Текст книги "Утопия-авеню"

– Кстати, предупреждаю, – добавляет Кенни. – Грейвзендские девчонки – ходячие яйцеклетки. Это научно установленный факт. В их сторону только чихнешь, как у них сразу трехмесячная задержка, родичи в дверях толпятся, поздравляют с отцовством. Вон, Рэй не даст соврать.

Рэй жестом изображает петлю на шее, берет священный мундштук… и выдувает соблазнительно фигуристое облачко дыма.

– Не забудь резинку надеть. Надеюсь, ты подготовился?

Джаспер по-бойскаутски салютует и уходит вслед за Айви.

– А у тебя как успехи? – спрашивает Рэй Дина. – Тебе, вообще-то, перепадает?

«Ох, оставь меня в покое!»

– Не особо. На свадьбе сестры Эльф была девчонка из Сент-Джонс-Вуд, пригласила меня к себе, я там на выходные и завис. Такой вот был июнь.

– Везунчик, – говорит Кенни. – А моя Трейси вся такая: «Сначала помолвка и кольцо, а потом секс, ясно?» Я б ее послал, но ее папаша – мой начальник. В общем, кошмар.

– Ну, все не так уж и плохо, – говорит Рэй. – Мне нравится быть отцом. Иногда, когда Уэйн в отключке. А Ширли… у этой коровищи все по настроению. Честно сказать, до свадьбы мне чаще перепадало. А сейчас она с каждым днем все больше и больше на свою мать похожа. Вообще, семейная жизнь – тюрьма, за которую платят сами заключенные. Правда, Шенкс? Ты же дважды в этой мясорубке побывал.

Шенкс прячет пластинку The Doors в конверт, ставит The Velvet Underground.

– Семейная жизнь, ребятки, – она как якорь. О скалы разбиться не дает, но и в свободное плавание не отпускает.

«Sunday Morning»[48]48
  «Воскресное утро» (англ.).


[Закрыть], первая вещь на первой стороне альбома, сразу же затягивает Дина. Нико на полтона фальшивит, но звучит классно.

Рэй садится и спрашивает:

– А Эльф с кем-то встречается?

Укуренному Дину отвечать лениво, но Рэй легонько пихает его ногу:

– Ну, с кем там Эльф встречается?

Дин приподнимает голову:

– С каким-то чуваком, он крутит кино на Лестер-Сквер.

– Слушай, а вы – ну, ты, Грифф или Джаспер – к ней подкатывали? – спрашивает Кенни.

– К Эльф? Да ну тебя, Кенни! Нет, конечно. Это ж как с сестрой перепихнуться.

Кенни вскакивает:

– Что? Ты спал с Джеки?!

Кальянные чары развеиваются. Дин лежит где лежал – на турецком ковре Шенкса. Вспоминает, как отец заявил: «Ну, хватит тебе у бабки жить. Пора и честь знать. Возвращайся домой». А потом сказал бабуле Мосс: «Спасибо вам за вашу доброту, но Дин – мой сын и должен жить со мной. Ви, царствие ей небесное, была бы того же мнения». Что на такое возразишь? Первого января Дин переехал к отцу. Мама умерла в сентябре. Зима сменилась весной, а список Диновых обязанностей все рос и рос. Готовить, ходить по магазинам, убирать, стирать, гладить, чистить ботинки… Все, что когда-то делала мама. «Никто вокруг тебе ничего не должен, – сказал отец. – Включая меня». Гарри Моффат был не дурак выпить, но Дин пришел в ужас, когда увидел, что отец каждый день выхлестывает по бутылке «Утренней звезды» – отвратительной дешевой водки. С виду все было нормально. Никто об этом не догадывался – ни соседи, ни товарищи по работе. Вне дома отец был обаятельным прохвостом, но на Пикок-стрит оттягивался по полной. Изобретал правила. Правила, которые было невозможно соблюсти, потому что они постоянно менялись. Если Дин уходил из дома, значит шлялся. Если Дин оставался дома, значит бездельничал. Если Дин молчал, значит наглел. Если говорил, значит дерзил. «Ну, чего пялишься? Руку на отца поднять хочешь? А ты попробуй. Поглядим, как у тебя получится». Дин даже и не пытался. Отец давил на жалость, изображал из себя безутешного вдовца. Дин поначалу на это повелся. Подбрасывал пустые бутылки в чужие мусорные ящики, отвечал на телефонные звонки, когда отец напивался в зюзю, говорил, мол, нет его, вышел. В общем, делал все то же, что и мама, когда была жива. Врал Рэю: «Да, все в порядке, не жалуемся. Как ты там, в своем Дагенеме?» А что было делать? Просить, чтобы Рэй бросил училище? Попытаться как-то вразумить отца уговорами? Если б уговоры действовали на алкоголиков, алкоголиков бы не было. Но когда Дин поступил в художественное, то пришлось выбирать…

Ночь костров. Дину было шестнадцать. Он вернулся домой с вечеринки в училище. Отец сидел на кухне, тупо уставившись в газету «Миррор». Перед ним стояла пустая бутылка из-под «Утренней звезды».

