Текст книги "Трилогия Лорда Хоррора"

Крайний правый лягушатник представлял собою громадную фигуру, гораздо выше семи футов ростом. Он покачивался на высоких каблуках, отчего выглядел чудовищно кэмпово. Его затрудненное дыханье, медленное и неуклонное сквозь воздушную трубку противогаза из толстой резины – он же дисциплинарный шлем, – разносилось над головами толпы. Тело его окутывал тяжеловесный латексный костюм. Под ним висели довольно просторные панталоны из тонкой резины. Его яйца были туго перевязаны у основанья мошонки. Такое половое напряженье, знал Хоррор, превращает его в еще более сурового би-экскретерминатора.

Голова лягушатника слева охватывалась тугим шлемом из толстой литой резины. К нему подводилась трубка для газа под давленьем – загубник ее вяло болтался у него во рту. Аппарат подачи воздуха пригибал его к земле, и шлепал лягушатник причудливой иноходью, раскидывая ноги. Болотные сапоги доходили ему до бедер и держались ремнями на груди, стиснутой резиной. Длинный черный резиновый макинтош (или же накидка, Хоррор не разобрал) тащился за ним по тротуару. По его походке Хоррор с уверенностью мог определить, что на нем еще есть кошачий ошейник с бархатной подкладкой, который туго обнимает основанье его мошонки. Из металлической канистры у него за плечами газ с силой подавался прямо ему в рот, пока щеки его не надувались и не упирались в резиной шлем. А раздувшись, он выглядел как кобра-лягушка-бык, начиненная ядом. От кислотного плевка его газовой слюны человечья кожа разъедалась.

Третий лягушатник, слегка отстававший от группы, был статью пожиже, может – пять-два ростом, – и по ленивой походке казался гораздо старше. Его клизмы туго присоединялись к бедрам цепями и клейкой лентой. К газовым баллонам шла дюжина трубок или около того. У верхушки нагнетательного насоса была приделана Г-образная рукоять, покрытая горностаевым мехом. Верхушки помп были открыты в готовности быстро извлечь анальную материю.

Все втроем они несли Десятые Номера, небрежно выставленные напоказ и привязанные к поясным ремням. Десятые Номера представляли собой намасленные стержни диаметром два дюйма и длиною пять, сделанные из гладкого пластика или резины, с широким основаньем, чтобы слишком не углублялись в анус. К основаньям крепились несколько узких цепочек или ремешков, которые прочно застегивались спереди и сзади на поясных ремнях. Такая конструкция обеспечивала то, что стержни эти невозможно было удалить – лишь особым сварочным оборудованием и под строгим врачебным наблюдением. Сопла клизм, притороченные к канистрам длинными резиновыми шлангами, тоже были смазаны и готовы ко введенью.

Хоррор отметил виды вооруженья, являемые лягушатниками. Он как будто свиделся со старыми друзьями. Из болотных сапог торчал филиппинский боевой нож, балисонг. К поясам крепился городской живодер, нажимной кинжал, причинявший смерть крученьем, если вводить его, как штопор. Зубы Хоррора сверкнули в неоне, когда в рукаве макинтоша у одного лягушатника он углядел качающееся чеканное черное навершие бронебойного украдчивого танто. Неподвижно закрепленный однолезвийный клинок из нержавеющей стали был предназначен кромсать и вгоняться. Если держать его правильно, чтобы лезвие бежало вдоль предплечья, блокировать такой удар почти совершенно невозможно. Хоррор решился. Все закончится, не успев начаться.

Он вышел из-под защиты стены и шагнул на кишащий тротуар. Встал, расставив ноги, полные руки тщательно погребены в карманах шубы. Его ноги будто вбиты в мостовую кандалами. Он ждал.

Они подскочили к нему в спешке и нагло остановились.

– Еврейчики? – улыбнувшись, спросил Хоррор.

Лишь по нечастому морганью мог Хоррор распознать, что под резиновою маской, стоявшей напротив, обитает живой человек. Лягушатник вынул воздушную трубку и прищелкнул ртом.

