Текст книги "Утопия-авеню"

– Анклав. По-английски называется так же, да?

Джаспер кивает. Официантка приносит жасминовый чай и, не сказав ни слова, принимает заказ – лапша с вонтонами. За окном у прохожих подняты воротники, шапки натянуты на уши. Через дорогу, между лавкой китайского травника и химчисткой, какой-то парень достает обшарпанную гитару, швыряет в раскрытый картонный футляр у ног мелочь из собственного кармана и хрипло заводит «(I Can’t Get No) Satisfaction»[17]17
  Здесь: «Никакого удовольствия» (англ.).


[Закрыть]. К концу первого куплета появляются три китайские бабуси с метлами наперевес и орут: «Пшел вон!» Незадачливый певец протестует: «У нас свободная страна!» – но бабуси машут метелками, хлопают его по щиколоткам. Прохожие останавливаются, наблюдают за представлением, а худенькая девчушка сгребает монетки из футляра и бросается наутек. Парень бежит за ней, спотыкается и падает в канаву. Гитарный гриф переламывается. Бедолага ошалело смотрит на разбитый инструмент, оглядывается, ищет, кому бы пожаловаться, кого бы обвинить, на кого бы наорать. Вокруг никого. Порывы мартовского ветра гонят по тротуару пустую жестянку. Парень бредет к картонному футляру, укладывает в него гитару и ковыляет дальше, на Лестер-Сквер.

– И никакого удовольствия, – вздыхает Мекка.

– Надо тщательнее выбирать место. Нельзя просто встать где придется, наудачу.

– А ты тоже играешь на улицах?

– В Амстердаме играл, на площади Дам. В Лондоне все гораздо труднее. Ну, ты сама видела. Но иногда прохожие начинают подпевать.

Официантка приносит заказ и четыре пластмассовые палочки. Джаспер наклоняется над горячим озерцом лапши, свинины и пекинской капусты, где плавает половинка крутого яйца в пятнышках соевого соуса. Пар увлажняет веки. Щелк, вжик-вжик. Джаспер косится в круглый глаз «ролекса» на запястье Мекки. Щелк, вжик-вжик. Она закрывает объектив крышечкой.

– Ты всегда на работе?

– Я хочу сувенир. На память о том времени, когда ваша группа еще не прославилась.

– Я тоже хочу сувенир. На память о тебе. Дашь мне фотоаппарат?

– А ты дашь первому встречному свою гитару?

– Нет. Но тебе дам.

Мекка вручает ему «Пентакс». Джаспер глядит в видоискатель на посетителей, которые хлюпают лапшой, кивают, шутят, сидят молча. В кадре – Мехтильда Ромер, необычная женщина. Она смотрит на него, как модель на фотографа.

– Нет, я хочу тебя запомнить не такой, – говорит Джаспер.

– А какой?

– Представь, что ты уже провела в Америке два года. Представь, что наконец вернулась. Представь, что стоишь у двери родного дома. Родители тебя не ждут. Ты устроила им сюрприз. Представь, как в коридоре звучат их шаги… – (Лицо Мекки меняется, но этого еще недостаточно.) – Представь, как щелкает дверной замок. Представь выражение лиц родителей, когда они увидят, что это ты.

Щелк, вжик-вжик.

На третьем этаже Джаспер открывает дверь с табличкой «Клуб „Зед“», и приглушенное звучание буги-вуги Эльф, римшотов Гриффа и Диновой бас-гитары становится громким. Они играют Динову «Оставьте упованья», монструозную двенадцатитактовую блюзовую конструкцию. Мекка медлит на пороге.

– Они не рассердятся?

– С чего им сердиться?

– Я же посторонняя.

Джаспер берет ее за руку и ведет сквозь бархатные портьеры в просторный зал, обставленный в «срединноевропейском» стиле, как салон: кресла с высокими спинками у столиков под тусклыми люстрами. Со стен глядят портреты и фотографии польских героев войны. Над барной стойкой с дымчатыми зеркалами, уставленной сотнями сортов водки, красуется в раме польский флаг, весь пробитый пулями во время Варшавского восстания. Джаспер постепенно осознает, что за многими безликими дверями в Сохо находятся порталы в другие времена и пространства. В клубе «Зед» собираются и поляки, и любители джаза. Здесь стоит прекрасный рояль «Стейнвей» и ударная установка «Людвиг» из восьми компонентов – на них играют Эльф и Грифф, а Дин исторгает завывания из губной гармошки. Зрителей двое: Левон и Павел, владелец «Зед». Оба курят сигары-черуты. Дин замечает Мекку, и «Оставьте упованья» сходит с рельсов. Эльф с Гриффом смотрят на него и тоже прекращают играть.

