Текст книги "Простые смертные"

– Ну вот, – сказала она, – здесь я с вами и прощаюсь. Будьте осторожны, старайтесь все время видеть шесты разметки и не геройствуйте.

– Ладно. И спасибо, что позволили мне проехаться с вами до вершины.

Она пожала плечами.

– Вы, должно быть, разочарованы?

Я поднял на лоб защитные очки, чтобы она могла видеть мой взгляд, хотя свои глаза она мне так и не показала.

– Нет. Нисколько. Я очень вам благодарен.

Интересно, подумал я, она назовет мне свою фамилию, если я спрошу? Я ведь даже этого не знал.

Она смотрела куда-то вниз.

– Я, должно быть, кажусь недружелюбной?

– Нет, просто осторожной. Что вполне оправданно.

– Сайкс, – сказала она.

– Что, простите?

– Холли Сайкс. Это мое имя. Вы ведь это хотели узнать?

– Оно… вам подходит.

Я ничего не видел за ее проклятыми очками, но догадывался, что она озадачена.

– Я и сам толком не знаю, что хотел этим сказать, – признался я.

Она оттолкнулась палками, и ее поглотила белизна.

* * *

Средний склон Паланш-де-ла-Кретта считается не слишком сложным, но если отклониться от трассы вправо метров на сто, то вам понадобится умение прыгать с практически отвесного обрыва или… парашют; к тому же туман настолько сгустился, что я решил не торопиться и почти каждые две минуты останавливался, чтобы протереть очки. Минут через пятнадцать передо мной возник какой-то валун, похожий на гнома, окутанного клубами тумана. Валун был на самом краю спуска, и я прислонился к нему с подветренной стороны, чтобы выкурить сигарету. Вокруг было тихо. Очень тихо. Я думал о том, почему тебе не дано самому выбирать того, кто тебе нравится; почему ты можешь только ретроспективно размышлять о том, чем кто-то так сильно тебя увлек. Я всегда считал, что определенные расовые различия обладают, так сказать, эффектом афродизиака, а вот классовые различия – это поистине Берлинская стена в области секса. Я, разумеется, понимал, что не могу «считывать» Холли так же легко, как девушек из собственного племени с его вечными разговорами о налогах и брекетами на зубах, но никогда ведь не знаешь, где найдешь, где потеряешь. И вообще, Бог за шесть дней создал всю Землю, а я приехал в Швейцарию на целых девять или даже десять дней!

Группа лыжников обогнула моего гранитного «гнома», точно стайка светящихся рыб, но ни один из них меня не заметил. Я бросил окурок и последовал за ними. Те веселые техасцы, видно, решили, что им этот спуск не по зубам, и вернулись назад; а может, они просто спускаются еще осторожней, чем я. Никакого лыжника в серебристой парке я на трассе тоже не заметил. Вскоре туман стал редеть, трещины, скалистые выступы и контуры соседних скал то возникали, то пропадали, но к тому времени, как я достиг станции Шемёй, туман снова сгустился и накрыл меня, точно серое облако. Я подбодрил себя чашкой горячего шоколада и, выбрав более спокойную, синюю, трассу, помчался вниз, в Ла-Фонтейн-Сент-Аньес.

* * *

– Ну-ну-ну, никак наш талантливый мистер Лэм явился? – Четвинд-Питт готовил на кухне чесночный хлеб или, точнее, пытался это делать. Был уже шестой час, но он так с утра и ходил в халате. Раскуренная сигара балансировала на кромке стакана с вином; CD-плейер наигрывал «Listen without Predjudice» Джорджа Майкла. – А Олли и Фиц ушли тебя искать. Еще часа два или три назад.

– Альпы – довольно большой и старый горный массив. Знаешь поговорку насчет иголки и стога сена?

– И куда же твои скитания по Альпам завели тебя aujourd’hui?[106]106
  Сегодня (фр.).


[Закрыть]

– На вершину Паланш-де-ла-Кретта, а потом я пробежался через равнину. По этим отвратительным черным трассам я больше не спускаюсь. Это не для меня. Как ты себя чувствуешь с похмелья?

– Как Сталинград в сорок третьем. Вот напиток, замечательно снимающий похмельный синдром: узо со льдом. – Руфус взболтал молочного цвета жидкость в маленьком стаканчике и одним глотком проглотил половину.

