Текст книги "Self Study. Заметки о шизоидном состоянии"

91. Несмотря на различия между Винникоттом и Лаканом, они оба настаивают на примате других в формировании самости. Как бы разумно ни звучала эта идея, она вновь открыла старую рану в анналах психоанализа. Сперва Фрейд предполагал, что сексуальное насилие в раннем детстве приводит к появлению истеричных и невротичных взрослых. Но в 1897 году он начал допускать возможность того, что сексуальные домогательства, о которых рассказывали его пациенты, не имели места в действительности, что это были по большей части фантазии. То, что порой он переставал верить людям, пережившим насилие, было лишь одной из главных проблем. Другая проблема заключалась в том, что он начал рассматривать инфантильную сексуальность как врожденную, развивающуюся независимо от окружающей ребенка реальности. Подобно тому как Птолемей желал убедиться, что Земля находится в центре Вселенной, Фрейд попытался рецентрировать неподвижного и солипсического субъекта, уже родившегося наделенным влечениями. Прослеживая этот решающий поворот событий, Лапланш утверждает, что даже нормальные отношения между ребенком и заботящимся о нем взрослым, которые никак нельзя назвать извращенными, тем не менее могут включать в себя неотъемлемые элементы здорового соблазна, влияющие на личную и сексуальную траекторию человека. И с этим последним вмешательством коперниканская революция объектных отношений, взявшая на себя задачу децентрировать самость, достигла своего логического завершения.

Моя другая вторая половина

92. Мне было восемнадцать лет, когда я впервые ступил за пределы своей родины. Те несколько недель в Нью-Йорке стали решающими для моей будущей самости, в частности, то утро в Метрополитен-музее, когда я спускался по лестнице, разглядывая Мадонну (1958) Дали. Издалека она выглядела как крупный план уха. На среднем расстоянии во внутренних контурах уха материализовался образ матери, держащей на руках своего ребенка. Когда я добрался до лестничной площадки, картина превратилась в абстрактный набор разноцветных точек. За поворотом возникло новое ощущение: Нетта – кажется, я люблю ее. Вскоре после моего возвращения в Израиль мы вместе пошли на концерт Бьорк, который состоялся на развалинах римского амфитеатра. По дороге домой я почувствовал, что должен признаться ей в любви, когда мы целовались на капоте папиной машины. Я пишу этот текст четверть века спустя, в то время как она работает в другой комнате нашей квартиры в Нижнем Ист-Сайде. Но та картина остается для меня тайной. Был ли я загипнотизирован или соблазнен покоящимся маятником, который Дали добавил в левом углу холста и грузом которому служит вишня? Может быть, тайная вестибулярная система в гигантском ухе, прикрепленном к стене, дезориентировала приближающегося зрителя и вывела его из равновесия? Кто такая Дева Мария – моя мать или супруга? Младенец Иисус – это я или наше потенциальное потомство?

93. Мы были еще детьми, когда полюбили друг друга, а до этого много лет дружили. Сегодня мы держимся друг за друга, и отчасти это способ удерживать свое детство, выступая друг для друга в роли реликтов довзрослого «я». Каким-то образом я уже тогда знал, что эти отношения будут длиться вечно. И лишь сейчас я понимаю, что их поддерживает не только то, как я вижу ее и как она видит меня, но и то, как я вижу, что она видит меня, и то, как она видит, что я вижу ее. Лэнг поясняет: «Нарцисс влюбился в свое отражение в воде, подумав, что это другой человек. Джек влюбляется в свой образ в глазах Джилл, думая, что он такой и есть. Ей нельзя умирать, потому что тогда он потеряет себя. Он ревнует, когда в ней, словно в зеркале, отражается кто-то другой». Таким образом, идеальной песней о любви будет I’ll Be Your Mirror рок-группы Velvet Underground. И всё же, если бы вы могли сохранить только одно – либо свою любовь к другому, либо любовь другого к вам, – каков был бы ваш выбор? Когда не так давно, перед сном, мне впервые пришел в голову этот мысленный эксперимент, мы с Неттой выбрали первый, ненарциссический вариант: мы с грустью отпустили бы любовь другого, чтобы сохранить свое собственное ежедневное выражение этой любви. Но попытка разделить любящего и любимого – это соломоново решение. Разумеется, настоящая любовь жива только тогда, когда в ней участвуют оба.

