Текст книги "Зовем воображение на помощь. Детская нарративная терапия"

Мы расскажем о практике экстернализации коротко, потому что эта техника подробно раскрыта в уже опубликованных работах (Freeman et al., 1997; Madigan, 1992; White & Epston, 1990; White & Morgan, 2006). Для нас экстернализация – это нечто большее, чем просто технический прием. Это изменение смысла, которое позволяет увидеть по меньшей мере две точки зрения – проблемы и человека. В конце концов именно экстернализация помогает нам пролить свет на то, чего пытается добиться проблема, и на то, что ей может противопоставить ребенок.

Освободившись от соблазнительного стремления описать проблему единственно возможным образом и исследовать ее в этом ключе, мы можем приостановить наше восхождение в гору, усомнившись, что на пике нас ждет истина. Мы спускаемся в долины и ходим по равнинам знаний примерно одинаковой приоритетности, где каждая характеристика проблемы, независимо от того, как она возникла, не может приниматься как само собой разумеющаяся, исключающая другие (Zimmerman & Dickerson, 1996). Это не означает, что у нас нет никаких предпочтений. Мы готовы иметь дело с воображаемым миром, где ничего не теряется и многое можно обрести. По мере того как мы углубляемся в воображаемый мир, проблемы оживают, а дети проявляют свои самые замечательные и вдохновляющие качества (Epston & White, 1992).

Давайте рассмотрим интернализующие и экстернализующие вопросы и то, как они воздействуют на проблему, какого рода перспективы предоставляют.

Вопросы, интернализующие проблему

• Тебе грустно? Почему тебе грустно? Что (или кто) заставляет тебя грустить?

Специалист может избегать прямых вопросов, но при этом чувствовать озабоченность, задавая те же вопросы самому себе:

• Ему грустно? Почему ему грустно? Что (или кто?) заставляет его грустить?

Вопросы, сформулированные таким образом, не дают возможности отделить человека от проблемы. И это вполне естественный ход мысли, мы привыкли к такого рода формулировкам.

Вопросы, экстернализующие проблему

• Как Грусть проникает внутрь? Она распаковывает сумки и остается на ночь или на более долгий срок? Она любит двухъярусные кровати или предпочитает спать рядом с тобой, прижавшись к тебе?

Формулировка и содержание таких вопросов могут показаться человеку очень непривычными, приходится подумать дважды, прежде чем отвечать, и это можно понять. Мы привыкли размещать проблемы внутри людей, и вопросы подобного рода часто требуют минутной паузы. Обратите внимание: интернализующие вопросы заставили бы нас вести разговор с грустным человеком, в то время как экстернализующие означают, что мы будем говорить с человеком о Грусти. В последнем случае их двое – человек и проблема, что приводит нас к уже известному знанию:

• Человек – это не проблема. Проблема – это проблема.

Разговор об уникальности дает нам возможность увидеть великолепные качества ребенка, а язык интернализации, который не разделяет человека и проблему, может разрушить созданное пространство. Нам ближе представление о том, что идентичность можно выразить разными способами, в противовес представлению о том, что существует одно «я» с множеством внутренних конфликтов.

Психология нарезала человека на ломтики и кубики в неустанном поиске его сущности. Нас разделило надвое – на видимую и невидимую части айсберга, поверхностное и глубинное, сознательное и бессознательное. Неустрашимый Фрейд, нисколько не смущаясь сравнением своей идеи с идеей христианской Троицы (Отец – Сын – Святой дух), создал «святую троицу» в психологии, противопоставив нас самим себе. Противоборствующие друг с другом Ид и Суперэго садятся за стол переговоров благодаря великому посреднику – Эго (Freud, 1930/1962). И почти столетие спустя проявление внутренней дисгармонии можно обнаружить в повседневной речи, когда мы замечаем, что «одна часть меня чувствует одно, а другая – другое» или когда мы, например, «доверяемся внутреннему ребенку». В любом случае, на какие бы части нас ни предполагали «разделить», все эти типологии призваны раскрыть «строение психики человека».