– Извини, но узо всегда вызывает у меня воспоминания о сперме. – К сожалению, под рукой у меня не оказалось фотоаппарата, чтобы запечатлеть, как выглядит Четвинд-Питт, только что проглотивший эту гадость. – Еще раз извини, это было бестактно с моей стороны.

Он гневно на меня глянул, затянулся сигарой и вернулся к рубке чеснока. Я порылся в ящике кухонного стола.

– Попробуй воспользоваться вот этим революционным приспособлением: оно называется чеснокодавилка.

Четвинд-Питт не менее гневно посмотрел на несчастную давилку и сказал:

– Должно быть, домоправительница купила это еще до нашего приезда.

Я совершенно точно пользовался чеснокодавилкой в прошлом году, но говорить об этом не стал. Просто вымыл руки и включил духовку, чего Четвинд-Питт до сих пор не сделал.

– Ладно, дай-ка лучше я. – Я выдавил чесночную кашицу в сливочное масло.

Все еще что-то ворча, довольный Четвинд-Питт тут же пристроил свой зад на кухонный стол и заявил:

– Работай, работай. По-моему, это незначительная компенсация за то, что ты вчера обдурил меня в пульку.

– Ничего, еще отыграешься. – Так, теперь поперчить, добавить нарезанной петрушки и размешать вилкой.

– Я вот все думаю: почему он это сделал?

– Ты о Джонни Пенхалигоне, я полагаю?

– Понимаешь, Лэм, ведь только с первого взгляда кажется, что все так просто…

Вилка замерла у меня в руке: взгляд у Руфуса был… обвиняющим? Вообще-то, у Жабы принят «кодекс омерта»[107]107
  Обет молчания у мафии.


[Закрыть], но ни один кодекс не может на сто процентов быть нерушимым.

– Продолжай. – Как это ни глупо, но я вдруг поймал себя на том, что шарю глазами по кухне в поисках орудия убийства. – Я очень внимательно тебя слушаю.

– Джонни Пенхалигон стал жертвой привилегий!

– Неплохо. – Моя вилка снова энергично задвигалась. – Во всяком случае, изысканно.

– Плебей – это тот, кто считает, что привилегии связаны исключительно с роскошью, множеством слуг, горничными, которые подносят тебе вкусные яства. А ведь на самом деле голубая кровь в наше время и в наш век – это серьезное проклятие. Во-первых, над тобой без конца грязно насмехаются, говоря, что в твоем имени слишком много слогов, а кроме того, лично на тебя возлагается вина за классовое неравенство, за уничтожение лесов Амазонии, за то, что цены на пиво все время ползут вверх, и за все остальное. Во-вторых, брак в аристократических семьях – сущее наказание: откуда мне знать, что моя будущая жена действительно меня любит, если на карту поставлены мои одиннадцать сотен акров земли в Букингемшире и титул леди Четвинд-Питт? В-третьих, на моем будущем висят тяжкие оковы в виде управления этим проклятым имением. Так что, если, например, ты захочешь стать брокером, или торговцем, или археологом, занимающимся раскопками в Антарктиде, или вздумаешь изучать вибрацию звука в невесомости, то твои родные скажут примерно так: «Если ты счастлив в своей профессии, то счастливы и мы, дорогой Хьюго». Ну, а мне в любом случае придется поддерживать на плаву своих арендаторов, жертвовать на благотворительные цели, кого-то спонсировать и с утра до ночи заседать в Палате лордов.

Я принялся вилкой запихивать чесночное масло в бороздки, сделанные в каравае хлеба.

– У меня просто сердце кровью обливается от твоих рассказов. Ты у нас какой по счету в очереди на престол? Шестьдесят третий?

– Шестьдесят четвертый. Ведь теперь родился еще этот, как бишь его… Но я говорю совершенно серьезно, Хьюго. И потом, я еще не закончил. Четвертое проклятие – это охота у нас в поместье. Я, черт побери, ненавижу биглей, а уж лошади… О, эти своенравные и чрезвычайно дорогостоящие средства передвижения, которые постоянно мочатся тебе на сапоги, а гонорар их ветеринарам исчисляется многими тысячами! И, наконец, пятое проклятье – это постоянная, черт бы ее побрал, тревога, даже ужас, что ты, именно ты, можешь все потерять, и тогда тебе придется начать все сначала, жить как простой смертный, как социальное ничтожество, как ты или Олли – только ради бога не обижайся! – и все время ползти вверх, только вверх, ибо таково единственно возможное для тебя направление. Но если с самого начала твое имя записано в «Книге Судного Дня»[108]108
  Кадастровая книга, земельная опись Англии, произведенная Вильгельмом Завоевателем в 1085–1086 годах; считается основным документом при разборе тяжб о недвижимости.


