Текст книги "Простые смертные"

– Поздравляю, – сказал я. – Ты быстро учишься.

– Может, мне следует тебя поблагодарить? Ведь это ты позволил мне выиграть!

– Да нет, я не позволял! Серьезно. Ты выиграла вполне честно, и я…

– И ты виртуозный лжец, выпендрежник!

* * *

Позже мы попытались смотреть телевизор, но сигнал из-за бури проходил плохо, и на экране был почти такой же туман, как за окном. Холли отыскала видеокассету с каким-то черно-белым фильмом, доставшуюся ей в наследство от предыдущего обитателя квартиры, и мы решили ее посмотреть. Холли растянулась на диване, а я утонул в мешкообразном кресле; пепельница заняла весьма неустойчивое положение на подлокотнике дивана между нами. Я пытался сосредоточиться на фильме и не думать о ее теле. Фильм был английский, снятый, наверное, в конце 40-х. Записали его не с самого начала, так что ни названия, ни имени режиссера мы так и не узнали, но сюжет был вполне захватывающий, несмотря на дикцию актера Ноэля Кауарда. Действующие лица были помещены на судно, совершающее круиз и движущееся в некоем, затянутом туманом пространстве; лишь через некоторое время и сами пассажиры, и мы с Холли поняли, что все они мертвы. Характер каждого персонажа был углублен с помощью ретроспективной истории – в стиле старого доброго Чосера, – а потом на судне появился Судебный Следователь, чтобы решить, какая судьба в дальнейшей, загробной, жизни ждет каждого пассажира. Например, безгрешная Энн получила пропуск в Рай, а ее муж Генри, пианист и боец австрийского Сопротивления, совершивший самоубийство – сунул голову в духовку и включил газ, – «получил назначение» в качестве стюарда на борт аналогичного океанского лайнера, курсирующего между мирами. И тогда его жена сказала Следователю, что отказывается от Рая, лишь бы остаться с мужем. В этом месте Холли фыркнула: «Ох, ради бога!» В финале Энн и Генри слышат звон разбивающегося стекла и просыпаются в своей квартире: они спасены от отравления газом, поскольку окно разбито и в комнату вливается поток свежего воздуха. Мощное крещендо. Муж и жена обнимают друг друга и приветствуют начало новой жизни. Конец фильма.

– Господи, до чего душещипательная история! – сказала Холли.

– Однако мы смотрели не отрываясь.

За окнами уже оказались розовато-лиловые сумерки, но снежные хлопья по-прежнему яростно бились в оконное стекло. Холли встала, чтобы задернуть занавески, да так и осталась у окна, словно завороженная вьющимся снегом.

– Какую самую глупую вещь в своей жизни ты совершил, выпендрежник?

Я повозился в своем кресле-мешке. Кресло противно шуршало.

– А что?

– Ты прямо-таки невероятно самоуверенный тип! – Она задернула занавески и повернулась ко мне с почти обвиняющим видом. – Полагаю, богатым людям вообще свойственна самоуверенность, но ты всех обошел и оказался на ином, более высоком уровне. Разве ты никогда не делаешь глупостей, которые заставляют тебя корчиться от растерянности, от изумления – или от стыда? – когда оглядываешься назад?

– Если бы я начал перечислять сотни тех глупостей, которые мне довелось совершить, мы бы просидели здесь до следующего Нового года.

– Я спрашиваю только об одной глупости.

– Ну, хорошо, тогда…

Я догадывался, что ей хочется хотя бы мельком увидеть мое уязвимое, незащищенное подбрюшье – примерно такой же вопрос обычно задают всякие безмозглые интервьюеры: «Каков ваш самый большой недостаток?» Что такого я сделал, что было бы и достаточно глупым, и не слишком отталкивающим в моральном плане (как, скажем, последний проигрыш Пенхалигона)? Чтобы ответ мой прозвучал достойно, но не заставлял нормального человек корчиться от ужаса?

