Текст книги "Трилогия Лорда Хоррора"

К середине 1960-х, после того, как Хогарт прервал свою отдаленность, Хитлер отыскал еще двух художников, отвечавших той линии наследования, кою он пытался установить: англичанина Джеймза Которна и ирландца Хэрри Кларка.

Кларка, быть может, он никогда б и не открыл, не уговорись о ранней встрече с Хогартом.

Тот оказался бесценным источником информации о более эклектичных потоках искусства Двадцатого Века и художниках. Как и он сам, Хогарт был знаком – и ознакомлен – с Танги, Вазарелли, Шагалом, Миро и прочими. Он решительно преследовал собственные интересы, предпочитая вместе с тем держать дистанцию от критиков и течений. Он оказался в высшей мере эрудированным и начитанным человеком и работу Кларка выделял как глубочайшее влияние на его собственные труды. Кларк, говорил он, был самым важным черно-белым художником, работавшим в первые годы столетия.

Хитлер не мог в этом усомниться; однако как и почему Кларк оказался столь всеобъемлюще пренебрегаем?

Он решился заново исследовать учебники и энциклопедии художников Двадцатого Века – те же книги, коими пользовался при своих попытках сформулировать теорию Нового Искусства, – и с облегчением обнаружил, что он вовсе не упустил имя Кларка. Художника в них попросту не было. Его не включали в списки.

Не было ни малейших сомнений, что главное влияние на Кларка оказал Биэрдзли. Это было очевидно во всех до единого изящных штрихах его пера; однако Кларк был самостоятелен и обладал собственным виденьем, а вовсе не служил рабским плагиатором. Его просто вдохновил первый художник психоневрологии.

Похожесть Кларка на Биэрдзли выходила за рамки нормального. Не меньше сходства наблюдалось и меж их судьбами, личностями, физическими внешностями и литературными вкусами; даже их кончины от туберкулеза были сходны. Они казались сторонами-близнецами одной монеты. Единственное отличие заключалось в том, что Биэрдзли за свою краткую жизнь успел стать как знаменитым, так и пресловутым, а вот Кларк вынужден был работать в относительном забвенье. Дух времени отнюдь не шел в ногу с его талантом.

После смерти Кларка оба его сына эмигрировали в Америку. Вот так-то Хитлеру и удалось изучить рукописи, принадлежавшие наследникам покойного художника, где он и наткнулся на цитату, выведенную характерным почерком Кларка, кою художник приписывал перу Хэвлока Эллиса. Цитата была из работы последнего «Утверждения». В книжке этой, опубликованной в 1898 году, ровно когда умер Биэрдзли, Эллис определял декадентство в искусстве как красоту, в которой целое подчинено его частям, а подавляющий интерес – к красоте детали; меж тем как красота классического – в том, что части подчинены целому.

Кларк, Хогарт и Которн, эти иконы отчуждения, все работали в нынешнем столетии. На них по преимуществу не обращали внимания, художественные заведения от них отмахивались. Для Хитлера паранойя подобного пренебрежения тремя великими художниками Двадцатого Века приобретала Свифтову иронию. Сравнивая их работы с тремя признанными шедеврами современной паранойи – «Конями Герники» Пикассо, «Криком» Мунка и «Кричащим Папой» Бейкона, – он забавлялся. Простейшим целесообразным приемом – пиша открытые рты – «модернисты» сумели облапошить спецов по искусству больше, чем на половину века. Как бы над их грубо выставленным на погляд комплексом кастрации потешался Фройд! Но какие же эти художники умники! Передавая экзистенциальную тревогу посредством тика лицевой мышцы, они надежно совали критиков из истэблишмента себе в карман.

Если критики проглатывали эти неумелые метафоры экзистенциального страха – а им вновь и вновь скармливали те же возобновляющиеся мотивы, – как можно было ожидать, что они заметят отчуждение во мстительных оненетах Хогарта, дьявольских святых Кларка или обреченных героях Которна?