[Закрыть], как, например, у меня или у Джонни, то единственное направление для тебя – это вниз, к треклятому погосту. Такое ощущение, словно внутри подобных семейств из поколения в поколение передается толстенный пакет документов о банкротстве, а вовсе не приз победителя, и кто бы ни остался в живых, когда запас денег окончательно иссякнет, он, во-первых, обязан быть одним из Четвинд-Питтов, а во-вторых, знать, как собрать мебель, присланную из Аргоса.

Я завернул чесночный хлеб в фольгу и спросил:

– И ты предполагаешь, что этот букет проклятий и заставил Джонни направить свою машину с обрыва?

– Да, – сказал Руфус Четвинд-Питт. – И еще то, что ему некому было позвонить в самый черный час своей жизни. Некому довериться.

Я сунул противень в духовку и добавил жару.

По всей долине таяли сосульки; капли талой воды так и сверкали в косых лучах солнца. Дверь в «Ле Крок» была приоткрыта и подперта барным табуретом, а в самом баре суетилась Холли в мешковатых армейских штанах, белой майке и кепке-бейсболке цвета хаки, из-под которой торчали волосы, стянутые в «конский хвост». Пока я стоял на крыльце, с одной из сосулек мне накапало за воротник, противная холодная струйка поползла по шее и дальше между лопатками. Холли почувствовала мое присутствие, обернулась, и стоны пылесоса «Хувер» наконец затихли.

– Тук-тук-тук, – сказал я. – Можно?

Она узнала меня и тут же заявила:

– У нас еще закрыто. Приходите попозже – часов через девять.

– Неправильно. Вы должны были сказать: «Кто там?» Неужели с вами и пошутить нельзя?

– Нельзя. И дверь я вам не открою, Хьюго Лэм.

– Но она уже немного приоткрыта. И вот, смотрите, – я показал ей бумажные пакеты из кондитерской, – это завтрак. Гюнтер, конечно же, должен разрешить вам перекусить?

– Кое-кто из нас позавтракал еще два часа назад, выпендрежник.

– Когда учишься в Ричмондском колледже для мальчиков, тебя начинают дразнить, если ты недостаточно выпендриваешься. Там скромность считается преступлением. Так как вы насчет позднего завтрака?

– «Ле Крок» сам себя не вымоет.

– Разве Гюнтер и ваша напарница вам никогда не помогают?

– Гюнтер здесь хозяин. Моник наняли только для работы в баре. И они до ланча проваляются в постели, потому что сейчас заняты исключительно друг другом. Вообще-то, Гюнтер расстался со своей третьей женой всего несколько недель назад. Так что привилегия вывозить навоз из этого хлева целиком выпала на долю менеджера.

Я огляделся.

– И где же он, этот менеджер?

– Вы же на него смотрите, черт побери! Это я.

– Ого! Скажите, а если выпендрежник вымоет мужскую уборную, вы сделаете перерыв на двадцать минут?

Холли колебалась. Но какая-то часть ее души явно хотела сказать «да».

– Видите вон ту длинную штуковину? Она называется швабра. Беритесь за тонкий конец.

* * *

– Я же говорила, что это настоящий хлев!

Холли нажимала на ручки и клапаны хромированной кофеварки с таким видом, словно управляла машиной времени. Кофеварка шипела, плевалась и клокотала.

Я вымыл руки и снял со стола парочку барных табуретов.

– Это было одно из самых отвратительных заданий, какие мне когда-либо приходилось выполнять. Мужчины – просто свиньи. Вытрут задницу, швырнут комок туалетной бумаги мимо урны, да так и оставят там валяться. А в последней кабинке была целая лужа блевотины. Нет, это просто прелесть! Такое ощущение, словно блевотину там оставили специально, в качестве этакой «Полифиллы»[109]109
  Фирменное название целлюлозной массы для гидроизоляции.


[Закрыть].

– А вы отключите обоняние. Дышите ртом. – Холли принесла капучино. – И ведь все туалеты, которыми вы когда-либо пользовались, кто-то, безусловно, убирает. Если бы ваш отец владел не банком, а пабом, как в моем случае, то и вы вполне могли бы оказаться таким вот грязнулей. Ну вот, теперь вам будет о чем днем подумать.

