, что я буду делать с собой после того, как закончу с этой автофилософией и завершу последний том серии. Хотя ничто меня больше не заставляет жить так, как я жил до сих пор, и писать новые книги, я также не знаю, как задать условия для оставшейся жизни. Спустя столько лет я впервые начинаю различать общие очертания своей собственной философии, как раз в тот момент, когда готовлюсь к завершению своих трудов. И хотя я не собираюсь наполнять ее новым содержанием, для этого я основал Институт Кишик-стадиес, чтобы содействовать изучению неясного дела всей моей жизни. После скромной церемонии инаугурации с моим участием я – единственный член института и одновременно его неутомимый директор и ведущий исследователь. Такой расклад сопряжен с кучей административной бумажной работы, но, надеюсь, институт начнет окупаться, когда эта записная книжка станет первой публикацией, созданной при его щедрой поддержке. Это звучит как шутка, но я совершенно серьезно говорю о том, что в современном критическом климате существует острая необходимость в развитии новой области исследований, которую я хотел бы назвать исследованиями себя – self studies.

134. Далее, мой институт готовится к запуску собственного издательства под названием Vanity Press. Когда-то у меня была мечта открыть такое место, где каждое утро авторы будут печатать и переплетать экземпляры своих ранее изданных книг, а после обеда лично продавать их заинтересованным читателям. Этот абсурдный подход к самиздату должен был стать скромным способом борьбы с отчуждением интеллектуального труда, предлагая трудотерапию для уставших писателей. Сегодня это воображаемое предприятие переросло в реальное решение превратить мои пять томов в полное собрание сочинений, которое не будет ни напечатано, ни набрано, а будет написано от начала до конца от руки в десяти тетрадях, таких же, как эта. Дэвид – Писец – мог бы выпустить эту уникальную философию ограниченным тиражом. Это ознаменовало бы уже шестую переориентацию моей практики: переход от аналитической мысли к континентальной, от урбанистики к религиоведению, от психоаналитической теории к перформансу. Одно дело – писать то, что хочется прочитать; другое – то, что будешь переписывать снова и снова. Это и есть amor fati intellectualis[21]21
  Любовь к интеллектуальной судьбе (лат.).


[Закрыть]. Нет более подходящего призвания для грядущего темного века, чем призвание писца или сойфера, с преданностью воспроизводящего слова, впервые написанные, когда солнце еще восходило – по крайней мере, с того места, где я сейчас нахожусь.

135. Я закончил писать свою первую книгу, когда несколько месяцев жил в Тель-Авиве, куда недавно приехал, чтобы завершить работу над последней. Тогда я размышлял о том, что мир и жизнь едины. Теперь я задаюсь вопросом, как субъект и объект могут войти в зону неопределенности, где познать себя означает отпустить эго, раствориться в том, что Фрейд именует океаническим чувством, напоминающим опустошение субъекта, которое христиане называют кеносисом, или отрицание души как сущности, которое буддисты называют анатманом. Отсюда мысль Дидион о родстве геологии и психологии: «Гора – временная адаптация к стрессу, и „я“, возможно, такая же адаптация». Поскольку эта заметка – последний осколок моего самоощущения, вскоре я сольюсь с волнами, которые, по мере написания этих слов, бились сначала в Ист-Ривер, а затем в Средиземном море. Что до остальной части этой страницы, то она намеренно оставлена пустой.