Текст книги "Академический обмен"

Самолеты резко меняют курс и ложатся на крыло. За головой Мэри Мейкпис внезапно вырастают пригороды, а потом резко исчезают из виду. Вокруг самолета, в котором сидит Филипп Лоу, клубятся тучи, стекла иллюминаторов исхлестаны струями дождя. Мимо несутся увеличившиеся до привычных размеров дома, холмы, деревья, ангары, грузовики – будто старые знакомые, с которыми вновь увиделся после долгой разлуки.

– Бум!

– Бум!

В один и тот же момент времени, но разделенные расстоянием в десять тысяч километров, оба самолета касаются земли.

На новом месте

Филипп Лоу снял квартиру на втором этаже двухэтажного дома в конце Пифагорова проезда, на улице с классическим названием, но романтическими очертаниями, спирально опоясывающей зеленые холмы Плотина, – таких улиц в городе было немало. Квартплата по местным стандартам была низкой, поскольку дом находился в так называемой оползневой зоне. Дом и в самом деле уже сместился метра на четыре вниз по направлению к бухте – и это обстоятельство заставило его хозяина срочно выехать, с намерением сдать жилье в аренду людям, у которых было либо слишком мало денег в кармане, либо слишком много ветра в голове, чтобы предъявлять какие-либо претензии. Филипп не попадал ни в одну из этих категорий, но подлинную историю дома номер 1037 по Пифагорову проезду он узнал лишь после того, как подписал шестимесячный договор аренды. Эту историю поведала ему в первый же вечер Мелани Бирд, самая хорошенькая и цветущая на вид девушка из трех обитательниц квартиры на первом этаже, одновременно любезно показывая ему, как управляться со стиральной машиной, расположенной в подвале. Так что если квартплата и была низкой, то уж не настолько, чтобы это вызывало удивление. К тому же Мелани напомнила ему, что безопасное для жилья место едва ли найдется во всей Эйфории, чей уникальный живописный ландшафт является продуктом огромного геологического разлома, тянущегося через весь штат. Именно поэтому в конце 19 века здесь случилось сильное землетрясение, и повторение этой катастрофы до конца века двадцатого уже достоверно предсказано сейсмологами, а также религиозными сектами, ожидающими в это же самое время конца света, – редкий и впечатляющий пример согласия между наукой и суеверием.

Когда Филипп по утрам отдергивал в гостиной шторы, вид за окном каждый раз повергал его в шок. На первом плане, слева и справа, по склонам холмов картинно лепились дома и сады университетских сотрудников. Внизу, там, где подножия холмов встречались с морским берегом, раскинулся кампус с его белеющими зданиями, обрамленными кустарником дорожками, колокольней и центральной площадью, аудиториями, стадионами и лабораториями, со всех сторон очерченный прямолинейными улицами центрального района Плотина. Середину пейзажа заполняла бухта – она в обе стороны уходила за горизонт, заставляя невольно направить взгляд по огромной впечатляющей дуге: сначала вдоль прибрежной автострады, затем через бухту по длиннейшему Эссефскому мосту (шестнадцать километров от края до края), чтобы встретиться с драматическим городским силуэтом – темными небоскребами на фоне белых холмов с жилыми кварталами, а оттуда по изящным изгибам подвесного Серебряного моста, за которым начинался Тихий океан, опуститься на зеленые холмы округа Миранда, прославившегося своими рощами из красного дерева и дивным по красоте побережьем.

Эта обширная панорама с самого раннего утра оживлялась всеми мыслимыми средствами передвижения – пароходами, яхтами, автомобилями, грузовиками, самолетами, вертолетами и катерами на воздушной подушке. Все это находилось в непрестанном движении и напоминало Филиппу красочную обложку книги «Мир современного транспорта», которую он получил в подарок на свой десятый день рождения. Этот вид, по его мнению, являл собою полное слияние Природы и Цивилизации и позволял одним взглядом охватить технологический венец творения рук человеческих и восхитительные красоты мира природы. Однако гармония пейзажа, и он это знал, была иллюзорной. Чуть влево, вне поля видимости, над военно-промышленным портом, зависло облако дыма, а справа коптил небо нефтеперерабатывающий завод. А бухта, так весело блестевшая под утренним солнцем, была, согласно Чарлзу Буну и другим источникам, отравлена промышленными отходами и неочищенными сточными водами и к тому же необратимо уменьшалась из-за бессовестного сброса мусора и насыпных работ.