Я вытащил из пакета круассан с миндалем, а остальные пакеты и свертки подвинул поближе к Холли.

– А почему вы не делаете уборку с вечера?

Холли отщипнула кусочек пирожного с абрикосами.

– У Гюнтера завсегдатаи зависают до трех утра и даже не думают проваливать. В три это еще хорошо. Вот попробуйте представить себе, каково это – убирать в таком хлеву, когда девять часов подряд без передышки подавала напитки?

Я признал правильность ее доводов и сказал:

– Но сейчас-то бар выглядит полностью готовым к битве, не так ли?

– Более или менее. Краны я протру позже и спиртное из погреба потом принесу тоже.

– А мне-то казалось, что в барах все делается само собой!

Холли закурила сигарету.

– В таком случае у меня попросту не было бы работы.

– А вы что, рассчитываете на, так сказать, долгосрочное гостеприимство подобного заведения?

Холли нахмурилась: это был нехороший знак.

– А вам-то что за дело?

– Я просто… Не знаю. Мне кажется, вы могли бы заниматься… да чем угодно!

Теперь в ее нахмуренных бровях читались одновременно и настороженность, и раздражение. Она постучала ногтем по сигарете, стряхивая пепел, и сказала:

– Знаете, школы, в которых учатся представители низших классов, как-то не особенно вдохновляют на подобные мысли о будущем. Курсы парикмахеров или автослесарей – вот это годится.

– Но нельзя же во всем винить какую-то дерьмовую школу?

Она снова стряхнула пепел с сигареты.

– Вы, безусловно, умны, мистер Лэм, но в некоторых вещах вы все-таки ни хрена не понимаете.

Я кивнул, сделал глоток кофе и заметил:

– Зато у вас был великолепный преподаватель французского.

– Никакого преподавателя французского у меня не было. Язык я выучила во время работы. Пришлось. Надо было как-то выживать. И от французов обороняться.

Я выковырял из зубов кусочек миндального ядрышка.

– А где, кстати, находится ваш паб?

– Какой паб?

– Тот, в котором работает ваш отец.

– Вообще-то, он владелец этого паба. Точнее, совладелец. Вместе с мамой. Паб называется «Капитан Марло» и стоит на берегу Темзы в Грейвзенде.

– Звучит весьма живописно. Так вы выросли в этих местах?

– Слова «Грейвзенд» и «живописно» как-то не очень сочетаются; во всяком случае, они точно не кружат в вальсе вокруг прогуливающихся под руку парочек. В Грейвзенде полно закрытых предприятий; там также есть фабрика по переработке макулатуры, цементная фабрика фирмы «Блу Сёркл», муниципальные жилые дома, ломбарды и букмекерские конторы.

– Но вряд ли там одна только нищета и постиндустриальный упадок.

Она что-то поискала на дне своей кофейной чашки и сказала:

– Старые улицы там довольно симпатичные, это правда. Ну а Темза – это всегда Темза. Кстати, нашему «Капитану Марло» уже три века – кажется, есть даже письмо Чарльза Диккенса, доказывающее, что он частенько заходил туда выпить. Как вам такая подробность, выпендрежник? Все-таки Диккенс – классик английской литературы.

У меня уже просто звенело в ушах от крепкого кофе.

– Ваша мать ирландка?

– Что привело вас к такому выводу, Шерлок?

– Вы сказали «вместе с мамой», а не «с матерью».

Холли выдохнула густое облако дыма.

– Да, она из Корка. А ваши друзья не злятся, когда вы так себя ведете?

– Как именно?

– Анализируете каждое слово, вместо того чтобы просто слушать.

– Я же скучный книжный червь, придающий особое внимание деталям. Кстати, вы засекли время? Когда заканчиваются отпущенные мне двадцать минут?

– Вы израсходовали уже… – она посмотрела на часы, – шестнадцать минут.

– В таком случае в оставшиеся четыре минуты я бы хотел сразиться с вами в настольный футбол.

Холли поморщилась.

– Дурацкая затея.

Совершенно невозможно было понять, насколько она серьезна.

– Это почему же?

– Потому что я сниму скальп с вашей задницы, выпендрежник!