К середине 1960-х имя Хогарта уже попало в списки некоторых историй искусства, но основной корпус его работ создавался в пренебрежении 1940-х. В мире искусства, в музеях и галереях Которн оставался sui-generis и, подобно Кларку, томился в безвестности.

Хитлер сожалел, что не может поделиться своим открытьем этих художников с Геббельсом, который неизменно проявлял разборчивость в художественной красоте и преданно поощрял его в этих предприятьях. Вместе, быть может, они сумели бы изменить ход нынешних течений. Уместно было и то, что Министр Пропаганды ныне считался ведущим художественным критиком своего поколения. Геббельс помогал Хитлеру посредством метода составленья графиков и таблиц, что и привели к его художественной теории. К концу 1990-х Хитлер составил таблицу основных черно-белых художников и их работ.

ОБРИ БИЭРДЗЛИ

1872 Родился в Англии.

1891 Знакомится с Бёрн-Джоунзом и Оскаром Уайлдом. Первая профессиональная продажа.

1892 Публикация «Смерти Артура» – иллюстрированного издания, выходившего еженедельными выпусками, – и «Bon Mots» в трех томах.

1893 Рисует «Вагнеритов».

1894 Берется редактировать «Желтую книгу».

Иллюстрирует «Саломею» Оскара Уайлда.

1896 Становится Художественным Редактором

«Савоя», который опубликовал часть его романа «Под горой». Иллюстрированное издание «Похищения локона» Поупа. Иллюстрированное издание «Лисистраты».

1898 16 марта умер в Ментоне, Франция. Посмертное издание его романа «Под горой» и иллюстрированные издания «Вольпоне» и «Мадмуазель де Мопир»?

ХЭРРИ КЛАРК

1889 Родился в Ирландии.

1905 Посещал Школу искусств Дублинской метрополии.

1906 Посещал Лондонский королевский колледж искусств.

1911 Получил желанную Золотую медаль за свои витражи «Божество на троне» и «Встреча Св. Брендана с несчастным Иудой».

1913 Заказана первая книга.

1915 «Крещенье Св. Патрика» выставляется в Лувре, Париж, на «Exposition des Arts Decoratifs de Grande Bretagne et d’Irlande».

1916 При Пасхальном восстании в Дублине уничтожены печатные формы его иллюстрированного «Старого морехода».

1919 Публикация «Сказок о таинственном и воображаемом».

1920 Завершение «Поклоненья распятию ирландских святых».

1922 «Перро» опубликован. После смерти отца их семейная витражная мастерская переходит Кларку.

1923 Завершает «Коронацию девы, обожаемой святыми и ангелами».

1925 Завершает рисунки к иллюстрированному изданию «Фауста» Гёте.

1928 Публикация его иллюстрированного издания «Суинбёрна». Здоровье ухудшается.

1929 По настоянию своего врача уезжает в санаторий «Виктория» в Давос, Швейцария, лечиться от туберкулеза.

1930 Открытие «Витражной студии Хэрри Кларка» в Ирландии.

1931 Умер в Куре, Швейцария.

БЁРН ХОГАРТ

1911 Родился на Рождество в Америке.

1923 Посещает Чикагский институт искусств.

1925 Посещает Академию изящных искусств.

1926 Начинает профессиональную синдицированную карьеру.

1933 Преподает Историю Искусства в УОР, основанном президентом Рузевелтом.

1934 Переезжает в Нью-Йорк и начинает синдицировать «Пиастры».

1936 После ухода Херолда Фореста ему достается международно синдицируемый комикс «Тарзан».

1946 Начинает «Драго».

1947 Основал в Нью-Йорке Школу изобразительных искусств.

1949 Уходит из «Тарзана».

1954 Опубликована «Динамическая анатомия» (Динатомия).

1965 Опубликована «Рисование человеческой головы».