– Добрый вечер, – сказал Дин.

– Возьми с полки пирожок.

Задергивая занавески на кухонном окне, Дин заметил, что в железном баке на заднем дворе что-то горит. В баке жгли мусор, палую листву и бурьян, но обычно по субботам. А в тот день была пятница.

– Ты тоже костер развел?

– Давно хотел избавиться от всякой хрени.

– Ну, спокойной ночи.

Отец перевернул газетную страницу.

Дин поднялся к себе в спальню и похолодел, увидев, что оттуда исчезло. Отсутствие привычных вещей ощущалось ударом под дых. «Футурама». Проигрыватель «Дансетт». Самоучители игры на гитаре. Фотография с автографом Литл Ричарда. Во дворе горел костер.

Дин бросился вниз по лестнице, мимо того, кто это совершил, выскочил в морозную ночь, надеясь спасти хоть что-нибудь.

Костер полыхал. От «футурамы» остался только гриф, на котором пузырился лак. Пурпурные языки пламени лизали деревяшку. Посреди закопченного бакелитового корпуса «Дансетт» одиноко торчал штырек вертушки. Самоучители превратились в золу. Фотография с автографом Литл Ричарда рассыпалась пеплом. Для верности отец подбросил в костер угля и щепы, да еще и сбрызнул бензином. Пурпурные языки пламени обжигали Дину щеки. Густо валил едкий, маслянистый дым.

Дин вернулся в дом, дрожащим голосом спросил:

– Зачем?

– Что зачем? – Отец не смотрел на сына.

– Зачем ты это сделал?

– До сих пор ты был ленивым патлатым педиком с гитарой. А теперь ты просто ленивый патлатый педик. Так что мы движемся в верном направлении. – Отец уставился на Дина.

Дин взял рюкзак, упаковал в него девять альбомов, двадцать синглов, пакетик гитарных струн, поздравительные открытки от мамы, свои лучшие вещи, шузы под крокодилью кожу, альбом с фотографиями и блокнот с песнями. Попрощался со спальней, спустился в прихожую и подошел к двери. Не успел он снять дверную цепочку, как его сбили с ног. Ухо впечаталось в дверную раму. По линолеуму прошаркали шаги. Дин поднялся по стенке:

– И что теперь? Запрешь меня в доме?

– Педик, который только и знает, что бренчать на гитаре, мне не сын.

Дин с ненавистью посмотрел в злые глаза. Это отец говорит? Или водка?

– Верно сказано, Гарри Моффат.

– Чего?!

– Я тебе не сын. Ты мне не отец. Я ухожу. Прямо сейчас.

– Не ссы. Хватит уже заниматься всякой фигней. Музыка, искусство – ишь чего выдумал! Найди себе настоящую работу. Вот как Рэй. Я тебя давно предупреждал, а сейчас принял меры. Ты мне потом спасибо скажешь.

– Я тебе сейчас спасибо говорю. Ты мне глаза открыл, Гарри Моффат.

– А ну-ка, повтори, че сказал?! Вот только посмей! Пожалеешь!

– Что именно повторить, Гарри Моффат? Что я тебе не сын или что…

Челюсть хрустнула, затылок стукнулся о стену. Тело обмякло. Дин сполз на линолеум. Очнулся. Рот наполнился кровью. Боль пульсировала в такт ударам сердца. Дин поднял взгляд.

Гарри Моффат смотрел на него:

– Ты сам напросился… и меня вынудил.

Дин встал, глянул в зеркало. Губа разбита, десны кровоточат.

– Ты и маме так говорил? Когда бил ее? Мол, сама напросилась?

Злобная ухмылка сползла с лица Гарри Моффата.

– В Грейвзенде ни у кого нет секретов. Весь город знает. «Вон идет Гарри Моффат. Он избивал жену, она заболела и умерла от рака». Но в лицо тебе этого никто не скажет. Хотя все знают.

Дин снял цепочку с двери и вышел в ноябрьскую ночь.

– С тобой покончено! – завопил Гарри Моффат ему вслед. – Слышишь?

