Текст книги "Могила Ленина. Последние дни советской империи"

Часть V
Суд над старым режимом

В следующие два дня пролетарские диктаторы сматывали удочки: чистили в ЦК КПСС письменные столы и выгребали содержимое из сейфов. Измельчители бумаг пережевывали один компрометирующий документ за другим. Для уничтожения всех архивов нужны были месяцы или годы, но была надежда ликвидировать, по крайней мере, неудобные свидетельства последнего времени, например, партийной поддержки путча.

Времени было мало. Под окнами скандировала разгневанная толпа, требовавшая запрета КПСС и конфискации партийного имущества. Те же самые студенты, домохозяйки, рабочие, интеллигенты, что защищали Белый дом, теперь митинговали на улицах. Они сносили советские памятники, несли плакаты “Долой КГБ”, “Партию – в Чернобыль!”, “Партию – к суду!”. А цековские измельчители стали заедать и ломаться: в спешке партийцы забывали снимать с документов скрепки.

Слушая крики, доносившиеся с улицы, испуганные чиновники предложили устроить во внутреннем дворе большой костер. Но товарищи помоложе возразили: демонстранты увидят, что над крышей поднимается дым, поймут, что происходит, и возьмут здание штурмом. Что было делать? Водители и так вывозили архивы грузовиками по потайным подземным тоннелям, служащие выносили его через черные ходы, но этого было недостаточно. Слишком многое следовало уничтожить и скрыть! Серые от страха люди, те самые, которые еще недавно так беспечно и рутинно управляли империей, рвали документы голыми руками. Лучше было пожертвовать жизнью, порезавшись бумагой, чем позволить этим ордам захватить секретные материалы!

Партийцы пеклись не только о суде истории. Еще о том, чтобы ничего не оставлять массам. Они были привилегированной частью общества и до последнего готовы были отстаивать свой статус. Они выносили из ЦК телефоны, компьютеры, факсы, телевизоры, видеомагнитофоны, канцелярские принадлежности. Сотрудник международного отдела ЦК Анатолий Смирнов рассказывал, что его начальник Валентин Фалин дал ему 600 000 рублей наличными и приказал запереть в своем личном сейфе – немедленно!

Также Фалин распорядился сменить табличку на двери кабинета. Он считал, что слова “народный депутат” защитят его от судебного преследования надежнее, чем должность “секретарь ЦК КПСС”.

А отвечать ему было за что. По данным российского правительства, его отдел руководил распределением миллионов рублей из государственной казны в пользу “братских партий” и террористических организаций в Греции, Португалии, США, Анголе – всего почти в сотне стран. В его ведении была и секретная мастерская по изготовлению поддельных паспортов, накладных бород и усов для оперативных работников. В конце концов, Фалин получил убежище в Германии и стал читать лекции студентам Гамбургского университета[151]151
  В 2000 году Фалин вернулся в Москву.


[Закрыть].

“Для нас это были кошмарные дни, – вспоминал в разговоре со мной заместитель генерального секретаря ЦК КПСС Владимир Ивашко. – Мы смертельно боялись. Чего только не натерпелись, сидя в здании ЦК. Партия претворяла в жизнь реформу, проходила через нее, но никто об этом не хотел и слышать! Чудовищная несправедливость!”

А Горбачев даже после своего форосского плена и провала августовского путча продолжал защищать партию. Он был ее сыном и заступником и не готов был ее покинуть или истребить. На первой пресс-конференции после путча Горбачев совершенно серьезно говорил о своей приверженности “социалистической идее” и об “обновлении” партии. Он повторял всем, что возвратился в “другую страну”, но, похоже, сам не понимал, что это значит.

Ближайший сподвижник Горбачева Александр Яковлев, глядя на эту загадочную пресс-конференцию, вышел из себя. Шесть лет Яковлев упрашивал Горбачева порвать с партийными ретроградами и объединиться с демократической интеллигенцией, с балтийскими движениями за независимость, то есть с теми, кто действительно хотел реформирования. Но Горбачев отказывался: он твердил, что партия “начала перестройку и будет ее возглавлять”. Даже теперь, став жертвой путчистов, Горбачев не понимал, что следует предпринять.

“Это была ваша худшая пресс-конференция, – сказал потом Яковлев Горбачеву с глазу на глаз. – Партия мертва, неужели вы не видите? Бессмысленно говорить о ее обновлении! Это все равно что предлагать привести в чувства покойника!”

Ельцин и вовсе не щадил чувств Горбачева. Их личное противостояние длилось уже так долго и породило столько трагикомических эпизодов, что, казалось, между парой политиков прочно установились отношения взаимоотталкивания и взаимозависимости. Инь и ян, Панч и Джуди. 23 августа на бурной сессии Верховного Совета РСФСР Ельцин очевидно одерживал верх и воспользовался этим, чтобы добить и унизить соперника. Он заставил Горбачева прочитать вслух стенограмму заседания Совета министров от 19 августа, на котором все назначенные Горбачевым министры, кроме двоих, поспешили поддержать переворот.

Горбачев сидел поникший, но Ельцин этим не удовлетворился.

– А теперь, заодно, – произнес он с кровожадной ухмылкой, – не настала ли пора подписать указ о приостановлении деятельности Коммунистической партии РСФСР?

– Что вы делате? – пробормотал Горбачев. – Я… разве мы… Я это не читал…

Но было поздно. Горбачев ничего не мог сделать. 24 августа он сложил с себя обязанности генерального секретаря, распустил ЦК и, в сущности, провозгласил конец большевистской эпохи.

Москвичей этот акт Горбачева не особенно тронул. Они полагали, что это наименьшее, что он мог сделать. Возможно, позднее они признают и оценят вклад Горбачева по достоинству – но не теперь. Теперь они чувствовали себя победителями и торжествовали над поверженным режимом. По всему городу молодые люди покрывали статуи большевиков граффити. Революционные памятники сбивали ломами, опрокидывали с помощью кранов. Моссовет посодействовал с демонтажом огромного памятника “Железному” Феликсу, стоявшего на площади перед зданием КГБ. Так появился главный символ падения режима: основатель советской тайной полиции болтается в петле, а на площади вокруг ликует толпа. Через несколько дней пустырь за новым зданием Третьяковской галереи превратился в коммунистическую покойницкую: сюда свезли сброшенные статуи Свердлова, Дзержинского и прочих революционеров. На лежащие статуи залезали дети. Музей Революции открыл экспозицию, посвященную сопротивлению путчу, а Музей Ленина попросту закрылся “на бессрочную реконструкцию”.

Но пока одни праздновали, другие сводили счеты с жизнью.

Военный советник Горбачева маршал Ахромеев повесился в своем кабинете. На столе он аккуратно разложил несколько предсмертных записок. В одной описывалась первая, неудачная попытка повешения: “Я плохой мастер готовить орудие самоубийства. Первая попытка (в 9:40) не удалась. Порвался тросик. <…> Собираюсь с силами все повторить вновь”. Вторая записка была адресована Горбачеву: в ней Ахромеев объяснял, почему, прервав свой отпуск, бросился в Москву, чтобы принять участие в ГКЧП. Письмо заканчивалось просьбой о прощении за нарушение военной присяги. А в письме к семье маршал писал: “Не могу жить, когда гибнет мое Отечество и уничтожается все, что я всегда считал смыслом в моей жизни. Возраст и прошедшая моя жизнь дают мне право уйти из жизни. Я боролся до конца”.

Группа российских чиновников, отправившаяся арестовывать Бориса Пуго, обнаружила в его квартире ужасающее зрелище. Пуго, облаченный в синий тренировочный костюм, лежал на кровати мертвый с простреленной головой. Рядом с ним лежала его умирающая жена, тоже с раной в голове. По маленькой квартире бродил, как ни в чем не бывало, сенильный старик – тесть Пуго. Пуго оставил записку детям и внукам: “Простите меня. Все это ошибка! Жил я честно – всю жизнь”.

Управляющий делами ЦК КПСС Николай Кручина выбросился с балкона своей квартиры и разбился насмерть. В газетах писали, что Кручине слишком хорошо было известно о зарубежных счетах партии, о финансировании компартий других стран, о разбазаривании золотого запаса и других ресурсов. Российские журналисты утверждали, что в ТАСС поступили сообщения о еще по меньшей мере 15 самоубийствах, но объявлять о них не стали.

Зато главный заговорщик, теперь уже бывший председатель КГБ, был хладнокровен и не собирался ни в чем каяться. “Мои сердце и душа переполнены, – говорил Крючков корреспонденту российского ТВ. – Я вспоминаю свою жизнь, то, как я ее прожил, и, если бы мне представилась возможность начать с начала, я бы все повторил. Я считаю, что за всю жизнь не совершил ни одного поступка, за который Родина могла бы меня укорить. Но если бы я мог отмотать время на пять или шесть дней назад, я, может быть, избрал бы другой способ действий и не оказался бы за решеткой. Я надеюсь, что суд вынесет справедливый приговор, примет взвешенное решение, чтобы я мог работать в условиях свободы и служить Родине, чьи интересы для меня превыше всего”.

После того как Анатолий Лукьянов тщетно попытался убедить Верховный Совет в своей невиновности, он тоже оказался за решеткой, в одиночной камере № 4 в “Матросской тишине”, одной из самых знаменитых московских тюрем. В ожидании окончания следствия и суда он вновь начал писать стихи. Он по-прежнему был верен “взятому курсу” и надеялся на понимание советского народа. Новой темой его стихов стала жалость к себе:

 
Людская благодарность! Нет ее!
Не жди ее, не мучайся, не сетуй!
Все ввергнуто теперь в небытие,
Все вытравили бойкие газеты,
Но я не верю в злобу и абсурд,
И снова будет в душах честный суд,
Он всходы даст, как их даруют весны.
 

Андрей Караулов, редактор отдела культуры “Независимой газеты”, навестил Лукьянова и записал его жалобы на Горбачева.

“Я его люблю, я не могу ему изменить, хотя и знаю – будем откровенны – его слабости, его недостатки… из тех людей, кто делал перестройку, я остался рядом с ним один, остальные ушли – кто влево, кто вправо… <…> Время докажет президенту мою правоту. <…> Я остаюсь… без партбилета, может быть, но все равно: я остаюсь коммунистом. <…> [Я чувствую вину] перед моим парламентом, потому что по нему нанесен удар. Он – мое детище, моя боль, мое творение. Это очень больно. Я чувствую вину перед своей матерью, которая потеряла мужа, потеряла первого сына, теперь потеряет и меня… ей 81 год, я ее очень люблю. Я виноват перед своей женой, крупным ученым, членом-корреспондентом Академии медицинских наук, перед дочерью – на их долю теперь, после всех обвинений, которые на меня посыпятся, падет, конечно, тяжелая ноша. Я виноват перед своим внуком, единственной моей радостью, – но им, и всем людям я могу сказать, что жил честно, работал, не жалея себя, по 16 часов в сутки. И может быть, все-таки… знаете – и может быть, все-таки люди вспомнят хотя бы добрые стихи, которые я написал… Не знаю, напишу ли еще, но я просто скажу: моя книга заканчивается такими строчками:

 
А может быть, а может быть,
Я поспешил ее закрыть,
Последнюю страницу…
Я верил в светлый наш удел…
 
 
Нет… не так. Сейчас… Сейчас я вспомню.
 
 
Я верил в светлый наш удел,
Не уходил от трудных дел,
Стыдясь работать плохо…
И если…”
 

Наконец Лукьянов сдался. “Нет, забыл, – признался он. – Забыл”.

Со временем Горбачев начал признавать, что слишком долго играл с партией в рискованные игры. Серии интервью, которые давал Горбачев, он использовал для анализа и самоанализа, говоря обо всем подряд, давая волю самолюбию и гордости, упиваясь самокритикой и самообманом: “Что, думаете, я не знал, что удар последует со стороны консервативных кругов партии, объединившихся и в ВПК? Знал и держал их рядом”. Но заговорщики медлили. “Они тоже боялись, что люди за ними не пойдут, и ждали, когда народ начнет проявлять недовольство… Я скажу вам так: если бы [заговорщики] годом или полутора годами раньше выступили так же, как в августе, у них бы все получилось. Об этом стоит помнить…”

Он был прав. Если бы руководство КГБ и ЦК КПСС в 1988 или 1989 годах пожелало избавиться от Горбачева и вернуться к андроповскому режиму – скромным реформам и жесткой дисциплине, – оно имело бы успех. По крайней мере, на некоторое время. Но в 1991-м ему противостоял избранный руководитель России и десятки тысяч человек, ощутивших себя гражданами, имеющими права. Горбачев должен был признать, что недооценил ярость реакционной оппозиции. “Я все-таки не думал, что они пойдут на путч”, – говорил он. “На каком-то этапе я не уловил момента. В политике важны не только направленность, не только этап, но еще и момент. Как для любого сражения, так и тут. <…> …раньше – осенью 90-го… заняться поиском форм сотрудничества, по крайней мере провести круглый стол, встречи… Словом, пойти на объединение демократических сил… <…> Вот это время и было потеряно”.

В начале сентября Горбачев созвал Съезд народных депутатов на очередную сессию, которая оказалась последней. В последний раз Кремль выступил в роли “центра”.

Сама сессия являлась ловким ходом, последней постановкой в политическом театре Михаила Горбачева. Балтийские республики, Молдавия (теперь Молдова) и Грузия уже считали себя независимыми, а главы остальных десяти республик вместе с Горбачевым решили распустить Съезд и заложить основу для нового децентрализованного союза. Горбачев считал, что Москва в этом государстве будет исполнять ключевые функции, выступая координатором в вопросах обороны и внешней политики. Ельцин с этим не соглашался и предлагал оставить союзному президенту только церемониальную функцию, “вроде английской королевы”. Любопытен способ, которым воспользовались Горбачев и его новые союзники, чтобы протащить свои предложения через Съезд – орган, в котором заседали почти исключительно партаппаратчики. Горбачеву было так важно осуществить свой план и избавиться наконец от Съезда, что депутатам и после роспуска было обещано сохранить зарплату и транспортные льготы. Этого оказалось достаточно, чтобы голосование прошло как надо.

26 декабря 1991 года Горбачев вышел из дверей своей подмосковной дачи, сел на заднее сиденье ЗИЛа и поехал в Москву. СССР в одночасье превратился во вчерашний день, а последний генсек – в пенсионера. Решение Украины выйти из переговоров о новом союзе положило конец надеждам Горбачева на президентство. Вместо этого президенты трех суверенных республик, России, Украины и Белоруссии, подписали договор о создании Союза Независимых Государств. Для “центра” здесь не было места. Руководители республик отправили Горбачева на пенсию.

Он ехал в Москву, чтобы провести последние встречи и забрать вещи из своего кабинета перед отъездом на отдых. Российское правительство пообещало ему, что у него будет время спокойно закончить свои дела, прежде чем его кабинет займут. Но когда Горбачев приехал в Кремль, он увидел, что табличка с его фамилией уже снята со стены. На ее месте, металлически посверкивая, висела другая: “Ельцин Б. Н.”. А в кабинете за горбачевским столом восседал сам Борис Николаевич. Горбачева, все последнее время преисполненного жалости к себе, этот мелкий эпизод, бестактный жест в путаной череде тех революционных событий, просто взорвал. Его собственные многолетние оскорбления Ельцина были забыты. “Для меня воздух был отравлен! Они унизили меня!” – жаловался он.

Да, это была месть. В 1987 году Горбачев вытащил Ельцина с больничной койки, заставил приехать на пленум московского горкома партии и выдержать в течение нескольких часов партийное избиение. Следующие недели Ельцина лечили от нервного истощения в больнице кремлевские врачи. Так что когда ему предоставилась возможность унизить Горбачева, он ею воспользовался.

На их последней встрече Горбачев пообещал Ельцину оставаться в стороне от политики. И не уходить в оппозицию. Похоже, что у него не было выбора. “Ельцин держал Горбачева за яйца”, – заметил заместитель горбачевского пресс-секретаря Сергей Григорьев. В распоряжении Ельцина теперь были все архивы КГБ, КПСС и армии. Сотрудники КГБ рассказывали мне, что в дни до и после путча их ведомство пачками отправляло дела в печь, но несколько папок уцелело, и утечка этих документов пошла Горбачеву не на пользу. Например, стало известно, что даже после прихода к власти “Солидарности” Горбачев отдавал распоряжения о тайном финансировании польской компартии. Из другого досье следовало, что он пытался воспрепятствовать открытию восточногерманских архивов. К Ельцину попали и расшифровки прослушки его собственных телефонных переговоров, сделанные в то время, когда правительство Горбачева и КГБ усиленно трудились над его дискредитацией. На полях этих расшифровок стояли собственноручные пометы Горбачева.

Мало кто верил, что Горбачев не имел касательства к худшим событиям эпохи перестройки: к применению военной силы для разгона мирных демонстраций в Тбилиси, Вильнюсе, Риге и Баку. На пике своей популярности Горбачеву удавалось отвести от себя обвинения. Он всякий раз находился либо в дальних странствиях, либо в совершенном неведении. Но теперь даже его бывшие помощники утверждали обратное. “Я уверен, что Горбачев все знал о событиях в Вильнюсе и Риге”, – утверждал горбачевский помощник по экономике Николай Петраков. С этим соглашались и другие высокопоставленные чиновники, вообще-то сочувствовавшие Горбачеву.

Но все это было в прошлом. Теперь Россия переживала великий исторический момент: впервые в ее тысячелетней истории в Кремль въезжал избранный президент. С флагштока сняли красный флаг с серпом и молотом, советский режим и советская империя прекратили свое существование. Однако во всем происходившем не ощущалось живой энергии, скорее это напоминало рассчитанные на телевизионную картинку вашингтонские церемонии… Для важного события у истории не нашлось ничего лучшего, чем хмурый зимний день с унылым низким небом, таким же пустым, как прилавки мясных магазинов. Западные журналисты рыскали по Красной площади, пытаясь найти у российских граждан какую-то эмоциональную реакцию или хотя бы получить осмысленный комментарий. “Вам до этого есть дело, а нам нет”, – отрезала пожилая женщина с каменным лицом, приехавшая из Твери. Заявив это окружавшим ее репортерам, она отправилась на поиски картошки и молока для своей семьи.

Во второй половине дня Горбачевым был устроен скромный прием, на который его пресс-секретарь Андрей Грачев разослал приглашения нескольким помощникам из прежней администрации, зарубежным журналистам и редакторам российских газет. Прием проходил в гостинице “Октябрьская”, и более походящего места для такого прощального жеста Горбачев не мог бы найти – долгие годы эта гостиница напротив французского посольства со своим мрамором и зеркалами была символом партийных представлений о роскоши.

До пяти часов вечера оставалось несколько минут. Журналисты и редакторы стояли на верхней площадке мраморной лестницы, ожидая прибытия главного лица. Я по случайности оказался рядом с Леном Карпинским, теперь главредом “Московских новостей”, и Виталием Третьяковым, чья “Независимая газета” наряду с “Известиями” стала одним из самых уважаемых изданий в стране. Отставка Горбачева обозначала и еще один рубеж, смену поколений: интеллектуалы-идеалисты типа Карпинского уступали место более молодым людям, сверстникам Третьякова. Эти новички в бизнесе, ученые, сомнительные дельцы, редакторы газет – как в данном случае – намеревались строить новый мир не столько из обломков старого, сколько по образцам, не вполне им известным, с Запада, европейским и американским. Горбачев сходил со сцены, и то же можно было сказать о Карпинском. “Московские новости”, в первые годы перестройки нарушавшие один запрет за другим, теперь стали газетой усталых людей: там иногда печатались интересные статьи, по-прежнему правдивые, но их адресатом было поколение, отработавшее свое, как и сам Горбачев.

“Хорошо, что Горбачев уходит, но все же я до глубины души потрясен, – признался Карпинский. – Ведь я не могу не сознавать, что завершился самый значительный этап моей собственной жизни”.

Весной 1992 года Горбачев совершил турне по Соединенным Штатам на корпоративном лайнере Forbes – The Capitalist Tool, “Орудие капиталиста”. Он, впрочем, не усматривал в этом ничего забавного, никакой иронии. Люди осыпали его цветами. Богачи выписывали на его имя чеки. Он провел день с Рональдом Рейганом, попивая вино и закусывая шоколадным печеньем. Они вспоминали холодную войну, давным-давно оконченную. Все это походило на триумфальное турне последнего великого человека столетия.

Но в России Горбачев никому не был нужен. Его ненавидели коммунисты, которых он предал, и на него не обращали внимания демократы, от которых он отошел. Многие охотно верили худшим слухам о нем. Самая влиятельная в стране ежедневная газета “Известия” в мае опубликовала передовицу, в которой говорилось, что Горбачев собирается воспользоваться той самой возможностью, которую он подарил своим согражданам: по сведениям газеты, первый и последний президент Советского Союза купил двухэтажный дом во Флориде с большим земельным участком за 108 350 долларов. Место называлось Тропикал-Гольф-Акрс.

На самом деле Горбачев не покупал за границей никакой земли и утверждал, что не собирается уезжать из России. “Повторяю для всех, кому это еще интересно: у меня нет дачи в Калифорнии, или в Женеве, или на Тибете с подземными туннелями до Китая”. Но люди, близкие к Горбачеву и пользующиеся его доверием, рассказывали мне, что он злился и нервничал, иногда бывая на гране срыва, что его обуревали страхи и в то же время фантастические мысли о будущем. “Горбачев боится, что ему придется бежать из страны, как какому-нибудь Папе Доку Дювалье[152]152
  Франсуа Дювалье (1907–1971) – диктатор Гаити по прозвищу “Папа Док” правил Гаити до своей смерти. Совершил бегство во Францию его сын и преемник Жан-Клодом Дювалье (Бэби Док), который был свергнут в 1986 году. В 2011‑м Жан-Клод Дювалье вернулся на Гаити.


[Закрыть], – говорил драматург Михаил Шатров, помогавший Горбачеву писать мемуары. – Он помнит, что 11 из 14 путчистов дали против него показания, утверждая, что он так или иначе поддерживал августовский путч. Горбачев знает, что ситуация непредсказуема. В то же время у него остаются иллюзии, что он может вернуться к власти. Не прямо сейчас, но когда-нибудь. Но этого не произойдет. К власти он не вернется”.

Новой штаб-квартирой Горбачева стало внушительное здание к северу от центра, когда-то прозванное “Школой-которую-не называют”. В свое время здесь обучали идеологическому катехизису руководителей нелегальных компартий из несоциалистических стран. Горбачев хотел превратить свой фонд наполовину в “мозговой центр”, наполовину в некоммерческую организацию. Но на самом деле не получилось ни того ни другого. Горбачев не находил себе места и, казалось, был готов к любым предложениям. Он сыграл в фильме Вима Вендерса “Так далеко, так близко!”, продолжении “Неба над Берлином”, самого себя: пока камера показывает то его, то урбанистический пейзаж, он произносит за кадром импровизированный монолог о Тютчеве и о мире. За 300 тысяч фунтов он продал независимой британской компании Directors International мировые права на четырехсерийный сериал о его жизни, пообещав дать интервью и архивы.

Разумеется, враги Горбачева с удовольствием пользовались возможностью ославить его как политического авантюриста. “Советская Россия” писала, что тот, кто несет ответственность за развал страны и кто запятнал имя коммуниста, теперь вьет себе гнездышко за счет простого народа.

Горбачева это разозлило. “«Вчерашние люди» – мстительная публика, – сказал он в большом интервью «Комсомольской правде». – Раньше они пытались сбить нас всех с демократического пути, теперь нападают лично на меня. Пошли они к черту! Чего мне бояться? Расстрельной команды? Судов? Я не собираюсь выслушивать обвинения людей, которые большую часть жизни верили в лозунги 30-х годов”.

К сожалению, многие аналитики в России и на Западе считали необходимым непременно занять чью-то сторону, быть “за Горбачева” или “за Ельцина”. И поэтому они не могли насладиться цельной исторической картиной. Без Горбачева агония системы длилась бы без конца – конечно, не вечно (на это у СССР не хватило бы средств), но еще 10, 20, бог знает сколько лет. Каким бы при таком раскладе был мир? А без Ельцина Горбачев мог бы еще дольше тянуть свою волынку, радикальные демократы не нашли бы сильного лидера, путч мог бы увенчаться успехом. Невзирая на взаимную неприязнь, Горбачев и Ельцин в истории страны были неразрывно связаны.

Некоторые видные представители интеллигенции, того слоя, который Горбачев сначала обхаживал, а потом потерял, поглядывали теперь на бывшего президента свысока. “У него речь некультурного человека. Переливание из пустого в порожнее, – говорил один из лидеров «Демократической России» Леонид Баткин. – При этом он по-своему выдающийся человек, великий аппаратчик. После Сталина Горбачев был самым умелым аппаратчиком. Но когда пришло время настоящей политики, он стал делать одну глупость за другой. Он сыграл огромную роль, вытащив пробку из бутылки. Теперь он больше неинтересен”.

Литературный критик Наталья Иванова сравнивала Горбачева с “тем человеком, который отдал приказ начать роковой эксперимент в Чернобыле. Он хотел отладить механизм, а механизм вышел из-под контроля и взорвался”.

А писатель Виктор Ерофеев сказал, что Горбачев, “как Валентина Терешкова, первая женщина-космонавт. У нее моментально случился обморок, она болталась на орбите, но могла нажимать нужные кнопки в нужное время, потому что болталась именно там, где надо. Она взлетела, поболталась и не погибла. Вот и весь триумф. То же и с Горбачевым. Горбачев нажимал нужные ему кнопки, и сочетание правильных и неправильных кнопок оказалось самым верным. Получилась метафизическая, божественная фигура. Горбачев повел Россию навстречу ее исторической судьбе. Он вошел в пантеон русской истории, и со временем его будут чтить как великого человека. Но не скоро. Русские – неблагодарный народ”.

Но даже самые добросовестные критики Горбачева не понимали, что на самом деле он из себя представляет и кем он был. Он не был Андреем Сахаровым. Он не был библейским пророком или гигантом мысли. Он не был даже человеком высоких моральных качеств. Горбачев в первую очередь был политиком. Он обладал – в самом общем виде – представлениями о порядочности вкупе со сверхъестественной способностью манипулировать системой, которая внешне казалась окаменевшей. С точки зрения древнегреческой притчи, Сахаров был ежом, или человеком строгих моральных и политических принципов, а Горбачев – лисой, человеком, способным на обман и жестокость, легко меняющим одни ценности и идеалы на другие, и в то же время гениальным манипулятором. Такой человек иногда бывает незаменим.

В марте 1985-го Горбачев пришел к власти, а в июне 1989-го стал председателем первого в истории СССР избранного парламента. Все это время он понемногу крошил монолит тоталитаризма. После 1989-го началась его личная трагедия. Его затягивал водоворот событий, и он не мог понять, как изо дня в день маневрировать, не теряя окончательно самого себя. “Жить в эпоху исторического водораздела не очень-то приятно, – не раз повторял Горбачев. – Перед вами человек, который испытал это на себе”.