– Нет-нет, друг мой, латинос, пачуко. – Дружелюбным жестом он помахал руками.

– Ну что ж, как угодно, – сказал Хоррор, уже не внемля проходившим мимо людям. – Шпанцы, макаронники, пшеки, мексы-пачуко… всё это – еврейство. Какое, блядь, мне дело, за кого вы себя выдаете?

– Почему вы такой недружелюбный? – Голос лягушатника металлически фыркнул. – У вас много чего?

– Возможно, – спокойно ответил Хоррор. – А может, и нет.

Второй лягушатник стащил с лица маску.

– Английский бурый шляпник – сладенький тармангани! Нам повезло, мне кажется, сегодня мы получим удовольствие!

– Шеф-повар и мойщик бутылок! – рассмеялся Хоррор. Снова взвихрилась смазка его шапочки.

– Эй, эй, Тватолла! – Великан-лягушатник протянул руку и коснулся лица Хоррора. – Сик пертнии домис кори-кари. Побежали с нами в переулок. Кизда Кафиш?

Губы Хоррора изломались в заманчивую улыбку.

– Отчего б и нет? Нам всем не повредит немного зарядки.

Несмотря на устрашающую экипировку и габариты лягушатника, вблизи Хоррору помстилось, что он бедный и недокормленный. В Англии он много раз видел такую обнищалую наглость. Обычно она означала скверную диету и ощущение нелепости или же неспособности справиться с окружающим миром. Политический климат в Англии за последние сорок лет принудил население к принятию лишений как вознаграждения за победу в войне. Быть может, следовало не так удивляться похожему мировоззрению у этих говновзломщиков. Очевидно же, они тщились скрыть свою расовую неполноценность – и свои извращенные половые аппетиты – за маской бондажа. Лорда Хоррора коснулось непривычное чувство жалости.

Он зыркнул на них, уже сожалея, что нехватка времени вынудила его к конфронтации. Из этих андрогинных, хлоротичных педофантазий для него быстро лепилась лишь потеря времени. Он не сомневался в том, какая доля Америки больше всех прочих требовала его внимания – Американский Союз Гражданских Свобод как Либеральный Нью-Йорк Кровоточащих Сердец и Еврейских Интеллектуалов.

Ситуация лишь ухудшилась после того, как в начале 1940-х он вещал на Америку. До сего времени он не был уверен, как его здесь принимали. Очевидно было, что Америка не вняла его предупреждениям. Его пропагандистские речи звучали вслед его старому беспроводному коллеге Эзре Паунду. Между 1941 и 1943 годами они записывались для «Радио Рима» дважды в неделю. Передавались программы Итальянской службой вещания на английском языке, в коротковолновом диапазоне, а позднее транслировались на Англию и Америку. Как и он, Паунд увлекался евгеникой, а не пропагандировал расовое самоубийство. В первые дни войны Паунд тоже служил неприостановленным пропагандистом Хитлера. «Каждый здравомысленный акт, что вы совершаете, – говорил он, – свершается во славу Хитлера. Темницы Англии никогда не были так полны политическими заключенными, не виновными ни в чем, кроме своих убеждений и своей веры».

Времена не изменились.

Хоррор опасался, что теперь поворачивать прилив вспять уже поздно. К власти пришел еврей. Власть, знал он, для еврея – столь же великий стимулятор, как и деньги. Он один стоял пред ними всеми. Шансы громоздились друг на друга.

К его ощущению бессилия уже давно добавился тлеющий гнев. Изоляция его еще больше усугублялась тем влиянием, которое евреи сейчас имели на международное положение. В своем нынешнем изгнании он винил только их. Английские власти в редком для себя приступе сознательности отказали ему в возобновлении лицензии на вещание и распорядились о его депортации. В реальности они его сделали козлом отпущения, бросили тряпку Европарламенту, который поместил Англию под громадное давление – пусть-де отчитывается за свои военные преступления в ирландских концлагерях Лонгкеша и Армы. По всей Европе страдания ирландцев, нечеловеческое обращение с ними и смерть их от рук англичан сравнивались со страданиями Дахау и Аушвица. Присутствие Хоррора стало напоминаньем как о якобы военных преступленьях Германии, так и о позоре Британского правительства.