Однако даже при всем при этом, несколько виновато думал Филипп, вид, вставленный в раму его окна, по-прежнему изумительно хорош.

Куда менее очарован видом из своего окна был Моррис Цапп – его взгляду предстала череда заросших сорняком садиков у дома, трухлявых сараев и мокрого белья, огромных больных деревьев, мрачных крыш, заводских труб и церковных шпилей – но от повышенных требований к пейзажу он отказался еще на самой ранней стадии поиска меблированного жилья в Раммидже. Он быстро убедился в том, что если вы смогли найти место, температура которого достаточна для выживания человеческого организма, да еще оснащенное пусть самыми примитивными удобствами и декорированное цветами и узорами, не вызывающими немедленного приступа рвоты, можно считать, вам сильно повезло. Он подумывал о гостинице, но в окрестностях кампуса они были даже хуже, чем частные дома. В результате он снял себе квартиру на верхнем этаже огромного старого дома, владельцем которого был врач-ирландец с обширным семейством. Доктор О'Шей собственными руками переделал мансарду под жилье для своей престарелой мамаши, и именно в связи с недавней кончиной последней, подчеркнул он, Моррис должен благодарить судьбу за то, что такое чудное место, которому всякий позавидует, оказалось незанятым. По мнению Морриса, сей факт служил не самой удачной рекламой товара, однако О'Шей был убежден в том, что за подобные сентиментальные ассоциации ему, американцу, вырванному из лона родной семьи, следует доплачивать как минимум пять долларов в неделю. Он указал на кресло, в котором его родительница корчилась в предсмертных судорогах, а прыгая на матрасе, чтобы доказать его упругость, не преминул заметить с печальным вздохом, что еще и месяца не прошло, как его любимая матушка отправилась на тот свет вот с этого самого одра.

Моррис снял эту квартиру из-за центрального отопления – это был первый дом, в котором он увидел подобную роскошь. Но отопительная система в результате свелась к одной-единственной батарее, с извращенным постоянством запрограммированной на максимальный режим в то время, когда все спали, и отключающейся в момент, когда надо было вставать, а в промежутке испускавшей в леденеющее пространство чуть теплый поток воздуха – до тех пор, пока не подходило время снова ложиться в постель. Эта система, как пояснил доктор О'Шей, чрезвычайно экономична, так как при этом электричество расходуется со скидкой в полцены, и все же Моррису казалось, что потеть в постели можно было бы и за меньшие деньги. К счастью, в квартире хватало старомодных газовых обогревателей, при включении которых на полную катушку можно было добиться в комнатах сносного тепла, хотя О'Шей, без сомнения, считал его чрезмерным и всегда входил к Моррису, словно в горящий дом, прикрывая рукой лицо.

В первые дни в Раммидже Моррис был занят исключительно тем, что пытался согреться. Проснувшись утром в похожем на могильный склеп гостиничном номере, в котором остановился по прибытии из Лондонского аэропорта, он увидел идущий у него изо рта пар. Поскольку с ним этого никогда не случалось в помещении, он решил, что горит. Въехав, наконец, с багажом в дом О'Шея, он набил холодильник готовыми обедами, запер дверь на ключ, врубил все обогреватели и два дня потратил на то, чтобы оттаять. И лишь потом почувствовал, что готов приступить к знакомству с кампусом и коллегами по английской кафедре.