94. Болдуин: «Я всегда считал, что человека может спасти лишь другой человек. Я в курсе, что мы не так уж часто спасаем друг друга. Но я также в курсе, что порой мы это делаем». Ничто не может быть ближе к истине, за исключением фиксации на спасении, поддерживающей ту самую христианскую традицию, которую это утверждение стремится опрокинуть. Дабы обойти эти теологические стены, мудрый американец может вступить в диалог со своим греческим собратом. В момент величайшей ясности Сократ осознает, что, подобно тому как человек способен познать самого себя, глаз способен сам себя увидеть. Поэтому, если бы он понял, что означает сказать глазу: «Увидь самого себя!» – то он смог бы наконец понять, что поставлено на кон, когда он говорит человеку: «Познай самого себя!» Однако для того, чтобы глаз и правда себя увидел, зеркала недостаточно. Вместо этого философ предлагает пристально вглядеться в другой глаз, в темном центре которого отражается миниатюрный образ глядящего. Таким образом, я могу увидеть себя в зрачке Нетты, который является именно той частью ее тела, которая может увидеть меня. Отсюда следует, что если в другом человеке есть нечто, способное познать тебя, то поиск этого нечто и его созерцание приведут тебя к познанию самого себя. Тогда вы познаете ту часть себя, которая может познать другого.

95. Более двух третей этой тетради завершено, и я наконец подхожу к тому, чтобы сказать нечто чудовищно очевидное. Есть лишь одна эффективная терапия, которая может смягчить, хоть и не излечить, шизоидную позицию. Она называется попросту любовью. Может быть, подойдет любая любовь, но сейчас меня прежде всего интересует та почти мистическая связь с Неттой, что ощущается не как случайный выбор, а как фундаментальная судьба. Будто мое существо – без масок, со всеми его комплексами – растворяется в ее существе. Впрочем, Гантрип уже показал, что сказать шизоиду: «Всё, что тебе нужно, – это любовь», – то же самое, что сказать анорексику: «Всё, что тебе нужно, – это еда». Налицо случай жестокого пессимизма: основа твоего процветания и есть то, от чего ты отшатываешься. В моем случае, хотя мне и посчастливилось подпитываться долгосрочными отношениями, они также могут стать настолько подавляющими, что у меня почти не остается места для отношений с кем-либо еще в этом мире. Порой мне даже кажется, что я люблю Нетту так же сильно, как Августин любил Бога: «Так блудит душа, отвратившаяся от Тебя и вне Тебя ищущая то, что найдет чистым и беспримесным, только вернувшись к Тебе». Но какая любовь исключает возможность любить что-либо, кроме одного высшего объекта?

96. В своей книге о Бытии я утверждаю, что основное положение притчи о потопе заключается не в том, что существует только один Бог, а в том, что существует только один человек. В этой божественной перспективе весь мир может погибнуть, лишь бы спасся Ной (и компания). С библейской точки зрения, когда любовь становится слишком исключительной, независимо от того, кого она касается, наступает катастрофа. Лично я не спорю с Августином, называющим Бога «жизнью жизни моей», но я верю, что телесные отношения могут достигать аналогичного экзистенциального эффекта. Его шизоидная позиция подразумевает, что принять божественность – значит отвергнуть реальность. Лишь благодаря Спинозе мы больше не чувствуем себя обязанными выбирать между любовью к Богу и любовью к природе. В связи с этим возникает странный вопрос: где я нахожусь, когда люблю? В некоем небесном граде, в граде земном или в точке их схождения? В своей диссертации Любовь и святой Августин Арендт решает этот вопрос иначе: «Поскольку конечной целью любящего является его собственное счастье, во всех своих желаниях он на самом деле руководствуется стремлением к собственному благу, то есть к чему-то, что находится внутри него самого». В противном случае «желание и зависимость от того, что находится вне меня, то есть от того, чем я не являюсь», приведет к тому, что самость окажется в состоянии рассеяния и утратит «то единство, которое меня скрепляет и благодаря которому я могу сказать: я есть».

