Текст книги "Зовем воображение на помощь. Детская нарративная терапия"

Мы приглашаем молодых людей к размышлению. Недостаточно просто сказать, что нужно сопротивляться Гневу, потому что обычно считается, что это более разумный ответ. Нам важно понимать мотив этого сопротивления. Мы стараемся спрашивать не только о том, что именно человек делает, чтобы сопротивляться Гневу, как будто для этого достаточно просто иметь правильные, с точки зрения других людей, принципы. Если бы мы принимали как данность следование правильным принципам, это привело бы нас к тому, что мы бы предписывали детям быть уравновешенными, продуктивными, прощающими, сотрудничающими, внимательными, тактичными, уважающими других. Лев Выготский давным-давно предупреждал, что «прямое научение понятиям всегда оказывается фактически невозможным и педагогически бесплодным. Учитель, пытающийся идти этим путем, обычно не достигает ничего, кроме пустого усвоения слов, голого вербализма, симулирующего и имитирующего наличие соответствующих понятий у ребенка, но на самом деле прикрывающего собой пустоту» (Vygotsky, 1986, p. 150[4]4
  Цит по: Выготский Л.С. Мышление и речь. М.: Эксмо, 2023.


[Закрыть]). Гораздо больше значит включенность ребенка, который задумывается о своем месте в мире, о том, что ему еще предстоит узнать, и об опыте познания на грани досягаемости. Мы задаем вопросы, которые призваны сделать явными ценности, а не донести их до ребенка. От нас можно услышать такие вопросы:

– Если Гнев поможет тебе отомстить обидчику, то почему бы к нему не прислушаться?

– Если взрослые говорят, что надо сначала подумать, а потом делать, а Гнев говорит, что надо сначала действовать, а потом думать, что бы ты сказал себе, думая и действуя? Почему?

Молодым людям нечасто задают такие вопросы, поэтому, возможно, сначала они растеряются, но, если мы будем настойчивы, они смогут вскоре осознать, что у них есть кое-какие права (например, право думать по-своему). Тогда они смогут получить удовольствие от того, что включены в процесс и в состоянии делать собственные выводы. Подобного рода интервью – настоящее расследование, строится оно на том, что у детей есть представления о моральных обязательствах, свои взгляды и переживания на этот счет. Разворачивающаяся история становится предметом личного интереса. Шерил Маттингли говорит нам: «Терапевтический сюжет возникает в некотором промежутке, пространстве желания, созданном дистанцией между героем и тем, где ему хочется быть» (Mattingly, 1998, p. 70).

Следующие и подобные им вопросы предназначены для того, чтобы дети смогли сформулировать собственное мнение:

– Если бы Жадность могла указать тебе на то, что важнее всего, совпало бы это с тем, что ты сам считаешь важным?

– Как изменилась бы твоя жизнь, если бы ты оставил место для Жадности, вместо того чтобы делать, как говорят другие, и отказаться от нее?

Детям может быть трудно задумываться о таких вещах, или их может сбивать с толку опыт обучения, основанного на соблюдении требований. Предлагаемые вопросы не обязательно должны приводить к категоричным выводам. В обсуждении последствий своих решений главным героям предлагается обдумать результаты своих действий и сделать выбор, исходя из жизненно важных для них мотивов. В наших беседах эти мотивы всегда в центре обсуждения.

Позвольте кратко проиллюстрировать, что происходит, когда терапевтическая беседа организуется вокруг интересов ребенка и его права быть рассказчиком. Дальше приведен отрывок беседы на последней встрече с Беверли и Морин, обратите внимание, что от Морин требуется расширить горизонт, но не настолько, чтобы текущие вопросы оказались вне поля ее досягаемости.

Д.М.: Если бы ты могла, освободилась бы ты от своей чувствительности?

Морин: От нее невозможно освободиться.

Д.М.: А если бы ты смогла? Представь, что можешь загадать три желания. Ты бы использовала одно из них, чтобы стать менее чувствительной?

Морин: Нет.

Д.М.: А почему? Так ведь труднее?

Морин: Да.

Д.М.: Не лучше ли было бы немного меньше беспокоиться? Я имею в виду не совсем перестать, а продолжать беспокоиться, но так, чтобы Тревога не могла завладеть тобой, когда случается что-то тяжелое? (Д.М. предполагает, что на этот вопрос нельзя дать однозначный ответ.)

Морин: (Что-то бормочет; Д.М. не может разобрать что.)

Д.М.: Тебе нужна минутка, чтобы подумать?