Свое имя он обнаружил в Приказе о Депортации рядом с фамилией Джорджа Рафта – тому запрещали въезд в Англию и числили его как «нежелательного иммигранта», хотя актер уже несколько лет как умер, отчего Хоррор ощущал, что их с Рафтом вместе считают двумя капельками воды из одного отравленного крана.

В своей последней передаче из Англии Хоррор выступал против той латентной враждебности, какую евреи испытывают к гоям. Ненависть эта была частью основной религии евре ев. Он отмечал, что Германия оказала евреям величайшую за всю их долгую историю услугу. После войны евреев носило из страны в страну – они умоляли, и их впускали из сострадания к так называемым еврейским преступлениям, совершавшимся против них Германией. Слишком многие наживались на беспрецедентном беспокойстве немногих. Хоррора они ни на миг не обвели вокруг пальца, но ему приходилось со всевозраставшим отвращением наблюдать, как вездесущий пархатый всовывает ногу в двери стран, веками запретных для иудаизма.

Теперь евреи не только держали мертвой хваткой мировую экономику. Посрать было невозможно, не испросив у еврея согласия. В Америке, где обосновалась раса помоложе и покрепче, евреев требовалось жестко приструнить. Хоррор ощущал, что если ему удастся найти действенное средство, этому континенту можно помочь. Быть может, в Америке его поймут лучше. Расовая дискриминация, которую евреи – и так называемые просвещенные американцы – ненавидели в Германии, владела евреем тысячелетьями, и еврей всегда укреплял свою позицию – в ремесле или профессии – неуклонным вытесненьем из них гоев.

Колонизация Америки евреем завершилась тем, что еврей приобрел больше власти, чем когда бы то ни было в истории. Он превратил Израиль в 52-й штат страны. Если б Россия всерьез поддержала арабские нации, дабы противодействовать этой ядовитой угрозе Еврейско-Американского Империализма у себя на пороге, еврей вновь бы понес ответственность за мировую войну.

На площади снова и снова стрелял выхлопом «форд-зодиак». Толпы пугались – они принимали выхлопы за выстрелы. Хоррор симулировал интерес. Ему вспомнилось, как трещали, раскрываясь, тела в печах Аушвица, когда поддавали жару, пока зондеркоманды не обходили их с ведрами, собирая останки. Позднее лагерные врачи «усиливали действие» пепла от тестикул, селезенок и участков горелой кожи вирильных евреев в попытках отыскать контрольную сыворотку как окончательное решение («Гомеопатическое Решение», как ему однажды в шутку сказал Химмлер). Здоровье для многих из смерти немногих. Хоррор вынул руки из карманов, держа пачку «Счастливых Семерок».

– Ты идешь, Носферату? – рассмеялся лягушатник.

Хоррор посмотрел, как маленький лягушатник вступил в сумрак переулка, следом за ним сразу же – великан, обернувшийся к ним через плечо. Не успел он нырнуть в черноту, как Хоррор увидел, что из рукава своего резинового костюма он выхватил тонкую стальную трубку со свинчаткой. Хоррор знал: если такую дубинку встряхнуть, из нее выскочит подшипник на длинной цепи; одного удара хватит, чтобы пробить дыру у него в черепе.

– Валяйте вперед, – сказал Хоррор, втягивая сигарету в угол рта и подкуривая ее. По меньшей мере ему удалось завлечь лягушатников в переулок порознь. Теперь им придется выходить с ним один-на-один.

– Слышь! – Лягушатник, шедший впереди Хоррора, подступил к нему поближе. – Ты во что это, блядь, играешь? – Он полностью сорвал маску у себя с головы, латексные очки-консервы остались на макушке. Хоррор чуял, что из рта у него пахнет экскрементами. Черты лица у лягушатника были чисто мексикански – он был загорел и распух от пьянства, ни единого признака польской или еврейской крови. В тот краткий миг, пока он смотрел прямо на Хоррора, лицо этого лягушатника приняло на себя выражение гнева, умеренного страхом, словно он знал, что ему грозит подстава. Рот его ослаб. – А ну шевелись, а то я тебя прям тут расслаблю.