В 1992 году, выступая в Стэнфордском университете, Горбачев произнес речь, в которой эхом отозвалось то время, когда перестройка началась по-настоящему: ноябрь 1987-го. Тогда была 70-я годовщина Октябрьской революции, и Горбачев воспользовался возможностью назвать сталинские преступления “непростительными”. Тогда ему приходилось изъясняться обиняками. Чтобы осудить один кошмарный инцидент, он должен был воздать хвалу шести. Но теперь в Калифорнии лишенному власти Горбачеву хотелось, чтобы мы думали о нем как о последовательном демократе и либерале, по крайней мере в душе. Теперь он обильно цитировал не Ленина, а Токвиля, Соловьева, Джефферсона и Бердяева. Он даже поблагодарил диссидентов за их “вклад”, оказавший влияние на “судьбу интеллигенции и даже некоторой части партийного аппарата”.

“Политика – искусство возможного, – сказал он. – Любой другой подход – это волюнтаризм… Да, были неудачи, ошибки и иллюзии, но моей задачей было высвобождение демократического процесса… Я пытался тактическими средствами выиграть время, дать демократическому движению окрепнуть. Как президент я был облечен полномочиями, в том числе чрезвычайными, которые меня не раз пытались заставить применить. Но я просто не мог предать собственные принципы”.

Когда в конце 1992 года я вернулся в Москву, реликтовые осколки советского универсума тихо оседали в музеях мира или расходились по барахолкам, где был в ходу китч. Большая выставка советского революционного искусства “Великая утопия” собирала толпы посетителей в Амстердаме, Франкфурте и Нью-Йорке.

На Арбате – старой пешеходной улице Москвы – молодые предприниматели распродавали имущество обанкротившегося режима: солдатские сапоги, погоны, армейские компасы стран Варшавского договора, пухлые труды по диалектическому материализму и научному коммунизму. Карты Советского Союза продавались как сувениры, вроде рубашек для боулинга и декоративных лавовых ламп. На Арбате я встретил студента, который зашибал неплохие деньги, продавая шелковые и бархатные коммунистические знамена. Ассортимент был знатный. “Я их скупаю подешевке у аппаратчиков-пенсионеров, – объяснил он. – Они их вытаскивают из чуланов, а я продаю в пять раз дороже”.

В триумфальные дни после провала августовского путча пресса обсуждала, что делать с мавзолеем Ленина – вневременным символом советского китча. Разумеется, восковые останки Ленина следует похоронить по-человечески, а неокубистической усыпальнице на Красной площади найти лучшее применение. Что там будет – музей? Офисное здание? “Пицца Хат”? Ельцин прозрачно намекал, что он тоже склонен предать тело Ленина земле и идти в ногу со временем.

Поначалу Ельцину было нечего опасаться бывших вождей КПСС. Он даже мог позволить себе иронизировать. Несколько старых партийных чиновников ворчали в интерью, что Ельцин поступил “недемократически”, подписав в августе и ноябре 1991 года три специальных указа, объявлявших компартию РСФСР вне закона и экспроприировавших ее имущество. Но их голоса звучали глухо и были неубедительны. Бывший член политбюро Виктор Гришин, в 1985-м сделавший слабую попытку поконкурировать с Горбачевым за пост генсека, стал символом горькой судьбы старого режима: стоя в длинной очереди в пенсионном отделе, он упал замертво. Он надеялся на повышение пенсии.

Впрочем, невзирая на драматичность и стремительность, русское землетрясение было еще далеко от завершения. Многие составляющие режима уцелели. Самые ушлые партийцы давно ушли в “бизнесмены” и “консультанты”. Но среднестатистический аппаратчик мог даже не вставать со своего стула. В здании ЦК КПСС разместилось российское правительство, но сидели в нем те же люди. Через несколько недель после провала путча один из помощников Ельцина нанес визит коменданту здания Александру Соколову и попросил у него его старую телефонную книгу. Правительству Ельцина требовались опытные бюрократы. “В результате большая часть людей сидит в тех же кабинетах, что и год назад, – рассказывал Соколов Майклу Доббсу из The Washington Post. – Когда мы выстраивали новые структуры, приходилось нанимать людей из старых. Наши сторонники – те, кто выходил на марши и митинги, – ничего не знали о том, как управлять страной”.