97. Если только Бог может нас спасти, то лишь Нетта может меня обнять. Вначале эти тотализирующие удерживающие среды излучают безопасность и тепло. В конце концов верующий может быть с легкостью ими поглощен, поскольку любая попытка обрести автономию приводит к ощущению пустоты и потерянности. В одном из своих психических узелков, как называет их Лэнг, он разбивает эту проблему на четыре стадии, которые соответствуют четырем десяткам лет моей жизни: «Давным-давно, когда Джек был маленьким, он хотел никогда не расставаться со своей мамой и боялся, что она уйдет. Потом, когда он немного подрос, он хотел быть подальше от своей мамы и боялся, что она захочет, чтобы он всегда был с ней. Когда он вырос, он влюбился в Джилл и хотел никогда с ней не расставаться и боялся, что она уйдет. Когда он стал еще немного взрослее, он не хотел быть с Джилл всё время, он боялся, что она захочет быть с ним всё время и что ее пугает его нежелание быть с ней всё время». Пришло время говорить без обиняков. На протяжении четвертого десятка я рассеялся по многочисленным спальням Нью-Йорка, Берлина и Бостона, так и не вступив в серьезные отношения ни с одной из незнакомок, с которыми спал, но и не утолив голода и не облегчив одиночества.

98. Если Фрейд назвал бы мои случайные встречи вытесняющей деятельностью, то Фэйрберн увидел бы в них подмену эмоциональных контактов телесными. Я никогда не искал людей, лишь удовольствий, которые я хотел не столько получить, сколько доставить. Вместо того чтобы что-то чувствовать, я хотел заставить кого-то, кого угодно, что-то почувствовать. Привязанность, однако, была под запретом. Суть заключалась в том, чтобы стать не более, но и не менее чем объектом, хотя бы на час, а затем вернуться домой, не соблазнившись очередной сиреной, и начать сизифов поиск нового случайного партнера. Моей путеводной звездой стала цитата из Нельсон[16]16
  Мэгги Нельсон (род. 1973) – американская писательница, работающая в жанре автотеории.


[Закрыть] – переориентированное ею витгенштейновское определение философии: «Секс оставляет всё как есть. Секс никоим образом не пересекается с действительным использованием языка. Так как он не может предоставить ему никакого основания. Он оставляет всё как есть». Между тем Нетта в общих чертах знала о моих действиях, но без особых подробностей. Она не сознавала, насколько расширилась моя сексуальная практика, ведь разрешения, которые я получал, редко бывали ясными и четкими. Она слишком долго не спрашивала, а я не рассказывал. Во многих отношениях это была ситуация, к которой никто из нас не был готов. Пока в один осенний день пять лет назад нам не пришлось столкнуться с ней лицом к лицу. По следам этого кризиса, на его обломках, до сих пор пишутся эти записи.

99. Отрывок из несуществующей автобиографии Нетты К. Йерушалми: «Я разглядывала его, ожидая свой багаж в немецком аэропорту. У него было идеальное тело ветерана балета. Мы завязали разговор, из которого быстро выяснилось, что мы оба приехали в город, чтобы выступить сольно на международном фестивале, который начинался на следующий день. После поездки в такси до отеля и ужина с другими участниками у меня не было сомнений, к чему всё это приведет. Но у меня уже были серьезные отношения, которые даже тогда, десять лет назад, казались вечными. У меня и раньше были серьезные увлечения – оперный певец в региональной постановке, где я танцевала, художник-постановщик, работавший над спектаклем, в котором я принимала участие, – но это было иначе, это было по-настоящему. Когда мы с Дэвидом обсуждали такую возможность в прошлом, он часто был „за“, но я всё равно была удивлена, когда позвонила ему, и он дал мне свое благословение. Те бессонные ночи в комнате К. открыли совершенно новую главу в моей жизни. В Нью-Йорке мне было трудно мириться с тем, что мой муж был уже не с одной женщиной. Но свобода делать то, что мне хочется, желать и быть желанной, испытывать самые разные чувства (хоть я редко ею пользовалась) заставила меня закрыть глаза на его похождения. А дальше начался затяжной праздник выборочного вытеснения».