– Простите, что опоздал, – говорит Джаспер. – Меня задержали.

– А то, – хмыкает Грифф, глядя на Мекку.

– Это она? – спрашивает Джаспера Дин.

– Да, это она, – отвечает Мекка. – А ты Дин, как я понимаю.

Грифф крутит в пальцах барабанную палочку и выстукивает: та-дам!

«Надо ее всем представить», – вспоминает Джаспер.

– Ребята, это Мекка. А это Левон, наш менеджер, и Павел – он разрешает нам здесь репетировать.

Все, кроме Павла, говорят «Привет». Павел как-то по-ленински наклоняет голову набок:

– Немка, если я не ошибаюсь.

– Не ошибаешься. Попробую догадаться, откуда ты родом… – Она окидывает взглядом зал. – Наверное, из Польши.

– Из Кракова. Может, ты слышала о таком городе.

– Мне известна география Польши.

Павел хмыкает:

– А историю вы предпочитаете забыть. Славные дни Lebensraum[18]18
  Жизненное пространство (нем.).


[Закрыть] и все такое.

– Большинство немцев не называют это славными днями.

– Правда? А те, кто лишили меня родного дома, называли. Как и те, кто убил моего отца.

Враждебное отношение Павла к Мекке замечает даже Джаспер.

– Мой отец был учителем истории в Праге, – начинает Мекка, осторожно подбирая слова. – А потом его забрали служить в вермахт и отправили в Нормандию. Если бы он отказался, его бы расстреляли. Перед тем как в Прагу пришли русские, мама увезла меня в Нюрнберг. Так что историю я тоже знаю. Lebensraum. Геноцид. Военные преступления. Я знаю. Но я родилась в сорок четвертом году. Я не отдавала приказов, не бомбила города. Я сожалею о гибели твоего отца. О страданиях Польши. О страданиях всей Европы. Но если ты винишь меня за то, кем я родилась – немкой, – то чем ты отличаешься от нацистов, которые утверждают, мол, все зло от евреев, или от гомосексуалистов, или от цыган? Это нацистские рассуждения. Продолжай так рассуждать, если тебе хочется, а я не собираюсь. Подобные рассуждения привели к войне. Я говорю так: «Ну и хрен с ней, с войной». Хрен с ними, со стариками, которые начинают войны и отправляют молодежь на смерть. Хрен с ней, со злобой, которую порождает война. Хрен с теми, кто разжигает эту злобу даже теперь, двадцать лет спустя. Всё, хренов больше нет.

Грифф выстукивает на барабанах раскатистую дробь и звонко ударяет по тарелкам.

– Если тебе так угодно, я уйду, – говорит Мекка Павлу.

«Не уходи», – думает Джаспер.

Павел глядит на Мекку. Все ждут.

– Мы, поляки, любим хороших ораторов. Ты произнесла отличную речь. Выпьешь со мной? За счет заведения.

Мекка смотрит на него:

– Спасибо. Я с удовольствием выпью самой лучшей польской водки.

– Да нет же! – выпаливает Эльф. – Соль, ля, ре – ми минор.

– Так я ж сыграл ми минор, – оправдывается Дин.

– Ничего подобного, – говорит Эльф. – Это было ми. Вот. – Она быстро записывает что-то в блокноте, выдирает страницу и тычет ее Дину. – Иди в ми минор вот здесь, в конце второй и четвертой строки, на словах «плот проплывает, поток забывает…», а потом на «тот, кто прощен, и тот, кто прощает…». Грифф, а ты, пожалуйста, как-нибудь повоздушнее… как пушинка.

– Повоздушнее? – недоумевает Грифф. – Как Пол Моушен, что ли?

На этот раз недоумевает Эльф:

– Кто-кто?

– Ударник Билла Эванса. Играет с оттяжкой, воздушно, будто шепчет.

– В общем, попробуй. Джаспер, а можно урезать соло на два такта?

– О’кей. – Джаспер замечает, что Левон что-то шепчет Мекке на ухо.

– Ну, вперед, с начала, – говорит Эльф. – И раз, и два, и…

– Стоп. Прошу прощения, ребята. – Левон встает. – Коротенькое производственное совещание.

Грифф сопровождает его слова раскатистым звоном тарелок. Эльф смотрит на Левона. Дин оставляет гитару болтаться на шее. Джаспер не понимает, при чем тут Мекка.

