Текст книги "Карл Маркс. Человек, изменивший мир. Жизнь. Идеалы. Утопия"

На этом контакты между Вейтлингом и Марксом не закончились; в течение следующих нескольких недель Вейтлинг продолжал принимать приглашения на обед от Маркса [67]. Но Маркс продолжил свою кампанию, выпустив циркуляр против Илермана Криге, молодого вестфальского журналиста, который был членом брюссельской группы, затем отправился в Лондон и, наконец, эмигрировал в Америку, где издавал еженедельник под названием Volkstribun[74]74
    Народная трибуна (нем.).


[Закрыть] [68]. Взгляды Криге были гораздо более характерны для «истинного социализма», чем взгляды Вейтлинга, и в этом пространном циркуляре идеи Криге осуждались как «некоммунистические»: они были «детскими и напыщенными», «мнимым и сентиментальным превозношением», которое «скомпрометировало коммунистическое движение в Америке и деморализовало рабочих» [69]. Далее следовали разделы, в которых высмеивалась метафизическая и религиозная фразеология Криге, его использование слова «любовь» 35 раз в одной статье и наивная схема раздела земли Америки поровну между всеми гражданами, целью которой было «превращение всех людей во владельцев частной собственности» [70]. Вейтлинг оказался единственным членом Заочного комитета, проголосовавшим против циркуляра; он немедленно уехал из Брюсселя в Люксембург, а через несколько месяцев перебрался в Нью-Йорк по приглашению Криге. Циркуляр вызвал значительное количество протестов. Гесс писал Марксу о Вейтлинге: «Вы довели его до безумия, и не удивляйтесь. Я больше не хочу иметь ничего общего со всем этим делом. Меня тошнит» [71]. А неделю спустя он написал, что не хочет «больше иметь ничего общего с партией» [72]. Лондонские коммунисты также резко отреагировали на циркуляр.

Эта атака на Криге была, по-видимому, лишь одной из многих подобных брошюр, так как Маркс писал позже: «Мы опубликовали в то же время серию памфлетов, частично напечатанных, частично литографированных, в которых подвергли беспощадной критике смесь франко-английского социализма или коммунизма с немецкой философией, которая в то время составляла тайную доктрину Союза. На ее место мы поставили научное понимание экономической структуры буржуазного общества как единственную надежную теоретическую основу. Мы также объяснили в популярной форме, что нашей задачей является не воплощение какой-то утопической системы, а сознательное участие в историческом процессе социальной революции, происходящем на наших глазах» [73].

В то же время Маркс пытался наладить связи с Парижем, где самым влиятельным социалистом был Прудон. Его позиция как французского мыслителя была особенной, поскольку он разделял атеистический подход к коммунизму немецких младогегельянцев и отвергал патриотическое якобинство, по вине которого Париж оказался столь непроницаем для немецких идей. В начале мая 1846 года Маркс написал Прудону письмо, в котором изложил цели Комитета по корреспонденции и пригласил его выступить в качестве парижского представителя, «поскольку в том, что касается Франции, мы не можем найти лучшего корреспондента, чем вы» [74]. В послесловии Маркс предостерег Прудона от Грюна, которого он назвал «шарлатаном <…> злоупотребляющим своими знакомствами». Жиго и Энгельс также добавили послесловие, в котором говорилось, как они были бы рады, если бы Прудон смог принять приглашение. Ответ Прудона, увы, обрадовать Маркса не мог. Он готов участвовать в проекте Маркса, но у него есть несколько оговорок:

«Давайте вместе поищем, если хотите, законы общества, способ реализации этих законов, процесс, с помощью которого нам удастся их открыть; но, ради бога, разрушив все априорные догмы, не позволяйте себе мечтать о том, чтобы внушить что-то народу <…> Я всем сердцем приветствую вашу мысль призвать все самые разные мнения; давайте вести хорошую полемику; давайте дадим миру пример осознанной и дальновидной терпимости, но давайте не будем – только потому, что стоим во главе движения, – превращать себя в вождей новой нетерпимости, не будем выдавать себя за апостолов новой религии, даже если это будет религия логики, религия разума. Давайте соберемся вместе и будем поощрять всякое инакомыслие, объявим вне закона всякую исключительность, всякий мистицизм; давайте никогда не считать вопрос исчерпанным, и когда мы используем последний аргумент, давайте, если нужно, начнем снова – с красноречием и иронией. На этих условиях я с радостью вступлю в вашу ассоциацию. В противном случае – нет!» [75]

Далее Прудон заявил, что он не сторонник немедленных революционных действий и предпочитает «сжигать собственность на медленном огне, а не придавать ей новую силу, устраивая Варфоломеевскую ночь ее владельцам». Затем следует ироничный абзац: «Вот, мой дорогой философ, каковы мои мысли теперь; если, конечно, я не ошибаюсь и не представится случай получить от вас порку, которой я подвергаюсь с благосклонностью в ожидании отмщения…» В заключение Прудон оправдал Грюна тем, что тот был вынужден использовать «современные идеи», чтобы заработать деньги для своей семьи; кроме того, добавил он, именно по предложению Грюна он надеется включить упоминание о работах Маркса в свою следующую книгу – «Систему экономических противоречий» (Système des contradictions économiques) с подзаголовком «Философия нищеты» (Philosophie de la misère). Маркс, по-видимому, не ответил на письмо Прудона, кроме как в форме яростной критики его книги, опубликованной Марксом годом позже под названием «Нищета философии» (Das Elend der Philosophie). Так он принял легкомысленное предложение Прудона «применить розги».

Книга Прудона представляла собой большой двухтомный труд под девизом destruam et aedificabo[75]75
    Разрушу и воздвигну (лат.). Марк. 14:58.


[Закрыть] (впрочем, первого было гораздо больше, чем второго). С большой энергией Прудон нападал на религию, академическую экономику и коммунизм, но не предлагал никаких четких решений [76]. Идеи книги были очень популярны среди французских рабочих, и в Германии было подготовлено три отдельных перевода, а два были опубликованы в 1847 году, один из них выполнен Грюном, с идеями которого Энгельс так долго боролся в Париже. Маркс получил книгу Прудона только к Рождеству 1846 года и сразу же изложил свое впечатление о ней в длинном письме к Анненкову, в котором четко и кратко применил к идеям Прудона свою материалистическую концепцию истории. В центре критики Маркса было то, что Прудон не понимал исторического развития человечества и поэтому прибегал к вечным понятиям, таким как Разум и Справедливость. Маркс писал:

«Что такое общество, какова бы ни была его форма? Плод взаимных действий людей. Свободны ли люди выбирать для себя ту или иную форму общества? Ни в коем случае. Предположите определенное состояние развития производительных сил человека, и вы получите определенную форму торговли и потребления. Предположите определенные стадии развития производства, торговли и потребления, и вы получите соответствующую социальную конституцию, соответствующую организацию семьи, орденов или классов, одним словом, соответствующее гражданское общество. Предположите конкретное гражданское общество, и вы получите конкретные политические условия, которые являются лишь официальным выражением гражданского общества. Г-н Прудон никогда этого не поймет, потому что он думает, что делает что-то великое, апеллируя от государства к обществу – то есть от официального синопсиса общества к официальному обществу.

Излишне добавлять, что люди не свободны в выборе своих производительных сил, которые являются основой всей их истории, ибо каждая производительная сила – это приобретенная сила, продукт прежней деятельности. В истории человечества возникает связность, формируется история человечества, которая тем более является историей человечества, чем более развиты производительные силы человека и, следовательно, его общественные отношения. Отсюда следует, что общественная история людей всегда оказывается не чем иным, как историей их индивидуального развития, независимо от того, сознают они это или нет. Их материальные отношения являются основой всех их отношений. Эти материальные отношения являются лишь необходимыми формами, в которых реализуется их материальная и индивидуальная деятельность» [77].

Маркс, однако, признавал, что Прудон, пытаясь стать посредником между буржуазной экономикой и социалистическими идеями, имел «заслугу быть научным толкователем французской мелкой буржуазии – подлинную заслугу, поскольку мелкая буржуазия будет составлять неотъемлемую часть всех грядущих социальных революций» [78]. Эти критические замечания были развиты в его книге «Нищета философии», состоящей из двух частей. Первая часть была посвящена теории стоимости, а вторая начиналась с атаки на метод Прудона и заканчивалась важным разделом о рабочем движении.

С самого начала Маркс критиковал Прудона за отсутствие точной отправной точки для анализа. Диалектика Прудона заключалась лишь в «замене потребительной стоимости и меновой стоимости, спроса и предложения абстрактными и противоречивыми понятиями, такими как дефицит и изобилие, полезность и оценка, один производитель и один потребитель, оба – рыцари свободной воли» [79]. И целью Прудона было «создать для себя средство ввести впоследствии один из элементов, который он отложил в сторону, – стоимость производства – как синтез потребительной стоимости и меновой стоимости. Таким образом, в его глазах издержки производства представляют собой синтетическую стоимость или составную стоимость» [80]. Под «составной стоимостью» продукта Прудон подразумевал «стоимость, в состав которой входит потраченное на него рабочее время» [81]. По мнению Маркса, эта идея не являлась изобретением Прудона (как он утверждал), а явно прослеживалась у Давида Рикардо, причем разница заключалась в том, что «Рикардо отталкивается от современного общества, чтобы показать нам, как оно образует стоимость: г-н Прудон же берет за отправную точку существующую стоимость, чтобы с помощью этой стоимости построить новый социальный мир» [82]. Получалось, что заработная плата всегда стремилась к минимуму [83], поскольку Прудон путал «две меры: меру времени труда, необходимого для производства товара, и меру стоимости труда. “Труд любого человека, говорит он, может купить стоимость, которую он представляет”. По его мнению, определенное количество труда, воплощенное в товаре, эквивалентно оплате рабочего, то есть стоимости труда. Это то же самое рассуждение, из-за которого он путает издержки производства с заработной платой» [84]. Таким образом, «измеряя стоимость товаров трудом, г-н Прудон смутно представляет себе невозможность исключения труда из этого же измерения, поскольку труд имеет стоимость, поскольку труд – это товар. У него возникает опасение, что он превращает минимум заработной платы в естественную и нормальную цену непосредственного труда, что он соглашается с существующим состоянием общества. Поэтому, чтобы избежать этого рокового последствия, он противоречит сам себе и утверждает, что труд не является товаром, что он не может иметь стоимости. Он забывает, что сам принял стоимость труда за меру» [85]. Далее Прудон стремился показать, что «время труда, необходимое для создания продукта, указывает на его истинное пропорциональное отношение к потребностям, так что вещи, производство которых требует наименьших затрат времени, являются наиболее полезными, и т. д., шаг за шагом» [86]. Но тот же самый аргумент показал бы, что «повсеместная продажа спиртных напитков из-за низкой стоимости их производства – самое убедительное доказательство их полезности; в том же смысле можно сказать, что картофель для пролетария полезнее мяса. Короче говоря, вместе с г-ном Прудоном мы выстраиваем апологию общества, не понимая его» [87].

Для Маркса же, напротив, «в будущем обществе, в котором классовый антагонизм прекратится, в котором больше не будет классов, использование не будет больше определяться минимальным временем производства; но время производства, отводимое на различные предметы, будет определяться степенью их общественной полезности» [88], и он был неизбежно поставлен перед дилеммой: «Либо вы хотите подлинного бартера прошлых времен с современными средствами производства – в этом случае вы одновременно реакционер и утопист; либо вы хотите прогресса без анархии – в этом случае, чтобы сохранить производительные силы, вы должны отказаться от индивидуального обмена» [89]. В любом случае, утверждал Маркс, Прудон был далеко не первым, кто задумал «реформировать общество, превратив всех людей в настоящих рабочих, обменивающихся равным количеством труда» [90]. Для доказательства своей точки зрения он подробно цитировал английского экономиста Брея, взгляды которого он тем не менее отверг на том основании, что «индивидуальный обмен соответствует <…> определенному способу производства, который сам по себе соответствует классовому антагонизму. Таким образом, не существует индивидуального обмена без антагонизма классов» [91]. Затем Маркс завершил первую половину книги замечаниями о невозможности вывести стоимость денег из рабочего времени и о том, что Прудон (чтобы противостоять идее, что труд производит прибавочную стоимость) должен был предположить несуществующие общественные отношения.

Во второй части книги Маркс обрушился на желание Прудона «напугать французов, бросая в них квазигегельянские формулировки» [92], а также на использование им таких псевдообъяснительных приемов, как тезис, антитезис и синтез [93]. Затем он обвинил Прудона в том, что тот видит «в действительных отношениях не что иное, как воплощение <…> принципов», и продолжил в известном отрывке: «Общественные отношения тесно связаны с производительными силами. Приобретая новые производительные силы, люди меняют свой способ производства; а меняя способ производства, меняя способ зарабатывать себе на жизнь, они меняют все свои общественные отношения. Ручная мельница дает вам общество с феодалом: паровая мельница – общество с промышленным капиталистом» [94].

По мнению Маркса, в глазах классических экономистов «существует только два вида институтов, искусственные и естественные. Институты феодализма – это искусственные институты, институты буржуазии – естественные институты» [95]. Но буржуазные теории столь же относительны, как и любые другие, и должны были быть вытеснены пролетарскими экономическими доктринами. Теоретики таких доктрин являлись, конечно, всего лишь утопистами в начале пролетарского движения, «но по мере того, как история продвигается вперед, и вместе с ней борьба пролетариата приобретает более четкие очертания, им уже не нужно искать решения, опираясь на свое воображение; им остается только замечать то, что происходит на их глазах, и становиться рупором происходящего.

Пока они ищут знания путем простого построения систем, пока находятся в начале борьбы, они видят в бедности только бедность – не видя в ней революционного, подрывного аспекта, который свергнет старое общество. С этого момента знание, являющееся продуктом исторического процесса, будет сознательно связывать себя с ним, перестанет быть доктринерским и станет революционным» [96].

Прудон также не смог объяснить разделение труда, которое было не экономической, а исторической категорией; конкуренция также была продуктом XVIII века и не являлась «вечной» категорией; а земельная собственность не была «независимым отношением, отдельной категорией, абстрактной и вечной идеей». Наконец, Маркс отверг мнение Прудона о том, что забастовки за повышение заработной платы бесполезны, поскольку их успех влечет за собой лишь соответствующее повышение цен. С этим мнением он разобрался на последних страницах своей книги, где содержится своего рода анархистский манифест, изображающий рабочий класс по сути своей революционным:

«Угнетенный класс является жизненно важным условием для любого общества, основанного на антагонизме классов. Освобождение угнетенного класса, таким образом, неизбежно предполагает создание нового общества. Для того чтобы угнетенный класс мог освободиться, необходимо, чтобы существующие производительные силы и общественные отношения больше не могли существовать рядом. Из всех орудий производства величайшей производительной силой является сам революционный класс. Организация революционных элементов как класса предполагает существование всех производительных сил, которые могли быть реализованы в рамках старого общества.

Означает ли это, что после краха старого общества возникнет новый господствующий класс, кульминацией которого станет новая политическая власть? Нет[76]76
    Может возникнуть вопрос: а как же «диктатура пролетариата» в переходный период? Дело в том, что Маркс мало писал про это и не концептуализировал переходный период, а лишь говорил о необходимости диктатуры. Тот концептуальный вид «диктатуры пролеториата», который получил наиболее широкое распространение, был сформулирован Владимиром Лениным в работе «Государство и революция».


[Закрыть]. Условие освобождения рабочего класса – упразднение всякого класса, так же как условием освобождения третьего сословия, буржуазного строя, было упразднение всех сословий и всех порядков.

Рабочий класс в ходе своего развития заменит старое гражданское общество ассоциацией, которая исключит классы и их антагонизм, и политической власти как таковой больше не будет, поскольку политическая власть как раз и является официальным выражением антагонизма в гражданском обществе.

Между тем антагонизм между пролетариатом и буржуазией – это борьба класса против класса, борьба, которая, доведенная до своего высшего выражения, является тотальной революцией. В самом деле, стоит ли удивляться, что общество, основанное на противостоянии классов, должно завершиться жестоким противоречием, столкновением тела с телом, которые символизировали бы их последнюю схватку?

Не говорите, что социальное движение исключает политическое. Никогда не бывает политического движения, которое не было бы в то же время социальным.

Только при таком порядке вещей, при котором не будет больше классов и классовых антагонизмов, социальные революции перестанут быть политическими революциями. До тех пор, накануне каждой общей перестройки общества, последним словом социальной науки всегда будет: “Le combat ou la mort; la lutte sanguinaire ou le néant. C’est ainsi que la question est invinciblement posée”[77]77
    «Борьба или смерть, кровавый бой или уничтожение – только так разрешалась задача» (фр.). Цит. по: Санд Ж. Ян Жижка / Пер. с фр. Н. Я. Рытова. СПб., 1902.


[Закрыть]. Жорж Санд» [97].

Книга Маркса содержала первое опубликованное и систематическое изложение материалистической концепции истории, и он сам рекомендовал ее в качестве введения к «Капиталу». Она также продемонстрировала огромный талант Маркса как памфлетиста – хотя книга Прудона служила, конечно, легкой мишенью. Однако, несмотря на то что книга была опубликована в Брюсселе и Париже, тираж 800 экземпляров не произвел особого впечатления на современников Маркса, и ему пришлось самому оплачивать печать. Прудон назвал книгу «переплетением фальсификаций и плагиата» [98], а ее автора – «ленточным червем социализма» [99]. Он тщательно аннотировал свой экземпляр «Нищеты философии» и, вероятно, собирался ответить, но его прервали семейные дела и революция 1848 года. Так завершилась весьма ожесточенная дискуссия между этими двумя людьми.

Прудон был лишь одним из нескольких парижских социалистов, которых пытался привлечь Брюссельский Комитет по корреспонденции. Другие, однако, оказались ненамного плодотворнее. Был краткий обмен письмами с Луи Бланом; а доктор Эвербек, отстаивавший своего рода мирный коммунистический гуманизм, основанный на идеях Кабе, послужил точкой опоры для того, что осталось от Союза справедливых. Уговорив семью Маркса провести две недели с ним в Остенде, Энгельс в августе 1846 года сам отправился в Париж. В регулярных письмах, которые он посылал Брюссельскому Комитету по корреспонденции, он сообщал о ходе своей пропаганды среди немецких рабочих, которую он направлял, в частности, против Грюна и учеников Прудона. Среди основных ремесленных союзов Парижа портные все еще находились под влиянием эмоциональной коммунистической пропаганды Вейтлинга (хотя сам он уже покинул город), поэтому Энгельс попытался завербовать остатки Союза справедливых (в основном членов профсоюзов столяров) и привить им определенную форму коммунизма. К октябрю он смог доложить в Брюссель, что новобранцы приняли определение коммунизма, включающее: отстаивание интересов пролетариата против интересов буржуазии; отмену частной собственности; и, как средство, насильственную демократическую революцию. Эта идеологическая победа, однако, не имела большого значения, поскольку Энгельс продолжал в том же письме: «Публика, перед которой мы выступали, состояла примерно из 20 столяров. Кроме наших собраний, они устраивают беседы с самыми разными людьми на окраинных бульварах, и вне своего рабочего объединения не образуют никакой настоящей группы…» [100] В этом письме Энгельс проявил нехарактерный для него реализм. В целом очевидно, что Энгельс слишком оптимистично оценивал успех своей пропаганды. В конце октября полиция вмешалась, чтобы остановить даже ту небольшую деятельность, которая существовала, и Энгельс счел более благоразумным обратить свое внимание на завоевание как можно большего числа девушек разных национальностей, прежде чем он покинет Париж.

Переписка с Германией велась довольно регулярно: периодически приходили сообщения из Силезии, вдохновляемой Вильгельмом Вольфом, из Вупперталя, где художник Кёттген (близкий друг Гесса) возглавлял коммунистическую группу, и из Киля, где движение возглавлял врач Георг Вебер. Маркс, однако, был нетерпелив из-за того, что Вейдемейеру не удалось найти издателя для «Немецкой идеологии» в Вестфалии, и отношения с ним стали напряженными. Центром коммунистической активности по-прежнему оставался Кёльн. Гесс находился там во второй половине 1846 года и объявил себя «в какой-то степени примирившимся с партией» [101]; он признавал необходимость основывать коммунизм на исторических и экономических предпосылках и с большим интересом ждал появления книги Маркса; его разрыв с Марксом стал окончательным только в начале 1848 года. Но идеи Маркса, похоже, оказали там очень мало влияния, хотя группа, организованная Роландом Даниельсом (близким другом Маркса) при поддержке д’Эстера и Бюргерса, была очень активна в местной политике.

Единственное сохранившееся письмо брюссельских коммунистов в Германию – это письмо Кёттгену, написанное в июне 1846 года. Маркс, вместе с другими членами комитета, критиковал «иллюзии» относительно эффективности петиций к властям, утверждая, что они могут иметь вес только «при наличии сильной и хорошо организованной коммунистической партии в Германии, а оба этих элемента в настоящее время отсутствуют». Пока же вуппертальские коммунисты должны действовать «иезуитски» и поддерживать буржуазные требования свободы печати, конституционного правительства и т. д. Только позже станут возможны специфически коммунистические требования: в настоящее время «необходимо поддерживать в одной партии «все», что помогает движению вперед, и не иметь по этому поводу никаких утомительных моральных угрызений» [102].