100. Я благодарен всем любовникам моей жены. Пока я пишу эти строки, она находится в квартире мужчины, который есть в ее жизни уже год. Скоро я поеду на велосипеде в Уильямсберг, чтобы провести еще один вечер с женщиной, с которой встречаюсь уже несколько месяцев. За неимением лучшего термина, я называю этих партнеров нашими другими вторыми половинками. Хотя Нетта никогда не встречалась с ней, а я – с ним, все стороны прекрасно знают друг о друге и горячо друг друга одобряют. Сколь бы тонкими ни были эти новые любовные связи, они обогащают наши основные отношения, насчитывающие четверть века. Это заставляет меня задуматься: может ли линия, ведущая от теории объектных отношений к практике открытых отношений, быть одновременно традиционной и квирной? Может ли полиамория достичь того социального признания, которым ныне пользуется гомосексуализм? Как и однополые браки, открытые браки заслуживают не только юридического представительства, но и культурного представления, более широкого и авторитетного, чем те их кринжовые изображения, что имеются сегодня. Пока же они остаются маргинальной формой жизни, с которой мало кто захочет публично себя идентифицировать. Служить примером для других немоногамных пар, сотрясая разрушающийся институт брака, – лучше, чем отводить взгляд в сторону. Так почему же я беспокоюсь о том, что эти заметки попадут в руки родственников или студентов?

101. Во втором отрывке из воображаемой автобиографии Нетты воспроизводится письмо, которое она так и не отправила мне на электронную почту, пока была в отпуске: «Дорогой Д. Все письма – письма о любви. Я понимаю, что писать больно, но меня питает любовь. Неизмеримо много этой любви адресовано тебе. Эта неизмеримость реальна. Отчасти из-за причиненной боли. Никогда не думала, что два человека могут упиваться друг другом больше, чем мы. Но всегда есть больше. Ты любишь рассуждать об этом „аффективном избытке, перенесенном с потомства, которое мы так и не произвели“. Но я не считаю, что это игра с нулевой суммой. Любовь – как пламя. И разделить – не значит убавить. Мои чувства к тебе на самом деле усиливаются моими чувствами к С. Мы с тобой – старое дерево с новыми ветвями, простирающимися всё дальше от его древних корней. Так же далеко, как тропический остров, с которого я тебе сейчас пишу. Но даже отсюда чувствую твою постоянную изоляцию. Поэтому могу лишь поблагодарить К., твою другую вторую половинку, за то, что она там, с тобой. Скоро я вернусь. Как всегда. Потому что правда не могу жить без тебя, без того, что мы постоянно друг другу даем, без твоей радости тому, что дают мне другие. Щедрость каждого поражает. Поэтому я подозреваю, что Винникотт не прав. Нет такой вещи, как истинная самость. Но истинные отношения существуют».

102. Дубровский[17]17
  Серж Дубровский (1928–2017) – французский писатель, один из создателей жанра автофикшен.


[Закрыть] отмечает, что автобиография – это «привилегия значимых деятелей этого мира». С извинениями перед Стайн, выступившей в роли чревовещателя для своей спутницы жизни в Автобиографии Элис Б. Токлас, считаю, что только Нетта достойна написать книгу, пересказывающую историю ее гения. Что до меня, то я обойдусь этой скромной автофилософией, хотя когда-то мне хотелось написать книгу Моя жизнь, полностью посвященную жизни Нетты. Я почти всегда скучаю по ней, даже когда мы находимся в одной комнате. Она никогда не покидала меня, однако я постоянно чувствую себя покинутым. Но сомневаюсь, что этот симбиоз – только моя субъективная проблема. Разве Нетта не настолько объективно необычна, что длительное пребывание рядом с ней может привести к тому, что любой отменит мир, блекнущий в сравнении с ней? Если бы я был с кем-то менее примечательным, разве я не искал бы больше внешних стимулов? Если не все объекты желания равны, то не всякие отношения столь же всепоглощающие, как мои. Отсюда моя ограниченная способность быть с другими, не с ней, что прекрасно иллюстрирует сцена из нашей свадьбы: это празднование самых искренних отношений в моей жизни, публичное признание нашего частного, совместного существования, было для меня слишком тяжелым. Родные и друзья чувствовали себя незваными гостями, их присутствие отрывало ее от меня. Поэтому сразу после церемонии я напился и заперся в комнате почти на всю ночь.