* * *

На городской площади, покрытой пятнами тающего снега, было полно народу; толпами бродили любители шопинга; духовой оркестр, состоявший из краснощеких музыкантов, играл рождественские гимны. Я купил у группы юных школьников, вместе с учителем стоявших за прилавком рядом со статуей святой Агнессы, какой-то календарь, «способствующий преумножению денежных средств», и получил в ответ целых хор «Merci, monsieur!» и «Счастливого Нового года!»: наверняка мой акцент сразу выдал во мне англичанина. Во время матча в настольный футбол Холли действительно «сняла скальп с моей задницы»: она ухитрялась ловко забивать голы, заставляя шарик рикошетом отлетать от бортов, давала высокие «свечи», а ее умение действовать левой рукой, забивая голы, и вовсе было смертельным оружием. Она даже не улыбнулась, но, по-моему, эта победа доставила ей удовольствие. Мы не строили никаких планов, но я пообещал непременно заскочить в бар сегодня вечером, и она, вместо того чтобы ответить уклончиво или саркастически, просто сказала, что в таком случае я знаю, где ее найти. Поразительный прогресс! Я был настолько потрясен, что не сразу узнал Олли Куинна, который разговаривал с кем-то из телефонной будки возле банка. Вид у него был до крайности возбужденный. Если Олли решил воспользоваться телефонной будкой, а не домашним телефоном Четвинд-Питта, значит, он не хочет, чтобы его подслушивали. Но ведь это нормально, когда порой любопытство берет над тобой верх, не правда ли? И я спрятался за толстой стеной телефонной будки, где Олли никак не смог бы меня увидеть. Связь явно была плохая, и Олли орал так громко, что я отчетливо слышал каждое слово.

– Да нет, Несс, сделала! Сделала! Ты сказала, что тоже любишь меня! Ты сказала…

О господи. Отчаяние столь же привлекательно, как холодный гнев.

– Семь раз. В первый раз в постели. Я помню… Возможно, это было шесть раз, а может, восемь – какая разница, Несс, я… О чем ты, Несс? Неужели все это была одна большая ложь?.. В таком случае, может, ты ставила какой-то чертов эксперимент, способный свести человека с ума?

Слишком поздно теперь нажимать на педаль тормоза: мы уже перелетели через край пропасти.

– Нет-нет-нет, я вовсе не впадаю в истерику, я просто… Нет. Нет! Я просто не понимаю, что случилось, вот и… Что? Что ты сказала? Повтори последние слова! Господи, какая дерьмовая связь… Нет, повтори то, что ты сказала… Нет, я просто говорю, что телефонная связь здесь дерьмовая… Как это? Ты считаешь, что для тебя это именно так?

Олли с силой ударил кулаком в стекло телефонной будки. Господи, как можно хотя бы думать, будто ты кого-то любишь?

– …Нет, Несс, нет-нет… не вешай трубку! Послушай, я просто… хочу, чтобы все стало по-прежнему, Несс!.. Но если ты объяснишь, если мы поговорим, если ты… Я совершенно спокоен. Да, спокоен. Нет, Несс! Нет, нет, нет…

Ложное затишье, затем взрыв: «Так твою мать!», и Куинн снова несколько раз врезал кулаком по стеклу. Это привлекло внимание прохожих, и я незаметно ускользнул прочь, слившись с потоком любителей шопинга, а потом, сделав петлю, вернулся назад и, проходя мимо будки, увидел, как мой однокашник, больной от любви, сгорбился и спрятал лицо в ладонях. Плакать? Да еще на публике? Это весьма прискорбное и поучительное зрелище меня слегка отрезвило, и я даже взглянул на свое отношение к Холли иными глазами. Помни: что Купидон дает, то Купидон и отнимает.