Морин: Нет, беспокоиться лучше. (Кажется, она проверяет эту идею.)

Д.М.: Даже если иногда бывает больно?

Морин: Да, потому что, если ты больше заботишься о людях, они больше заботятся о тебе.

(Д.М. пока непонятно, насколько абстрактен этот ее вывод, так-то все проблемы легко решить.)

Д.М.: Но если ты будешь больше заботиться, каково тебе будет кого-то потерять? (Д.М. пытается выяснить, соответствует ли вывод, сделанный Морин, контексту ее реального опыта.)

Морин: Я не знаю. (Кажется, это настоящая дилемма для нее, на этот вопрос нелегко ответить.)

Д.М.: Беверли, как вам живется сейчас, когда вы потеряли сначала своего отца и теперь – Джима?

Беверли: Нелегко.

Д.М.: Морин на вас похожа? У вас в семье все заботливые? (Д.М. задается вопросом: чуткость и заботливость Морин – это наследственное?)

Беверли: Ну да, она действительно очень похожа на меня. Не самый легкий путь, скажу я вам. (При этом Беверли усмехается, но это грустный смешок.)

Д.М.: И как вы всю жизнь живете с этой чувствительностью? (Д.М. чувствует, что Беверли могла бы присоединиться к Морин и вместе с ней признать, что жить с таким даром трудно.)

Беверли: Надо подумать, не так-то легко ответить на этот вопрос.

Д.М.: Спасибо за вашу честность, Беверли. Приходится признать, что я и сам не знаю ответа.

Беверли: Думаю, если у тебя так много любви, что ты можешь ею делиться, и она распределяется между теми, кого ты любишь и кто любит тебя, а потом ты кого-то теряешь, то другие собираются вокруг тебя… Другие приходят со своей любовью. (Беверли делится частичкой накопленной мудрости.)

Д.М.: Значит, вы находите утешение в любви, даже если вы потеряли любовь или любимого человека?

Беверли: Думаю, что да.

Морин: Как тогда, когда ты хоронила папу Джима и все пришли.

Беверли: Да.

Д.М.: Морин, я хочу спросить тебя, но не знаю, честно ли задавать такой трудный вопрос. В любом случае вопрос такой: стоит ли переживать так сильно?

Морин: Да.

Д.М.: Ты можешь попытаться это объяснить? Почему это стоящее дело?

Морин: Просто так есть. Я не могу это объяснить. Переживать лучше. (Кажется, она все решила для себя.)

Д.М.: Почему стоит проявлять заботу и обладать даром чувствительности, если за это приходится платить?

Морин: Потому что у вас должна быть любовь. (Кажется, она присоединяется к тому, что сказала мама.)

Д.М.: Беверли, вы согласны с дочкой? В этом самое главное? В любви, даже если за нее приходится платить?

Беверли: Да. Она моя девочка. (Беверли смотрит на Морин с любовью, и Морин светится от гордости.)

И мать, и дочь воплощали в жизни то, что было для них важнее всего. Вопросы Д.М. открывали возможности для разговора о моральных ценностях, поскольку сама Морин пыталась найти слова для выражения того, что было ей дорого. Такое направление беседы может быть очень глубоким и, кроме того, может помочь в создании крепкой, жизнеспособной истории. Подобные истории, наша помощь и поддержка семьи могут дать детям возможность успешно развиваться, использовать свои возможности и реализовывать свои желания.

Когда сюжетная линия достигает кульминации, кто-то должен сыграть решающую роль в истории. В критические моменты часто именно родители проявляют несгибаемую волю и небывалую целеустремленность. Они могут придерживаться курса и действовать решительно. Терапевты тоже могут претендовать на лидерство благодаря своей силе убеждения, критериям диагностики и учебным пособиям по терапии, такая уж у них профессия. Когда мы наконец что-то слышим от самих детей, мы обнаруживаем, что поначалу они, как загипнотизированные, повторяют советы, услышанные ими от взрослых (например, «хорошие привычки помогут мне в будущем».) Однако дети способны на большее.

Мы сосредотачиваемся на возможностях маленьких героев и считаем, что они способны вполне достойно выполнять поставленные задачи. Наши вопросы помогают им почувствовать себя выдающимися личностями, порой мудрыми и чувствительными не по годам. Те драматические истории, в которые они вовлечены, не только проверка, но и доказательство их способностей. Эти истории дают шанс еще и улучшить эти способности. Обратившись к Морин и попытавшись понять, что она ценит больше всего, пусть даже эта цена очень велика, мы получили более четкое представление о том, с кем мы имеем дело, и о том, с кем Тревоге придется побороться. А теперь давайте посмотрим, как мы можем узнать молодых людей так, чтобы первое слово осталось за ними, а не за проблемой, с которой они пришли.