– Тогда вот что: у меня есть кузен Джейсон; он вырос в Вустершире, в деревне, которая называется Лужок Черного Лебедя. Однажды – мне тогда было лет пятнадцать – мы с родителями поехали туда в гости, и мать Джейсона послала нас с кузеном в деревенский магазин. Он был моложе меня, и его, как говорится, ничего не стоило развести. Ну и я, считая себя обладателем богатого лондонского опыта, решил развлечься. Украл в магазине пачку сигарет, заманил бедного Джейсона в лес и сказал, что, если он хочет изменить свою дерьмовую жизнь и стать настоящим мужчиной, ему обязательно нужно научиться курить. Я сказал это с самым серьезным видом, точно негодяй из антитабачной рекламы. И мой слабовольный кузен, разумеется, согласился, и уже через пятнадцать минут он, упав на колени у моих ног, исторгал на травку все, что слопал за последние полгода. Ну, вот тебе очень глупый и жестокий поступок. Стоит мне вспомнить об этом, и моя совесть твердит: «Ах ты, ублюдок!» Я даже поморщился, стараясь скрыть, что выдумал всю эту историю минуту назад, и я говорю про себя: «Прости меня, Джейсон!»

– А теперь он курит? – спросила Холли.

– По-моему, он в жизни никогда не курил.

– Возможно, потому, что ты тогда сделал ему прививку.

– Возможно. А тебя кто курить научил?

* * *

– Я уходила все дальше и дальше, в болота Кента, – рассказывала Холли. – Никакого плана у меня не было. Просто… – Ее рука очертила некие холмистые дали. – В первую ночь я спала в какой-то церкви в богом забытой глуши… именно в ту ночь все и случилось. Именно в ту ночь исчез Жако. Дома, в «Капитане Марло», он, как всегда, принял ванну, потом Шэрон ему почитала, мама сказала «спокойной ночи», и он лег спать. Все было нормально, все как обычно – если не считать того, что я сбежала. Заперев на ночь паб, папа, как всегда, поднялся в комнату Жако, чтобы выключить его радио – Жако всегда засыпал, слушая, как разные люди говорят на иностранных языках, говорил, что это его убаюкивает. Но утром в воскресенье Жако в его комнате не оказалось. И нигде в пабе его тоже не было. Такое ощущение, словно вся семья попала внутрь какого-то паршивого пазла, неизвестно кем придуманного, – ведь даже двери были по-прежнему заперты изнутри. Сперва в полиции решили – и этому предположению поверили даже мама с папой! – что я подговорила Жако бежать вместе со мной… – Холли умолкла, пытаясь успокоиться. – Только после того, как меня выследили и обнаружили на острове Шеппи у тех фермеров, которых я упросила взять меня на работу – я там клубнику собирала, – полиция все-таки начала настоящие поиски. Тридцать шесть часов спустя. Сперва его искали с собаками, объявляли по радио… – Холли опять умолкла и потерла лицо ладонями. – Потом местные цепью прошлись по пустошам Грейвзенда, а полиция стала проверять всякие… ну, знаешь, всякие злачные места. Но никто ничего не нашел. Ни следов, ни тела, ни свидетелей. День шел за днем, но все наши попытки хоть что-то узнать о Жако терпели неудачу. Мои родители закрыли паб и не открывали его много недель подряд; я не ходила в школу; Шэрон все время плакала… – У Холли перехватило дыхание. – Понимаешь, я молила Бога, чтобы зазвонил телефон, но когда раздавался звонок, мне было невыносимо страшно снять трубку, я боялась услышать какое-то ужасное известие… Мама вся извелась, почернела, а папа… он всегда был такой веселый, всегда шутил… Но после того как это произошло, он стал… вроде как… пустым изнутри. Я неделями не выходила из дома. И школу я, в общем, бросила. Если бы Рут, моя невестка, не вмешалась, не взялась за хозяйство, не заставила маму осенью поехать в Ирландию, честно признаюсь: вряд ли мама была бы сейчас жива. Даже теперь, семь лет спустя, это все еще… Страшно сказать, но теперь, когда я слышу в новостях о каком-нибудь зверски убитом ребенке, я думаю: для его родителей это сущий ад, самый страшный и нескончаемый кошмар, но они, по крайней мере, точно знают, что случилось. Они, по крайней мере, могут горевать и плакать, зная причину. Мы даже этого не можем. То есть я уверена, что Жако вернулся бы домой, если б мог это сделать, но пока нет никаких доказательств его смерти, пока не будет найдено… – голос у Холли сорвался, – …тело, невозможно сказать своему воображению: «Заткнись!» Оно все равно не заткнется и будет продолжать подбрасывать тебе варианты: а что, если случилось это? а что, если случилось то? а что, если он все еще жив? а что, если он сидит в подвале у какого-нибудь психа и молит Бога, чтобы как раз сегодня наступил тот день, когда ты, его старшая сестра, найдешь его и спасешь? Но даже и это еще не самое худшее… – Холли отвернулась, чтобы я не видел ее лица. Не было необходимости говорить, чтобы она не спешила, что мне некуда торопиться, хотя даже ее маленький дорожный будильник, стоявший на полочке, говорил, что сейчас уже поздно, без четверти десять. Я раскурил для нее сигарету и вложил ей в пальцы. Она глубоко затянулась, медленно выпустила дым и сказала: – Если бы тогда, в ту субботу, я не убежала – Господи, из-за какого-то гребаного бойфренда! – вряд ли Жако позволил бы кому-то увести его ночью из «Капитана Марло». – Она сидела, по-прежнему отвернувшись от меня. – Нет, конечно же, нет. А значит, во всем виновата я. Родные уверяют меня, что это не так, что я сама все это выдумала, и психотерапевт, к которому я ходила, говорил мне то же самое; да, собственно, все пытаются убедить меня, что я не права. Но ведь у них-то не возникает мучительного вопроса: «А не я ли во всем виновата?» Этот вопрос не сверлит им мозги каждый час, каждый день. Как и ответ на этот вопрос.

Ветер снаружи с воем ударил по всем клавишам, точно какой-то безумный органист.

– Я просто не знаю, что сказать, Холли…

Она промолчала, только залпом допила свое белое вино.

– …кроме «Перестань! Прекрати себя мучить!». Но это было бы грубо и оскорбительно.

Она повернулась ко мне – глаза красные, на лице потрясение.

– Да, – сказал я. – Оскорбительно. Оскорбительно по отношению к Жако.

Было совершенно очевидно, что никто никогда так с ней не говорил.

– Посмотри на это с другой стороны. Предположим, Жако куда-то ринулся из дома; предположим, ты отправилась его искать, но некое… зло опередило тебя и помешало тебе вернуться назад. Ты бы хотела, чтобы Жако на всю жизнь погряз в самообвинениях, стал наркоманом или алкоголиком из-за того, что уверил себя, будто тем своим давнишним необдуманным поступком заставил тебя так из-за него волноваться?

У Холли было такое выражение лица, словно она никак не может поверить, что я посмел сказать ей такое. Да я и сам, честно говоря, не мог в это поверить. И она, по-моему, явно была готова немедленно вышвырнуть меня из своего дома.

– Ведь ты бы наверняка захотела, чтобы Жако жил полной жизнью, верно? – продолжал я. – Жил полной жизнью, а не абы как, наполовину? Ты бы хотела, чтобы он прожил жизнь как бы и за себя, и за тебя!

Видеомагнитофон вдруг решил с грохотом выплюнуть кассету. Холли вздрогнула и спросила каким-то неровным, словно зазубренным голосом:

– Значит, я должна вести себя так, словно ничего не произошло?

– Нет. Просто перестань казнить себя за то, что тебе в 84-м году не удалось понять, как семилетний мальчишка оказался способен прореагировать на твой вполне заурядный акт подросткового неповиновения. Прекрати заживо хоронить себя в этом дерьмовом «Ле Кроке»! Твое бесконечное искупление грехов Жако не поможет. Конечно, его исчезновение переменило твою жизнь – разве могло быть иначе? – но почему ты считаешь правильным бесцельно растрачивать свои таланты и свою цветущую молодость, подавая коктейли таким, как Четвинд-Питт и я, обогащая таких, как Гюнтер, безжалостный эксплуататор и гнусный наркоторговец?

– Так что же ты мне, в таком случае, посоветуешь делать? – заорала Холли в ответ.

– Ну, я тебе ничего не посоветую, потому что не знаю. Мне не приходилось переживать такого. Хотя раз уж ты спросила, то в Лондоне так много других маленьких Жако, которым именно ты могла бы помочь. Беглецов, бездомных подростков, жертв бог знает чего. Ты мне сегодня очень много о себе рассказала, Холли, и для меня это большая честь, даже если тебе сейчас кажется, что я предал твое доверие, раз я так жестоко с тобой говорю. Но во всем твоем рассказе я не услышал ни одной вещи, которая лишала бы тебя права на полезную и приятную – да-да, приятную! – жизнь.

Холли встала; она явно была уязвлена и рассержена; заплаканные глаза припухли.

– С одной стороны, мне очень хочется треснуть тебя чем-нибудь железным и тяжелым, – вполне серьезно сказала она. – Впрочем, и с другой стороны мне хочется того же. Так что уж лучше я пойду спать. А тебе утром лучше уйти. Не забудь выключить свет, когда будешь ложиться.

* * *

Меня разбудил еле заметный рассвет. В голове стоял туман; тело было стиснуто перекрученным спальным мешком. Крошечная комнатка, больше похожая на стенной шкаф; силуэт девушки в мужской футболке; длинные, кольцами вьющиеся волосы… Холли? Это хорошо. По всей вероятности, Холли, которой я велел перестать оплакивать ее братишку, пропавшего семь лет назад – наверняка давно мертвого и умело похороненного в каком-нибудь неприметном месте, – все-таки решила вышвырнуть меня из своего дома без завтрака навстречу моему, в высшей степени неопределенному, будущему… Что ж, ничего не попишешь. Впрочем, за окошком все еще черно. И глаза у меня щиплет от усталости, они так и не успели отдохнуть. И во рту сушь от бесчисленных сигарет и «Пино блан».

– Что, уже утро?

– Нет, – сказала Холли.

* * *

Дыхание девушки стало более глубоким – значит, уснула. Выданный мне матрас-футон был нашим плотом, а сон – рекой, и я скользил по этой реке сквозь волны запахов. «У меня давно не было практики», – сказала она мне, выныривая на мгновенье из путаницы волос, одежды и наших сплетенных тел. Я ответил, что и у меня практики давно не было, и она притворно возмутилась: «Ну что ты врешь, выпендрежник!» Из приемника со светящимся окошечком электронных часов доносились звуки музыки: какой-то давно умерший скрипач играл партиту Баха. Дрянной динамик отвратительно дребезжал на высоких нотах, но я бы не променял этот час музыкального сопровождения даже на концерт, устроенный лично для меня сэром Иегуди Менухиным, играющим на драгоценной Страдивари. Мне даже вспоминать теперь не хотелось о тех щенячьих, достойных разве что первокурсников, разговорах о любви, которые мы вели с моими друзьями-«хамберитами» однажды вечером в «Ле Кроке», но если бы я все же снова там оказался, я бы сказал Фицсиммонсу и всем остальным, что любовь – это слияние двух расплавленных душ и тел в самой сердцевине солнца. Любовь – это полное смешение местоимений «я», «ты», «мы». Любовь – это субъект и объект. Различие между присутствием любви и ее отсутствием – это различие между жизнью и смертью. На всякий случай я одними губами прошептал Холли прямо в ухо: Я люблю тебя. Холли дышала спокойно, как море, и я снова прошептал «Я люблю тебя» – но уже громче, почти на громкости поющей скрипки. Никто не слышит, никто не видит, но дерево в лесу все равно падает.

* * *

Все еще было темно. Альпы притихли где-то за много миль от нас. Окошко в крыше прямо над постелью Холли было совершенно засыпано снегом, но снежная буря, по всей видимости, стихла. Я подумал о том, что в небе сейчас наверняка светят звезды, и мне вдруг очень захотелось купить Холли телескоп. Интересно, смогу я ей его прислать? И откуда? Все тело ныло, голова кружилась, но память все же выхватывала события прошлых суток со скоростью поисковика, мгновенно находящего на долгоиграющей пластинке нужную запись. Приемничек с часами сообщил, что некий ночной дежурный по имени Антуан Тангей «будет с нами» в течение всего «часа ноктюрна», с трех до четырех ночи. Как и все лучшие диджеи, этот Антуан Тангей не произносил практически ни слова. Я поцеловал Холли в волосы и, к своему удивлению, обнаружил, что она не спит.

– Когда улегся этот ветер? – спросила она.

– Час назад. Его словно кто-то выключил.

– Так ты уже целый час не спишь?

– Ага. У меня рука совсем затекла, но я не хотел тебя тревожить.

– Идиот. – Она приподнялась и велела мне немедленно вытащить руку.

Я накрутил длинную прядь ее волос на большой палец и потерся о нее губами.

– Зря я вчера вылез со своими рассуждениями насчет твоего брата. Извини.

– Ты уже прощен. – Она щелкнула резинкой моих трусов. – Это же очевидно. И может быть, мне даже необходимо было это услышать.

Я поцеловал ее в закрученный на затылке узел волос, потом распустил его и спросил:

– У тебя чисто случайно сигаретки не осталось?

В бархатной тьме я сумел разглядеть ее улыбку, и счастье пронзило мне грудь, точно острие ножа.

– Что ты улыбаешься?

– Воспользуйся выражением «чисто случайно» в Грейвзенде, и тебя распнут где-нибудь на Эббсфлит за то, что ты, скорее всего, голосовал за консерваторов. Нет, сигарет, к сожалению, не осталось. Я вчера специально вышла, чтобы купить немного про запас, но наткнулась на одного более-менее привлекательного бродягу, который весьма умело притворился бездомным за сорок минут до начала снежной бури, и сигареты я в итоге так и не купила.

Я провел пальцем по ее лицу, обрисовывая высокие скулы.

– Более-менее привлекательный? Ах ты, щекастая нахалка!

Она зевнула во весь рот и даже с подвывом.

– Надеюсь, что завтра мы сумеем откопаться и выйти отсюда.

– А я надеюсь, что не сможем! Мне нравится быть погребенным под снегом вместе с тобой.

– Да, это, конечно, хорошо, но кое-кому надо еще и работать. Гюнтер рассчитывал, что сегодня у него будет полно. Туристы всегда жаждут флиртовать и веселиться-веселиться-веселиться.

Я уткнулся головой в сгиб ее обнаженной руки и пробормотал:

– Нет.

Ее рука скользнула по моей спине, ощупала лопатку.

– Что «нет»?

– Нет, ты никак не сможешь завтра пойти в «Ле Крок». Извини. Во-первых, потому, что теперь я твой мужчина, и я тебе это запрещаю.

Она засмеялась, но как бы шепотом.

– А во-вторых?

– А во-вторых, если ты туда пойдешь, то я буду вынужден перестрелять всех представителей мужского пола от двадцати до девяноста лет, которые осмелились заговорить с тобой, а заодно и всех лесбиянок. Между прочим, это семьдесят пять процентов всей вашей клиентуры! И заголовки завтра в газетах будут примерно такими: «Кровавая резня в Альпах» или «Лэм-убийца, или Волк в овечьей шкуре». Я знаю, что ты, будучи вегетарианкой-пацифисткой, не захочешь играть какую бы то ни было роль в подобной кровавой резне, так что тебе лучше остаться здесь и весь день напролет заниматься со мной любовью… – И я поцеловал ее в нос, в лоб и в висок.

Холли, прижавшись ухом к моей груди, спросила:

– А ты когда-нибудь сам слышал, как бьется твое сердце? Оно у тебя скачет, как Кейт Мун. Серьезно. Я что, имею дело с мутантом?

Одеяло сползло с ее плеча, и я заботливо вернул его на место. Некоторое время мы оба молчали. Этот Антуан что-то там шептал в своей радиостудии, где бы она ни находилась, а потом поставил «In a Landscape» Джона Кейджа. Мелодия текла, как извилистая река.

– Если бы у времени была кнопка «pause», – сказал я Холли Сайкс, – я бы сейчас на нее нажал. Вот здесь… – я нажал ей между бровями и чуть выше. – Прямо сейчас нажал бы.

– Но если бы ты это сделал, то замерла бы вся Вселенная, в том числе и ты сам, и ты уже не смог бы снова нажать на кнопку «play» и запустить время. И мы бы навсегда застряли в этом мгновении.

Я поцеловал ее в губы; кровь во мне так и кипела.

А она прошептала:

– Что-то по-настоящему ценишь, только когда знаешь: это скоро кончится.

* * *

В следующий раз, когда я проснулся, комната Холли была залита странным сероватым светом, словно в пещере, сделанной в толще пакового льда. Шепчущий Антуан давно уже умолк; из приемника доносилось монотонное гудение какого-то франко-алжирского рэпа; на часах было 08:15. Холли плескалась под душем. Я чувствовал, что сегодня я либо полностью изменю свою жизнь, либо все останется как прежде. Я определил местонахождение своей одежды, расправил перекрученный спальный мешок, а простыни аккуратно свернул и сложил в плетеную корзинку. И тут я вдруг заметил прилепленную к стене над коробкой, служащей прикроватным столиком, какую-то почтовую открытку и обвивавшую ее серебряную подвеску в виде лабиринта из желобков и выступов. Подвеску явно сделали вручную, весьма аккуратно и с большой любовью, хотя она, пожалуй, была тяжеловата, если ее носить в качестве украшения, и великовата, так что наверняка постоянно привлекала к себе внимание. Я попытался на глаз определить, где выход из лабиринта, но запутался и в первый раз, и во второй, и в третий. И лишь когда я положил подвеску на ладонь и стал водить ногтем мизинца по желобкам, я сумел отыскать нужный проход и добраться до центра. В общем, подумал я, если бы вы угодили в настоящий такой лабиринт, вы бы надолго в нем застряли и вам понадобилось бы немало времени и везения, чтобы оттуда выбраться. Я решил, что непременно выберу подходящий момент и спрошу у Холли, что это за лабиринт.

Так, теперь открытка. На ней изображен висячий мост, но это может быть любой из сотен висячих мостов в какой угодно стране мира. Холли все еще была в душе, так что я отлепил открытку от стены и перевернул ее…

«Холли Сайкс, «Капитан Марло», Уэст-стрит, Грейвзенд, СК

19 авг. ‘85

Сегодня я наконец прошел по этому мосту через Босфор! Вообще-то ходить пешком по нему не разрешается, так что я одним махом преодолел расстояние между континентами на автобусе вместе с какими-то школьниками и их бабушками. Теперь я с полным правом могу сказать, что побывал в Азии. Стамбул – поразительный город! Мечети, спинареты, а по улицам все гоняют, как камикадзе! Днем жара, как в аду. Уличные мальчишки пытаются всучить краденые сигареты (только «Ротманз», 25 центов пачка). На рынках такие фрукты, каких я никогда в жизни не видел. На тенистых площадях воркуют голуби. В кафе угощают чаем с лимоном. В зоопарке животные пребывают в депрессии (даже терьеры!). У фонтана полно подвыпивших мужчин. В хостеле тонкие стенки и скрипучие кровати. Все боковые улочки почему-то всегда ведут к морской гавани, где у причала сотни маленьких лодочек (наверное, как на Темзе в былые времена) и огромные грузовые суда – интересно, не проплывет ли один из них мимо «Капитана Марло», направляясь в доки Тилбери? Следующая остановка – Афины. Не унывай, береги себя. Эд Х.»

Итак, Хьюго Лэм, познакомьтесь с ревностью к сексуальному партнеру. Ничего себе – «Эд»! Да как он смеет присылать Холли какие-то открытки? А может – и это куда хуже! – им прислан уже целый ворох таких вот открыток? Была ли, например, открытка из Афин? Он что, ее бойфренд? Так вот почему, оказывается, нормальные люди способны совершить преступление из-за страстной любви! Мне хотелось засунуть голову этого Эда в колодки и до тех пор швырять ему в лицо двухкилограммовыми статуэтками Христа Спасителя из Рио, пока от его лица ничего не останется. Именно так и Олли Куинн захотел бы поступить со мной, если бы когда-нибудь узнал, что я трахал Несс. Затем я обратил внимание на дату: 1985 год! Аллилуйя! Но почему Холли почти шесть лет хранит эту открытку? Этот кретин даже не знает, что там не «спинареты», а «минареты»! А может, это какая-то интимная шутка? Тогда все гораздо хуже. Как он смеет иметь с Холли общие интимные шутки? Неужели и лабиринт ей этот Эд подарил? А что, возможно. Может, и во время нашего с ней секса она воображала, что рядом он? Да-да-да, конечно, подобные злые мысли просто нелепы и к тому же лицемерны, но мне действительно было больно, очень больно! Мне хотелось немедленно сжечь открытку этого Эда, да, поджечь ее зажигалкой и смотреть, как сгорает и мост через Босфор, и жаркий солнечный день, и все это сочинение в стиле ученика средней школы. Да, беби, пусть все горит синим пламенем! А потом я бы спустил пепел в унитаз, как русские поступили с тем, что осталось от Адольфа Гитлера. Нет. Вдохни поглубже, успокойся, выброси Гитлера из головы и подумай над этим прохладным «Не унывай. Эд». Настоящий бойфренд написал бы «Люблю. Эд». И что это еще за «Х»? С другой стороны, если Холли в 85-м находилась в Грейвзенде и ей туда присылали открытки, то вряд ли этот Эд мог ее трахать на скрипучей европейской кровати. Должно быть, он ей и не совсем любовник, и не совсем друг.

Наверное, так.

* * *

– Теперь ты, если хочешь! – крикнула она из-за двери, и я совершенно нормальным тоном сказал: «Спасибо!» Обычно я почти наслаждаюсь всякими необдуманными поступками «утром после этого», но сегодня все было иначе: проклятый осиновый кол под названием «любовь» по-прежнему торчал у меня в сердце, и мне хотелось доказательств того, что интимные отношения между нами кое-что значили; а еще мне очень хотелось пойти и поцеловать Холли, но это желание пришлось придушить в корне. А что, если она скажет «нет»? Не надо форсировать события. Сейчас я приму обжигающе горячий душ, переоденусь в чистое – интересно, как беглецы или дезертиры решают вопрос со стиркой белья? – пойду на кухню и… Когда я туда вошел, на столе лежала записка:

«Хьюго… я всегда трушу, когда наступает время прощаться, а потому решила побыстрей пойти в «Ле Крок» и начать там уборку. Если захочешь и сегодня у меня остаться, принеси мне чего-нибудь на завтрак, а я подыщу тебе подходящую метелку для смахивания пыли и фартучек в оборках. Ну, а если ты там не появишься, значит, такова жизнь, и я желаю тебе удачи в твоей метаморфизе (это слово именно так нужно писать?). Х.»

Это было, конечно, не любовное послание, но все же ее записка была мне дороже любого другого послания, какое я когда-либо получал. Эта ее решительная буква «Х» выглядела одновременно и удивительно интимной, и какой-то рунической. И почерк у нее был совсем не девчачий; он был, правда, немного неровный с точки зрения каллиграфии, словно она писала в поезде, но вполне разборчивый, особенно если чуточку прищуриться; и это, безусловно, был ее почерк. Господи, сегодня у меня сплошные открытия. Я свернул записку и положил в бумажник; потом схватил куртку, с грохотом сбежал по лестнице и, выскочив на улицу, побрел по следам Холли, оставленным ею не более десяти минут назад в глубоком, по колено, снегу. Утро было действительно очень холодным, зато голубое небо сияло той самой голубизной, какой, должно быть, окутана наша Земля, когда на нее смотришь из космоса; и теплые лучи солнца были как дыхание любимой; и сосульки таяли, истекая сверкающей капелью на крутых, совершенно сказочных улочках; и люди, которые шли по этим улочкам, были всей душой влюблены в горы; и дети вокруг радовались жизни; снежки так и летели с одного тротуара на другой, так что мне пришлось поднять руки и крикнуть: «Je me rends!»[117]117
  Сдаюсь! (фр.)


[Закрыть], но один снежок в меня все-таки угодил; я обернулся, отыскал глазами маленького шельмеца, схватился за сердце и притворился, что умираю; «Il est mort! Il est mort!»[118]118
  Он убит! (фр.)


[Закрыть] – завопили юные снайперы, но стоило мне воскреснуть, как они бросились улепетывать, рассыпавшись, как осенние листья. Так, теперь за угол – вот и площадь, моя самая любимая площадь в Швейцарии, если не во всем мире, отель «Ле Зюд», островерхие крыши домов, исполненных гражданской гордости, таких аккуратных и одинаковых, словно все они построены из конструктора «Лего». Часы на церкви пробили девять раз; со всех сторон в небо вздымались белые альпийские вершины; торговец блинами устанавливал свой лоток напротив кондитерской, где вчера все это и началось; «Я не влюблен», – убеждал я себя, зная, что au contraire[119]119
  Наоборот (фр.).


[Закрыть] так оно и есть: я влюбился; и у торговца блинами был такой вид, словно он знает, что я всюду вижу только лицо Холли, что она отражается в любой поверхности, движется, поворачивается – видны то затылок и шея сзади, то губы и подбородок, то волосы и одежда; в ушах у меня звучали эти ее «вроде как», «врешь!» и «дерьмо»; я вспоминал ее чуть заостренные, эльфийские уши; ее нежность; ее чуть приплюснутый нос; ее настороженные, голубые, как небо, глаза; ее шампунь с маслом чайного дерева из магазина «Боди шоп»; я чувствовал, что она приближается ко мне с каждым шагом. Интересно, о чем она сейчас думает? Пытается угадать, приду я или нет? Транспорт еле двигался по улицам, засыпанным снегом, но я все же решил подождать, когда включится зеленый свет…

Кремовый «Лендкрузер», залепленный мокрыми комьями грязного снега, проехал совсем рядом со мной и остановился. Прежде чем я успел разозлиться, что теперь придется его обходить, водитель, опустив тонированное стекло, высунулся в окошко, и я решил, что это просто какой-то турист, который хочет спросить дорогу. Но я ошибся. Я узнал этого коренастого смуглого водителя в рыбацком свитере.