Затменный Хоррор сделал шаг вперед, выронил сигарету и возложил дружественную руку на плечо лягушатника.

– Не вопрос, я же ваш простофиля, верно? Но не на людях, любовь моя. Вон там много пространства и времени, чтобы познакомиться. Все вместе и угнездимся, уютненько, нет? Так будет интимней. – Он подмигнул и, не снимая руки с плеч лягушатника, пропихнулся мимо пешеходов и направил его в тени переулка. Сейчас останавливаться поздно, подумал он. Быть может, он совершает ошибку. Может, два остальных – евреи. Он испустил фаталистический вздох и тщательно нырнул свободной рукой снова в карман шубы, где сомкнул ее на рукояти одного своего резака. Неожиданно он себя почувствовал старым и больным. Он проходил это тысячу раз, в сотне различных стран, занимался теми же самыми утомительными исключеньями – и все равно евреи ширили свою паутину порока. Этот аспект его жизни превратился в невыносимое бремя, и он уже готов был снять с себя ответственность за продолжение. Но что останется? Чем еще мог он посодействовать? От этого вируса не имелось средства – в сем он был вполне уверен. Это было значимо и необходимо для его жизни. Он был привилегированным эмиссаром. И сим мог оправданно гордиться. Это приподымало его над собратьями, чья инертность осложняла ему задачу. Они уклонялись от проблемы, отказывались видеть в еврее нравственное зло, а он, между прочим, выходил вперед и ясно говорил: «НЕТ!» Не видя в его поступках решения, они лишь приговаривали сами себя. Он постоянно жил под сенью своей одержимой хвори, убивал евреев так же часто, как иные принимали аспирин; и по вполне сходным причинам.

Лицо Хоррора было глиной. Он позволил лягушатнику ступить в тень переулка, после чего выхватил свои резаки, переместился ему прямо за спину и чиркнул перед собой двумя широкими взмахами.

Первое лезвие ударило сбоку в шею лягушатника и вскрыло ему череп прямо под сосцевидным отростком. Бритва прошла сквозь позвоночную артерию. Хоррор толкнул резак выше по стороне шеи, расчленяя кольца костей, прикрепленные к шейным позвонкам. Долю секунды спустя другой его резак вошел в загривок лягушатной головы – в той точке, где трапециевидная мышца прикреплялась к затылочной кости. Хоррор ощутил, как купол лягушатного черепа исчезает в напряженных шейных мышцах. Оба надреза совершенно уничтожили ему мозг. Он проворно вступил в переулок следом за лягушатником, ловя на ходу его падающий труп. Держа его сзади в объятьи мужеложца, он двинулся с ним вперед.

Перед глазами у него волдырями вспухал свет. С ермолки слетала пена и уползала в воздух. От головной боли, не желавшей отступать, он едва не отключался. Сливки, сплевываемые влагалищами, липли к его глазам, и стараясь убрать их, он потерся лицом о складку шубы у себя на плече.

В притихшем сумраке маленький лягушатник немедленно кинулся на него, размахивая лезвием стилета. Хоррору пришлось уронить лягушатника и отделаться от нападавшего пинком в голову. Удар сокрушил тому височную кость, и он рухнул под стену и сложился, как ком кислой капусты на полу. При паденье две клизмы его лопнули, покрыв его скачущую голову расплывающимися экскрементами.

Злокачественный Хоррор в ожидании искал третьего лягушатника, но во тьме переулка не видел ничего. Он низко пригнулся всем телом и прислушался. Лишь с площади неслись бурные звуки, да еще слышал он шипенье говна, попавшего на внешние батареи отопленья. Он пнул фигуру высокого лягушатника, лежавшую на мостовой. Кровь из разверстой его шеи плескалась ему на резиновый костюм. Хоррор пал на него сверху. Уперев колено в грудь лягушатника, он медленно приподнял мертвое лицо. Заглянул в безжизненные глаза, уже ускользнувшие от его хватки, и раздвинул лягушатнику челюсти.