Филиппу Лоу не терпелось начать знакомство с рабочим местом. В первое же утро после восхитительного завтрака из апельсинового сока, бекона и горячих оладьев с кленовым сиропом (кленовый сироп! С каким наслаждением вспоминаются забытые ощущения!) он решил прогуляться до здания филологического факультета. Уже второй день шел дождь, и поначалу Филипп был этим огорчен – в его памяти Эйфория неизменно купалась в солнечных лучах, – однако он запамятовал, что в зимнее время наступает сезон дождей. Дождь, правда, был мелкий, редкий, а воздух – теплый и духовитый. Зеленела трава, деревья стояли одетые в листву, а кое-где что-то даже цвело и плодоносило. В Эйфории настоящая зима так и не наступала – осень протягивала руку весне и лету, и втроем, обнявшись, они круглый год плясали веселую жигу, сбивая с толку весь растительный мир. Филипп чувствовал, как кровь в его жилах начинает подчиняться этому бодрящему ритму.

Он без труда нашел дорогу на филфак – это был большой монолит в неоклассическом стиле. Однако внутрь зайти ему не удалось, так как здание было оцеплено полицейскими. Снаружи толкались преподаватели и студенты, и один из них, длинноволосый юнец со значком «НЕТ УВОЛЬНЕНИЮ КРУПА» на лацкане замшевой куртки, сообщил Филиппу, что людей вывели из здания, поскольку стало известно, что ночью туда подложили бомбу. Обыск здания, как понял Филипп, может занять несколько часов, но как только он повернулся, чтобы уйти, где-то на верхних этажах прогремел приглушенный взрыв и послышался звон разбитого стекла.

Моррис Цапп – как он выяснил позже – появившись на английской кафедре, произвел на людей далеко не лучшее впечатление. Секретарша, юная Элис Слейд, возвращаясь из буфета вместе со своей приятельницей, мисс Макинтош с кафедры египтологии, обнаружила, что он стоит, согнувшись пополам, перед кафедральной доской объявлений, чихает, кашляет и рассеивает вокруг себя сигарный пепел. Мисс Слейд подумала, что со студентом старшей возрастной группы [5]5
  В Великобритании не существует ограничения по возрасту при приеме на дневное отделение вузов.


[Закрыть] случился приступ, и попросила мисс Макинтош сбегать за вахтером, но мисс Макинтош осмелилась предположить, что это он так смеется, и оказалась права. Доска объявлений отдаленно напомнила Моррису ранние работы Роберта Раушенберга. [6]6
  Американский художник-авангардист (р. 1925), использующий для своих коллажей всевозможный мусор.


[Закрыть] Это был коллаж из прикрепленных канцелярскими кнопками разнообразнейших клочков бумаги – фирменных бланков, листков из ежедневника, небрежно вырванных из студенческих блокнотов страниц, старых конвертов, перевернутых на тыльную сторону накладных, даже кусков оберточной бумаги с оставшимися на них хвостиками липкой ленты, – и все это несло на себе кабалистические послания кафедры студентам по поводу курсов, консультаций, домашних заданий и списков литературы, было исчеркано маловразумительными каракулями и пестрело разноцветными чернилами. Видимо, эра Гутенберга для них еще не настала: они по-прежнему жили в эпоху рукописной культуры. Как показалось Моррису, теперь он приблизился к пониманию подобного рода искусства: доска объявлений имела осязательную привлекательность, до нее хотелось дотронуться, рукой ощутить ее неровную, шероховатую поверхность. Да, это было одно из забавнейших средств передачи информации, когда-либо им виденных.

Все еще посмеиваясь про себя, Моррис последовал за одетой в мини-юбку секретаршей, которая, несколько нервно, по его мнению, оглядываясь, повела его в предназначенный ему кабинет. Шествие по коридору филфака напоминало экскурсию в мемориальный зал Современной лингвистической ассоциации, хотя ни одно из имен на дверях кабинетов не было ему знакомо – за исключением последнего, у которого мисс Слейд наконец остановилась: Ф. Лоу. Эта фамилия действительно ему встречалась, припомнил он, пока секретарша возилась с замком (слабонервная какая-то), – но только не в печати, а в переписке по поводу обмена. Лоу был тот, с кем он поменялся местами. Он вспомнил, как Люк Хоуган, заведующий английской кафедрой в Эйфории, жаловался ему, держа письмо Лоу (написанное от руки – всплыло у него в памяти) в своем здоровенном кулачище: «Ума не приложу, Моррис, какого хрена мы будем делать с этим Лоу? Малый пишет, что у него нет специализации». Моррис посоветовал приставить Филиппа к курсу введения в литературные жанры и критический анализ и дать ему вести спецкурс по мастерству романной прозы. Поскольку местный специалист в этой области, писатель Гарт Робинсон, лишь условно считался местным, вращаясь по орбитам многочисленных фантов, стипендий, творческих отпусков и периодов излечения от запоев, то этот спецкурс доставался обычно наименее к этому расположенным и малокомпетентным сотрудникам кафедры. Моррис добавил:

– Если он изгадит спецкурс по роману, то никто и не заметит. К тому же читать введение в предмет может любой придурок с докторской степенью.

– Но у него нет докторской степени, – сказал Хоуган.

– Что???

– У них в Англии другая система, Моррис. Степень не самое главное.

– У них что, ставки по наследству передаются?

Вспоминая этот разговор, Моррис сообразил, что в Эйфории он так и не смог заполучить хоть какую-нибудь информацию из Раммиджа касательно своего преподавания.

Девушка наконец справилась с дверью, и он вошел в комнату. И был приятно удивлен: кабинет оказался большим, удобным, со вкусом обставленным мебелью, с которой гармонировали полированные книжные полки. Там имелись также кресло и интересной расцветки ковер. Помимо всего прочего, в комнате было тепло. Моррису Цаппу уже не раз по прибытии в Раммидж приходилось сталкиваться с этим удивительным парадоксом. Публичная щедрость и личная скудость – таково было его определение. Если по уровню жизни преподаватель раммиджского университета сильно отставал от своего эйфорийского коллеги, то в Раммидже даже ассистент имел просторный кабинет, а главное здание университета походило на Хилтон и дало бы сто очков вперед административному корпусу в Эйфории. Вдобавок в здании, где находился новый кабинет Морриса, был просторный и уютный холл, где две заботливые буфетчицы подносили сотрудникам факультета отменный кофе и чай в фарфоровых чашках с блюдцами. А на филфаке в Эйфории для этих же целей служила маленькая комнатушка, загаженная бумажными стаканчиками и сигаретными окурками, а растворимый кофе, который вы сами себе организовывали, по вкусу напоминал подогретое моющее средство. Впрочем, «публичная щедрость» для Раммиджа слишком громко звучит, и едва ли это был тот самый социализм, о котором столько говорено. Это более походило на узкий ручеек привилегий, пробивающийся сквозь всеобщую аскезу и убогость. Что ж, при всех его лишениях британский университетский преподаватель имеет по крайней мере собственный угол, уютный кабинет, где он может спокойно посидеть с газетой, а также туалет для служебного пользования. Таков, пожалуй, основополагающий порядок вещей. Однако все эти мысли еще не уложились в голове Морриса Цаппа в тот момент, когда он впервые окинул взглядом кабинет Филиппа Лоу. Он все еще пребывал в состоянии культурного шока и, выглянув в окно, испытал нечто похожее на головокружение, увидев родную эйфорийскую колокольню, но только вызывающе побагровевшую и ужавшуюся вполовину, отчего она стала походить на отработавший мужской член.

– Что-то здесь душновато, – сказала секретарша и потянулась к окну. Моррис, уже с наслаждением окунувшийся в исходящее от радиаторов тепло, стремительно и неуклюже преградил ей путь, и она отпрянула в испуге, словно он хотел запустить руку ей под юбку– что, учитывая ее длину, было бы не так уж сложно и вообще могло произойти случайно при рукопожатии. Он постарался успокоить ее разговором.

– А народу сегодня на кампусе немного…

Она взглянула на него так, будто он свалился с Луны.

– Но ведь сейчас каникулы.

– Ага. А профессор Мастерс есть?

– Нет, он в Венгрии. Вернется к началу семестра.

– Он на конференции?

– Нет, говорят, охотится на кабанов.

Не совсем уверенный, что правильно расслышал, Моррис продолжал:

– А другие профессора?

– У нас только один.

– Ну то есть другие преподаватели.

– Сейчас каникулы, – с расстановкой повторила она ему, как умственно отсталому ребенку. – Они здесь время от времени появляются, но сегодня с утра я никого не видела.

– С кем же мне поговорить насчет моей нагрузки?

– Доктор Басби что-то говорил об этом на днях…

– Да? И что? – нетерпеливо спросил Моррис, прерывая затянувшуюся паузу.

– Не помню, – меланхолично ответила девушка. – И вообще я здесь только до лета, потому что выхожу замуж, – добавила она, явно решив, что это единственный способ найти выход из безнадежной ситуации.

– Поздравляю. Но, может быть, на меня завели личное дело?

– Может быть. Могу взглянуть, – ответила девушка, обрадовавшись поводу ретироваться. И она оставила Морриса одного в его новом кабинете.

Он сел за стол и выдвинул ящики. В верхнем лежал адресованный ему конверт. В нем содержалось длиннейшее (написанное от руки) письмо Филиппа Лоу.

Уважаемый профессор Цапп!

Очевидно, во время своего пребывания в Раммидже Вы будете пользоваться моим кабинетом. К сожалению, я потерял ключи от несгораемого шкафа, поэтому советую Вам конфиденциальные бумаги прятать под ковер – я, по крайней мере, всегда так делаю. Вы можете брать мои книги, но только, пожалуйста, не давайте их студентам – они их портят своими пометками.

Насколько я знаю от Басби, Вы будете вести мои семинарские группы. Студенты второго курса – группа довольно тяжелая, но с первокурсниками дело идет веселее. А вот на выпускном курсе две группы очень интересные. Есть несколько моментов, на которые я хочу обратить Ваше внимание. У Бренды Арчер бывают тяжелые приступы предменструальной депрессии, поэтому не удивляйтесь, если она вдруг расплачется. А в одной из групп третьего курса ситуация непростая, потому что Робин Кенворт раньше дружил с Элис Мэрфи, но сейчас у него Миранда Уоткинс, и все они в одной группе, поэтому атмосфера там может быть напряженной…

И в таком духе было исписано несколько страниц, содержащих скрупулезное изложение эмоциональных, психологических и физиологических особенностей каждого студента. Моррис прочел письмо от начала до конца в полном изумлении. Что это за человек, который, похоже, знает о своих студентах больше, чем их собственные родители? И, возможно, больше о них заботится, если судить по тону письма.

Он осмотрел другие ящики, пытаясь обнаружить в них какие-нибудь ключи к характеру этого чудика, но больше ничего не нашлось, кроме куска мела, пустого стержня из-под шариковой ручки, двух крючков для чистки курительных трубок и маленькой жестяной банки с остатками табака «Три монашки». Возможно, Шерлок Холмс извлек бы из этого какие-нибудь сведения… Моррис принялся обследовать стенные шкафы и книжные полки. Книжная подборка только подтвердила признание Лоу в том, что у него нет специализации. Это было пестрое собрание книг по английской литературе со скудным включением современных литературоведческих работ, среди которых трудов Морриса Цаппа не нашлось. В стенных шкафах было пусто – исключение мог составлять лишь шкафчик, висящий над книжными полками. Его труднодоступность убедила Морриса в том, что там содержится какое-то откровение – например, дюжина пустых бутылок из-под джина или коллекция женского белья. Забравшись на стул, он попытался открыть дверцу. Она застряла, и под рукой Морриса весь стеллаж угрожающе закачался. Наконец дверца подалась, и Моррису на голову с грохотом обрушились сто пятьдесят семь пустых жестяных баночек из-под табака «Три монашки».

– Вам отвели комнату номер четыреста двадцать шесть, – сказала Мейбл Ли, маленькая китаяночка-секретарша. – Это кабинет профессора Цаппа.

– Да, – ответил Филипп, – а он сидит в моей комнате в Раммидже.

Мейбл Ли одарила его любезной, но отстраненной улыбкой стюардессы, на которую она и впрямь походила в своей накрахмаленной белой блузке и ярко-красном сарафане. В приемной декана было полно людей, которых наконец впустили в здание. Все шумно обсуждали бомбу, разорвавшуюся в мужском туалете на четвертом этаже. Обнаружилось довольно четкое расхождение во мнениях между теми, кто обвинял студентов из стран третьего мира, угрожавших забастовкой в следующем семестре, и теми, кто считал, что это провокация со стороны полиции, стремящейся дискредитировать студентов из стран третьего мира, чтобы не допустить забастовки. Разговор был возбужденным, хотя, по мнению Филиппа, в нем недоставало возмущения и страха.

– Скажите, а такое часто случается? – спросил он.

– Да как сказать… Бывает. Хотя в нашем здании это в первый раз. – Высказав это сомнительное утешение, Мейбл Ли протянула ему ключи от комнаты, а затем толстую пачку буклетов и бланков, по поводу которой, разбросав ее веером по столу, провела краткий инструктаж: – Это ваше удостоверение, не забудьте подписать, это заявка на место для парковки, это медицинская страховка – выберите подходящий вам вариант, это заявка на прокат пишущей машинки – можете взять электрическую или механическую, это программа курсов, это заявки на освобождение от налога, ключ от лифта, ключ от комнаты с ксероксом, не забудьте каждый раз расписываться в журнале… Я скажу профессору Хоугану, что вы приехали, – наконец сказала она. – Он сейчас занят с пожарным инспектором. Он вам позвонит.

Комната Филиппа была на четвертом этаже. Под дверью сидел на корточках смуглый молодой человек с шапкой курчавых волос и дымящейся сигаретой в зубах. На нем была куртка военного образца из маскировочной ткани, и вид у него был такой, что именно он-то как раз и мог подложить бомбу. Филипп вставил ключ в замок, и молодой человек поднялся на ноги. На отвороте куртки блеснул значок с надписью «НЕТ УВОЛЬНЕНИЮ КРУПА».

– Профессор Лоу?

– Да.

– Можно с вами поговорить?

– Сейчас?

– Ну, если это удобно…

– Я только что приехал.

– Вам надо два раза ключ повернуть.

Так оно и оказалось. Дверь неожиданно распахнулась, и у Филиппа посыпались из рук бумаги. Молодой человек ловко собрал их и воспользовался этим, чтобы пройти в кабинет. В комнате было душно и пахло сигарами. Филипп распахнул окно, которое, к его радости, выходило на узкий балкончик.

– Шикарный вид, – сказал молодой человек, неслышно появившись у Филиппа за спиной.

Тот вздрогнул.

– Что вы хотели… как вас?

– Смит. Вайли Смит.

Вайли уселся боком на краешке заваленного книгами стола. Поначалу Филипп решил, что это неряха Цапп оставил после себя такой разгром. Но потом он заметил, что многие книги в почтовой упаковке и адресованы ему.

– Боже мой, – сказал он.

– Что такое, профессор Лоу?

– Эти книги… Откуда они?

– От издателей. Они хотят, чтобы вы их рекомендовали для использования в учебном процессе.

– А если я не рекомендую?

– Оставьте их себе. А можете продать. Я знаю одного парня, который купит за полцены…

– Нет, нет, – возразил Филипп, с жадностью разрывая упаковку и вынимая толстые антологии в твердых переплетах и соблазнительные глянцевые книги в мягких обложках. В Англии бесплатная книга была редким удовольствием, и от вида такой нечаянной добычи у Филиппа слегка закружилась голова. Ему уже не терпелось насладиться всем этим наедине.

– А какой у вас ко мне вопрос, Смит?

– Ведь это вы преподаете триста пятый курс в следующем семестре?

– Я еще и сам не знаю, что преподаю. А что такое триста пятый курс?

– Мастерство романной прозы.

Филипп рассмеялся:

– Нет, это точно не мой курс. Я отродясь романов не писал и писать не буду, хоть убей.

Вайли Смит нахмурился и, сунув руку за пазуху, вытащил (Филиппу на миг показалось, что бомбу) справочник учебных дисциплин.

– Курс триста пять, – прочел он вслух, – продвинутый этап освоения крупных литературных форм. Ограниченный набор. Второй семестр: профессор Филипп Лоу.

Филипп выхватил у него из рук справочник и еще раз перечитал текст.

– Боже мой, – сказал он севшим голосом, – немедленно отменить, пока не поздно!

С помощью все того же Вайли Смита он позвонил заведующему кафедрой.

– Профессор Хоуган, извините, что беспокою вас, но…

– Мистер Лоу! – загремел из трубки голос Хоугана. – Очень, очень рад, что вы приехали! Долетели нормально?

– Спасибо, неплохо. Я…

– Отлично! Где вы сейчас?

– Я сейчас у себя в кабинете, и вот мне попался…

– Отлично, отлично, мистер Лоу! Нам с вами надо будет пообедать вместе в самое ближайшее время!

– Да, буду очень рад, но вот я…

– Отлично! Кстати, мы с женой собираем в воскресенье небольшую компанию, выпить, поговорить. Часов в пять, – может, и вы заглянете?

– Да, спасибо большое. Я насчет своей нагрузки…

– Отлично, значит договорились! А как вы устроились, мистер Лоу?

– Спасибо, хорошо, – автоматически ответил Филипп. – То есть нет, я хочу сказать… – Но было уже поздно. Вслед за последним «отлично!» в трубке раздались гудки.

– Так можно мне к вам записаться? – спросил Вайли Смит.

– Я бы не рекомендовал, – ответил Филипп. – А почему это вас так интересует?

– Я задумал роман и хочу написать его. О детстве черного пацана, живущего в гетто.

– Но ведь это будет довольно трудно, – сказал Филипп. – То есть я имею в виду, что если вы сами не…– И тут он запнулся. Как инструктировал его Чарлз Бун, слово «черный» на сегодняшний день было наиболее корректным употреблением, но сам он не решился произнести его, так как в Раммидже оно связывалось с самыми низменными расовыми предрассудками. – Если вы сами не имели подобного опыта, – избежав неловкости, закончил он.

– Ага. У меня история типа автобиографии. Мне вот только техники не хватает.

– Автобиография? – прищурив глаза и наклонив голову, Филипп всмотрелся в лицо молодого человека. Кожа его была примерно такого оттенка, какой Филипп приобретал после проведенной на солнце недели, когда загар уже начинал сходить и становился желтоватым.

– А вы в этом уверены?

– Еще как уверен, – обиженно, а может, и оскорбленно ответил Вайли Смит.

Филипп поспешил сменить тему.

– Скажите, а что у вас за значок – кто такой Круп?

Выяснилось, что Круп – это фамилия доцента английской кафедры, которому отказали в должности.

– Но народ выступает за то, чтобы его оставили, – объяснил Вайли. – Он клевый преподаватель, и на его лекциях всегда полно народу. Руководство на него наезжает, что у него публикаций маловато, а на самом деле все обзавидовались, что у него такие классные отзывы в «Бюллетене курсов».

Интересно, а это что еще такое? Очевидно, нечто вроде путеводителя по курсам с оценкой преподавателей, составленного на основе студенческих анкет. Вайли вытащил выпуск «Бюллетеня» из своего бездонного внутреннего кармана.

– Вас там пока нет, профессор Лоу. Но в следующем семестре вы там будете.

– Да что вы? – Филипп наугад раскрыл книжку.

Курс 142. Неоклассическая пасторальная поэзия. Доцент Говард Рингбаум. Второй и третий курсы. [7]7
  В большинстве западных университетов курс обучения – три года.


[Закрыть] Ограниченный набор.

Рингбаум, согласно большинству отзывов, мало беспокоится о том, чтобы заинтересовать студентов своим предметом. Вот одно из мнений: «Материал знает хорошо, но не выносит вопросов и дискуссий, так как они нарушают ход его мысли». Другое мнение: «Скучища – мухи дохнут». Рингбаум строг в оценках и, согласно одному из отзывов, «обожает вопросы с подковыркой».

–  Ну что ж, – сказал Филипп с нервным смешком, – ребята метят не в бровь, а в глаз. – И он еще немного полистал «Бюллетень».

Курс 213. Похороны книги? Коммуникация, кризис и современная цивилизация. Доцент Карл Круп. Ограниченный набор.

Занимайте очередь с утра пораньше, чтобы записаться на этот курс. Это межпредметное мультимедийное упражнение для ума пользуется заслуженной популярностью. «По сравнению с Крупом Маклюэн [8]8
  Херберт Маршалл Маклюэн (1911–1980) – канадский ученый-культуролог, изучавший проблемы влияния СМИ на развитие цивилизации. Считал, что печать, воздействуя прежде всего на глаз человека, является для общества разрушающим фактором.


[Закрыть] – недоумок», – вот одно из мнений. А вот другой восторженный отзыв: «Самые потрясные лекции, которые мне когда-либо приходилось слушать». Списки рекомендуемой литературы приводят в трепет, зато система оценок отличается гибкостью. Круп заботится о студентах, всегда готов уделить им время.

– А кто составляет эти обзоры? – поинтересовался Филипп.

– Я, – ответил Вайли. – Так можно к вам на курс записаться?

– Я подумаю об этом, – ответил Филипп, продолжая просматривать «Бюллетень».

Курс 350. Джейн Остен и теория художественной прозы. Профессор Моррис И. Цапп. Семинар для выпускников. Ограниченный набор.

В основном отзывы положительные. Цаппа считают самодовольным, злым на язык и скупым на хорошие оценки, но вместе с тем блестящим преподавателем, у которого есть чему поучиться. «Раскручивает Джейн Остен только так», – вот один из отзывов. Курс рекомендуется для отличников.

Мисс Слейд как раз собралась постучать в дверь комнаты Морриса Цаппа и сообщить ему, что в его деле нет ничего насчет нагрузки, когда раздался грохот посыпавшихся из шкафа ста пятидесяти семи баночек из-под табака. Моррис услышал быстрое цоканье ее удаляющихся каблучков. Больше он ее не видел. И никто другой не нарушил в тот день его уединения.

Моррис ежедневно приходил в университет поработать над комментарием к «Чувству и чувствительности» и поначалу даже радовался тишине и спокойствию, но спустя какое-то время эти маленькие удобства стали казаться ему несколько навязчивыми. В Эйфории ему не давали покоя студенты, коллеги, начальство и секретарши. Такой же занятости в Раммидже Моррис не ожидал – по крайней мере, на первых порах, – но все же у него был некий расчет на то, что преподаватели представятся ему, познакомят с университетом, проявят обычное гостеприимство и готовность помочь. Сказать по чести, едва ли в местные академические воды заплывала рыба покрупней, чем Моррис, поэтому он приготовился чуть ли не к торжественному (по мере возможности) приему и всеобщему вниманию. Но никто так и не заглянул к нему, и Моррис растерялся. Уж не утратил ли он взращенного с молодости таланта громко заявлять о своем существовании? Он так привык всегда быть в гуще событий, но здесь никаких событий не было.

Но вот каникулы подошли к концу и гробовая тишина факультетских коридоров нарушилась, а с ней пропал и дух безлюдья. Преподаватели начали стекаться на свои рабочие места. Сидя за столом у себя в комнате, Моррис слышал, как они бегают по коридорам, приветствуют друг друга, смеются, хлопают дверями. Однако стоило ему выйти из кабинета, как все начинали сторониться его, ныряя по комнатам при его появлении или глядя на него поверх головы, как на сантехника. А когда он решил, что пора ему взять инициативу на себя и заманить коллег к себе в комнату, перехватив их по дороге в буфет, они вдруг стали обращаться с ним как старые, хотя и не очень близкие знакомые: кивали или небрежно улыбались ему на ходу, не прерывая разговора. Из чего можно было сделать вывод, что им известно, кто он такой. Это делало излишним необходимость знакомства и одновременно исключало повод для дальнейшего общения. Моррису стало казаться, что никто с ним так и не заговорит. Они так и будут отделываться улыбочками и кивками, через полгода воды сомкнутся над его головой и снова все пойдет так, будто он и не нарушал всеобщего покоя.