– Добрый день, Хьюго. Выглядите как человек, у которого сердце поет. – Его новозеландский акцент был поистине неистребим. – Элайджа Д’Арнок, король «Кембриджских снайперов», – на всякий случай представился он.

Я заметил, что на заднем сиденье сидит еще кто-то, но Элайджа меня этому человеку не представил.

– То, что вы практически не удивились, встретив меня, – сказал я Д’Арноку, – наводит на мысль, что это не случайная встреча.

– В самую точку. Вам привет от мисс Константен.

Я понял: мне придется выбирать между двумя метаморфозами. Одна называется «Холли Сайкс», а вторая… А какова, собственно, эта «вторая»?

Элайджа Д’Арнок похлопал по дверце своего автомобиля.

– Прыгайте в машину. Лучше выяснить, что к чему, чем умирать от любопытства, пытаясь отыскать разгадку. Сейчас или никогда.

Мимо кондитерской, вниз вон по той улочке – до паба Гюнтера оставалось совсем немного, я уже видел крокодила на вывеске над дверью. Всего полсотни шагов… «Выбери девушку! – советовало мое опьяненное любовью «я», бывший диккенсовский Скрудж, только совершенно преобразившийся. – Только представь себе, какое у нее будет лицо, когда ты войдешь в бар!» Но мое второе «я», мыслящее куда более трезво, задумчиво сложив на груди руки, смотрело на Д’Арнока и спрашивало: «А что ты будешь делать потом?» Ну, хорошо, мы с Холли позавтракаем; я помогу ей с уборкой, а потом затаюсь в ее квартирке, пока мои приятели-хамбериты не улетят домой; мы с ней будем без конца совокупляться, как кролики, и в итоге едва в состоянии будем ходить; и в какой-то момент, задыхаясь от страсти, я выпалю ей в лицо: «Я тебя люблю!», и мне покажется, что это именно так и есть; и она выпалит в ответ: «И я тебя люблю, Хьюго!», и ей тоже покажется, будто она меня любит, и в этот конкретный момент, в этом конкретном месте мы будем счастливы. А что потом? А потом я позвоню в канцелярию Хамбер-колледжа и скажу, что у меня небольшой психический срыв и я бы хотел на год отложить окончание курса. Родителям я тоже что-нибудь такое скажу – понятия не имею, что именно, но что-нибудь придумаю, – и куплю Холли телескоп. Ну, а потом? Потом окажется, что во время бодрствования я уже не думаю о ней каждое мгновение; что ее привычка постоянно использовать выражения «вроде как» или «ой, правда?» начинает меня раздражать; и в конце концов придет день, когда мы оба поймем, что Джон Леннон со своей знаменитой «All You Need is Love» был все-таки не до конца прав. А к этому времени следователь Шила Янг уже выследит меня, и ее швейцарские коллеги, остановив меня на вокзале и «взяв интервью», разрешат мне вернуться в квартиру Холли, только если я отдам им свой паспорт. «В чем дело, выпендрежник?» – спросит она, и мне придется признаться ей либо в том, что я украл у несчастного старика, умиравшего от инсульта, ценную коллекцию марок, либо в том, что я сознательно увлек своего приятеля-хамберита азартными карточными играми и втянул в такие долги, что тот не выдержал и покончил с собой, на бешеной скорости направив автомобиль прямо в пропасть. Возможно, впрочем, мне придется признаться ей и в том и в другом, но это, собственно, уже не будет иметь значения, потому что Холли тут же вернет мне телескоп и поменяет замок на входной двери. А потом что? А потом я соглашусь вернуться в Лондон, где меня будут допрашивать уже британские следователи, но я успею взять из тайника паспорт на имя Маркуса Анидера и закажу дешевый билет на самолет куда-нибудь на Дальний Восток или в Центральную Америку. Подобные повороты сюжета отлично подходят для кинофильмов, но на самом деле такая жизнь – полное дерьмо. А потом? А потом мне придется кое-как перебиваться теми средствами, что имелись на счету у Анидера, пока я не приду к неизбежному: не открою бар для таких вот молодых любителей повеселиться, с легкостью пропускающих год в университете, и не превращусь в очередного Гюнтера.