– Ну же, ну же! – Он выманил себе на уста мрачную ухмылку. – Давай пропихнем это тебе в глотку. – Хоррор вогнал резак в рот лягушатника, провернув его скрежещущим кругом. Вскипели кровь и зубы и – вылетели из зияющей дыры. Пока он резал, все лицо лягушатника расселось воронкой латекса, ткани и кости. Затем он подвел бритву к началу его волос. Описав полный круг, дернул, и скальп остался у него в руке – так же легко, как вытряхнуть из наволочки подушку. Обнаженный скальп он бросил в карман шубы. На голове его губы влагалищ трепетали и брызгались, а из шапочки низвергся поток воды, который едва его не ослепил.

Пиявочная луна высвободилась из-под ночных туч, когда Хоррор поднялся и протанцевал дальше по переулку. Он тихо ухал и стонал – и чуть не споткнулся о полный мусорный бак. Горячие трубы, выступавшие из стены и шедшие из столовской кухни, волнами гнали пар по низу переулка. Пар клубился, душа его чресла белым потом. Хоррор скинул шубу и набросил ее на мусорный бак. В дыры его веревочного жилета украдкой проникали влажные ветра с площади. Его старые кости бродили взад-вперед по всей длине узкого прохода меж домов. Голова безумно тряслась туда и сюда. Он рассеянно скакал вокруг, подбирая разбросанные клизмы и складывая их в спиральный курган, напоминавший муравейник.

Его насторожил щелчок вскрытой где-то в тенях дубинки третьего лягушатника, и он опрометью развернулся. Из алькова в стене, который он проглядел, медленно выступала массивная фигура лягушатника в резиновом костюме – свою дубинку он держал под боком наготове.

Они сошлись воедино, но лягушатник не успел ничего свершить – Максимум Хоррор махнул своею бритвой низко, легко вспоров промышленную резину и тестикулы великана. Головой Хоррор отпрянул, а лезвие продолжал вгонять глубже. Кровь брызнула мимо, а сорванная с места мошонка намоталась ему на кулак, мягкая, как орхидеи в росе, холодная, как ледяные мятные джулепы. Великан сложился впополам, его высокие каблуки из-под него выскользнули, и Хоррор подался вперед. На ухо лягушатнику он интимно прошептал:

– Свежо, как только что испеченный хлеб, или как?

Слагая уста в один кошмарный безмолвный вопль, лягушатник поглядел прямо в лицо лорду Хоррору. После чего тот распахнул собственный рот и всосал голову его вовнутрь.

Он фыркал и стискивал лошажьими своими зубами потный лоб. Зубы он вгонял все глубже в кость. Обхватив нижними зубами подбородок лягушатника, он вяло облизнул языком заключенное лицо, после чего стиснул зубы воедино и раздавил череп. Мускулатура головы опала и расплескалась, легкая, словно вишневый бисквит. Хоррор щелкнул челюстями еще раз-другой – широкими сокрушающими ударами. За щеками у него кровь и кость смешались в рагу, и он принялся плотно жевать голову. По временам он ее тряс, как собака встряхивает кость. Пока он ел, тело гигантского лягушатника дрыгалось вокруг него в сольном мастурбационном танце. Захлебываясь кровью, Хоррор говорил:

– Пытался наебать меня, Сынок Джим? Я думал, у тебя по блуду «профсоюзная карточка»; считал тебя умелым меченосцем. Не забывай, теперь ты – евнух, тебе-его-больше-не-поднять! – Речь свою он отбивал злобным стаккато – совал бритву вверх в брюшной полости лягушатника.

Голову он подержал во рту еще какое-то время, тяжко жуя ее. Затем позволил ей провалиться в глотку и отряс со рта кровь.

– Так, – произнес он. – Я бы сказал, это вкуснее жоп! Безжизненный человек перднул, и Хоррор учуял, что из кишечника его эвакуируется мертвый стул. Огромное тело он подержал на вытянутой руке за две выступающие кости, строго торчавшие из вспоротой шеи. Развернув тело вокруг, он сорвал с его спины клизменную параферналию и единственным голым кулаком раздавил воздушный баллон и трубки. После чего лягушатник упал. Подобрав латексные мешки, он сложил их на тот же курган.