* * *

Австрийско-эфиопский диджей был молчалив, скрывался под капюшоном, заявок не принимал и только в самый последний час ринулся в ремиксы KLF «3 a.m. Eternal», «Phuture» «Your Only Friend» и «Norfolklorists’» «Ping Pong Apocalypse». Клуб «Вальпургиева ночь» размещался в нижнем этаже крыла большого и старого отеля «Le Sud», шестиэтажного, состоявшего из сотни номеров угловатого лабиринта; в 50-е это здание было превращено в гостиницу из санатория для богатых людей, больных туберкулезом. Благодаря последней перестройке клуб «Вальпургиева ночь» оказался внизу, в помещении с голыми кирпичными стенами в стиле «Дэвид Боуи в Берлине», и расширил дансинг до размеров теннисного корта. Пульсирующий свет прожекторов, как на подводной лодке, время от времени высвечивал ту или иную группу из двух или трех сотен танцующих, изрядное количество которых были представительницами женского пола, обладавшими упругой юной плотью. Пара понюшек дури с милым названием «перхоть дьявола» вновь поставила на ноги нашего Могущественного Куинна, только что пережившего глубокую душевную травму, так что мы вчетвером решили отправиться в клуб и хорошенько повеселиться. Редкий случай, но я был единственным, кто не участвовал в оргии, которую устроили трое моих приятелей-«хамберитов»; теперь они все сидели на диване в форме подковы, и каждый обхаживал молодую привлекательную чернокожую девицу. Несомненно, Четвинд-Питт разыгрывал свою традиционную карту девятнадцатого наследника престола, Фицсиммонс швырялся франками, а милашка, которую выбрал Куинн, по всей видимости, находила его просто симпатичным, неглупым и пьяным. Что ж, все они вели вполне честную игру. В любой другой вечер я бы тоже с удовольствием «половил рыбку» и не стал бы притворяться, что мой альпийский загар, и взгляд, страстный, как у Руперта Эверетта, и угольно-черная рубашка, как у Гарри Энна, и джинсы, как у Макото Грелша, плотно обтягивающие бедра, не привлекают внимания красоток с длинными ресницами; но на этот раз в канун Нового года я бы предпочел, чтобы меня захватила музыка какого-нибудь данс-трека. Может быть, я решил подвергнуть себя, так сказать, «искушению Христа» во имя того, чтобы половое воздержание сегодня вечером в клубе «Вальпургиева ночь» дало мне хоть какой-то кредит в банке кармы, а также возможность возродиться к новой жизни благодаря одной девушке из Грейвзенда? На это был способен ответить только «доктор Кокаин», и после архангельского ремикса «Walking on Thin Ice», исполняемого черт знает кем, я решил, что мне, пожалуй, стоит пойти и проконсультироваться у этого доброго доктора…

* * *

Кабинки в мужском туалете здесь были столь же удобны, сколь неудобны они были в сортире «Ле Крока»; похоже, их дизайн был создан специально для вдыхания кокаина: кабинки часто мыли, они были достаточно просторны и не имели того провоцирующего преступления, пустого пространства между верхней частью дверцы и потолком, как это принято в большей части британских клубов. Я воздвигся на «троне» и вытащил карманное зеркальце – я позаимствовал его у одной миниатюрной, как эльф, филиппинки, пытавшейся подцепить на крючок того, кто обеспечит ей супружескую визу, – и чек, этим вечером выигранный у Четвинд-Питта в «двадцать одно»; порошок был завернут в маленький пластиковый пакетик и спрятан в коробочку с пастилками «Друзья рыбака», чтобы в случае чего сбить с толку любого полицейского с собакой-ищейкой… Первые пять секунд так жгло, словно мне в носоглотку напихали крапивы, но потом…

Уф-ф, наконец-то отпустило!

Звуки контрабаса вибрирующим эхом отдавались у меня во всем теле, и господи-как-это-было-хорошо! Я спустил в унитаз бумажную «соломинку», смочил клочок туалетной бумаги и дочиста вытер поверхность зеркальца. Крошечные огоньки, которые я никак не мог толком рассмотреть, легкими колючими вспышками мелькали на самом краю моего поля зрения. Я вывалился из кабинки, точно Сын Божий, повергающий в прах идола, и тщательно рассмотрел себя в зеркале – все было хорошо, даже если зрачки у меня и были невероятно расширены, как у дракона с острова Комодо, а не обыкновенного Homo sapiens. Выходя из сортира, я встретился с одним юнцом, с ног до головы одетым в «Армани»; этот тип всему на свете предпочитал хороший косяк, а звали его Доминик Фицсиммонс. Он уже успел выкурить джойнт, и свойственные ему остроумие и сообразительность как прыгнули с тарзанкой с моста, так до сих пор и не вернулись.

– Хьюго, а ты-то что делаешь в этом чудесном местечке, черт подери?

– Зашел попудрить носик, дорогой Фиц.

Он вгляделся в мою левую ноздрю.

– Похоже, туда залетела снежная буря. – Он улыбнулся подтаявшей улыбкой, и я невольно подумал, что у его матери точно такая же улыбка, а больше ничего общего у них нет. – А мы познакомились с замечательными девочками, Хьюго! Одна для Ч.-П., одна для Олли и одна для меня. Пойдем, я тебя с ними познакомлю.

– Ты же знаешь, как я стесняюсь в женском обществе.