Дин шагал не останавливаясь. В окнах колыхались занавески.

На Пикок-стрит пахло морозом и фейерверками.

Семь лет спустя, в четверти мили от Пикок-стрит, Дин просыпается. За окнами шумит дождь, Кенни храпит на диване. Кто-то сунул Дину под голову подушку. Рэй кемарит в кресле. Вокруг кальяна теснятся стаканы, бутылки, пепельницы, рассыпаны карты и арахисовые скорлупки. Дин плетется на кухню, наливает воды в кружку. У грейвзендской воды нет мыльного привкуса, не то что в Лондоне. Дин садится за стол, грызет крекер «Джейкобс». С полки под потолком свисают длинные побеги «летучего голландца», закрывают настенный коврик, на котором изображено какое-то божество со слоновьей головой, и фотографию Шенкса с Пайпер, сделанную где-то в солнечных заморских краях. А Дин далеко от Грейвзенда еще никогда не уезжал, если не считать того случая, когда «Броненосец „Потемкин“» играл в Вулвергемптоне. Дин тогда получил гонорар – меньше фунта. Наверняка заработал бы больше, если б стоял с гитарой на Гайд-Парк-Корнер. «А вдруг „Утопия-авеню“ – тупик? Да, мы вчера классно отыграли, но это же дома, среди своих… Вдруг мы никому больше не нужны?» Крыши ступенями спускаются от Квин-стрит к берегу реки. Из Тилберийских доков буксиры выводят сухогруз, поначалу скрытый из виду зданием больницы. Буква за выступающей буквой Дин читает название на борту: «ЗВЕЗДА РИГИ». На табурете лежит акустический «гибсон» Шенкса. Дин настраивает гитару и под аккомпанемент дождя и собственных мыслей начинает перебирать струны…

– Твоя? – В дверях кухни стоит Рэй.

Дин смотрит на него:

– Что?

– Мелодия.

– Да я так, балуюсь.

Рэй осушает кружку воды.

– Тетя Мардж права. Мама порадовалась бы. Сказала бы: «Дин у нас талантливый».

– Это за тебя она порадовалась бы. «Рэй у нас старательный и ответственный». И Уэйна бы вконец разбаловала…

Рэй садится к столу:

– Вы с отцом собираетесь мириться?

Дин резко прижимает струны:

– Я с ним не ссорился.

Капля дождя стекает по стеклу.

– Отцом мне стал Билл. И ты. И Шенкс.

– Я не пытаюсь его оправдать. Но… он ведь все потерял.

– Рэй, мы это уже обсуждали. «Это все водка проклятая». «Его отец тоже бил жену и детей». «Мамина болезнь его подкосила». «Отказываясь называть его отцом, ты ведешь себя по-детски. Меня это очень огорчает». Я ничего не пропустил?

– Нет. Но если бы он мог, то возродил бы твою гитару из пепла.

– Это он тебе сказал?

Рэй кривится:

– Он не из тех, кто обсуждает свои чувства.

– Прекрати. Это не обида на пустом месте, а последствие его поступков. Если хочешь поддерживать с ним отношения – твое дело. Твой выбор. А я этого не хочу. Вот и все. И давай на этом закончим.

– Между прочим, в его возрасте люди умирают. Особенно те, у которых печень ни к черту. А с покойником не помиришься. Призраки тебя не слышат. И вообще, он ведь все-таки твой отец.

«Призраки тебя не слышат, – думает Дин. – Неплохая строчка для песни».

– Да, с генетической и юридической точек зрения он мой отец. А во всем остальном – нет. У меня есть брат, племянник, бабуля, Билл, две тетки, а вот отца нет.

Рэй тяжело вздыхает. Журчит вода в водосточных трубах.

В прихожей Шенкса звонит телефон.

Дин не берет трубку. У Шенкса весьма разнообразные деловые знакомства – мало ли кто ему звонит. Открывается дверь хозяйской спальни, по полу топают шаги.

– Да? – Долгая пауза. – Да, он… Да. А кто его спрашивает?

Шенкс заглядывает на кухню:

– Дин, сынок… Твой менеджер звонит.

– Левон? Как ты меня нашел?

– Черная магия. Джаспер с тобой?

– Вроде бы. Он с девушкой…

– Немедленно приезжайте на Денмарк-стрит.

– Так ведь воскресенье же…

– Знаю. Эльф и Грифф уже едут.

«Похоже, плохие новости».

– Что случилось?

– Виктор Френч.

– А кто это?

– Промоутер «Илекс рекордз». Вчера он был в «Капитане Марло». И предлагает контракт группе «Утопия-авеню».

«Он предлагает контракт группе „Утопия-авеню“». Всего шесть слов.

«У меня есть будущее!»

Прихожая Шенкса обращается в слух.

– Алло? – встревоженно спрашивает Левон. – Ты слышишь?

– Да, – говорит Дин. – Слышу. А… Охренеть.

– Только не спеши покупать «триумф-спитфайр». Виктор предлагает контракт на три сингла и потом альбом – потом, если появится интерес. «Илекс» не входит в большую четверку, но предложение солидное. Нам лучше быть рыбиной средних размеров в маленьком пруду, чем мальком в большом озере. Виктор готов был подписать контракт вчера вечером, но я попросил больше денег и сказал ему, что к нам присматривается И-эм-ай. Сегодня утром он переговорил со своим начальником в Гамбурге и заручился его согласием.

– А ты даже не предупредил, что вчерашний концерт – это прослушивание.

– Хороший менеджер не предупреждает о прослушивании. Давай одевайся, поднимай Джаспера, садитесь на поезд до Чаринг-Кросса и бегом в «Лунный кит». Нам надо много всего обсудить. Завтра утром – встреча с «Илекс».

– Хорошо. До встречи. И спасибо.

– Всегда пожалуйста. И кстати, Дин…

– Да?

– Поздравляю. Вы это заслужили.

Дин кладет трубку на рычаг. Телефон звякает.

«Мы заключаем контракт!»

Старший брат выходит в прихожую, обеспокоенно смотрит на Дина:

– Что с тобой? Кто-то умер?

Капает с крыши платформы. Капает с арки туннеля. Капает с указателей, проводов и семафоров. Голуби кучкуются на капающих балках капающего пешеходного мостика. У Дина хлюпает в правом ботинке. Надо отнести его в сапожную мастерскую. «Нет, – внезапно осознает Дин. – Не надо в сапожную мастерскую. Надо зайти в магазин „Анелло и Давид“ в Ковент-Гардене и сказать: „Здрасьте, я Дин Мосс, наша группа «Утопия-авеню» только что подписала контракт с «Илекс рекордз», поэтому будьте так любезны, покажите мне ваши самые лучшие ботинки“». Дин прыскает со смеху.

– Что смешного? – спрашивает Джаспер.

– У меня мысли путаются, и я вроде забываю, а потом думаю, с чего бы это мне так хорошо, ну и вспоминаю, что у нас будет контракт на альбом, и все снова взрывается – бум!

– Да, хорошие новости, – соглашается Джаспер.

– Хорошие новости – это когда «Уэст Хэм» выигрывает у «Арсенала» со счетом три – ноль. А то, что мы заключаем контракт на запись, – это… как оргазм. А для тебя – еще и после натурального оргазма. Чистый восторг. Понятно?

– Вроде бы да. – Джаспер заглядывает в пачку «Мальборо». – Две осталось.

Они закуривают.

– Мне страшно, что я сейчас проснусь у Шенкса на полу и окажется, что все это мне просто приснилось.

Джаспер вытягивает руку. На ладонь падают капли дождя.

– Такого дождя во сне не бывает. Он слишком мокрый.

– Ты в этом так хорошо разбираешься?

– К сожалению, да.

Дин смотрит на рельсы, протянувшиеся к Лондону. Вспоминает, как в юности вот так же смотрел на рельсы, уходящие в неоформившееся будущее. Очень жаль, что нельзя послать телеграмму себе в прошлое: «Облапошат, ограбят и обосрут, но тебя ждет „Утопия-авеню“. Держись».

Рельсы постанывают.

– Поезд подходит.

Дин и Джаспер сидят у окна. Дин смотрит на платформу напротив, в зал ожидания поездов, следующих на восток, и видит там, за окном, Гарри Моффата, который читает газету. А потом поднимает голову и смотрит прямо на Дина, который даже не успевает отодвинуться от окна. Гарри Моффат глядит не укоризненно, не презрительно, не с отчаянием во взгляде и не просительно. А просто так, – мол, я тебя вижу. Будто телефонистка говорит: «Соединяю». Вряд ли Гарри Моффат подстроил эту встречу. Десять минут назад Дин сам не знал, что сядет в этот поезд. Зачем дождливым июльским воскресным утром Гарри Моффату понадобилось ехать в Маргит? В отпуск? Гарри Моффат не ездит в отпуск. Гарри Моффат опускает глаза к газетной странице. И с этого ракурса Дин вдруг осознает, что не может выкрикнуть что-нибудь оскорбительное. Их разделяют два залитых дождем оконных стекла и двадцать залитых дождем ярдов. Да, несомненное сходство присутствует: очки, осанка, густые темные волосы, но… «А вдруг это не он?» Лондонский поезд вздрагивает, дергается и трогается с места. Человек в зале ожидания больше не глядит на него.

– Что там? – спрашивает Джаспер.

Станция Грейвзенд ускользает в прошлое.

– Да так. Показалось, что кто-то знакомый.

Неожиданно

В машине Левона было жарко и душно. Эльф зевнула, поглядела в ручное зеркальце, подправила макияж. «Тушь потекла».

– Сегодня четверг?

Мимо проехала бетономешалка в облаке дыма и пыли.

– Пятница. – Дин, раскрыв блокнот на груди, лежал на заднем сиденье. – Вечером Оксфорд. Завтра Саутенд. Ой, только не смотри! Тут идет «прелестная Рита».

Мимо прошла контролерша, проверявшая показания счетчиков.

– Добрый день! – окликнул ее Дин.

Она не ответила.

Эльф снова зевнула.

– Когда мы с Брюсом выступали в Оксфорде, один из студентов заявил, что мы нагло крадем песни пролетариата. А Брюс ему ответил, что провел все детство в буше, среди змей и бурьяна, а срать ходил на двор, поэтому оксфордские студенты могут поцеловать его в жопу.

– Ха-ха, – сказал Дин, который слушал вполуха.

«Интересно, что сейчас делает Брюс, – подумала Эльф. – Ой, да какая разница? У меня есть Энгус».

– Ну, значит, сегодня – Оксфорд, а завтра – Саутенд.

– Завтра – Саутенд.

– Ты там когда-нибудь выступал?

Дин что-то строчил в блокноте.

– Один раз. С «Броненосцем „Потемкин“». В «Студии». Это в пригородном районе Уэстклифф, там одни моды. Они нас возненавидели. В общем, я надеюсь, что меня в Саутенде не узнают.

Эльф включает радио. Tremeloes поют «Even the Bad Times are Good»[49]49
  «Даже в плохие времена хорошо» (англ.).


[Закрыть].

– Вот почему эта фигня на пятнадцатом месте в чарте, а «Темная комната» – ни на каком?

– Потому что эта – в эфире. Кстати, партия фортепьяно неплоха.

– А где наш эфир? В «Темной комнате» партия фортепьяно – вообще улет.

– Сам себя не похвалишь, весь день как оплеванный ходишь.

– А хотя бы и похвалю.

– Понимаешь, это проблема курицы и яйца. Пока не войдешь в чарт, не дают эфир. А пока не дают эфир, не войдешь в чарт.

– А как же остальные группы?

Дин положил блокнот на грудь.

– Спят с диджеями. Заключают контракт с крупными лейблами, которые отстегивают радиостанциям приличные суммы. Ну или сочиняют суперклевые песни, которые сами себя играют.

Эльф покрутила ручку настройки, поймала последние аккорды самого популярного летнего хита. Голос диджея произнес:

«Скотт Маккензи, с цветами в волосах, все еще бредет в Сан-Франциско. Вы слушаете шоу Бэта Сегундо, радио „Синяя Борода“, сто девяносто восемь килогерц на длинных волнах. Спасибо нашим спонсорам, жевательной резинке „Дента-блеск“, с тройным вкусом мяты, а теперь еще и тутти-фрутти. У нас осталось время еще на один летний хит. Стиви Уандер, „I Was Made to Love Her“[50]50
  «Я был создан, чтобы ее любить» (англ.).


[Закрыть]. Как и все мы, мистер Уандер, как и все мы…»

Эльф выключила радио и вздохнула.

– А что не так со Стиви Уандером? – спросил Дин.

– Когда я слышу, что это не мы, меня мутит.

Дин открутил крышку-стаканчик термоса, налил себе холодной воды:

– Пить хочешь?

– Умираю от жажды. А ты с какой стороны пил?

– Понятия не имею. – Дин просунул стаканчик в просвет между сиденьями. – С товарищами по группе не жаль поделиться герпесом.

– А с каких пор ты так хорошо разбираешься в герпесе?

– Без комментариев.

Эльф выпила воду. Мимо проехала парочка на мотороллере.

– А скажи мне, пожалуйста, как Джасперу и Гриффу удалось отвертеться от этой почетной обязанности?

Дин вздохнул через нос:

– Грифф такой грубиян, что Левон боится выпускать его к людям. А Джаспер вечно как укуренный.

– Значит, нас с тобой наказали за то, что мы вежливые и в своем уме.

– Уж лучше с тобой, чем в Зверюге с Гриффом аппаратуру возить.

Регулировщица на пешеходном переходе заботливо направляла малышей гуськом через дорогу.

Перышко Диновой ручки царапало по бумаге.

– Ты все еще сочиняешь? – спросила Эльф.

– Пытаюсь, – ответил Дин, – когда ты мне вопросов не задаешь.

– Дай посмотреть? А то мне так ску-у-у-у-у-у-чно…

Дин сдался и вручил ей блокнот.

 
Визжат шутихи в небесах,
И звездный рушится престол.
Топор в недрогнувших руках
Мою гитару расколол.
 
 
Потом настал черед вертушки:
Литл Ричард, хватит голосить —
А-вуп-боп-а-лула-а-вуп-бам-бей! —
Плеснул бензинчику из кружки,
Чиркнул спичкой – и фюить!
 

Эльф улыбнулась.

– Ну, чего там? – спросил Дин.

– Хорошая строчка, «а-вуп-боп-а-лула…».

Дин облегченно вздохнул:

– А что ты…

– Ш-ш-ш, дай дочитать…

 
Костер пурпурно пламенеет,
В глазах горит пунцовый жар,
Вся жизнь моя золою тлеет,
Углями… Твой ноябрьский дар.
 
 
«О лучшей жизни даже не мечтай
И делай, что велю, – всегда, везде,
Иначе будет хуже…» Ну, ступай,
Поплачь об этом утренней звезде.
 

– Рентгеновский снимок души, – сказала Эльф. – Это ты об отце?

– Ну, не совсем… мм, типа того… Да.

– А название придумал?

– Наверное, «Тлеющие угли».

«Не слишком удачное», – подумала Эльф, глядя на строфы.

– Тебе не нравится? Предложи что-нибудь получше.

Эльф еще раз прочла строки:

– А если… «Пурпурное пламя»?

Дин погрузился в размышления.

Мимо проехал тягач с полуприцепом.

– Может быть.

– У тебя там даже пятистопный каталектический ямб.

– Ой, честное слово, я его лечу специальной мазью, только еще неделю нельзя заниматься сексом, пока все симптомы не пройдут.

Эльф постучала по странице:

– «О лучшей жизни даже не мечтай…» Видишь, безударный и ударный слоги чередуются: та-ДУМ-та-ДУМ-та-ДУМ-та-ДУМ-та-ДУМ. Та-ДУМ – это стопа. Если в стопе первый слог безударный, а второй – ударный, то стихотворный размер называют ямб. В строке пять стоп, поэтому ямб пятистопный. А когда чередуются первый, ударный, и безударный слоги – ДУМ-та-ДУМ-та-ДУМ-та, – это хорей.

– Так вот, значит, чему учат в школах для богатеньких… – Дин сунул в рот фруктовый леденец и предложил коробочку Эльф.

Она взяла леденец. Лимонный.

– В самых-пресамых лучших школах, вот как в той, где учился Джаспер, стихотворные размеры изучают на примерах греческой и латинской поэзии. Не только на английском.

– А в самых-пресамых худших школах, вот как в моей, учат курить, прогуливать, изворачиваться и тырить мелочь.

– Самые востребованные навыки трудовых ресурсов Великобритании. – Эльф перечитала стихи; рот заполнился лимонной слюной. – Тут нет ни припева, ни проигрыша…

– Я пока еще не понял, нужны ли они. Если у рентгеновского снимка души появится прилипчивый припевчик, то что станет с рентгеновским снимком души?

– «Поплачь об этом утренней звезде…» Очень проникновенная строка. Печальная.

– «Утренняя звезда» – это водка, которую глушил Гарри Моффат.

Дин никогда не принимал участия в обсуждении отцов, но на этот раз Эльф почувствовала, что обычно запертая дверь чуть приоткрылась.

– А если он с тобой свяжется… ну, скажем, если мы запишем эту песню… что ты будешь делать?

Дин долго не отвечал.

– В Грейвзенде я его время от времени видел, – сказал он наконец. – То в парикмахерской, то на рынке или на вокзале. Обычно я его просто игнорировал, это не так уж и трудно. С той самой ночи костров… – он кивнул на блокнот, – мы с ним не разговаривали. Ни разу.

– Даже на свадьбе Рэя и Ширли?

– Рэй все так устроил, что Гарри Моффат пришел в загс, а я – на банкет. Короче, «и с мест они не сойдут…». Так оно к лучшему.

Эльф снова посмотрела на стихи.

– Да, это не оливковая ветвь примирения, но эти строчки говорят: «Ты есть, и я все еще о тебе думаю». Если бы ты действительно о нем не думал, то не писал бы таких стихов.

Дин стряхнул пепел за окно.

«Кажется, он расстроился».

– Извини, если я что-то не так сказала.

– Нет-нет, все так. Понимаешь, мне просто завидно. Вот если ты хочешь что-то сказать, то прямо так и говоришь. Как у тебя получается? Это потому, что у тебя хорошее образование? Или все девчонки такие?

– Знаешь, посторонним всегда легко рассуждать об отношениях в чужой семье, – объяснила Эльф, обмахиваясь. – Но все-таки почему ты именно сейчас сочинил песню об отце?

Дин поморщился:

– Потому что внутри что-то говорит: «Теперь моя очередь» – и не отпускает до тех пор, пока с этим не разберешься. А у тебя разве не так?

«Надо же, а я-то думала, что знаю Дина…»

– Вроде того… Наверное, это все очень неоднозначно… Я Гарри Моффата имею в виду.

– Неоднозначно – не то слово. Вот встречаешь его в первый раз и думаешь: «Прекрасный человек, душа компании!» Потом узнаешь поближе и начинаешь понимать, что вроде бы все хорошо, но есть какая-то червоточинка. И только самые близкие и родные знают, почему у него нет настоящих друзей. Он пьет не чтобы захмелеть. Он пьет, чтобы выглядеть нормально. А то, что он считает нормальным поведением, на самом деле ужасно.

Мимо проехал мусоровоз. Два мусорщика с голыми торсами стояли на подножке; один – вылитый Экшн-мен, другой – типичный игрок в дартс.

– А почему твоя мама от него не ушла? – спросила Эльф.

Дин скривился:

– Так ведь позору не оберешься. Если женщина с детьми бросает мужа, значит она сама виновата. Ну, так многие считают. А еще мама тревожилась за меня с Рэем. Боялась, что в одиночку не сумеет нас обеспечить, что мы будем ходить в обносках, перебиваться с хлеба на воду, что она не сможет вывозить нас на отдых. Вдобавок при разводе только главный добытчик в семье может позволить себе хорошего адвоката. Ну а потом все время теплится какая-то извращенная надежда, что этого больше не повторится, что все случилось в последний раз, что муж подобреет…

– Это не извращенная надежда, а извращенная логика, – сказала Эльф.

– Согласен. – Дин вышвырнул окурок в окно. – И очень распространенная.

– А твой отец так и живет в доме, где ты вырос?

– Жил… А год назад попал в аварию, по своей вине. И что ты думаешь? Сам он отделался парой царапин, а вторую машину, «мини», смяло в лепешку. Ее водитель теперь в инвалидном кресле, а его дочь потеряла глаз.

– Боже мой, какой ужас, – ахнула Эльф.

– Угу. Оно рано или поздно должно было случиться. Ну, он сел за руль пьяным, поэтому страховая компания отказала в выплате компенсации и дом пришлось продать. Сейчас у него муниципальная квартира. Его уволили с цементного завода, он был вынужден обратиться за пособием. Забавно получилось, конечно. Он ведь потому и запрещал мне заниматься музыкой, чтобы я его не позорил. Мол, все музыканты – нищеброды и бездельники, сидят на пособии. А потом его приятели-алкаши перестали выставлять ему выпивку, из пабов его просто выгоняли… тут я и подумал: «Если бы это был не Гарри Моффат, то было бы жалко человека… Но это же Гарри Моффат. Он сам всю эту муть заварил, вот пусть сам и расхлебывает…»

– А он хоть куда-нибудь обращался за помощью?

– Рэй говорит, что он начал посещать собрания Общества анонимных алкоголиков. Не знаю, что из этого получится. Мне трудно представить Гарри Моффата без его «Утренней звезды».

Вернулся Левон, сел в машину и утер лицо носовым платочком в горошек.

– Обалдеть. Помнится, когда я проталкивал в чарты Бастера Годвина, все решалось с помощью коробки конфет и пары комплиментов. А теперь собственного сына-первенца им подавай. – Левон вытащил из бардачка конверт, вложил в него пять фунтовых купюр. – Вот, откровенная взятка.

– А может, лучше отдать деньги мне? – спросил Дин. – И вообще, не проще ли нам самим скупить все экземпляры нашего сингла?