1967 «Editions Azur Claude Offenstadt» публикуют «Tarzan: Seigneur de la Jungle». Переиздание (в футляре) его художественных работ 1940-х годов.

1970 Опубликована «Рисование фигуры в динамике».

1971 Опубликована «Тарзан Обезьяний». Совершенно новые работы публикуются «Уотсоном-Гаптиллом». Хогарт возвращается к своему творенью.

1972 «Тарзан: Народ моря и огня» (в футляре) издается «Пасифик Эдишнз». Переиздание работ 1930-х годов.

1973 «Драго» опубликован книгой «Editions Serg»; переиздание работ 1946 года.

1976 Опубликованы «Сказки джунглей о Тарзане». Продолжение «ТО». Совершенно новые работы.

1977 Опубликовано «Рисование рук в динамике». «Золотой век Тарзана». Люксовое переиздание оригинальных работ 1940-х годов. Эта работа крайне важна. Пластины взяты с первоначального формата воскресной газеты.

1981 Опубликованы «Динамические свет и тень».

1984 Опубликован «Портфель Короля Артура, том 1».

1985 Опубликован «Портфель Короля Артура, том 2»

1990 Оненеты.

ДЖЕЙМЗ КОТОРН

1930 Родился в Гейтсхеде, Англия.

1951 Изучал Рубенса и Микеланджело.

1955 Изобрел изобразительный жанр «меча и колдовства».

1956 Первая профессиональная продажа.

1957 Стал Художественным Редактором «Барроузании». Начал иллюстрировать для «Эрбании».

1958 Нарисовал «Ньорда и Червя». Начал иллюстрировать для «Амры».

1959 Проиллюстрировал «Соджана». Стал Штатным Художником «Тарзана». Познакомился с Мервином Пиком.

1961 «Les Spinge» и «Властелин колец».

1962 Иллюстрировал «Эрго-Эрго» и начал иллюстрировать для «Научной фантазии».

1963 «Жуткий поиск грез».

1964 Стал Штатным Художником «Новых миров».

1965 «Буреносец».

1968 «Се человек».

1971 «Чужая жара».

1972 Работы на обложках четырех томов «Истории Рунного Посоха».

1976 «Буреносец». Новое иллюстрированное издание.

1977 «Соджан». Новое иллюстрированное издание.

1978 «Драгоценность в черепе». Издание крупного формата, 500 изображений.

1979 «Золотая баржа».

1980 Иллюстрирует четырехтомное издание мифороманов Хенри Триса. «Король Артур» и т. д.

1981 Иллюстрирует «Легендарного Теда Нуджинта».

1985 «Кристалл и амулет». Издание крупного формата, 600 изображений.

1992 «Элрик Мелнибонский». Издание крупного формата, 3000 изображений.

1995 Оненеты

День и ночь; черное и белое. Ясно. Чисто. Полярные цвета двух доминантных на земле рас. Единственная художественная среда, способная передать – запрятанными в своих строгих композициях – все математические загадки и философские теории. Черно-белое, состояние, к которому стремятся все философии. Биэрдзли, Кларк, Хогарт, Которн. На поверхности – жесткие основы, однако между пространством, отделяющим черное от белого, грезит мир тонкости, двусмысленности и неуловимости, отдаленный и недостижимый. Лишь эти четыре художника черно-белого оказались способны донести суть истинного искусства Двадцать Первого Столетия. За последние сотню лет истории искусства только они достигли возвышенного состояния ума, требуемого для того, чтобы нанести на карту его границы и установить параметры. Многие их современники, заплутав в мириадах методов и движений, принизили и замарали художественное видение так, что его уже не спасти. Никто не удешевил так это видение, бессмысленно пытаясь замаскировать собственную нехватку замыслов, как жалкая армия маляров, последний век лишь мазавших краску на краску.