Фиц нашел это заявление слишком смешным, чтобы над ним смеяться.

– В штанах у меня… просто… пожар!

– Ей-богу, Фиц, кому приятно быть третьим лишним? Они хоть кто?

– В этом-то самая фишка и есть! В общем, помнишь африканскую народную песню «Ye Ke Ye Ke»? Лето… восемьдесят восьмого, по-моему. Невероятный был хит.

– Ну… что-то такое, кажется, помню. Как звали этого типа? Мори Канте?

– Мы будем сегодня на подпевках у Мори Канте.

– Точно! А разве самому Мори Канте девочки-припевочки сегодня не нужны?

– У них вчера был большой концерт в Женеве, но сегодня они свободны. Знаешь, их никогда не учили кататься на лыжах – наверное, у них там, в Алжире, снега не хватает, – так что они всей компанией на два-три дня приехали в Сент-Аньес, чтобы научиться.

Вся эта история не внушала мне доверия, даже, пожалуй, сильно не внушала, но озвучить свой скептис я не успел: к нам, слегка покачиваясь, подошел Четвинд-Питт и заявил:

– Самое время з-заманить их chez Ч.-П. Там, в холодильнике, еще остался изрядный кусок грюйера, тебе вполне хватит, чтобы насытиться, Лэм, и ты не будешь чувствовать себя обделенным.

Спиртное, кокаин и сексуальное возбуждение превратили моего старого друга Четвинд-Питта в тупоголового альфа-самца, и я был вынужден ответить ему тем же.

– Я совершенно не желаю участвовать в вашей дерьмовой пирушке, Руфус, но неужели до вас еще не дошло, что вы подцепили трио проституток? По ним же сразу видно, что это за птички. Не злись, я же только спросил.

– Ты, может, и лучше нас умеешь мухлевать за карточным столом, но сегодня ты точно не в выигрыше. – Четвинд-Питт ткнул меня пальцем в грудь, и я представил себе, как с наслаждением отрываю этот указательный палец, которым мне нанесли оскорбление. – Мы без особых усилий и меньше чем за час заполучили трех очаровательных смуглых милашек, и Лэм, разумеется, решил, что мы им заплатили. А на самом деле нет, ничего подобного! Они женщины опытные и со вкусом, так что ты лучше заранее себе уши заткни: Шанди наверняка в постели будет орать.

Я не смог ему этого так спустить:

– Я за карточным столом не мухлюю.

– А по-моему, очень даже мухлюешь, стипендиат!

– Убери-ка от меня подальше свой палец, гей-лорд Четвинд-Питт! И докажи, что я мухлюю.

– Не-ет, ты, черт тебя побери, слишком умен, чтобы можно было собрать какие-то доказательства, – ты у нас улик не оставляешь, зато из года в год обираешь своих друзей, выигрывая у них тысячи. Кишечный паразит!

– Если ты так уверен, что я мухлюю, Руфус, зачем же ты со мной играешь?

– А я больше не буду с тобой играть! И, между прочим, Лэм, так твою мать, почему бы тебе не…

– Парни-парни, – сказал Фиц, наш вечный миротворец, хотя в данный момент слегка одурманенный алкоголем и наркотиком, – это же не вы говорите: это колумбийская понюшка черт знает какой-дряни, которую вам продал Гюнтер! Хватит, хватит, пошли отсюда! Швейцария! Канун Нового года! Шанди ждет любви, а не драки. Поцелуйтесь и кончайте ваше дурацкое препирательство.

– Пусть этот мальчик-плут поцелует меня в ж…, – пробормотал Четвинд-Питт, проталкиваясь мимо меня к выходу. – Забери наши куртки, Фиц. Скажи девочкам, что чудесная вечеринка еще не закончена.

Мы с Фицсиммонсом вышли вместе, и, когда дверь в мужской туалет за нами захлопнулась, Фиц сказал мне извиняющимся тоном:

– Он так вовсе не думает!

Надеюсь, что нет. По разным причинам мне очень хотелось на это надеяться.