Мы не стремимся исследовать строение чего бы то ни было, присоединяясь то к одной, то к другой противоборствующей стороне. Нам важно драматическое изображение идентичности (Denzin, 2003; Schneider, 1981), которое выстраивается в сотворчестве актера и публики. Вместо того чтобы устанавливать или выкапывать внутренние столбы и подпорки, мы участвуем в спонтанном творческом взаимодействии – креативном, но не архаичном (Finley, 2011). Мы стремимся строить работу так, чтобы именно развитие сюжета показывало бы нам, кто мы есть, если и не в реальной действительности, то, по крайней мере, наглядно и живо. Мы стремимся не к абсолютной истине, а к убедительному рассказу, который нашел бы отклик у причастных к нему. Язык экстернализации, используемый для раскрытия проблемы, способствует достижению этой цели, создавая пространство, в котором ребенок мог бы выступить – или появиться на свет – как кто-то другой, не такой, каким его изображает проблема (Winslade, 2009).

Посмотрите, как создается такое пространство, когда проблема персонифицируется:

1. Есть ли смысл в появлении Грусти в твоей жизни?

2. Пытается ли Грусть навалиться на тебя целиком, полностью подавляя тебя?

3. Какого места в твоей жизни заслуживает Грусть?

4. На какое место Грусть претендует?

Обратите внимание, что вопросы под номерами 1 и 2 дают понять, что существует два способа существования: тот, к которому склоняет Грусть, и тот, который существует отдельно от нее и больше соответствует идентичности человека (Catey, Walther & Russel, 2009; White, 2000). В вопросах под номерами 3 и 4 Грусть не рассматривается исключительно как враг, а скорее как нечто, что следует учитывать, но ровно в той степени, в какой ребенок посчитает нужным. Если отвести проблеме ограниченное пространство в жизни ребенка, без вида на жительство, можно будет договориться о том, как теперь могут выглядеть отношения с проблемой. Не стоит передавать проблеме право собственности, только потому что она заняла жилплощадь. В конце концов, давайте не забывать, что закон на стороне фактического владельца.

По мере того как мы отделяем проблему от человека, появляется возможность как-то на нее отреагировать. Для этого у нас есть экстернализация и постепенное увеличение пространства между человеком и проблемой. Мы начинаем с того, что оглядываемся вокруг и обнаруживаем следы присутствия проблемы (под кроватью, в чулане, по дороге в школу, на заднем сиденье автомобиля и т. д.) Важно отметить, что мы рассматриваем под лупой именно проблемы, а не самих детей. Даже в тех случаях, когда проблемам удается временно проникнуть внутрь, незаконно присвоив себе фантазии детей или вызывая у них зуд в пальцах рук и ног, проблемы – это все равно проблемы, дети проблемами не являются.

С помощью следующих вопросов мы хотели бы показать, как язык экстернализации помогает нащупать опоры для реализации предпочитаемых самим ребенком намерений. Вопросы под номером 1 призваны показать проблему во всей ее красе, раскрыв ее намерения в отношении ребенка, а вопросы под номером 2 предлагают поразмышлять над тем, что человеку важно, что может быть положено в основу его действий.

1. Если бы Тошноство правило твоим воображением, что оно приказало бы тебе есть и что оно бы тебе сказало про еду, которую готовит мама? Как Тошноство считает, где ты должна быть во время обеда, когда все вместе сидят за столом? По мнению Тошноства, какие отношения у тебя должны быть с мамой, надо ли ей доверять?

2. Если бы Тошноство ничего не указывало твоему воображению и ты могла свободно и с удовольствием им распоряжаться (Freeman et al., 1997), то что бы ты сделала? Если бы это решала ты, а не Тошноство, как ты думаешь, насколько разумно было бы доверять маме?

* * *

1. Если бы Несправедливость решала, на что тебе тратить свое время и энергию, как бы она ими распорядилась? Сколько твоих сил и энергии досталось бы в таком случае семье?

2. Даже если не ставить Несправедливость во главу угла, ты согласен с ней в том, что значение семьи переоценивают? Многие, став взрослыми, уходят из семьи и полагаются в основном на друзей, ты не был бы первым. Но вот чья это была бы идея – твоя или Несправедливости?