103. В капиталистическом обществе, помешанном на конкурентном перфекционизме, поглощенном неустанным поиском лучшего, винникоттовская приверженность достаточно хорошему в последнее время стала модным (хоть и несколько искаженным) рефреном. Например, должен ли углубленный в себя писатель, выживающий в этом «социально-ответственном» настоящем, руководствоваться утомительным страхом обидеть или показаться забывчивым, или я могу позволить себе предстать на этих страницах просто достаточно хорошим человеком? Можем ли мы с Неттой быть не более чем достаточно хорошими друг для друга? Присоединяясь к усыхающему среднему классу и вступая в средний возраст, примиряемся ли мы с тем, что являемся достаточно хорошим философом и достаточно хорошим хореографом? Назвать нашу работу успешной или провальной – значит преувеличить. Между этими двумя категориями лежит обширная территория, которую я люблю называть сносностью и к которой принадлежат почти все, кого мы знаем. Мы выросли в восьмидесятые и девяностые годы, в период становления неолиберализма, и наша почти фанатичная преданность во взрослой жизни не только танцам и написанию книг, но и друг другу оставляла мало места для чего-либо еще. В течение последних двух десятилетий мы были ревностными антрепренерами самих себя. При этом Нетта гораздо больше связана со своим творческим сообществом, чем я с каким-либо интеллектуальным кругом. У нее есть место за общим столом. Я редко выхожу из-за своего.

104. Я чаще сталкиваюсь с экспериментальными постановками и вдохновляюсь ими, чем академическими конференциями. Наблюдать за ежедневной практикой Нетты, следить за ее работой от первой репетиции до премьеры, видеть ее на сцене – всё это важнейшие уроки, оказавшие глубокое влияние на мое мышление. Всё, что позволило ей устроить свою жизнь в искусстве, отразилось и на том, как я исследую жизнь разума. В Хельге и трех моряках она зациклила фрагменты собственных детских движений, извлеченные из многочасовых домашних видео, а потом заново научилась их выполнять, используя свое хорошо натренированное взрослое тело. Эта работа по автохореографии способствовала созданию этой записной книжки. Но ничто не подготовило меня к нашему первому сотрудничеству в рамках ее следующего проекта Парамодерности – цикла из шести танцевальных лекций, посвященных ключевым хореографам ХХ века. В конце интервью Хальберстама с Неттой об этом эпическом шоу он упомянул о том, что текст первой части «написал и прочитал ваш муж». Она ответила, что прослеживаемое в этом перформансе «трение между движущимися телами и озвученными идеями» также представляет собой «нечто вроде терапии для супружеской пары». Это напомнило мне о том, что во время нашей учебы в колледже я мечтал о дне, когда мы откроем совместную школу философии и хореографии, назвав ее Проблема «разум – тело».

Как вообразить форму жизни

105. Что касается моей работы, то четыре написанные мною книги не являются значительным вкладом в общепризнанные области исследований, к которым они вроде бы принадлежат. Они – безмолвный диалог с самим собой, если воспользоваться поэтичной формулировкой Арендт. Хотя я и считаюсь специалистом по ничто, они скорее представляют собой работы по Кишик-стадиес. Задним числом трудно не заметить в этих книгах автофилософские тенденции. Мои публикации последних десяти лет не демонстрируют особого интереса к развитию систематической мысли или целостного мировоззрения. Моя цель – и сейчас я вижу в этом главную задачу философии – заключается в том, чтобы артикулировать форму жизни, которая всегда должна быть воображаемой, поскольку никогда не бывает просто фактической данностью. Это не миросозидание, а жизнекомпилирование. Поскольку никому не стоит утруждать себя написанием критики моего творчества, я могу заодно принять свой собственный вызов и провести на этих страницах краткое самоисследование своих книг. Это не такое уж странное начинание, как может показаться. Одним из его прецедентов являются Опровержения Августина – подробная переоценка всех его предыдущих текстов. Вспоминается также Ecce Homo Ницше. Это последняя его работа, опубликованная при жизни и завершенная, когда ему было сорок четыре года, то есть столько же, сколько и мне сейчас. Следуя его примеру, на этих страницах я также пытаюсь «рассказать себе мою жизнь».

106. До меня наконец-то дошло, что эти заметки можно было бы впоследствии отшлифовать и опубликовать в качестве предисловия или послесловия, интро или аутро к серии моих книг. Таким образом, этот текст можно читать как пятый или нулевой том Вообразить форму жизни. Последняя часть моей свободной пенталогии может быть также представлена как средняя точка в квинкунсе, подобно расположению пяти точек на игральной кости. Первые четыре тома – это углы квадрата, а пятый элемент расположен в его центре. Как экспериментальная исследовательская работа, серия с каждой частью становится всё более странной. Как парафилософия, она является для философии тем же, чем Санчо Панса для Дон Кихота. Однако я не верный помощник и не шагаю по обочинам сужающегося профессионального поля. Плодами моих девиантных изысканий являются взаимодополняющие модели, каждая из которых призвана исследовать одну из граней некой формы жизни, которая в действительности является моей, но представляет собой амальгаму из пяти очень разных стечений. Каждый том рассматривает освободительный потенциал некоторой возможности существования, но лишь одним глазом, в котором, как и во всяком глазу, есть специфическое слепое пятно, компенсируемое другим глазом, или следующей книгой. Мои экстравагантные исследования связаны в серию не единственной вещью, которую все они видят, а разными вещами, которые по отдельности они увидеть не в состоянии.