– Нам понадобятся фотографии. Для афиш, для прессы, может быть, даже для обложки альбома. По счастливой случайности к нам заглянул фотограф. Вопрос: согласны ли вы заказать Мекке снимки? Она готова отщелкать пару пленок прямо сейчас.

– Она же завтра уезжает в Штаты, – говорит Эльф.

– Верно, – отвечает Мекка. – Я сфотографирую вас, вечером проявлю-напечатаю и завезу лучшие снимки на Денмарк-стрит завтра утром, по дороге в аэропорт.

– А как же костюмы, прически и все такое? – спрашивает Грифф.

– Мекка сфотографирует вас как есть. In situ[19]19
  Здесь: В естественных условиях (лат.).


[Закрыть]. На репетиции. Ничего пошлого или слащавого. Как для обложек «Блю ноут».

– Про «Блю ноут» ты специально сказал, чтобы я согласился, – ворчит Грифф.

– Ты меня насквозь видишь, – улыбается Левон.

– Я – за, – говорит Эльф.

– Мекка, ты только не обижайся, – начинает Дин, – но, может, нам лучше заказать снимки у кого-нибудь из знаменитых фотографов? Типа Теренса Донована, Дэвида Бейли или Майка Энглси?

– На знаменитых фотографов придется знаменито потратиться.

– Ну а почему бы и не потратиться? Знаешь же, за что платишь.

– Больше двухсот фунтов за фотосессию?

– Да? Ну, я всегда говорил, что знаменитости просто дерут деньги почем зря, – заявляет Дин. – Короче, я – за Мекку. Грифф, ты как?

– А ты можешь меня так сфотографировать, чтобы я был похож на Макса Роуча?

– Если наложить грима побольше и отпечатать обратным негативом, то миссис Роуч не отличит тебя от родного сына, – отвечает Мекка.

– Фигассе, да ты острее бритвы и суше долбаной Сахары, – фыркает Грифф. – Принято единогласно.

По воскресеньям паб «Герцог Аргайл» открывается в шесть вечера. Сразу после шести все и Мекка усаживаются за столик в нише у окна. На матовом стекле протравлен щит, через который Джаспер видит прохожих и аптеку через дорогу. Паб обставлен с викторианской роскошью: медные ручки, стулья с обитыми тканью спинками и таблички «НЕ ПЛЕВАТЬ». Из белого бумажного пакета Грифф высыпает в чистую пепельницу горку подсоленных шкварок – их делают в мясной лавке поблизости, специально для паба. Все поднимают разномастные стаканы.

– За фотографии Мекки на обложке нашего первого альбома, – провозглашает Дин и махом выпивает половину пинты биттера «Лондон прайд». – А что такого? Я оптимист.

– За «Плот и поток», – говорит Грифф. – Из нее выйдет неплохой сингл.

– Или отличная сторона Б, – добавляет Дин, утирая пену с губы.

Эльф чокается с Меккой полупинтой шенди:

– За твою поездку в Штаты. Я тебе ужасно завидую. Пока ты там будешь мотаться по дорогам, как герои Керуака, вспоминай иногда обо мне. Представь, как я здесь с этими обормотами…

Дину с Гриффом смешно, поэтому Джаспер тоже улыбается.

– Вы тоже приедете в Америку, и очень скоро, – заявляет Мекка. – В вас чувствуется что-то такое особенное… притягательное. Fühlbar… Как это сказать? Когда можно потрогать?

– Осязаемое? – подсказывает Эльф.

В паб входит компания пижонов: патлы длиннее, чем у Джаспера, наряды из бутиков Карнаби-стрит. На них никто не обращает внимания. В Сохо фриками выглядят обычные люди.

– Ребята, я тут подумала… – начинает Эльф.

– Ой, – говорит Дин, – сейчас будет что-то серьезное.

– Я честно пыталась привыкнуть к названию «Есть выход». Но у меня просто не получается. И половина моих знакомых сразу же начинают говорить «На выход». В общем, как-то не клеится. Может быть, придумаем что-то другое?

– Вот прямо сейчас? – уточняет Дин.

– Потом будет поздно, – говорит Эльф.

Джаспер закуривает «Кэмел».

– Я стрельну курева? – просит Грифф.

– О, «Стрелки курева», – заявляет Дин.

«Он то ли недопонял, то ли притворяется ради хохмы», – размышляет Джаспер.

– Не, не пойдет, – продолжает Дин. – Американцы не въедут. Давайте еще что-нибудь.

– Тебе пора писать книгу про то, как сочинять анекдоты, – говорит ему Грифф. – Начни с того, как выбирать нужный момент.

– А я вот потихоньку привыкаю к названию «Есть выход», – замечает Дин.

– Зачем нам название, к которому нужно привыкать? – спрашивает Эльф. – Почему бы не придумать что-нибудь классное, такое, чтобы запоминалось сразу и надолго. Мекка, вот скажи, тебе нравится «Есть выход»?

– Она с тобой согласится, – говорит Дин. – Вы, девчонки, всегда заодно.

– Я бы с ней согласилась, даже если бы была парнем, – возражает Мекка. – «Есть выход» – пресное название. Никакое. Даже не плохое.

– Ну, ты все-таки немка… – говорит Дин и, спохватившись, добавляет: – Не в обиду сказано.

– Я не в обиде на то, что я немка.

– Но слух у тебя немецкий. А мы – британская группа.

– А вы не собираетесь продавать альбомы в Западной Германии? Нас шестьдесят миллионов. Огромный рынок для британской музыки.

Дин выдыхает дым к потолку:

– Тоже верно.

– Кстати, очевидно же, что все хорошие названия групп – короткие и простые, – говорит Грифф. – The Beatles. The Stones. The Who. The Hollies…

– А зачем нам делать как все? Мы что, бараны в стаде? – спрашивает Дин.

– О, «Стадо», – задумчиво произносит Грифф. – «Бе-бе-бе, барашек наш». «Черная овца».

Дин делает глоток пива.

– Когда мы придумывали название «Могильщикам», одним из вариантов был «Бараны на бойне».

– Замечательно, – вздыхает Эльф. – Будем выходить на сцену в окровавленных фартуках и со свиной головой на палке, как в «Повелителе мух».

Джаспер подозревает, что это сарказм, но сомневается в верности догадки, когда Дин спрашивает:

– А что они поют?

– Кто? – недоумевает Эльф.

– «Повелитель мух».

– Ты это серьезно?

– А че я сказал? – удивляется Дин.

– «Повелитель мух» – роман Уильяма Голдинга.

– Правда? Приношу искренние извинения… – Дин пародирует аристократический выговор. – Не всем посчастливилось изучать английскую литературу в университете.

Джаспер надеется, что это дружеские подколки, а не словесная дуэль.

Негромко рыгнув, Грифф говорит:

– А вот у новых американских групп как раз такие названия, которые застревают в голове. Big Brother and the Holding Company. Quicksilver Messenger Service. Country Joe and the Fish.

Эльф крутит картонный бирдекель.

– Нет, длинного или слишком вычурного нам не нужно, иначе сразу будет ясно, что мы выпендриваемся.

Дин допивает пиво.

– А каким должно быть правильное название, Эльф? «Хоровод феечек»? «Фольклорное сладкозвучье»? Просвети нас, пожалуйста.

Грифф хрустит шкваркой.

– «Просветители».

– Если б у меня было хорошее название, я б его давно предложила, – вздыхает Эльф. – Неужели нельзя придумать что-нибудь получше того, что сдуру ляпнул управляющий в «Ту-айз»? Нужно название, из которого будет ясно, что мы за группа.

– Ну и что мы? В смысле, кто? Как группа? – спрашивает Дин.

– Мы пока еще не совсем определились, – говорит Эльф, – но если судить по нашим песням, то «Оставьте упованья» и «Плот и поток» парадоксальны. Как оксюморон.

Дин подозрительно сужает глаза:

– Как что?

– Оксюморон – это фигура речи, сочетание противоречащих друг другу понятий. Оглушительная тишина. Фолк-ритм-энд-блюз. Циничные мечтатели.

– И все это на основании нашего обширного списка из двух песен, – подводит итог Дин. – Дело за тобой, Джаспер. Счет пока такой: Мосс – один, Холлоуэй – один, де Зут – ноль. Ты как?

– По команде песни не выкакиваются, – говорит Джаспер.

– Не самая подходящая игра слов, – замечает Мекка.

– Ха-ха-ха! – заливается Грифф. – Дамы и господа, прошу любить и жаловать: «Говнопевцы»!

– Как по-твоему, – спрашивает Эльф Джаспера, – нам нужно придумать новое название?

Поразмыслив, Джаспер отвечает:

– Да.

– У тебя в вышитом рукаве ничего не припрятано? – спрашивает Дин.

Джаспер отвлекается, потому что в прозрачном завитке узора на матовом оконном стекле возникает глаз. В дюйме от окна. Зеленый. Смотрит на Джаспера, моргает. Потом владелец глаза идет дальше.

– Ах, прости, – говорит Дин. – Мы тебе наскучили?

«Здесь я уже был…»

– Погодите…

«Метель грез, дождь лепестков, кружевные бабочки… На стене табличка… с названием улицы…»

Джаспер закрывает глаза. Из шелеста воспоминаний проступают слова.

– «Утопия-авеню».

Дин корчит мину:

– «Утопия-авеню»?

– Утопия – это место, которого нет. Нигде. А авеню – место. Как музыка. Когда мы играем слаженно, то я здесь – и где-то еще. Это парадокс. Утопия недостижима. Авеню есть везде.

Дин, Грифф и Эльф переглядываются.

Мекка чокается стопкой водки с бокалом Джасперова «Гиннесса».

Никто не говорит «да». Никто не говорит «нет».

– Меня зовет фотолаборатория, – объявляет Мекка. – Дело на всю ночь. – Она поворачивается к Джасперу. – Не хочешь мне помочь?

Дин с Гриффом хмыкают и переглядываются.

«Это что-то означает, но я не знаю, что именно».

Эльф закатывает глаза:

– Ой, вы оба такие чуткие и деликатные. Прям как кирпич в морду.

Джаспер и Мекка стоят на платформе «Пиккадилли-Серкус». Из пасти туннеля вырывается ветер, приносит стоны эха, превращает его в полуистаявшие голоса. «Не обращай внимания». Джаспер прикуривает «Мальборо» себе и Мекке. Дин говорит, что линия «Пиккадилли» – самая глубокая в центральном Лондоне, поэтому в Блиц станции служили бомбоубежищами. Джаспер представляет, как здесь собирались толпы, как люди вслушивались в грохот взрывов, как с потолка сыпалась пыль. Чуть дальше на платформе какой-то подвыпивший интеллигент гундосит: «Я генерал-майорское сплошное воплощение…» – но постоянно сбивается, забывая слова, и раз за разом начинает снова.

– А можно задать тебе нескромный вопрос? – говорит Мекка.

– Конечно.

– Не думаешь, что Дин тебя использует?

– Да, он не платит мне за комнату. Но я ведь тоже за жилье не плачу. Я присматриваю за отцовской квартирой. А Дин совсем без денег. В квартире Эльф всего одна спальня. Грифф ютится в садовом сарайчике, у дяди. Так что Дину деваться некуда – либо он живет у меня, в свободной комнате, либо уезжает из Лондона, и тогда нам придется искать нового басиста. А я не хочу нового басиста. Дин хороший. И песни у него хорошие.

Рельсы постанывают. Приближается поезд.

– На свое пособие по безработице Дин покупает нам продукты. Готовит. Убирает. Если он использует меня, а я использую его – это плохо?

– Наверное, нет.

По рельсам летит газетный лист.

– С ним я не слишком зарываюсь в свои мысли.

Мекка затягивается сигаретой.

– Он совсем не такой, как ты.

– И Эльф не такая. У нее есть специальный блокнот, куда она записывает все свои расходы. И Грифф не такой. Он – король хаоса. Мы все разные. Если бы Левон нас не собрал, нас бы не было.

– Это сила или слабость?

– Вот когда я это пойму, то обязательно тебе скажу.

В тусклое пространство станции врывается поезд.

Лаборатория в фотоателье Майка Энглси красновато-черная, кроме сияющего квадратика под увеличителем. Воздух жесткий от химикатов. Все тихо, как в запертой церкви.

– Сто секунд, – шепчет Мекка.

Джаспер выставляет время на таймере и щелкает выключателем.

Мекка фотопинцетом опускает снимок в кювету с проявителем, покачивает ее, чтобы жидкость безостановочно омывала бумагу.

– Сколько ни проявляй, каждый раз это волшебство.

Под их взглядами на бумаге возникает призрачная Эльф за Павловым «Стейнвеем», вдохновенно сосредоточенная. У Мекки сейчас такое же выражение лица.

– Как будто озеро возвращает утопленников, – говорит Джаспер.

– Прошлое возвращает миг.

Дзинькает таймер. Мекка поднимает фотографию из лотка, дает стечь проявителю, переносит снимок в фиксажную кювету.

– Тридцать секунд.

Джаспер снова выставляет время на таймере. Мекка просит наклонить кювету с проявителем, а сама записывает время и тип фильтра. По звонку таймера включает лампочку над головой. От желтого света у Джаспера гудят глаза. Мекка смывает закрепитель со снимка:

– Фотографиям, как и всему живому, нужна вода.

Она прищепкой прикрепляет снимок Эльф сохнуть над раковиной рядом с Эльф поющей и Эльф, настраивающей гитару. На той же веревочке прищеплены снимки Гриффа: Грифф, неистовствующий за ударной установкой, Грифф с сигаретой во рту и Грифф, крутящий барабанную палочку. Дальше висит фотография пальцев Дина на гитарном грифе, а лицо Дина не в фокусе, размыто; на следующем снимке Дин играет на губной гармошке, а еще на одном – курит.

«Может быть, прошлое – всего лишь обманка ума?

А здравомыслие – матрица таких обманок?»

Мекка оборачивается к Джасперу:

– Твоя очередь.

Их пульсы замедляются, от обезумевших до акватических. Ее копчик прижат к его шраму от удаленного аппендикса. Он вдыхает ее. Она проникает в его легкие. Его сердце гонит ее по всему телу. Он накрывает их слившиеся тела ее одеялом. В пушистой ложбинке на ее шее собирается пот. Он слизывает его. Ей щекотно, она сонно бормочет:

– Du bist ein Hund[20]20
  Ты пес (нем.).


[Закрыть].

– А ты лиса, – отвечает он.

В углу горбится напольная чертежная лампа.

Чуть позже Мекка высвобождается, соскальзывает с кровати, надевает ночную рубашку, снова забирается под одеяло и засыпает.

На часах 1:11. На проигрывателе «Дансетт» пластинка. Классическая музыка. Джаспер поворачивает ручку «ВКЛ.». Заблудившийся гобой, услышав в терновнике скрипку, ищет тропку к ней, превращается в то, что ищет. «Прекрасное и опасное». Сон уволакивает Джаспера в бездонные гипнагогические глубины. «Она не исчезнет, будет она лишь в дивной форме воплощена…» Далеко-далеко в лиловых водах моря темнеет корпус парохода. «Смотри!» На дно опускается гроб, к поверхности тянутся струи пузырьков. В гробу – мать Джаспера, Милли Уоллес. Из гроба слышится «тук… тук… тук…». Стук тихий, приглушенный, затопленный, да, настойчивый, да, настоящий? Да.

Джаспер просыпается. На часах 4:59. Он вслушивается в стук, пока тот не стихает. Завиток уха Мекки похож на вопросительный знак.

На кухне, под узкой полоской света, Джаспер рассматривает конверт пластинки «Секстет „Облачный атлас“». На обложке слова: «Композитор Роберт Фробишер» и «Накладывающиеся соло для фортепьяно, кларнета, виолончели, флейты, гобоя и скрипки». На обороте и того меньше: «Записано в Лейпциге, Р. Хайль, Дж. Климек и Т. Тыквер, 1952» – и название лейбла: «Augustusplatz Recordings». Не указаны ни исполнители, ни инженеры звукозаписи, ни аранжировщики, ни название студии. Джасперу хочется послушать пластинку еще раз, но проигрыватель в спальне, где спит Мекка. Джаспер находит в ящике стола блокнот и шариковую ручку, чертит нотный стан и по памяти напевает мелодию «Облачного атласа». Она простая, размер четыре четверти, начинается с фа. Нет, с ми. Нет. С фа. Чем дальше, тем больше мелодия отличается от композиции Роберта Фробишера. «…но мне нравится…» К шестнадцатому такту Джаспер понимает, что впервые после приезда в Лондон сочиняет песню. Вспомнив, что в декорациях для фотосессии была гитара, он спускается в студию. На тюке сена лежит гитара – дешевая, без названия мастерской. Ладно, сгодится.

Он сочиняет припев, начинает придумывать текст. Слова Мекки прошлой ночью. Она объясняла, что такое экспозиция. «Без тьмы нет зрения». Что рифмуется со зрением? Трение? Прения? Видения? Столкновение? Освобождение. Неточные рифмы. Но как провести ненарочитую связь между рабством и фотографией? Творчество – лес, в котором переплетаются еле заметные тропы, скрываются ловушки и тупики, неразрешенные аккорды, несовместимые слова, неподатливые рифмы. В нем можно блуждать долгие часы. И даже целые дни.

Джаспер погружается в себя.

– На тебе скатерть. – Мекка стоит в дверях, зевает. – Ты похож на бабушку в «Rоtkäppchen»[21]21
  «Красная Шапочка» (нем.).


[Закрыть].

На часах 8:07.

– Что? Кто?