Теперь, подумал Хоррор, на peine forte et dire.

Он вернулся туда, где лежал мертвый маленький лягушатник и сорвал с его тела резиновый костюм. Опустился на колени и подержал в ладонях лик смерти. Казалось, та излучается на него, омывает голову его своим сияньем. Он вгляделся в крючковатые черты.

– Определенно! – медленно проговорил он. Заверив себя, что человек этот был на все сто процентов евреем по крови, он уложил голое тело на спину прямой линией, после чего сам горизонтально улегся ему на живот так, чтобы губы его касались скальпа мертвеца.

Руками он замахал вперед и назад, словно плыл по-рыбьи, расчищая с земли мусор вокруг. Тело его вздымалось. Бледно-белый в лучах океанской опухоли, он воображал себя глубоководной акулой, и его океанские насекомые мандибулы щелкали и теребили запаренный воздух. Подбородком он прижимался к теплому основанью. Он потихоньку продвигался все выше, пока его нос не упокоился у макушки мертвеца. От запаха масла, асбеста и экскрементов, исходившего от скальпа этого человека, его головная боль приблизилась к кульминации.

Он чувствовал, как тело его расслабляется. Он отпустил рот и принялся скармливать своим челюстям скользкую голову. Он противился позыву стиснуть на ней свои неебически конские зубы. Теперь весь рот у него намок от экскрементов и легко скользнул вокруг шишака лягушатного черепа, и он начал приуготавливать полость собственной груди. Ее физиогномику он для готовности растряс.

Не выпуская головы еврея изо рта, Хоррор сделал глубокий вдох. Бурый панцирь начал вздыматься и проскальзывать в раззявленную пасть. Когда он достиг шеи четырех-на-два – нежно прикусил морщинистую кожу. Быстро слюноотделяя, продолжал свои глотательные движенья и достиг плеч. Рот пришлось раздвинуть до предела. Он чувствовал, как от натуги трещат его углы. Слюна и кровь сбегали со всей кожи его и сочились наземь. Биенье сердца удвоилось. Призвав на помощь всю оставшуюся у него силу воли, он вынудил рот облечь мертвые плечи, и его зубы застучали от озноба более духовного, нежели телесного.

Он тужился и понемногу снова протискивался вперед, постепенно утапливая в себе еврея. Он чуял, как грудную полость его раздирает от невероятного напряжения такого бремени. Тупая боль от туши этого человека, туго прилегавшей изнутри к костям его собственного худого тела, вскипала в нем и рвалась в голову, изжаривая электрическим разрядами нервные корни его влагалищной шапочки.

Он понемногу продвигался и остановился, лишь достигши бедер. Там прекратил. Его сотряс лихорадочный озноб. Он чувствовал, как все тело его по собственному почину стукается слева направо по мостовой переулка. Мгновенье спустя Хоррор продолжил есть и поглотил бедра. Белый салатный соус хлынул бледной радугой из его ноздрей на интимные органы еврея.

Внутри у Хоррора голова еврея прорвала подкладку в его седьмое межреберное пространство, и его желудок окатил ее ливнем хлористоводородных соков.

Достигши еврейских колен, он с трудом воздвигся на ноги. Неуверенно оперся о стену, весь окутанный паром, а две присогнутые ноги еврея нагло болтались у него изо рта. Руки он поднес к боли у себя в голове, стиснул ее, воззрился на большую луну в вышине. Когда белая сфера швырнула свет вниз, привольные ноги качнулись и пересеклись друг с другом, словно старый еврей внутри небрежно устроился поудобней в просторном кресле.

Гордый собою лорд уронил руки и схватил ноги-палочки за лодыжки. Поднял их высоко над головой и проглотил. Они скрылись в его глотке. Когда они пропали из виду, из него невольно вырвался вздох. Лягушатник огромным зародышем лежал внутри, а на него уютно текли пузырящиеся кислоты. Боль вспарывала голову Хоррора. Он рухнул.

Он лежал на земле во весь рост. Еврей в нем давился. Из ноздрей он исторг еще соуса. Тот отдавал кислотой. Он чувствовал себя так, словно вдохнул целую канистру амилнитрита на полный живот дурцефалов.

На узкой полоске тротуара, где Площадь пересекала верх переулка, Хоррор видел минующие ноги пешеходов. Под таким ракурсом те ноги были бестелесны, они торопливо шаркали мимо в египетском песчаном танце; тысячи Уилсонов, Кеппелов и Бетти. За ногами на асфальт падали натриевые огни, от которых тот выглядел темным боязливым озером. Проезжавшие машины исчезли – их сменили извивающиеся кластеры черных аморфофаллов. Хоррора тошнило от вида жарких твердых стеблей, что изворачивались и вращались в проходящей толпе.

После некоторой борьбы им овладело чувство благосостояния. Хнычущий нераскаявшийся еврей низведен до пункта меню в диете гоя.

Он сомкнул мышцу сфинктера. Биологический грубый корм оставит в себе хотя бы на неделю. Тело его было ему домом, Сионским замком, еврейским рвом, хранилищем для мяса. Его тело могло быть одновременно домом и могилою; его старая плетеная кожа представляла уместную наружную стену еврейской гробницы.

Ему пришло в голову, что в его теле на самом деле могут разместиться тысячи евреев. Хоррор наткнулся на идеальное Окончательное Решение – он мог съесть и переварить всех евреев на свете!

После долгих лет скитаний этот метод уничтожения оказался как раз тем, какого он искал. Его привела в восторг мысль о том, какое удовольствие от его достижения получат Химмлер, Борманн и Хитлер. Удовлетворенно поднял он лицо, подставив его пару, который омыл его поверхность влажной пеной. Он мог в одно лицо стать «Хилтоном», где поселиться способны лишь евреи, – или же крупнейшим еврейским банком в Европе. В моменты унынья помышлял бы о еврее, лежавшем у него внутри. Постоянно вводя себе в организм новую физиогномию, глушил бы опустошенье собственного тела. Еврея использовал бы для приема вирусов, как ночной горшок своих болезней. Благодаря ассимилятивной силе еврея он, быть может, оказался бы способен и омолаживаться до бесконечности – и тем освободиться от смерти.

Хоррор испустил долгий сиплый перхающий хохот. Может, вот что они имели в виду под «внутренними ресурсами»!

Он выволок свое тело почти на полное сиянье Таймз-сквер. И там лег, раздутый, словно подбитая острогой пеламида на солнечном пляже.

Утомленно поднялся он с мостовой и расстелил шубу рядом с курганом клизм. Поднял тяжелые мешки и один за другим уложил себе в шубу, затем свернул ее в бродяжью скатку и закинул себе за спину.

Безразлично вышел он в натриевый неон. Половина влагалищ у него на ермолке умерла. Вульвы лежали, потрескавшись и раскрывшись. Труды этого вечера надорвали им клиторы. Те, что еще оставались в действии, щебетали в бреду, испуская разбавленную серебряную пену.

Таймз-сквер выглядела кратером посреди преисподней, по которому ползают жуки. Огни и газы возносились спиралями в мерзлых миазмах от открытых притонов и спешивших которнитоптеров. Его охватила дурнота. Твердь под его ногами встала на дыбы, словно бы стоял он на палубе качкого судна. Положение и тяжесть еврея вверх тормашками в нем нарушали равновесие его. От накопившегося избытка токсинов в желудке он рыгнул. Злобная боль проползла через всю голову. По-прежнему сжимая лисью шубу, он рухнул на заднее сиденье желтого таксомотора.

Миновали часы.

Тошнотворный свет, рассеянный и прозрачный, затрепетал над ним. В драме, близкой к somnia turbula, на него с потолка лучились ганглии кабелей и проводов, нервных волокон и похабно жужжащих огней, все сплетенные в пыль мельчайшего ворса и пуха. Физиогномия тела его ощущалась тропичной, она вливала в него химерический ужас.