107. Мне нравится воображать своих любимых мыслителей запертыми в паноптиконе – тюрьме Бентама, состоящей из кольца камер и центральной надзорной башни. Будь у них выбор, где бы они расположились? Я бы предположил, что на платформе надзирателя в башне, поскольку с нее открывается широкий обзор множества заключенных, которые не могут оглядываться назад и наблюдать за наблюдателем. Это было и мое излюбленное место: невидимый и неподвижный центр, откуда я смотрел на всё, о чем писал. Но можно ли надзирать за надзорной башней? Моя собственная маленькая коперниканская революция произошла, когда я понял, что области моих исследований суть периферийные платформы, с которых я смотрю внутрь на одну центральную точку. Каждая из предыдущих частей предлагает свой взгляд на одну и ту же вещь, которую только в этой тетради – ретроспективно – я могу наконец просто назвать собой. Обложки книг – это ложная реклама: мы предполагаем, что автор будет писать о том, к чему привлекает внимание название. Но что, если название – это смотровая площадка, с которой будет виден автор? Одна из веских причин написать больше одной книги заключается в том, что взгляд на самого себя не должен быть одномерным. Чем больше текстов, тем больше неподвижных камер, установленных по кругу и фиксирующих один жест за другим, как Нео из Матрицы, уворачивающийся от пули.

108. Почему мне труднее писать о своей общественной деятельности, чем о личной жизни? Изначально предполагалось, что эта тетрадь станет местом, где я буду размышлять о своих предыдущих исследованиях. Мне хотелось подвести итоги долгосрочного проекта, к работе над которым я всерьез приступил два десятилетия назад – сразу после переезда в Нью-Йорк, во время перерыва в учебе перед аспирантурой, – когда исписал тринадцать тетрадей своими собственными мыслями о понятии жизни и ее форме. В этих юношеских идеях, еще до того как они были направлены в русло моих многословных и разветвленных исследований, уже были артикулированы некоторые из основных проблем моей теперь уже практически завершенной серии книг. Проект Вообразить форму жизни всегда был моей страстью, хотя я никогда не занимался более стандартными, специализированными исследованиями – той унылой наукой, что ублажает академических богов, но сокрушает душу исследователя. Однако Гантрип прав: «Шизоидный страх полного самопогружения объясняет и неспособность концентрировать внимание при обучении». Каждая из моих книг напоминает собрание набросков, сделанных в ходе проживания в течение нескольких лет в различных кварталах одного и того же города. В этом смысле вся серия похожа на толстый личный альбом, который порой сверх сил стремится за свои пределы с упорством, источающим слабый запах резиньяции.

109. Фэйрберну также был понятен мой подход к каждой из законченных мною книг: «Чтобы смягчить чувство истощения после отдачи и создания, индивид с шизоидным компонентом часто прибегает к интересному способу защиты. Он принимает установку, что отданное или созданное им ничего не стоит». Сочиняя эти записи, я уже ощущаю себя мастером перевоплощения: полностью вживаюсь в роль, держу свое мнение при себе, прекрасно понимая, что скоро сброшу с себя этот образ, отстранюсь и перейду к следующему. Я даже воспринимаю каждую из этих ежедневных заметок в качестве изолированного и плотного микрокосма, подобного корнелловским коробкам[18]18
  Джозеф Корнелл (1903–1972) – американский художник, создававший «коробки» из дерева и стекла с собраниями разнообразных предметов.