* * *

Я остался в дансинге, чтобы послушать ремикс диджея Алански на тему гимна середины 80-х «Exocets for Breakfast» Деймона Макниша, но прощальный «выстрел» Четвинд-Питта совершенно испортил мне настроение, ибо пошатнулась моя вера в надежность всего проекта «Маркус Анидер». Я ведь создал этого Анидера не только в качестве фальшивого держателя счетов, скрывающего мои неправедным путем полученные доходы, но и для того, чтобы он являл собой лучшую, более умную и более правдивую, версию Хьюго Лэма. Но если какой-то жалкий отпрыск привилегированного знатного семейства вроде Четвинд-Питта способен так легко разглядеть, что у меня внутри, значит, я не настолько умен и мой Анидер не настолько хорошо спрятан, как мне до сих пор казалось. И хотя я мастерски умею притворяться, но все же что дальше? Ну, допустим, поступлю я через восемь месяцев в какую-нибудь фирму в Сити и с помощью предательских ударов вроде злословия за спиной и блефа за карточным столом года через два сумею сделать так, что мой доход будет обозначен тем же количеством цифр, что и мой телефонный номер. Ну и что? Даже если к началу следующего столетия я стану владельцем «Мазерати Конвертибл», виллы на Кикладах и яхты в Лондонском пруду[110]110
  Или Пул. Название участка Темзы ниже Лондонского моста; вверх по реке океанские суда не поднимаются.


[Закрыть], то что дальше? Даже если Маркус Анидер сумеет построить собственную империю капиталов, недвижимости, должностей, то что дальше? Империи умирают, как и все мы, танцующие в темноте, прерываемой пульсирующими вспышками света. Видишь, как свету нужны тени? Посмотри: морщинки расползаются, как плесень, по нашей молодой, нежной, как персик, шкурке; бит-за-битом-бит-за-битом-бит-за-битом; варикозные вены выступают на дергающихся голенях; торсы и груди наливаются жиром и становятся дряблыми; вот бригадный генерал Филби, вот французский поцелуй с миссис Болито; и лучшая песня прошлого года сталкивается с лучшей песней этого года и следующего, и следующего, а стрижки танцоров, словно замороженные, покрываются инеем, съеживаются и опадают радиоактивными прядями; рак завоевывает пространство в прокуренных легких, в стареющей поджелудочной железе, в ноющей простате; ДНК изнашивается, как шерстяная ткань, и мы все чаще спотыкаемся, падаем, кубарем скатываемся по лестнице, и вот уже инфаркт, инсульт, и мы уже не танцуем, а содрогаемся. Вот что такое клуб «Вальпургиева ночь». Это еще в Средние века понимали. Жизнь – заболевание неизлечимое.

* * *

Я шел мимо той creperie на площади, где торгует человек-горилла; колючие ветви сосен были украшены гирляндами ярких разноцветных лампочек; воздух, холодный, как горный ручей, дрожал от колокольного звона. Ноги мои сами знали дорогу, но вела эта дорога не в фамильное швейцарское шале Четвинд-Питтов. Я снял перчатки и закурил. Мои часы показывали 23:58 – хвала Богу Точного Времени. Уступив дорогу полицейской машине с полным приводом и надетыми по случаю снегопада позвякивающими цепями, я спустился по узкой улочке к «Ле Кроку» и заглянул в круглое окно, рассматривая местных жителей и приезжих, а также весьма сомнительного вида посредников между первыми и вторыми. Моник смешивала коктейли и подавала напитки, а Холли не было видно. Я все-таки вошел и стал проталкиваться между телами и стойками с одеждой, сопровождаемый клубами дыма, треском болтовни, звоном бокалов и с трудом доносившейся сквозь весь этот шум «Maiden Voyage» Херби Хенкока. Не успел я добраться до бара, как Гюнтер приглушил музыку, взобрался на табурет и призвал игроков, грохочущих настольным футболом, обратить внимание на огромные настенные часы, стрелки которых были величиной с теннисную ракетку: от старого года оставалось не более двадцати секунд. «Mesdames et messieurs, Damen und Herren, ladies and gentlemen, signore e signori – le countdown, s’il vous plait…»[111]111
  Дамы и господа… пожалуйста, отсчет… (фр., нем., ит.)


[Закрыть] Я всегда испытывал аллергию к подобным мероприятиям, так что воздержался от участия в общем хоре, но когда толпа дружно досчитала до пяти, я почувствовал взгляд Холли; ее глаза заставляли меня смотреть на нее, а не на часы, и мы неотрывно смотрели друг на друга, точно дети, играющие в гляделки, ожидая: кто первым улыбнется, тот и проиграл. Толпа вдруг взорвалась безумными ликующими криками, и я, улыбнувшись, проиграл. Холли бросила в бокал кубик льда, налила «Килмагун» и, подвинув бокал ко мне, спросила: