Текст книги "Академический обмен"

Такое обращение подкосило моральный дух профессора Цаппа. От долгого молчания у него вышли из строя голосовые связки, и в те редкие моменты, когда он заговаривал, звук собственного голоса казался ему хриплым и чужим. Он мерял шагами кабинет, как заключенный – тюремную камеру, и все не мог понять, чем вызвано подобное к нему отношение. Что с ним такое – у него дурно пахнет изо рта? Или его подозревают в сотрудничестве с ФБР?

В своем вынужденном отшельничестве Моррис невольно стал искать утешения в средствах массовой информации – он и в лучшие времена был заядлым телезрителем и радиослушателем. В его эйфорийском кабинете радио было всегда настроено на коротковолновую радиостанцию, передающую баллады в стиле рок и соул, а дома, в комнате, где он работал, стоял цветной телевизор, поскольку ему лучше писалось под спортивные программы (особенно хорошо под бейсбол, но футбол, хоккей и баскетбол тоже годились). Сняв в Раммидже квартиру, он тут же взял напрокат телевизор, но передачи его надежд не оправдали – это были в основном экранизации книг, которые он уже читал, и американские комедийные сериалы, которые он уже видел. И, естественно, не было никакого футбола, хоккея и баскетбола. Показывали, впрочем, соккер, футбол по местным правилам, которым со временем он мог бы увлечься – в игре этой явно ощущалась та смесь артистизма и спортивной злости, которая столь необходима зрелищным видам спорта; однако время под подобные программы отводилось весьма скудное. В субботу вечером, правда, показали четырехчасовое спортивное обозрение – Морриса ждал его с большим нетерпением, – от которого сразу захотелось податься в супермаркет или куда угодно, лишь бы не видеть всей этой бесконечной вереницы соревнований по стрельбе из лука среди женщин, зональных турниров по плаванию, состязаний по рыбной ловле и чемпионатов по настольному теннису. А по другому каналу в это же время под дождь со снегом шел репортаж о кроссе по пересеченной местности на инвалидных колясках – по крайней мере, такое у Морриса сложилось впечатление.

У него был краткий роман с «Радио-1», который в результате перерос в подобие садомазохистского брачного союза. Пробудившись спозаранок в раммиджском отеле (в то самое утро, когда его дыхание обратилось в пар), он поймал по своему транзистору программу, воспринятую им как забавную пародию на американские передачи, строящиеся по эффективной схеме некоммерческой рекламы. С той только разницей, что здесь диск-жокей вместо товаров рекламировал собственную персону – и на ваши головы лился поток трескотни по поводу того, какой он славный, веселый и неотразимый малый, – а также слушателей, чьи полные имена, подробные адреса, а при случае и даты рождения вместе с автомобильными номерными знаками он недолго думая передавал в эфир. Время от времени он вставлял музыкальные проигрыши во славу себе и окружающим и с той же неуемной радостью сообщал о дорожных происшествиях на автостраде. Одним словом, умора. Впрочем, Моррису показалось, что для юмористической передачи это рановато, но оторваться он не мог. Когда передача закончилась и ее сменила другая, совершенно ей подобная, в его душу закралось сомнение. Наверное, англичан, подумал он, хлебом не корми, дай посмеяться. Даже метеорологический прогноз походил на мистификацию, ибо предсказывал на ближайшие сутки всевозможные перемены в погоде без малейшего намека на конкретность, включая температуру воздуха. И только прослушав подряд четыре программы, построенные по одной и той же формуле – самовлюбленный вздор диск-жокея, перечисление имен и адресов, дурацкие музыкальные заставки, – Моррис осознал весь ужас происходящего: «Радио-1» такое и есть, и ничего другого от этого канала не дождешься.

Единственным, кто скрашивал его одиночество в Англии, был доктор О'Шей. Он приходил к нему посмотреть телевизор и угоститься виски, а также, возможно, часок-другой отдохнуть от радостей семейной жизни, поскольку всякий раз он робко стучал в дверь и на цыпочках входил в комнату, то и дело подмигивая и упреждающе подняв палец, словно прося Морриса не заговаривать с ним, пока дверь не закроется, отсекая доносившиеся снизу стенания миссис О'Шей и вопли младенцев. О'Шей был для Морриса загадкой. Он был совсем не похож на доктора – по крайней мере, на тех врачей, которых знал Моррис, – холеных, процветающих особ, владеющих гигантскими машинами и роскошными домами в престижных пригородах. О'Шей вечно ходил в мешковатом вытертом костюме и обветшалых рубашках, его небольшой автомобильчик знавал лучшие времена, и ему явно всего недоставало – сна, денег, развлечений – всего, за исключением, пожалуй, тревог по всяким поводам. По той же самой причине весьма нехитрые пожитки Морриса вызывали в нем приступы пугливой зависти, как будто он отродясь не видал подобной роскоши. Японский магнитофон Морриса он разглядывал со страхом и жадным любопытством, как дикарь – миссионерскую трутницу, и у него не укладывалось в голове, как может человек иметь такое количество рубашек, чтобы зараз отправлять в прачечную по полдесятка. Когда же ему предлагалась выпивка, он почти (но все же не совсем) терял способность сделать выбор из трех сортов виски, тяжко вздыхал и бормотал себе под нос, вертя в руках бутылки и разглядывая этикетки: «Пресвятая Богородица, да это же выдержанный бурбон «Старый дед» из Кентукки, а вот и сам старикан, – ну точно, это он и есть, прямо глазам не верю…»

Когда у Морриса появился цветной телевизор, доктор О'Шей буквально изнемог от возбуждения. Он засеменил по лестнице вслед за доставщиками, в комнате стал суетиться и путаться под ногами, а когда они ушли, застыл как зачарованный перед настроечной таблицей, то и дело дотрагиваясь до корпуса телевизора, словно ожидая, что от этого контакта на него снизойдет какая-то особая благодать.

– Да, если бы я собственными глазами его не увидел, ни за что бы не поверил, – сказал он со вздохом. – Какой вы счастливчик, мистер Цапп.

– Но я же напрокат телевизор взял, – удивленно возразил Моррис, – это любой может сделать. Всего за несколько долларов в неделю.

– Вам легко говорить, мистер Цапп, в вашем-то положении… Куда как легко, мистер Цапп.

– Ну, если вам что-нибудь захочется посмотреть, заходите…

– Как вы добры, мистер Цапп, как внимательны. Уж я не премину воспользоваться вашим любезным приглашением.

И он свое слово сдержал. К несчастью, телевизионные пристрастия О'Шея сводились к комедийным сериалам и мыльным операм, которые доктор с наивной неразборчивостью принимал за чистую монету: он вертелся и подпрыгивал, стуча кулаком по ручке кресла, поддавая Моррису под ребра и сопровождая действие фильма возбужденным комментарием: «Ага! Попался, голубчик, вот уж чего ты не ожидал!.. Ой! Ты что это, тетя, ты что?.. А, вот так-то будет лучше, смотри мне! Ай! Нет! Только не это! Только не это! О Господи, этот парень меня доконает!..» и так далее. К счастью, в середине фильма доктор О'Шей обычно погружался в сон, обессилев от сопереживаний и тягот трудовою дня, и тогда, выключив телевизор, Моррис брался за книгу. Компания у него была еще та…

К величайшей скорби Филиппа Лоу, его главным достоинством в глазах эйфорийцев оказалось знакомство с Чарлзом Буном. Он неосторожно упомянул о нем в разговоре с Вайли Смитом, и буквально в считанные часы весть облетела все закоулки кампуса. В его кабинет потянулись люди, жаждущие знакомства с Чарлзом Буном или желающие услышать какую-нибудь историю из его прошлой жизни, а ближе к вечеру позвонила жена завкафедрой, миссис Хоуган, умоляя посодействовать в том, чтобы заполучить Буна на свою вечеринку. В это верилось с трудом, но, похоже, все в Эйфории помешались на шоу Чарлза Буна. При первой же возможности Филипп его прослушал и впредь с садомазохистским упорством не пропускал ни одной последующей передачи.

Идея программы была не нова: прямая линия, по которой радиослушатели звонят в студию, чтобы обсудить всевозможные проблемы с ведущим или между собой. Но шоу Чарлза Буна отличалось от обычных передач в прямом эфире. Во-первых, его транслировала некоммерческая радиостанция, существовавшая за счет слушательских взносов и пожертвований и потому свободная от политического и экономического давления. Во-вторых, в то время как ведущие большинства подобных американских программ стремились избегать конфликтов, были корректны и оставались в тени, давая выговориться всем желающим и демонстрируя свое безграничное терпение, обходительность и, как результат, отсутствие убеждений, Чарлз Бун был агрессивно и умышленно предвзят. Там, где речь заходила, например, о преимуществах отцовства, он провоцировал аудиторию признаниями сына-уголовника. Он занимал крайне радикальные позиции по таким вопросам, как наркотики, секс, национализм, война во Вьетнаме, и с ожесточением спорил, иногда переходя на грубости с не согласными с ним слушателями и даже отсекая с ними связь на полуслове. Ходили слухи, что он оставлял себе телефоны заинтересовавших его девушек, а после передачи обзванивал их и назначал свидания. Нередко он начинал передачу цитатой из Витгенштейна или Камю, а то и стихотворением собственного сочинения, и этим открывал дискуссию со слушателями. Аудитория же у него была самая пестрая, и кто только не настраивался по ночам на его волну – студенты, профессора, хиппи, дезертиры, страдающие бессонницей, наркоманы и члены религиозных сект. Домохозяйки, дожидающиеся возвращения загулявших мужей, делились с Чарлзом Буном своими супружескими проблемами; водители-дальнобойщики, слушая программу в своих тряских кабинах и приходя в ярость от Буна или Камю, сворачивали на обочину к аварийным телефонам-автоматам и звонили в студию с маловразумительными комментариями. Шоу Чарлза Буна усиленно обрастало фольклором, и Филиппа так часто потчевали историями из прошлых передач, что ему стало казаться, будто он сам все это слышал: раз, например, Бун говорил с перепуганной насмерть беременной женщиной, у которой начались схватки, был случай, когда он отговорил от самоубийства священника-гомосексуалиста, а однажды по его просьбе с ним делились своими мыслями о сексуальной революции многочисленные пары в первые минуты после любовного акта. В его передаче, разумеется, не было никакой рекламы, но, чтобы досадить конкурирующим радиостанциям, Бун изредка по собственной инициативе нахваливал какой-либо местный ресторан, или новый фильм, или магазин мужской одежды. Филиппу было ясно как день, что под всей этой эксцентричностью и культурными претензиями гулко бьется сердце откровенного шоу-бизнеса, однако местным жителям программа, несомненно, была в новинку и привлекала их своей смелостью и непосредственностью.

– А где же мистер Бун? – спросила миссис Хоуган Филиппа, едва он появился на пороге их роскошного загородного дома, и обшарила его взглядом с головы до ног, словно он мог прятать Буна где-то на себе. Филипп заверил ее, что приглашение он передал, и тут словно из-под земли возник сам Хоуган и стиснул его ладонь в мощном мозолистом рукопожатии.

– А вот и вы, мистер Лоу, чертовски рад вас видеть!

Он провел Филиппа в просторную комнату, где уже собралось человек сорок, и щедро налил ему джина с тоником.

– Что ж, давайте мы вас представим! Здесь почти вся английская кафедра.

У Филиппа всплыло в памяти одно-единственное имя:

– Я до сих пор не знаком с мистером Крупом.

Лицо Хоугана несколько позеленело на скулах.

– Крупом?

– Его имя так часто мелькает на значках, – пояснил Филипп со смешком, пытаясь скрыть явную с его стороны оплошность.

– А, да-да! Это точно! Но вообще Карл Круп по коктейлям не ходит. Говард! – Хоуган тяжело опустил огромную лапу на плечо бледного молодого человека в очках, проплывавшего мимо с поднесенным к губам стаканом виски. Тот слегка пошатнулся, но, проявив ловкость, виски на ковер не пролил. Филиппа представили Говарду Рингбауму.

– Я как раз говорил мистеру Лоу, – сказал Хоуган, – что Карла Крупа нечасто встретишь на кафедральных сборищах.

– Я слышал, – ответил Рингбаум, – что Карл полностью переосмыслил свой курс «Похороны книги?». В этом семестре он снимает из названия вопросительный знак.

Хоуган загоготал и, удаляясь, как следует влепил Рингбауму промеж лопаток. Рингбаум покачнулся, но устоял на ногах, не расплескав напитка.

– Чем вы занимаетесь? – спросил он Филиппа.

– Сейчас я пытаюсь разобраться со своей нагрузкой.

Рингбаум нетерпеливо затряс головой.

– Да нет, каков предмет ваших исследований?

– А вы, насколько я знаю, занимаетесь неоклассическими пасторалями? – уклончиво отреагировал Филипп.

Рингбаум был приятно польщен.

– Верно. А откуда вы знаете? Читали мою статью в университетском вестнике?

– Нет, я тут на днях просматривал «Бюллетень курсов»…

Рингбаум помрачнел.

– Уж не поверили ли вы всему, что там написано?

– Да нет, конечно… А что вы думаете об этом самом Крупе? – полюбопытствовал Филипп.

– А ничего не думаю. У меня тоже в этом семестре перевыборы, и если я не получу ставки, никто не будет ходить со значками «НЕТ УВОЛЬНЕНИЮ РИНГБАУМА».

– Эти перевыборы, как я посмотрю, дело довольно нервное.

– А у вас в Англии разве не такая же система?

– Нет-нет. У нас есть испытательный срок, но это более или менее формально. А наделе, если вас назначили на должность, то избавиться от вас уже невозможно – если, конечно, вы не совратите какую-нибудь студентку или не вляпаетесь в аналогичный скандал. – Филипп засмеялся.

– Здесь вы можете трахать студенток сколько вам угодно, – сказал Рингбаум без тени улыбки, – но если у вас слабовато с публикациями… – И он выразительно провел ладонью по горлу.

– Эй, Говард!

Рингбаума окликнул молодой человек в рубашке из черного шелка с выделкой и красным шейным платком. За ним шла по пятам потрясающая блондинка в нарядной розовой пижаме.

– Эй, Говард, кто-то мне сейчас сказал, что один тип из Англии попросил Хоугана представить его Карлу Крупу. Хотел бы я видеть реакцию нашего старого хрыча!

– Вот он тебе расскажет, – ответил Рингбаум. кивнув в сторону Филиппа.

– Боже мой! А вы, часом, не тот самый тип из Англии?

– Сай, дорогой, поосторожней с выражениями! – сказала женщина.

– Ах, извините, – ответил молодой человек. – Я зовусь Сай Готблатт. А это Белла. Если вы, глядя на ее наряд, подумаете, что она только что из постели, то вы будете недалеки от истины.

– Не обращайте на него внимания, – сказала Белла. – Как вам Эйфория?

Из двух вопросов, задаваемых ему гостями, этот был для него наиболее предпочтителен. Вторым же вопросом было: «Над чем вы работаете?»

– Над чем вы работаете, мистер Лоу? – спросил, снова налетев на Филиппа, Люк Хоуган.

– Люк! – крикнула миссис Хоуган, избавляя Филиппа от необходимости искать ответ. – Кажется, наконец, пришел Чарлз Бун!

По холлу пронеслось волнение, и все головы дружно повернулись к выходу. Бун действительно прибыл, с демонстративным пренебрежением одетый в майку и джинсы и в сопровождении надменной и импозантной девушки из банды «Черные пантеры», которой ночью предстояло выступить в его программе. Они уселись в углу с коктейлями «Кровавая Мэри» и соблаговолили дать аудиенцию профессорско-преподавательскому составу с женами: все гости, вытянув шеи, окружили их плотным восторженным кольцом. Девушка-пантера, правда, принимала в этом мало участия и лишь обводила холодным взглядом роскошную меблировку хоугановского дома, словно прикидывая, хорошо ли она будет гореть. Однако Бун с лихвой компенсировал ее неразговорчивость. Филипп, который вообще-то рассчитывал оказаться на этом вечере в центре внимания, стоял всеми забытый на задах этого маленького королевского двора. Огорченный, он вышел из гостиной на террасу. Там, опершись о перила и скучающе глядя на бухту, в одиночестве стояла женщина. Над бухтой развернулось грандиозное зрелище: садилось солнце, и его багровый шар словно повис на гибких тросах подвесного Серебряного моста. Филипп остановился метрах в четырех от женщины.

– Чудесный вечер, – сказал он.

Она бросила на него быстрый взгляд и вновь продолжила созерцание заката.

– Да, – ответила она немного погодя.

Филипп нервно отхлебнул из бокала. В присутствии этой молчаливой, задумчивой женщины он чувствовал себя неловко и не мог вполне насладиться видом на бухту. И он решил вернуться в дом.

– Если вы идете в гостиную… – вдруг произнесла женщина.

– Да?

– Плеснете мне еще?

– Конечно, – ответил Филипп, беря у нее бокал. – Побольше льда?

– Побольше льда, побольше водки. Тоника не надо. И поищите под прилавком бара бутылку «Смирнофф». А стоящую на виду бутыль, купленную по дешевке, проигнорируйте.

Филипп послушно отыскал скрываемую от посторонних глаз бутылку и наполнил бокал, явно не рассчитав место, необходимое для льда, который он (имея мало опыта в обращении с крепкими напитками) положил в последнюю очередь. Вдалеке по-прежнему безостановочно лилась речь Чарлза Буна, повествующего о своих планах телевизионных программ по искусству. «Все будет иначе… искусство в действии… установить камеру перед скульптором на месяц-другой, затем прогнать пленку со скоростью пятьдесят тысяч кадров в секунду, и можно будет видеть, как скульптура приобретает очертания… Поставить модель перед двумя художниками… взять две камеры, показывать процесс на разделенном пополам экране… увидеть контраст… продать картины с аукциона в конце программы…» Филипп добавил и себе в бокал джину с тоником и понес напитки на террасу.

– Спасибо, – сказала женщина. – Что, этот говнюк там все еще треплется и никак не может кончить?

– Да, это уж точно.

– Вы, я надеюсь, не из его поклонников?

– Решительно нет.

– Давайте за это выпьем.

И они за это выпили.

– Ого, – сказала женщина, – а вы мне неслабо налили.

– Я следовал вашим указаниям.

– От души, – сказала женщина. – Мы, кажется, не знакомы. Вы – приглашенный профессор?

– Да, я – Филипп Лоу, по обмену с профессором Цаппом.

– Вы сказали, Цаппом?

– А вы его знаете?

– Еще как. Это мой муж.

Филипп поперхнулся джином:

– А вы его жена?

– Вас это удивляет? Я что, слишком старая? Или слишком молодая?

– Нет-нет, – ответил Филипп.

– Что – нет?

В ее небольших зеленых глазах сверкнула насмешка. У нее были рыжие волосы, яркая, но не слишком привлекательная внешность и в целом не очень ухоженный вид. Ей можно было дать лет тридцать пять.

– Я просто удивился, – ответил Филипп. – Я полагал, что вы поехали в Раммидж вместе с мужем.

– А вы с женой сюда приехали?

– Нет.

Ее ответный жест подразумевал, что все его предположения не имеют под собой ни малейшего основания.

– Я бы хотел взять ее с собой, – сказал Филипп, – но мой визит был организован в очень короткий срок. К тому же у нас дети, так что были бы проблемы со школой и так далее. Да и дом не на кого оставить…

И он продолжал в том же духе и говорил, как ему показалось, несколько часов, будто отвечая на обвинение перед судом. И уже почувствовал, что несет явный вздор и никак не может остановиться, потому что миссис Цапп своим молчанием и насмешливым взглядом будто усугубляла его вину.

– А у вас есть дети? – спросил он наконец с отчаяньем.

– Двое. Близнецы. Мальчик и девочка. Девять лет.

– Ну, тогда вам понятны мои проблемы.

– Мне кажется, у нас с вами разные проблемы, мистер Лоу.

Она отвернулась лицом к заходящему солнцу, которое уже опускалось в море позади Серебряного моста, и сделала медленный глоток.

– А кстати, как отнеслась ко всему этому ваша жена, мистер Лоу? Ее тоже заботят дети с их школой, дом и все такое прочее? Она не была против вашей поездки?

– Ну, мы, конечно, это тщательно обсудили… Принять решение было непросто… Последнее слово оставалось за ней… – (Он снова почувствовал, что его втягивает в воронку навязчивого самооправдания.) – Да что там говорить, для нее эта сделка очень невыгодна.

– Какая еще сделка? – резко спросила женщина.

– Ну, это просто оборот речи. Я хочу сказать, что я получил массу прекрасных возможностей, оплаченный отпуск, если хотите. А у нее жизнь почти не изменилась, разве что стала более одинокой. Да вы, наверное, и сами это почувствовали.

– Что я почувствовала, отправив Морриса в Англию? Блаженство, просто блаженство.

Филипп вежливо пропустил эту ремарку мимо ушей.

– Как хорошо растянуться в собственной постели. – сказала она, раскинув руки и обнаружив под мышками рыжую поросль, – когда никто не дышит тебе в лицо перегаром и не лапает между ног…

– Я, пожалуй, вернусь в гостиную, – сказал Филипп.

– Я вас сконфузила, мистер Лоу? Извините. Давайте поговорим о чем-нибудь еще. О виде на бухту. Не правда ли, он великолепен? У нас тоже есть вид из окна. Тот же самый. У всех в Плотине один и тот же вид, кроме нефов и белых голодранцев, у которых квартиры внизу. Если вы живете в Плотине, у вас должен быть вид из окна. Это первое, о чем спрашивают, когда покупают дом. Есть ли вид из окна. Один и тот же, разумеется. И нет никакого другого вида. Куда бы вы ни шли – на обед ли, на вечеринку, – дома будут разные, шторы на окнах разные, и все один и тот же долбаный вид. Мне иногда хочется взвыть.

– Ну, здесь я с вами не согласен, – сухо сказал Филипп. – Мне, наверное, он никогда не надоест.

– Но вы здесь не жили десять лет. Еще погодите. Как известно, тошнота подступает медленно.

– Я думаю, что после Раммиджа…

– А что это такое?

– Это город, откуда я приехал. И куда уехал ваш муж.

– Да-да, припоминаю… как вы сказали – Сраммидж?

– Раммидж.

– А мне что-то другое послышалось. – Она чересчур громко рассмеялась и пролила себе на платье водку. – Черт. Ну и что такое Раммидж? Моррис все его расхваливал, а другие говорят, что это гнусная дыра.

– И то и другое – преувеличение, – сказал Филипп. – Это большой промышленный город со всеми его преимуществами и недостатками.

– И в чем же преимущества?

Филипп напряг память, но ничего не смог назвать.

– Мне пора вернуться в дом, – сказал он. – Я еще мало с кем познакомился.

– Расслабьтесь, мистер Лоу. Вы еще не раз их увидите. Одни и те же люди ходят на одни и те же вечеринки в одни и те же дома. Расскажите что-нибудь о Сраммидже. Или нет, лучше о своей семье.

Филипп предпочел откликнуться на первую просьбу.

– Ну, не все у нас так плохо, как думают некоторые, – сказал он.

– У вас в семье?

– Нет, в Раммидже. Там есть приличная картинная галерея, и симфонический оркестр, и драмтеатр, и кое-что еще. И за город выехать легко.

Миссис Цапп снова погрузилась в молчание, опять вынудив его слушать свой голос, которому явно недоставало искренности. Он терпеть не мог концертов, редко ходил в картинную галерею и лишь раз в году осчастливливал своим присутствием драмтеатр. А эти унылые вылазки за город по воскресеньям после обеда? И в чем же преимущество города, из которого можно легко сбежать?

– Школы у нас очень неплохие, – сказал он. – Ну, то есть найдется одна-другая…

– Школы? Похоже, они вам покоя не дают.

– А разве вы не считаете, что образование чрезвычайно важно?

– Нет. Я думаю, что, помешавшись на образовании, мы сами роем себе могилу.

– То есть как?

– Каждое поколение получает образование, позволяющее ему заработать деньги на образование следующего поколения, и никто ничего не делает с самим образованием. Вы выбиваетесь из сил ради образования ваших детей, чтобы они выбивались из сил ради образования своих детей. И в чем тут смысл?

– Ну, вы то же самое можете сказать о браке и семье.

– Вот именно! – воскликнула миссис Цапп. – Вот именно! – И тут она внезапно посмотрела на часы и сказала: – О Господи! Мне давно пора, – из чего стало ясно, что это Филипп ее задерживает.

Не желая произвести впечатление театральным выходом в гостиную в компании миссис Цапп, Филипп попрощался с ней и задержался на террасе. Выждав, когда она, по его расчету, покинет сцену, он собрался присоединиться к гостям и найти дружественно настроенных людей, которые подбросят его домой, а может быть, и пригласят к себе на ужин. Но в этот момент до него дошло, что в доме воцарилась странная тишина. Встревоженный, он поспешил войти в гостиную и обнаружил, что там нет никого, кроме темнокожей женщины, которая собирала пепельницы. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

– Э… а где все? – пробормотал Филипп.

– Ушли домой.

– Как? И хозяева? – возразил Филипп. – А я хотел попрощаться.

– Они, наверное, поехали куда-нибудь перекусить, – сказала женщина, пожав плечами, и возобновила свой медленный обход гостиной.

– Черт, – сказал Филипп. Он услышал, что на улице кто-то заводит машину, и выбежал из входной двери как раз в тот момент, когда миссис Цапп отъехала от дома в большом белом фургоне.

Моррис Цапп стоял у окна своего кабинета в Раммидже с сигарой в зубах (предпоследней из того запаса, что он привез с собой) и прислушивался к шагам людей, снующих мимо его двери. Наступило время чаепития, и Моррис раздумывал, вернуться ли ему с чашкой к себе в комнату или же выпить ее в профессорской, где остальные преподаватели непременно соберутся в противоположном углу посплетничать и будут бросать на него косые взгляды поверх газет. Он с тоской смотрел на главный двор кампуса – поросший травой четырехугольник, теперь слегка припорошенный снегом. Уже несколько дней подряд погода колебалась между заморозками и оттепелью, так что было непонятно, какого рода осадки заполняют атмосферу – дождь, снег или туман. Тусклый красноватый глаз солнца, с трудом забиравшегося чуть-чуть повыше крыш, безрадостно маячил над городом, едва просвечивая сквозь мглу и покрывая ржавыми пятнами присыпанные снегом поверхности. «Не погода, а трагическое недоразумение», – подумал Моррис. И в этот момент раздался стук в дверь.

Он вздрогнул и оглянулся. Стук в дверь! Наверное, по ошибке. Или его уже подводит слух? В темной комнате – а он еще не успел включить свет – это впечатление еще более усугублялось. Но нет – стук в дверь повторился.

– Войдите! – сказал он хриплым голосом и прокашлялся. – Войдите! – Устремившись к двери поприветствовать гостя и включить свет, он налетел на стул и выронил сигару, которая колбаской закатилась под стол. Он нырнул за ней вслед, и в этот момент дверь отворилась. Из коридора в комнату проник косой луч света, но сигары не высветил. Женский голос неуверенно спросил:

– Профессор Цапп?

– Да-да, входите. Вы не можете включить свет? Свет зажегся, и женщина охнула:

– Где вы?!

– Под столом. – Перед Моррисом остановилась пара громоздких сапог с меховой опушкой, а над ними – обветшалый подол шубы. Ко всему этому через мгновение добавилось перевернутое женское лицо с красным носом и тревожным взглядом. – Я сейчас, – сказал он. – Я здесь где-то сигару потерял.

– Ах ты, Боже мой, – не моргая, сказала женщина.

– Мне не столько сигары жалко, – объяснил Моррис, ворочаясь на корточках под столом, – сколько ковра… Дьявол!!!

Резко отдернув от жгучей боли руку, Моррис торопливо стал выбираться из-под стола и с ходу налетел головой на перекладину. С беззвучными проклятьями он заковылял по комнате, засунув правую руку под левую подмышку и обхватив правый висок левой рукой. Краем глаза он успел заметить, что женщина в шубе отпрянула от него и спрашивает, что случилось. Он рухнул в кресло и слабо застонал.

– Я зайду в другой раз, – сказала женщина.

– Нет-нет, не покидайте меня! – вскричал Моррис. – Возможно, мне понадобится медицинская помощь.

Над ним снова нависла шуба, и ее обладательница уверенным движением отняла его руку от виска.

– У вас здесь будет шишка, – сказала женщина, – но кожа не повреждена. Лучше всего приложить ведьмин орех. [9]9
  Английское название гаммамелиса, средства, используемого при ушибах.


[Закрыть]

– Можете порекомендовать хорошую ведьму?

Женщина хихикнула.

– По-моему, с вами все не так плохо, – сказала она. – А что с рукой?

– Сигарой обжег. – Моррис вытащил пострадавшую руку из-под мышки и бережно развернул ладонь.

– Ничего не вижу, – прищурившись, сказала женщина.

– Да вот же! – Он указал на едва заметную припухлость у основания большого пальца.

– Ну, это маленькое пятнышко лучше всего вообще не трогать.

Взглянув на нее с упреком, Моррис поднялся из кресла и подошел к письменному столу за новой сигарой. Зажигая ее дрожащими пальцами, он приготовился сострить о том, как с помощью сигары прийти в себя после происшествия с сигарой, но, повернувшись, увидел, что женщина исчезла. Пожав плечами, он пошел закрыть дверь, но по дороге споткнулся о пару торчащих из-под стола сапог.

– Что вы там делаете? – спросил он.

– Ищу вашу сигару.

– Да Бог с ней, с сигарой.

– Конечно, – послышался приглушенный ответ, – особенно если это не ваш ковер.

– Но если на то пошло, он и не ваш.

– Это ковер моего мужа.

– Вашего мужа?

Женщина, больше похожая на бурого медведя, выбирающегося после зимней спячки из берлоги, пятясь задом, медленно вылезла из-под стола. Двумя пальцами затянутой в перчатку руки она держала измочаленный сигарный окурок.

– Извините, я не успела представиться, – сказала она. – Я Хилари Лоу. Жена Филиппа.

– О! А я Моррис Цапп. – Он улыбнулся и протянул руку. Миссис Лоу положила в нее окурок.

– Кажется, ковер не пострадал, – сказала она. – А ковер этот неплохой. Индийский. Достался Филиппу от бабушки. Ну, значит, здравствуйте, – добавила она неожиданно, сдергивая перчатку и протягивая Моррису руку. Моррис, едва успев избавиться от потухшей сигары, ответил на рукопожатие.

– Рад с вами познакомиться, миссис Лоу. Может быть, снимете шубу?

– Спасибо, я ненадолго. Извините, что без приглашения, но мой муж спрашивает в письме об одной из книг. Просит ему переслать. Он думает, что она где-то здесь. Вы не против, если я… – и она указала на книжные полки.

– Пожалуйста! Давайте я вам помогу. Как называется книга?

Она слегка покраснела.

– Он говорит, что название – «Как написать роман». Только непонятно, зачем она ему понадобилась.

Моррис усмехнулся, а потом сдвинул брови.

– Может, собирается писать роман, – сказал он, а про себя подумал: «Бог в помощь студентам курса номер триста пять».

Всматриваясь в книжные полки, миссис Лоу скептически хмыкнула. Затянувшись сигарой, Моррис бросил на нее любопытный взгляд. Довольно трудно было определить, что за женщина скрывается под шерстяным платком, огромной бесформенной шубой и неуклюжими сапогами на молниях. Снаружи осталось только круглое непримечательное лицо с румянцем на щеках, покрасневшим носом и наметившимся двойным подбородком. Красный нос, очевидно, был следствием простуды, поскольку женщина то и дело потихоньку им шмыгала и вытирала его бумажным носовым платком. Моррис подошел к книжным полкам.

– Значит, вы не поехали с мужем в Эйфорию?

– Нет.

– Почему же?

Она посмотрела на него с такой неприязнью, как будто он поинтересовался, какую марку гигиенических прокладок она предпочитает.