[Закрыть], хотя в моем случае речь идет не о физических предметах, а исключительно о цитатах и мыслях. Едва закончена одна страница, как почти сразу требуется другая. Долгие годы я следовал совету Ницше никогда не относиться к себе столь же серьезно, как к своей деятельности, полагая, что я всего лишь «почва, при случае удобрение и навоз, на котором, из которого она и вырастает». Теперь я знаю, что шизоидная грязь, в которой я роюсь в реальном мире, и есть та самая форма жизни, которую мои абстрактные тексты едва могли вообразить. Я – слепое пятно, которое осталось невысказанным в сказанном. Я – ось, вокруг которой вращается моя мысль. Я – наглядный урок шизоидного способа существования. Я – его опытный образец.

110. Когда мне исполнилось тридцать лет, я закончил Вообразить язык – первый том серии Вообразить форму жизни. Но его ядро было заложено за десять лет до этого, когда, будучи студентом в Хайфе, я увлекся творчеством Витгенштейна. Особенно меня привлекло его неоднократное обращение к понятиям жизни и формы жизни, которые лежат в основе всего его понимания языка. Учитывая неопределенность, присущую как речи, так и жизни, его особый подход к первой позволил мне придать радикально новый смысл второй. Но в то время как я обдумывал этическую мысль, лежащую в основе его философии жизни, ее политические импликации оставляли меня равнодушным. Поэтому другое отношение – между жизнью и властью – стало центральной темой следующей книги: Грядущая политика, которая, однако, представляет собой нечто большее, чем второй том серии. Это рассмотрение корпуса работ, ответом на который в конечном счете является весь мой жизненный проект. Осенью 2001 года, после перерыва, связанного с атакой на Всемирный торговый центр, каждый вторник я посещал два семинара: по утрам – с Агамбеном в Принстоне, а после обеда – с Деррида в Новой школе. Тогда, сидя в этих двух аудиториях, а затем проведя с Агамбеном долгие выходные в Венеции, я понял, что отныне его учение повлияет на бóльшую часть моих философских сочинений.

111. Агамбен начинает с фигуры homo sacer и заканчивает своим собственным понятием формы-жизни; я начинаю с формы жизни и заканчиваю homo schizoid. Он фокусируется на власти над жизнью в ее голом или обнаженном виде; я настаиваю на силе самой жизни с ее мириадами неотделимых друг от друга форм. Он рассматривает лагерь под названием Освенцим как парадигму современной биополитики; я смотрю в совершенно ином направлении и нахожу город под названием Нью-Йорк. Именно здесь и развернулась моя мысль. С того момента, как мне на глаза попался проект Пассажи Беньямина – его незавершенный труд, наполненный цитатами и мыслями о Париже как столице XIX века, – я мечтал использовать его в качестве образца для развернутого размышления о Манхэттене как столице XX века. В результате появился третий том: Теория города – моя дикая книга в жанре вымышленной философии. За ней последовала и тайная ночная граффити-операция. Конечно, мой Манхэттенский проект также должен был быть слеп к собственным пробелам, что привело меня к повороту от локализованной критической теории Беньямина к глобализованной теологии Спинозы, от культуры города к природе мира, от современной столицы человека к древнему царству Бога, от примера места к истоку времени, от полноты жизни к ее истинной наготе.

112. Если допустить, что в каждом из четырех томов серии отражается настроение одного из сменяющих друг друга сезонов, то Об остальном мире – моя зимняя книга. Работая над этим вольным библейским комментарием, я чувствовал себя проклятым и до сих пор верю в существование невидимых сил, недовольных тем, что мой оккультный трактат увидел свет. Если отбросить паранойю, то я спокойно отношусь к тем гетеродоксальным методам, с помощью которых я счистил с глав 1–11 Книги Бытия бесконечные слои допущений относительно их смысла. Тем не менее лежащий в основе моей последней книги аргумент привел меня к выводу, что на ней мне следует остановиться. Эти заметки – не столько очередная книга, сколько слегка праздный взгляд назад. В целом Вообразить форму жизни остается феноменологией моего личного духа. Вообразить Х (язык, политику, город, мир, себя) – значило вообразить мою форму жизни. Полная серия, как я теперь понимаю, функционирует в качестве пяти фигуративных живописных полотен (изображений форм, извлеченных из жизни) в трех масштабах (малом, среднем, большом) и двух направлениях (портрет или пейзаж). Но если к работе над каждой следующей частью меня подталкивало обнаружение «слепого пятна» в предыдущей, то горько-сладкая правда заключается в том, что впервые за всю мою карьеру, по мере того как нынешнее самоисследование подходит к концу, я не имею ни малейшего представления о том, каким может быть мой новый исследовательский проект.