– Волк, который съел бабушку. – Волосы Мекки – спутанное темное золото, одеяло, будто пончо, накинуто на плечи. – Девочка, которая заблудилась в лесу.

За кухонным окном еще темно, но Блэклендс-Террас уже просыпается. Мимо проезжает фургон с простуженным карбюратором.

На столе чайник чаю (Джаспер не помнит, как его заваривал), огрызок яблока (Джаспер не помнит, как его ел) и страница, исписанная нотами и стихами (Джаспер знает, что он это написал).

– А на тебе одеяло.

Мекка подходит и смотрит на исчерканный листок:

– Песня?

– Песня.

– Хорошая?

Джаспер глядит на страницу:

– Может быть.

Мекка замечает конверт «Облачного атласа»:

– Тебе понравилось?

– Очень. Я никогда не слышал о Роберте Фробишере.

– Он… obskur. Малоизвестный. Есть такое слово?

Джаспер кивает. Мекка садится на стул, подтягивает колени к груди.

– Роберта Фробишера нет в энциклопедии, но один коллекционер с Сесил-Корт рассказал мне, что был такой англичанин, в тридцатые годы учился у Вивиана Эйрса. Умер молодым. Самоубийство. В Эдинбурге или в Брюгге, не помню. На этой пластинке – его единственное сочинение. На складе случился пожар, поэтому пластинка очень редкая. Коллекционер сразу предложил мне за нее десять фунтов. По-моему, она стоит больше.

– А что ты за нее заплатила?

– Ничего. – Мекка закуривает. – На Рождество Майк, мой босс, устроил здесь вечеринку. А наутро эта пластинка осталась. Не могу же я ее продать, это нечестно. Так что забирай, если тебе нравится.

«Скажи спасибо».

– Спасибо.

– А теперь, – говорит Мекка, – я в последний раз приму ванну в Англии.

– Тебя намылить?

Совершенно непостижимое выражение лица.

– Сначала закончи песню.

– Она закончена.

– Вставь туда меня, – просит Мекка. – Когда песню начнут передавать по радио, я буду всем хвастаться: «А вот это про меня».

– Ты уже там.

– А можно послушать?

– Прямо сейчас?

– Да.

– О’кей.

Джаспер играет песню с начала и до конца.

Мекка серьезно кивает:

– Да. Теперь тебе можно меня намылить.

Первую лестничную площадку конторы на Денмарк-стрит украшает табличка, черным по золоту: «АГЕНТСТВО ДЮКА – СТОКЕРА». Джаспер открывает дверь, говорит:

– Мы просто заглянем.

В приемной стоит письменный стол секретарши и пальма в горшке, по стенам развешаны фотографии в рамках: Хауи Стокер и Фредди Дюк с Гарри Белафонте, Бингом Кросби, Верой Линн и другими знаменитостями. В шумном кабинете за перегородкой на разные лады трезвонят два телефона, стучит пишущая машинка, а Фредди Дюк, которого не видно, но хорошо слышно, рявкает в телефонную трубку: «Двадцать седьмого в Шеффилде, а двадцать восьмого – в Лидсе, а не наоборот. Нет, двадцать седьмого не в Лидсе, а в Шеффилде. В Лидсе – двадцать восьмого. Повтори!»

Они поднимаются на второй этаж, где на двери красуется трафаретный логотип – силуэт кита на фоне луны: «АГЕНТСТВО „ЛУННЫЙ КИТ“». Помещение гораздо меньше, в нем гораздо тише, и сотрудников не так много, как в агентстве на первом этаже. На полу расстелена ремонтная пленка. На стремянке стоит Бетани Дрю, взятая Левоном на работу, чтобы исполнять все то, чего не делает он сам, и водит кистью по карнизу. Бетани лет тридцать, ее часто принимают за Одри Хепберн. Она не замужем, невозмутима и неизменно элегантна – даже в заляпанном краской малярском полукомбинезоне.

– Джаспер и, как я понимаю, мисс Ромер? Добро пожаловать в агентство «Лунный кит». Меня зовут Бетани. Я по совместительству завхоз, девочка на побегушках и маляр-декоратор.

– Джаспер упоминал, что вы очень способная, мисс Дрю.

– Не верьте ему, он всем льстит. Я бы пожала вам руку, но не хочется, чтобы вы улетели в Америку перемазанная краской. Вы от нас сразу в аэропорт?

– Да. Рейс в Чикаго улетает в шесть вечера.

– И что вас ждет в Чикаго?

– Один из моих заказчиков устраивает мне вернисаж. А потом я отправлюсь на поиски приключений и буду фотографировать все, что найду.

Джаспер не понимает, почему Бетани смотрит на него.

– Очень профессионально покрашено, – говорит он.

– А, сойдет. Ну, вперед. – Бетани кивает на раздвижные двери в кабинет Левона. – Вас ждут.

В полураскрытую дверь видно, как Левон расхаживает по кабинету, держа телефон в руках. Телефонный шнур волочится по полу.

– Две минуты, – одними губами предупреждает их Левон.

Джаспер и Мекка садятся на банкетку под окном приемной. Мекка достает «Пентакс», выстраивает кадр. Джаспер закрывает глаза. Не хочется подслушивать разговор Левона, но у ушей нет век.

– Раздел второй, пункт третий, – говорит их менеджер. – Там все черным по белому прописано. Питер Гриффин нанят как сессионный музыкант, а не исполнитель, навечно заключивший контракт с компанией «Боллз энтертейнмент». И никаких отступных им не причитается, потому что не за что.

Джаспер догадывается, что Левон разговаривает с бывшим менеджером Арчи Киннока, фронтмена его бывшей группы.

– Ронни, я не вчера родился. А твоя попытка сделать так называемый ловкий ход позорно провалилась. Ход получился самый что ни на есть дурацкий.

Щелк. Ожил фотоаппарат Мекки. Вжик-вжик.

В телефонной трубке дребезжит злость.

Левон сухим смешком обрывает собеседника:

– Вышвырнешь меня в окно? Ты серьезно, что ли? – Судя по всему, он не напуган угрозой. – Ронни, неужели никто из приятелей никогда с тобой не говорил по душам: мол, Ронни, сукин ты сын, ты превратился в динозавра, тебе пора валить из профессии, пока деньги в банке остались? Или уже поздно? Тебе действительно грозит банкротство? А представляешь, что будет, если внезапно выяснится, что ты занимаешься предпринимательской деятельностью, будучи заведомо несостоятельным?

Левон кладет трубку на рычаг, обрывая поток ругательств.

– Просто цирк! Привет, Джаспер. Мекка, добро пожаловать в мою крошечную империю.

– В крошечную империю с великолепными интерьерами, – заявляет Мекка.

– Высший свет! – говорит Бетани Джасперу, что лишь усиливает его замешательство.

– Это все, с чем ты едешь в Америку? – интересуется Левон, глядя на скромный чемоданчик и рюкзачок Мекки.

– Все мои вещи.

– Я тебе завидую, – вздыхает Левон.

– Это Ронни Боллз звонил? – спрашивает Джаспер.

– Да, – отвечает Левон. – Бывший менеджер Арчи Киннока.

– Арчи называл его «мой цербер».

– Он утверждает, что у Гриффа заключен договор с «Боллз энтертейнмент», но его можно выкупить. Всего за две тысячи фунтов.

– За сколько?

– Ну, Ронни Боллз и сам прекрасно понимает, что все это туфта.

– Вот он, гламурный мир шоу-бизнеса, – говорит Бетани Мекке.

– Очень похоже на гламурный мир фотографии и высокой моды.

– Кстати, о фотографиях, – спохватывается Левон. – Высоко сижу, далеко гляжу и вижу… что-то на букву «П»… портфолио?

Мекка поднимает папку:

– Все готово.

– Что ж, прошу в мою берлогу.

– Обалдеть… – Левон рассматривает снимки, разложенные на бильярдном столе: по четыре портрета каждого – Джаспера, Эльф, Дина и Гриффа, – плюс несколько фотографий всей группы, сделанных в клубе «Зед» и снаружи, в Хэм-Ярде, когда очень удачно выглянуло солнце. – Вот эта… – он указывает на Эльф за фортепьяно, – больше похожа на Эльф, чем сама Эльф.

– Я рада, что вы не зря потратили десять фунтов, – говорит Мекка.

Кажется, Левон улыбается.

– А еще говорят, что немцы не способны на тонкие намеки!

– Говорят те, кто никогда не был в Германии.

Левон вытаскивает металлический ящичек, в котором хранятся наличные, отсчитывает десять фунтовых бумажек и добавляет к ним одиннадцатую.

– Твой первый ужин в Чикаго.

– Я за вас выпью, – обещает Мекка, укладывая банкноты в кошелек на поясе. – Вот контрольные листы и негативы, чтобы можно было напечатать еще.

– Превосходно! – говорит Левон. – Они пригодятся для прессы и для афиш первых концертов. Через месяц.