* * *

1. Если бы Сравнение могло посмотреть на твою прежнюю жизнь, что, по его мнению, было пустой тратой времени? Если посмотреть в будущее, то какие новые интересы предложило бы тебе Сравнение?

2. Можешь ли ты вспомнить, что было ценно для тебя до того, как появилось Сравнение? Могла бы ты сказать, что все это было от твоей незрелости, в то время как сейчас ты старше и мудрее? Если ты думаешь об этом своими словами, а не словами Сравнения, что, как ты думаешь, в жизни важно?

Именно на контрасте между желаниями ребенка и замыслами проблемы возникают новые возможности. Дистанция между ними создает пространство, необходимое для того, чтобы поразмыслить о последствиях проблемы и выбрать свою собственную позицию. Часто бывает так, что ребенок начинает протестовать против засилья проблемы именно в тот момент, когда мы начинам обсуждать с ним, как она влияет на его жизнь (при условии, что проблема была достаточно экстернализована, а ее мотивы раскрыты).

В конечном счете все зависит от того, какие достоинства ребенка были обнаружены в разговоре о его уникальности, и от того, сможет ли он опираться на них в борьбе с проблемой.

Экстернализация проблем может благотворно влиять и на работу с родителями и опекунами (Freeman et al., 1997; Madsen, 2007). Такие проблемы, как Вина, Неудача, Разочарование и Неуважение, могут грызть родителей, ставить под сомнение их собственные способности, вносить разлад в их отношения с детьми. Экстернализующие беседы могут сохранить и восстановить репутацию родителей, заново познакомив их со своими лучшими намерениями. В противоположность известной в психологии тенденции обвинять родителей, и особенно мать, мы поддерживаем родителей в той же степени, что и детей. Мы приглашаем их присоединиться к разговору и верим, что у них хватит доброты и силы воли объединиться со своими дочерями и сыновьями в решении любой проблемы, которая встанет на их пути.

Вопросы, помогающие родителям отделить свои цели от целей, которые преследует проблема, выглядят примерно так:

1. Ведет ли Вина список самых ваших неудачных родительских поступков? Не достает ли она его в самое неподходящее время, пытаясь вас дискредитировать?

2. Когда вы сами, а не Вина, смотрите на свое прошлое, выглядит ли оно по-другому? Какие ваши родительские усилия Вина хотела бы от вас скрыть?

* * *

1. Что Неуважение заставило бы вас делать, если бы вы столкнулись с демонстративным непослушанием вашего ребенка (например, если бы ваши указания нагло игнорировали)?

2. Если бы Неуважение потребовало сурового ответа, вы бы согласились с ним? Как бы вы себя ощущали, если бы Неуважение не диктовало вам свои правила, например о том, что в отношениях непременно нужно проявить силу и авторитет?

Если мы выводим проблему вовне, разве мы не отбиваем у детей желание брать на себя ответственность? Этот вопрос задают часто. На самом деле совсем наоборот. Мы считаем, что взять на себя ответственность – это не столько признать свою вину, когда что-то пошло не так («Ты должен ответить за то, что сделал!»), сколько проявить инициативу и вмешаться, когда проблема возникла. Когда мы используем экстернализацию, дети могут посмотреть на проблему со стороны, оценить ее, находясь на расстоянии, и занять какую-то позицию для противодействия ей (и это не похоже на биение себя в грудь). Риск уличить человека в чем-то нехорошем меньше, когда мы спрашиваем: «Проблема права или не права, когда ведет тебя этой дорогой?» – а не когда задаем вопрос: «Ты прав или не прав, когда идешь этой дорогой?» Дети свободно участвуют в обсуждении и, таким образом, могут разбираться с проблемой на своих собственных условиях.

Все сказанное не означает, что признанию вины вообще нет места. Призывание кого-то к ответу за деструктивное поведение вполне может быть актом торжества справедливости, принципиальным моментом. Отличие вины от ответственности в том, что вина выставляет человека в его самом худшем проявлении, в то время как ответственность – в лучшем. В случае обвинения от виновного не требуется почти ничего, кроме как быть доступным для порицания. И это хорошо, поскольку в худшем случае мы, как правило, мало на что способны. Обвинение редко стимулирует какую-то ответную реакцию, кроме признания вины или, что хуже, гнева и готовности защищаться. Под тяжестью вины наша связь с состраданием слабеет, и любые высокие стремления могут оказаться недоступными. Даже просто просьба извиниться («По крайней мере, мог бы попросить прощения!») может вызвать раздражение, и тогда обвиняемый злобно выплевывает свое «прости». Ответственности обычно не добиваются с помощью конфронтации. Такой подход демонстрирует ценности того, кто обвиняет, а тот, кого обвиняют, оказывается пойман с поличным, лишен какого бы то ни было благого намерения.

Понятие ответственности включает в себя намерение, которое должно дать дорогу действиям, тогда как действие без намерения может быть механическим упражнением, не больше. Нельзя сделать так, чтобы целью ребенка стали цели других людей. Если некое намерение созрело в умах взрослых и было подано ребенку сверху, будь то в форме инструкции или предостережения, оно едва ли проживет дольше, чем муха-однодневка. За действием должна стоять хорошо обдуманная цель. Именно такая цель позволяет получить искренний отклик (White, 2010). Основанное на хорошо продуманном намерении действие будет более жизнеспособным и эффективным.

В следующем разговоре с девятилетним Бреттом и его бабушкой Пегги тоже поднимается вопрос ответственности: Вспыльчивость сталкивается с заинтересованностью Бретта в справедливости. Экстернализующие вопросы Д.М. позволяют Бретту рассмотреть два потенциальных пути, которыми может увести его каждая из двух сторон.

Пегги: Я думаю, что намерения у него добрые, но он такой импульсивный, что не доводит ничего до конца, когда дело касается меня и Эбби (сестра Бретта, младше его на два года).

Д.М.: Значит, вы не думаете, что проблема в его намерениях? Вы считаете, что намерения у него хорошие?

Пегги: (Кивает.)

(Д.М. помнит, что до этого Пегги описывала Бретта как доброго мальчика. В подтверждение этого тезиса она рассказала, что Бретт выдвинул инициативу собирать деньги для детей-сирот. Резким контрастом этому было описание его вспыльчивости.)

Д.М.: Как вы думаете, эта Вспыльчивость или что-то вроде того овладевает Бреттом против его воли, раньше чем он начинает делать то, что намеревался? (Продолжает проводить различие между намерениями проблемы и намерениями Бретта.)

Пегги: Да.

Д.М. (поворачиваясь к Бретту): Вспыльчивость быстрее всего, что ты можешь представить?

Бретт: Я не знаю.

Д.М.: Ты думаешь…

Бретт: Скорее ничья.

Д.М.: Ничья? Ты думаешь, что можешь быть таким же быстрым, как Вспыльчивость?

Бретт: (Кивает.)

Д.М.: Значит, Вспыльчивость быстрая…

Бретт: Но даже если я разозлился, я могу притормозить Вспыльчивость и во всем разобраться.

Д.М.: Какие проблемы тебе важно решить? (Д.М. старается не направлять разговор в «нужную» сторону.)

Бретт: Может… почему некоторые из моих друзей не ценят меня так, как ценят меня другие мои друзья. (Кажется, он очень смущен своим признанием.)

Д.М.: Я знаю, что это за чувство. (Д.М. быстро присоединяется к Бретту, чтобы защитить его от еще большего унижения.)

Бретт: Правда?

Д.М.: Да, а некоторым друзьям важнее я.

Бретт (кажется, он успокаивается): Мой лучший друг Чарли, он ходит со мной в одну церковь, он ко мне очень хорошо относится.

Д.М.: А другие друзья относятся к тебе хуже, менее внимательны к тебе?

Бретт: Один из моих друзей, который не очень внимателен, – это мой друг, да почти и не друг – Джорджио. Но другой друг, Абра, тоже относится ко мне довольно хорошо.

Д.М.: Абра?

Бретт: Абра. Он из Индии. Пишется: «А – Б – Р – А».

Д.М.: «А – Б – Р – А». Из Индии. (Аккуратно записывает.)

Бретт: Он очень хорошо ко мне относится.