Просыпался он урывками, все члены тяжки и сомнамбуличны. Он снова был у себя в комнате. За долгую ночь центральное отопление гостиницы снова включилось. Жара стояла устрашающая. Голова у него пульсировала, полная смертоносных веществ и старых воспоминаний. Ему показалось, будто он слышит где-то неподалеку бульканье кипящего бульона.

Номер заполняли серные пары, а во рту у него господствовал горько-сладкий миндальный вкус.

Он глянул вокруг одним опустошенным глазом. Номер в «Челси» выглядел так, словно безумная рука бога наложила его на саркофаг в болотистой низменности. Сам он лежал на боку, голова неловко расположилась на некогда белой подушке. Рядом налип одиночный клок волос, от которого в хлопок вдавилось умбряное пятно. Он попытался поднять левую руку смахнуть волосы. Рука двигалась медленно, словно сквозь кисель, потом замерла. Он слегка приподнял голову и глянул вдоль всей длины кровати себе за голые белые плечи. Несмотря на бьющий свет, ясно он ничего не видел. От груди его книзу, похоже, всего его обволакивала черноватая нитратная короста, сходная с хризалидой бабочки. Под этою темною поверхностью он ощущал влажный другой слой, что тепло вжимался ему в кожу, уютно и туго обволакивая его коконом.

Тщетно Хоррор старался подняться со своего ложа экскрементов. Кожа куколки лопнула, и от запаха он чуть было не лишился чувств. Из самой шеи он изрыгнул желтый восковой клей. Побежденный, пал он обратно в свою теплую тюрьму.

За ночь вокруг него выросли чудовищно огромные маки, пыточного цвета розы и белые, как боль, петунии. В ногах у него дала из темного мотка побеги крапива. Сорняки притупляли металлический пощелк говняных мух. Повсюду на поверхности корки сновали жуки-навозники.

Сквозь говно пробивались неоновые трубки, обернутые лысым гибким кабелем, и добавляли комнате своего горящего света. Мириадные фаланги ос захватили все верхние карнизы. Они роились у потолка, словно плотные волны черных волос. На миг он подумал, что обезумел и лежит с падшими солдатами в полях Фландрии, Ипра или Сомм.

Постель хихикала и вздыхала. Она вздымалась почти что разумною жизнью. Вот издала череду хвастливых флатусов, что зловеще разнеслись эхом по всему помещению в поисках выхода.

Огни сотряслись, и от постели поднялся накат пара. К нему все возвратилось. Он вспомнил, как собирал к себе поближе клизменные мешки перед тем, как заснуть. А в теплице ночи они лопнули.

Содержимое клизм осело на нем. Температура стимулировала рост растений. Под грудью у себя он ощутил прискорбное шевеленье, и из ворочающейся массы выскользнула влажная роза.

Меж двух осциллирующих неоновых огней начал материализоваться дрожкий очерк, вроде гигантского раскрашенного вигвама. Комната билась белым, чуть не ослепляя его. Вздрогнув, он опознал в очерке богиню-демоницу Аммут, Пожирательницу Мертвых. Богиня с громом надвинулась. Фосфоресцирующий жир слоновьих ляжек ее смещался и колыхался с яростной неуклонностью. Она доковыляла до неона вокруг изножья его кровати, а затем остановилась пред ним. Передняя часть у нее была крокодилья. Задняя – гиппопотамья. Середина ее была львиной. Долгая крокодилья челюсть осклабилась ему сверху вниз, и могильная вонь ее дыханья затмила даже зловоние номера.

Хоррор вжался в подушку, его ныне сферичное лицо стало совсем детским. Переливчатый жук-навозник с хромовой спинкой прополз ему по голове. Он захныкал и тихим печальным голоском прошептал:

– О Мать-Еврейка, О Мать-Еврейка, Израиль, я сын своего отца. – Он взглянул снизу на демона, а та ткнула нефритовым пальцем в его кровать и рассматривала его озадаченно. Голос Хоррора окреп, когда он продолжил: – Существо, широкое в шаге, кто приходит из Гелиополиса, я не причинял Зла. Нет в животе моем беззаконья, нет во мне злых козней.