– Увы, горькая правда заключается в том, что пока о «Темной комнате» никто не знает, поэтому наш сингл никому не интересен. За две недели мы должны его раскрутить. А значит, будем делать все, что потребуется. В данном случае я должен дать взятку болвану-директору магазина грампластинок в Слау, чтобы он подправил цифры продаж в нужную сторону. Более того… – Он повернулся к Эльф. – Ты пойдешь со мной и будешь строить ему глазки. А ты, Дин, будешь кадрить продавщиц на подвядшие розы. Готовы? Что ж, снова ринемся, друзья…

– Питер Поуп, – представился директор магазина «Аллегро», шлепая пухлыми рыбьими губами и поглаживая руку Эльф. – К вашим услугам.

На стереопроигрывателе крутилась пластинка. Энгельберт Хампердинк пел «There Goes My Everything»[51]51
  «Все потеряно» (англ.).


[Закрыть].

– Добро пожаловать в мою штаб-квартиру, так сказать.

Эльф высвободила руку:

– У вас великолепный магазин.

– А еще у нас филиалы в Мейденхеде и Стейнсе. По субботам торговля идет очень бойко. Верно, девушки?

– Совершенно верно, мистер Поуп, – хором отозвались две продавщицы, обе ровесницы Эльф, только с ногами подлиннее и с фигурами постройнее.

– Ммммм-р-р, – промурлыкал Питер Поуп. – У нас шесть кабинок для прослушивания. Шесть. А у наших конкурентов, рядом с вокзалом, всего три.

– В Слау и его окрестностях «Аллегро» – единственный музыкальный магазин с достойной репутацией, – заявил Левон. – Не желаете ли закурить, мистер Поуп?

Мистер Поуп взял предложенную пачку и спрятал ее в карман.

– У нас очень широкий ассортимент – от Эллингтона до Элвиса, от Элвиса до Элгара. Верно, девушки?

– Совершенно верно, мистер Поуп, – подтвердили продавщицы.

– Познакомьтесь, это Бекки-блондиночка и Бекки-брюнеточка, – сказал Питер Поуп. – Девушки, это мисс Эльф Холлоуэй – самый что ни на есть настоящий английский соловей.

– Приятно познакомиться, – сказала Эльф.

Улыбка Бекки-блондиночки говорила: «Ну, это мы еще посмотрим».

Улыбка Бекки-брюнеточки говорила: «Что с того, что ты в группе и что у вас вышел сингл? Вот сейчас ты просишь нас об одолжении».

– А это вам от «Утопия-авеню», – сказал Дин, вручая Ребеккам по букету.

– Надо же, дюжина алых роз, – сказала Бекки-брюнеточка.

– И что же мы скажем нашим парням? – заволновалась Бекки-блондиночка.

– Что они самые везучие парни во всем Слау, Мейденхеде и Стейнсе, – ответил Дин.

Эльф чуть не стошнило от пошлой лести, но две Бекки переглянулись, как строгие судьи, невольно восхищенные ответом.

– Девушки, вас учет заждался, – заявил Питер Поуп.

– Да-да, мистер Поуп, – ответили они и ушли в подсобку.

Директор магазина повернулся к Левону:

– Итак, мистер Фрэнклин, где мой dolce per niente?[52]52
  «Сладостное безделье» (искаж. ит.), употреблено в смысле: «даровое лакомство, бесплатное угощение».


[Закрыть]

Левон передал ему конверт с деньгами, который исчез в пиджаке мистера Поупа.

– Мисс Холлоуэй, у меня есть ваш альбом – «Ясень, дуб и терн». И он, и вы – восхитительные, совершенные творения!

Эльф старательно изобразила польщенную улыбку:

– Спасибо, мистер Поуп.

– А в моем кабинете стоит пианино. – Директор обратил глаза к двери. – Было время, когда в «Аллегро» продавали и музыкальные инструменты.

– Правда? – спросила Эльф. – А почему перестали?

– Эту часть бизнеса подло умыкнул мой брат… – Питер Поуп втянул щеки. – Да-да, ваши уши вас не обманывают.

– Как-то это не по-братски, – сказал Левон.

– Я игнорирую и коварного предателя, и его привокзальный свинарник, который он гордо именует музыкальным магазином. Нет, лучшая месть – это успех предприятия. Ах, мисс Холлоуэй, раз уж так случилось, что в моем заведении оказались и вы, и пианино, не соблаговолите ли сыграть? Так сказать, приватное выступление. Для меня лично.

– Видите ли, у нас все расписано буквально по минутам… – начал Левон.

– Вне всякого сомнения, этот лакомый кусочек… – мистер Поуп погладил карман пиджака, – подправит статистику продаж, которую мы передаем составителям чартов еженедельника «Мелоди мейкер». Однако же приватная аудиенция с мисс Эльф Холлоуэй, включающая исполнение «Куда ветер дует», увеличит эту статистику… раз в десять.

От мистера Поупа воняло потом.