Д.М.: Он тоже очень хорошо к тебе относится. Значит, у тебя два хороших друга: твой лучший друг Чарли и Абра…

Бретт: И еще один лучший друг, Гэри, очень хорошо ко мне относится. Г – Э – Р – И.

Д.М.: Да, я понял.

Бретт: (Смеется.)

Д.М.: Кажется, ты умеешь замечать хорошее отношение. (Отмечает свойство характера, которое может сыграть роль уникального качества.)

Бретт: Да.

Д.М.: У тебя уже наметанный глаз?

Бретт (кивает): Я сразу понимаю, хороший человек или нет.

(Бретт продолжает объяснять, как он определяет, добры ли люди, которые хорошо одеты и вежливы. Пока он развивает тему, Д.М. раздумывает, может ли заинтересованность Бретта в доброте помочь ему занять выгодную позицию, с высоты которой можно исследовать интересы Вспыльчивости.)

Д.М.: Возможно, это нелепый вопрос, но у меня возникло ощущение – ты мог бы сказать, что это очевидно, но я все равно спрошу – у меня возникло ощущение, что добро для тебя привлекательнее зла.

Бретт: (Поворачивается и смотрит на бабушку.)

Д.М.: Почему ты смотришь на бабушку?

Бретт (застенчиво улыбается): Она знает ответ… И я знаю. Мне больше нравится добро, а не зло.

Д.М.: Похоже, я попал в точку.

Бретт: Я часто бываю добрым с людьми, но иногда я немного расстраиваюсь.

Д.М.: И тогда Вспыльчивость берет верх?

Бретт: Да.

Д.М.: До того как Вспыльчивость встает у тебя на пути, почему ты хочешь быть добрым к людям? Ты говорил мне о доброте Чарли, доброте Абры, доброте Гэри. Расскажи мне о том, почему тебе интересна доброта. (Бретту нужна платформа, основание, стоя на котором он сможет описать то, что ему неподдельно интересно. Очень важно, чтобы у него была возможность заявить о своей ценности, учитывая, что и Вспыльчивость, похоже, заинтересована в том, чтобы использовать его в своих целях.)

Бретт: Мне нравится, когда я с людьми добрый, и они со мной добрые, потому что я поступаю по справедливости. (Кажется, Бретт говорит о некой ценности, однако пока непонятно, обозначает ли он собственную позицию или просто повторяет пустые слова за взрослыми.)

Д.М.: Расскажи мне, что, по-твоему, значит «поступать по справедливости». Давай посмотрим, похоже ли это на то, что, как мне кажется, ты имеешь в виду.

Бретт: (Кажется, колеблется. Возможно, чувствует, что его поставили в неловкое положение.)

Д.М.: Или давай я скажу?

Бретт: Давайте вы.

Д.М.: Я озвучу два варианта, а ты мне скажешь, какой из них тебе больше подходит, или, может, назовешь свой собственный вариант. (Бретт кивает в знак согласия.) Один из вариантов звучит так: поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Это первый вариант. Второй вариант – возможно, это вариант Вспыльчивости: я буду с тобой добрым, только если сначала ты будешь добрым со мной.

Бретт: Многие мои друзья так делают. Второй!

Д.М.: А ты? Что тебе больше нравится?

Бретт: (Думает.)

Д.М.: Или это трудный вопрос?

Бретт: Довольно трудный вопрос. (Так часто бывает: как только мы оказываемся там, куда проблемам вход заказан, мы обнаруживаем, что дети способны обсуждать вопросы морали. Сейчас Бретт, кажется, искренне поражен скрытым в первом варианте глубоким подтекстом.)

Д.М.: Да, это трудно.

Бретт: (Ерзает на стуле.)

Д.М.: Я не хочу ставить тебя в трудное положение. Ты хочешь об этом подумать?

Бретт: Да, я хочу об этом подумать.

Д.М.: Мы к этому вернемся?

Бретт: Да, я об этом подумаю. (Он говорит искренне.)

Вопреки распространенному представлению об умственных способностях детей, Бретт в свои девять лет, похоже, способен оценить сложность вопроса, над которым не задумываются и многие взрослые, частенько орущие на своих партнеров что-то в духе: «Если ты не хочешь, чтобы я злился, не беси меня!» Кажется, что эти и подобные им слова указывают на то, что человек по-доброму относится к партнеру (ну или по крайней мере заинтересован в добрых отношениях). Однако это касается только идеальных условий, когда человек ощущает, что к нему относятся справедливо. Получается, что сохранять спокойствие ему помогает не столько наличие собственных моральных убеждений, сколько готовность партнера действовать осторожно, в соответствии со Вспыльчивостью. Для многих взрослых сохранять доброе отношение, даже если тебя провоцируют, – это скорее желанная цель, нечто не очень достижимое на постоянной основе. В любом случае это не то, чего легко добиться.

Д.М.: Мне важно услышать, что ты хочешь подумать над этим вопросом. Он непростой, если отвечать на него искренне, не притворяясь.

Бретт: Притвориться было бы легко, но я не хочу притворяться.

Д.М. верит Бретту на слово и ближе к концу их первой встречи возвращается к вопросу о справедливости.

Бретт (указывая на бабушку): Она вводит в доме несправедливые правила.

Д.М.: О'кей, мы снова приходим к вопросу о справедливости. Возможно, пора вернуться к нему и посмотреть, готов ли ты с ним разобраться? (Д.М. не терпится поглядеть, сможет ли Бретт разобраться с этим трудным вопросом.)

Бретт: (Кивает.)

Д.М.: Итак, первый вариант, как можно трактовать принцип справедливости: я хочу быть хорошим с другими людьми, только если они будут поступать справедливо. Второй вариант такой: я хочу поступать с людьми так, как я хочу, чтобы поступали со мной.

Бретт: (Думает.)

Д.М.: В первом варианте: «Ты заставляешь меня так себя вести. Я злюсь, потому что это ты меня доводишь… это ты все портишь». Улавливаешь?

Бретт: (Кивает.)

Д.М.: И второй вариант: «Портишь ты все или нет, я хочу жить по справедливости. Я все равно хочу быть хорошим человеком».

Бретт: Я хочу жить по справедливости.

Д.М.: Это трудно, правда? Ты хочешь быть хорошим, несмотря ни на что? (Хочет посмотреть, насколько сильно это убеждение.)

Бретт: Я делаю это для своего друга. Для моего бывшего друга Адама.

Д.М.: Да?

Бретт: Я старался быть с ним добрым, а он все равно не хочет со мной дружить.

Д.М.: Поэтому ты стал злее?

Бретт: Нет.

Д.М.: Ты все равно добрый?

Бретт: Я все равно с ним добрый, даже если он не хочет со мной дружить. (Бретт, похоже, вырабатывает свою моральную позицию.)

Д.М.: Почему же ты с ним добрый, если он с тобой не добрый?

Бретт: Потому что не хочу попасть в ловушку, в которой я стану злым.

Д.М.: А Вспыльчивость заставляет тебя попадать в ловушку с бабушкой или сестрой? Она пытается сделать тебя злым с бабушкой или сестрой? (Д.М. бросает вызов Бретту, чтобы он определил свои намерения там, где Вспыльчивость часто брала верх и последнее слово было за ней.)

Бретт: Я не знаю. Я этого не знаю.

Д.М.: Это правильный вопрос или я ошибся? (Д.М. хочет убедиться, что он не забежал вперед и не помешал его процессу рассуждения.)

Бретт: Это правильный вопрос. Я просто не знаю.

Д.М.: Это интересный вопрос? Стоящий?

Бретт: Это важный вопрос.

Д.М.: Почему он важный?

Бретт: Я убедился, что не собираюсь быть злым только из-за этого. (Кажется, он имеет в виду Вспыльчивость.)

Д.М.: Это важно, да?

Бретт: Это важно.

Кажется, Бретт еще не определился, на какую позицию ему встать, но, похоже, уже начал обдумывать, как повести себя в отношении Вспыльчивости. Он уже осторожно вступил с ней в переговоры, руководствуясь своими представлениями о доброте, в размышлениях, которые волновали его с самого начала именно по причине его доброго сердца. Именно это станет основой дальнейшего формирования характера, острого чувства ответственности и раскрытия возможностей для осмысленных размышлений и действий.