Глава 2
В поисках сильных сторон ребенка
Разговор об уникальности

Обычно к терапевту приходят не для того, чтобы сообщить кучу хороших новостей. И уж если ребенок в сопровождении одного или даже обоих родителей очутился в кабинете, значит, что-то пошло не так, особенно с точки зрения взрослых. Ребенок и сам может не считать, что все хорошо, но все-таки именно родители обозначают проблему и однажды решают обратиться к профессионалу. Они заходят в кабинет с заранее заготовленным рассказом о проблемах своих детей. Дочери и сыновья, которых они буквально тащат за собой, ощущают себя менее значимыми и неохотно плетутся следом, упорно глядя в пол или, как вариант, сканируя комнату в поисках путей отступления.

Представьте десятилетнюю Патрисию на семейной терапевтической сессии, среди взрослых, которых втрое больше. Она сидит молча, пока родители описывают ее проблему: «Она застенчивая, ей нужно научиться общаться. Когда мы забираем ее из школы, она стоит одна, а в это время другие дети друг с другом общаются. Мы пытаемся ее как-то подтолкнуть, чтобы она сделала шаг им навстречу, но в результате всю неделю до пятницы ищем, чем бы ей заняться, чтобы она снова, как всегда, не уткнулась в телевизор на все выходные». Они обозначили фокус терапии и теперь поворачиваются к дочери, чтобы она что-то добавила. Патрисия пожимает плечами. Они снова обращаются к терапевту и выражают надежду, что опыт работы с ним даст ей «необходимые инструменты», чтобы проложить путь в социальный мир.

Самих молодых людей редко спрашивают, что они думают по поводу критически важных для их жизни вопросов. Если бы это было так, они могли бы не согласиться с тем, как ситуацию описывают родители. Родители же под руководством терапевта настаивают на своем праве определять судьбу своих подопечных – конечно, не для того, чтобы их эксплуатировать, а чтобы защитить. Такой подход непреднамеренно приводит к патернализму, к опеке в обмен на лояльность, как в родительстве, так и в терапии.

И вряд ли бы дети растерялись, оказавшись на терапевтической сессии в роли протагонистов. Напротив, наш опыт показывает, что они прекрасно справились бы с этой ролью. Тем не менее предполагается, что в офисе специалиста дети находятся на заднем плане и правом решающего голоса не обладают, особенно когда речь идет об обмене мнениями и выработке стратегии. В лучшем случае их спросят последними. Этнолог Джон Уолл считает: «Дети, возможно, больше, чем любая другая группа, страдают от того, что сказанное ими заглушается тем, что говорят о них. Из всех слоев общества этот легче всего маргинализируется» (Wall, 2006, p. 537). Несмотря на доброжелательность, транслируемую терапевтом, и безграничную родительскую любовь, «дети участвуют в разговоре только наполовину… доминируют на семейной терапии взрослые» (O'Reilly, 2006, p. 564). В разворачивающемся терапевтическом диалоге мы наблюдаем следующее соотношение сил: когда люди начинают говорить одновременно, привилегии даются взрослым, а детям в них отказывают. Это на первый взгляд может быть незаметно и проявляется в распределении времени и внимания между взрослыми и детьми.

Если терапевт прерывает речь взрослого клиента, обычно он обращает на это внимание и делает это вежливо. Когда терапевт перебивает ребенка, этому не уделяют так много внимания и обычно не извиняются. Прерывание речи родителя в таком случае находится в рамках терапевтического процесса – это сигнал о том, что на сказанное обратили внимание… Невнимательность к самому факту перебивания речи ребенка, напротив, сигнал о том, что произносимое молодым человеком не так важно, это признак его более низкого статуса (O'Reilly, 2008, p. 520).

Неудивительно, что дети на сессиях не выглядят воодушевленными и им почти нечего сказать. Спросите их, где они предпочли бы оказаться, и они скорее всего скажут: «Где угодно, только не здесь!»

Привилегированность взрослых голосов ухудшает ситуацию, когда детей представляют в связке с проблемами, демонстрируя их самые непривлекательные качества (например: «она пугливая», «он нас не уважает», «она ворует», «он писается по ночам»). Подобного рода первое впечатление не внушает никакого трепета, не говоря уже о том, что с его помощью невозможно представить ребенка в таком свете, чтобы ему была отведена хоть сколько-нибудь важная роль в дискуссии. Впрочем, сами родители прекрасно ориентируются в этой ситуации. Они послушно докладывают, что не так с их детьми, и даже рассуждают о динамике проблемы, часто в духе современных популярных дискуссий (например: «Нам надо разобраться, что скрывается за его гневом», «Она ищет внимания, пусть даже негативного»). Они делают все, что могут, чтобы исполнить свою роль хорошо, отмечая при этом свои усилия, направленные на решение проблемы. Тут их преданность очевидна, как, впрочем, и усталость.

Вот, например, как выглядят попытки одной любящей матери исправить ситуацию и сохранить ощущение собственной компетентности, когда она делится со специалистом опасениями по поводу своего 12-летнего сына:

У него проблемы в школе. Его поймали за списыванием во время контрольной, и он стал врать учительнице, которая ему на это указала. И после этого его опять поймали; потом он прогулял урок. Это на него не похоже. Я его не так воспитывала. Слушайте, я понимаю, что он растет. Он взрослеет, становится подростком, проверяет границы. Я представляю, чего тут можно ожидать. Я предоставляю ему достаточно личного пространства. Я понимаю, что ему нужно больше приватности. Может быть, этого пространства оказалось слишком много. Наверное, я думала, что он может некоторые проблемы проскочить. Трудно быть среди тех родителей, которым нужна помощь с детьми… Но нам нужна помощь. Я действительно не знаю, что с ним происходит.

Здесь она одновременно описывает проступки сына и вполне предсказуемо пытается оправдаться и сохранить лицо, принимая во внимание то, что проблемы со списыванием и ложью будут иметь последствия не только для сына, но и для нее самой. В конце концов, разве это не ее обязанность – объяснить ему, что такое хорошо и что такое плохо?

Получается, что родители выполняют свой долг, сообщая все необходимые подробности, рассказывая семейному терапевту самое, по их мнению, важное для организации лечения и достижения изменений. Несмотря на тот факт, что родители могут не испытывать недостатка в любви к ребенку, часто они бывают вынуждены сообщать о неприятных и даже унизительных для ребенка вещах. Все это время дети сидят сложа руки, ну разве что время от времени подбрасывая возражения. Они в меньшинстве, играют второстепенную роль, поэтому их мнение звучит менее убедительно. В результате родители ощущают себя неудачниками, а дети – в лучшем случае смущенными, а то и униженными (Freeman, Epston, & Lobovits, 1977). Такое начало действительно мало способствует укреплению семейных уз любви. Какой бы ни была дистанция между родителем и ребенком, какими бы ни были их отношения до того, как они вошли в кабинет, противоречия между ними, вероятно, усилятся, когда дети услышат, как их описывают в проблемном ключе, еще и с деталями, и перед абсолютно чужим для них человеком. Дело не в том, что родитель не может описать ребенка по-другому (например, рассказать о его доброте, твердости характера, юморе, воображении, надежности). Просто подразумевается, что если человек приходит к специалисту по поводу решения проблем, то и рассказывать нужно о проблемах. Фактически все, что свидетельствует об обратном, может рассматриваться как явное отступление от темы и должно быть оставлено для визита к любящим ребенка бабушке и дедушке.

В попытках построить уважительные отношения с ребенком специалисты сталкиваются с еще одной проблемой. Помимо того, что взрослые демонстрируют неуважительное отношение к детям, особенно когда проблема достаточно серьезна, психологи натыкаются на безразличие со стороны молодых людей. Дети начинают понимать, что появляющиеся в их жизни проблемы находятся за пределами их компетентности и, следовательно, это не их забота. Как часто мы слышим в ответ на свои вопросы детское «я не знаю», как будто вопросы для них слишком сложные. Однако такие ответы могут свидетельствовать о том, что вопросы типа «Что ты думаешь, когда…» и «Что ты чувствуешь в этом случае?» отражают интересы взрослых и только еще больше отдаляют от них детей. Как бывает с любой подчиненной группой, дети в конце концов обнаруживают, что их позиция в социальной иерархии требует смирения. В результате они могут даже начать предпочитать свое подчиненное положение.

В Боготе (Колумбия) провели одно исследование, и вот что выяснилось.

Они чувствовали себя лучше, когда к ним относились скорее как к получателям знаний, чем как к их производителям, как к пассивным и подчиненным существам, чем как к умным молодым людям, способным к нововведениям и помощи в решении своих проблем. Они предпочитали, чтобы их воспринимали как людей, которые получают беспорядочные приказы просто потому, что они исходят от авторитетных лиц (Salazar, 1991, p. 58).

Мы считаем, что дети предпочитают самоустраниться, потому что ощущают на себе власть взрослых. Вслед за Мишелем Фуко мы склонны выводить причины этой пассивности из характера отношений между тем, кто наделен правом оценивать, и тем, кого оценивают: «Тот, за кем наблюдают и кто знает об этом, берет на себя ответственность за ограничение своих властных полномочий, и они неожиданно начинают играть ему на руку; он вписывает себя во властные отношения, одновременно играя обе роли; он руководит собственным подчинением» (Foucault, 1995, pp. 202–203). Молодые люди сами участвуют в собственном умалении, играя одновременно роли подчиненного и блюстителя закона. В мире, скроенном по меркам взрослых, детям приходится самим заботиться о собственном подчинении.

Теперь, понимая, почему не стоит начинать терапию с обсуждения проблем, мы сосредотачиваемся прежде всего на достоинствах молодых людей. Мы не готовы к эффективной работе ни с одной проблемой, пока не соберем хотя бы предварительные сведения о том, каков моральный облик молодых людей, пришедших на консультацию. Мы действительно хотим понимать, в чем проблема. Просто это не все, что мы хотели бы знать, и, конечно, не первое, о чем мы хотели бы услышать. Чтобы увидеть сильные стороны детей, мы начинаем интересоваться вещами, которые в другом случае могли бы показаться не имеющими отношения к делу. Когда знакомство проходит именно так, все вовлеченные в процесс стороны начинают задумываться о том, как сами молодые люди могли бы воздействовать на проблему. Прежде чем мы начнем знакомиться с проблемами, мы просим родителей представить нам своих дочерей и сыновей, рассказав, чем они замечательны: какие у них есть особые качества, что их отличает от других детей, в чем они могли бы стать образцами для подражания. Но сначала мы обращаемся к детям и говорим им примерно следующее: «Если бы я мог спросить каждого человека, с которым ты встречался, что в тебе замечательного, что эти люди могли бы мне рассказать? Ты бы хотел рассказать мне об этом сам или предпочел бы, чтобы этот рассказ начали родители?»

Почти никто из детей не хочет начинать рассказ первым. Чаще всего они колеблются и охотно отдают бразды правления в руки родителей. В них говорит не только привычка быть покорными в кабинете специалиста, но и неловкость, которую большинство из нас тоже испытывало бы, начав перечислять свои заслуги. Тем не менее обычно они охотно слушают, что скажут родители. Посмотрим, как дальше начнет развиваться разговор в кабинете, если предложить родителям и детям, например, такие вопросы:

– Что есть такого в вашей дочери, что служит вам напоминанием о том, что вы замечательная мать?

– Что есть такого в вашем сыне, что подтолкнуло бы вас похвастать им в компании друзей?

– Есть ли что-то в вашей дочери, что греет вам душу, когда вы вспоминаете о ней по дороге на работу?

– Есть ли что-то в вашем сыне, о чем вы могли бы сказать, что ваша мечта сбылась?

Мы заверяем родителей, что это не праздные вопросы, они помогут нам в дальнейшем и это нечто большее, чем лесть или «техника присоединения». Конечно, вероятнее всего, эти вопросы смогут пробудить образ любимого ребенка, но задача не только в этом. Учитывая, что в ходе сессии мы собираемся держать проблему в фокусе внимания в течение часа, мы не должны остаться перед ней безоружными. Мы даем родителям понять, что достоинства, выявленные в ходе этого разговора, в ближайшем будущем и в дальнейшем будут играть важнейшую роль при любом столкновении с проблемой. Часто выявленные именно при первом знакомстве замечательные качества ребенка воплощаются в наиболее жизнеспособных стратегиях сопротивления проблемам. Эти достоинства, кажется, обладают большим запасом жизнестойкости при обращении к проблеме, чем интервенции, внесенные в учебники.

Знакомство с детьми, основанное прежде всего на их замечательных качествах, позволяет достичь многих целей:

• Опровергнуть представление о том, что дети – пустые сосуды, которые можно наполнить своими представлениями.

• Дать детям понять, что они полноправные члены команды и что на них рассчитывают.

• Признать, что таланты детей значимы для терапевтической работы.

• Задокументировать то, что для детей важно, тем самым приближая их к цели терапии.

• Увеличить шансы на победу в противостоянии с проблемами.

• И самое главное – позволить участникам процесса спуститься вниз по кроличьей норе в Страну чудес, где дети способны почти на все.

Кроме того, признание детских талантов позволяет родителям:

• Восстановить собственное достоинство, которое наверняка оказалось под угрозой, когда им пришлось описывать самое худшее касательно своих дочерей, сыновей и себя самих.

• Установить связи между поколениями, обратить внимание на то, что ребенок часто наследует замечательные черты от родителей, близких и дальних предков, впитывает вместе с культурой, из которой происходит семья.

• Возродить игровой, творческий подход и юмор, которые, возможно, были истощены мертвящей серьезностью, часто сопровождающей наступление проблем.

• И самое главное – последовать за детьми вниз по кроличьей норе в Страну чудес.

Пример начала работы

Д.Э. позвонила Одри, мать двенадцатилетней Франсин, пережившей насилие со стороны старшего двоюродного брата, когда она была совсем маленькой. Одри рассказала, что она пыталась помочь дочери и сохранить отношения с ней, но в последнее время все ее усилия не приводят ни к какому результату. Дополнительным поводом для беспокойства Одри стало то, что Франсин начала набирать вес. Она всегда была «крупной девочкой», и это никогда не беспокоило Одри. Но Франсин, кажется, «все больше и больше отворачивалась от людей и разворачивалась к еде». Дома она уединялась в своей комнате и почти не выходила. Франсин, казалось, стала относиться к миру все более настороженно, в школе держалась от всех в отдалении, не поддерживала старые связи и не заводила новых и, когда ее спрашивали о друзьях, отвечала, что дружба ее больше не интересует. Это была драматичная перемена, потому что ей всегда были интересны люди. «А теперь, – тревожилась Одри, – как будто она разочаровалась в жизни». Несколько лет назад Одри водила Франсин на прием к психотерапевту, когда вскрылся факт абьюза, и потом еще раз, недавно, к врачу, потому что Франсин «слишком много ест». Тревога Одри только усиливалась по мере того, как Франсин толстела, несмотря на консультации врача. Тревога дошла до крайней точки, когда Одри обнаружила, что Франсин тратит время (и деньги матери) на секс по телефону. Обо всем этом она сообщила Д.Э. перед первой встречей.

Когда они собрались для первой беседы, прежде чем было произнесено хоть слово, Д.Э. взглянул на Франсин и понял, что она приготовилась к самому худшему. Конечно, без знания о замечательных качествах Франсин, которые послужат ресурсом в работе, Д.Э. пришлось бы намного труднее.

Д.Э.: Вы не против, если мы начнем этот разговор совсем не так, как вы обе, возможно, ожидаете? (И мать, и дочь кажутся встревоженными.) Франсин, мне бы хотелось, чтобы ты или твои самые близкие люди охарактеризовали тебя с лучшей стороны. Я бы хотел узнать, в чем твоя уникальность, в чем тебе нет равных?

Одри: Это не то, чего я ожидала. (Она вроде удивлена, но не кажется недовольной.)

Д.Э.: Ну вот что я думаю. Я должен признать, что проблема, какой бы они ни была, не дура. И если мы собираемся с ней справиться, нам нужно объединиться. Но прежде чем мы сможем это сделать, мне хорошо бы узнать, какими несравненными качествами обладает Франсин. Так мы все сможем увидеть, что есть в арсенале Франсин, и придумать, как мы могли бы это использовать в борьбе с проблемой.

Д.Э. намерен в ближайшем времени познакомиться с проблемой получше, но сначала он хочет сосредоточиться на создании для Франсин безупречной репутации. Как только выяснится, какими достоинствами она обладает, с определенной степенью уверенности можно сказать, что к любым проблемам можно будет подступиться, какими бы пугающими они ни казались в начале терапии. Но, кажется, подозрения Франсин не ослабевают.

Д.Э.: Франсин, тебя не смутит, если я прямо спрошу, что в тебе замечательного?

(Франсин ничего не говорит, но по выражению ее лица ясно, что, скорее всего, она действительно смущена. Редко бывает, чтобы молодая особа или кто другой в подобном случае повел бы себя как собственный пиарщик или пресс-секретарь.)

Д.Э.: В таком случае ты будешь не против, если я спрошу у твоей мамы, что в тебе исключительного?

Франсин: Мне все равно. (Хотя она демонстрирует безразличие, по крайней мере, она немного вовлекается в процесс и воздержалась от косых взглядов в сторону матери, что могло отвлечь ту от рассказа об уникальности Франсин.)

Д.Э.: Одри, если вы согласны, начните, пожалуйста, рассказывать о тех чудесных качествах Франсин, о которых, по вашему мнению, мне важно знать?

(По контрасту с усталостью, которую Д.Э. заметил во время первого телефонного разговора, Одри, похоже, испытывает облегчение и, кажется, рада возможности встать на защиту дочери. Она смотрит на Д.Э. с надеждой.)

Д.Э.: Если бы мы с Франсин потерпели кораблекрушение и оказались на необитаемом острове, за что бы я начал ее уважать, в чем мог бы на нее положиться все то время, пока мы будем находиться в обществе друг друга без связи с остальными людьми? Одри, за что бы я зауважал Франсин? (Д.Э. описывает драматическую сцену, в которой были бы востребованы навыки Франсин.)

Одри: Хм. Я думаю, что она будет честной в дележке, что бы ни пришлось разделить между вами. (Она с готовностью рассказывает о том, как Франсин важно быть справедливой.)

Д.Э.: Значит, если у нас, допустим, только одна коробка припасов, она разделит их со мной и не заберет все себе?

Одри: Несомненно.

Д.Э.: А что именно привело ее к принятию справедливости как ценности? (Д.Э. пытается проследить историю возникновения интереса Франсин к справедливости.)

Одри: У нее очень четкая позиция по поводу того, что она считает справедливым.

Д.Э.: Это справедливость, которую можно выразить принципом «правосудие одинаково для всех» или «я отстаиваю то, что важно для меня, а ты иди и поборись за свою правду»?

Одри: Это скорее справедливость для всех, включая ее.

Д.Э.: Значит, если к кому-то из детей относятся плохо, она заступится за этого ребенка, она не согласится с несправедливостью?

Одри: Я видела, что она так и поступала. И кто бы это ни был, она его не бросит. (Хотя, возможно, те события, о которых ведет речь Одри, происходили давно и прошло уже некоторое время с тех пор, как Франсин предстала перед Одри в этом свете, сейчас глаза Одри заблестели.)

Д.Э.: Люди на нее полагались?

Одри: Да, в прошлом полагались.

Д.Э.: Франсин, тебе что-то откликается – репутация человека, стремящегося к справедливости и честности в отношениях с людьми? Ты согласна с тем, как тебя описала мама?

Франсин: Да… вроде того. (В ее голосе звучит недоумение, но, повернув голову к Д.Э., она смотрит на него с явным любопытством.)

Д.Э.: Почему бы просто не позаботиться о том, чтобы получить свою долю? Зачем беспокоиться о других? Ты слышала выражение «Каждый сам за себя»?

Франсин (с сарказмом): Каждый? Я не каждый, я каждая!

Д.Э.: Конечно. Ты примешь мои извинения?

Франсин (с кривой улыбкой): Хорошо.

(Д.Э. не собирается на этом останавливаться. Он хочет добиться уточнения прозвучавших утверждений о справедливости девочки, вызвав к жизни историю, ярко иллюстрирующую это ее качество.)

Д.Э.: Одри, не могли бы вы рассказать мне какую-ни-будь историю, в которой Франсин проявила свою справедливость? Когда я это услышу, я начну понимать, как она это делает.

Одри (щурится и смотрит вверх, как будто что-то ищет): Хорошо… (Медленно начинает.) Это было сразу после ее дня рождения, семь лет… Может, через одну-две недели. Она была на дне рождения у другой девочки. У них была пиньята, а одна из девочек, кажется, пришла поздно. В общем, к тому времени, как она появилась, все конфеты оттуда уже достали и там вообще мало что осталось. (Теперь смотрит на Д.Э. и кажется полностью погруженной в воспоминание.) Франсин была единственным ребенком, предложившим ей собственную маленькую кучку. Она прямо подошла к ней и протянула несколько конфет. Пара родителей убедила своих детей сделать то же самое, но я никогда не забуду, что Франсин была единственной, кто просто встал и подошел к этой девочке. Ей не надо было подсказывать.

Д.Э.: Одри, а сколько примерно детей было на празднике? Ты помнишь? Немного или прямо много? (Д.Э. предполагает, что там могло быть много детей, значит, поступок Франсин еще удивительнее.)

Франсин: Нет, детей было много! Весь мой класс и еще другие дети. (Франсин заявляет это с явной гордостью, в первый раз вступая в разговор без подсказки, возможно осознав, какое почетное место ей отведено.)

Д.Э.: Франсин, почему ты это сделала? Почему поделилась конфетами из своей горстки, если тебя никто не заставлял? В конце концов, все знают, что конфеты для детей – это как золото для взрослых. (Д.Э. хочет узнать больше о том, почему Франсин так интересует справедливость, и одновременно помочь ей прояснить для себя самой, что для нее значит принцип справедливости.)

Франсин: Это было несправедливо. У нее совсем не было конфет. (Франсин кажется полностью включенной в разговор, возможно потому, что теперь ей все меньше кажется, что ее достоинство может быть задето.)

Д.Э.: Франсин, как бы ты объяснила, что для тебя справедливость? Это твое убеждение? Желание? Надежда?

Франсин: Это мечта.

Д.Э.: В самом деле? Это мечта? Что значит «это мечта»? Я хочу, чтобы ты знала: мне ужасно интересно будет услышать твой ответ. (Теперь, в свою очередь, озадачен Д.Э.)

Франсин (совершенно искренне): Если все со всеми будут справедливыми, это как будто мечта сбудется.

Одри: Я показывала ей речь Мартина Лютера Кинга «У меня есть мечта». Ты это имеешь в виду? (Одри приходит на помощь Д.Э. и Франсин, располагая сказанное в контексте.)

Франсин: Ага.

Д.Э.: Вы это недавно смотрели?

Одри: Может, пять-шесть месяцев назад.

Д.Э.: Ты помнила об этом все это время, Франсин?

Франсин: Да. (Она светится от гордости, но все еще довольно сдержанна.)

Д.Э.: А что, если ты живешь в мире, где люди не всегда бывают справедливыми и добрыми?

Франсин: Все равно нужно стараться быть справедливой! (Она заявляет это очень убежденно.)

Д.Э.: Трудно быть справедливой в мире, который иногда бывает несправедливым?

Франсин: Да. (На миг она кажется подавленной.)

Д.Э.: Кто думает так же, как и ты, или как-то похоже? (Ищет партнеров, которые разделяют ее позицию.)

Франсин: Моя мама. (Смотрит на Одри, которая великодушно подтверждает поддержку легким кивком головы.)

Одри: Верно. Я с тобой. И Мартин Лютер Кинг душой с нами. (Улыбаются и кивают друг другу.)

Д.Э.: Франсин, почему это стало твоей мечтой? Почему ты не мечтаешь о том, чтобы стать знаменитой или чтобы у тебя было все, чего только пожелаешь?

Франсин: Потому что я не эгоистка.

Д.Э.: А вот это мне интересно. Почему нет? Почему бы не быть эгоисткой? Ты этого, наверно, не знаешь, но был такой очень модный в свое время фильм, назывался «Уолл-Стрит», и там главный герой говорил: «Жадность – это хорошо! Жадность – это правильно!»

Франсин: Жадность – это нехорошо. Жадность – это мерзко.

Д.Э.: Это правда? (Д.Э. впечатлен тем, как она догадалась изменить фразу.)

Франсин: Это правда! (Утверждает это твердо.)

Одри: Ого! (Утирает слезы с глаз.)

Д.Э.: Одри, что вас так тронуло?

Франсин: Приятно видеть у нее такой настрой. Давно такого не было.

Д.Э.: Проблема попыталась отнять у Франсин ее настрой?

Одри: Несомненно.

Д.Э: Какой бы ни была проблема, Франсин, скажи: она честно играет? У нее есть мечта или она добивается своей выгоды, невзирая на твои желания? Будет ли для нее иметь значение, что ты мечтаешь о справедливости уже несколько месяцев, после того как вы с мамой посмотрели речь Мартина Лютера Кинга, и мечтала о справедливости еще раньше, когда тебе было семь лет, и на дне рождения ты одна была за справедливость, а может, ты и раньше об этом мечтала? (Ответы на эти вопросы станут базой для формирования достойного описания идентичности. Оно будет основано на свидетельских показаниях Одри и на собственном вкладе Франсин.)

И уже теперь Д.Э. готов перейти к проблеме, чувствуя, что процесс превращения Франсин в нечто большее, чем жертва абьюза, уже начался. Посмотрите, каким потенциалом обладает стратегия представления ее как двигателя изменений, а не как одинокой и ущербной девочки. Последнее потребует объединить усилия окружающих вокруг Франсин, а с ней самой неизбежно будут обращаться как с хрупкой вещицей. Все это выглядит совсем иначе, когда выясняется, что она – человек, который хочет для всех справедливости, что она хранит мечту Мартина Лютера Кинга и живет прежде всего ради своей цели, даже если неизбежно встречает на пути препятствия. Конечно, заранее мы не можем знать точно, как сложится ее жизнь. Но мы можем предположить, что представление о себе как о человеке нравственном, которое накладывается поверх разговоров об абьюзе и его последствиях, даст ей больше шансов в борьбе за жизнь.