Как часто цитируется, однако редко понимается замечание Клее: что он, рисуя, «выводит линию погулять». С годами, после 1930-х, Хитлер совершенно ревизовал свое мнение о Клее. С тем, что Клее способен лишь на детское владение линией и видением, рядящееся в интеллект, он давно уж смирился. Вспоминая письмо поклонника, которое Пауль Клее написал Хэрри Кларку, – его он обнаружил в бумагах покойного художника, – Хитлер позволял своим устам раздвинуться в сухой усмешке. Свидетельств тому, что Кларк ответил Клее, не обнаружено, и Хитлер мог запросто воображать, что чувства ирландского художника к Клее были несколько менее чем почтительными. Кларк вполне корректно, похоже, подразумевал, что переписка меж ними окажется односторонней. Ну чему Клее мог научить Кларка? Определенно ничему в смысле элегантной линии, создания таинственной двусмысленности или способности ухватить движение интеллектуальных качеств повсюду на свете. Если судить по его искусству – и в отличие от Кларка или Хоторна – Клее очень мало разбирался в том, как на мир может повлиять эффект нравственной спеси. Из-за природы их искусства четыре эти художника рассчитывали на апокалипсис. Клее, неизменно наивный, – отнюдь. В этом отношении он напоминал Хитлеру Спинозу, который свел человеческий опыт желания и нравственных обязательств к чисто количественным потокам энергии, что на странный манер предшествовало Фройду.

На Луне, в уме Хитлера четыре эти художника разделяли еще одно видение: Хитлер помнил, как Айнштайн говорил ему: «Я вместе с Шопенхауэром верю, что один из сильнейших мотивов, побуждающих человека к искусству и науке, есть бегство от повседневной жизни с ее болезненной грубостью и безнадежным унынием, от оков собственных вечно-изменчивых желаний. Тонко закаленная природа стремится сбежать от частной жизни в мир объективного восприятия и мысли: желание это можно сравнить с непреодолимой тягой горожанина сбежать из его шумной, тесной среды в тишь высоких гор, где глаз привольно бродит по силуэтам, на вид как будто созданным навеки».

Ну вот, пожалуйста, думал Хитлер: если транспонировать Природу на душу и интеллект Человека, все выглядит уныло. В мире художников присутствует толика метода – но совершенно никакого содержания. Мир полностью лишен художников с истинным видением. Не стоит читать ни единого критика – как и смотреть работы хоть какого-то художника, чьи картины имеют значенье для тех времен, в которых мы живем. Однако повсюду галдят красноречивые свиньи, возвышая хряцкие свои близорукие голоса в восхвалениях посредственности, усасывая всех в свою веру в пятый сорт. Наобум откройте любой художественный журнал на свете: вы увидите высокотехничные репродукции художеств, созданных шарлатанами, и критику, написанную дураками. Один дурак превозносит шарлатана. Другой дурак подпевает первому, и вдвоем они уже образуют движение. Один шарлатан, разжившись заметным успехом, поощряет других шарлатанов. Двенадцать дураков аплодируют и суют руки в карманы. Вскоре дураки и шарлатаны уже процветают. Каждый день в художественных галереях и музеях по всему миру дурак пытается продать шарлатана другому дураку. Воедино сливаются художественная коммерция и критическое чванство. В монетарном будуаре связующий вокабуляр, общий как для дурака, так и для шарлатана, кульминирует на поистине значимом уровне.

Сквозь Хитлера струилась боль, нескончаемая. Казалось, плоть и кости его тела между промежностью и основанием его фаллоса – в хватке закованного в латы кулака. Под собою он смутно замечал, как в безумном бреду своем ворочается Разящая Рука. Луна оставалась всего-навсего треснутым зеркалом спиралей и башен. Пот мешался со снегом.

– Наконец-то, – проворчал Хитлер, – заканчивается моя Nacht des Grabens.

Он был стручком, отторгаемым от стебля ядовитого цветка. Судном, покидающим звездный корабль. На его нагом тулове лопались пузырьки спермы, их мандариновые и абрикосовые сердцевины заполняли пористые дыры его кожи. Жгучая боль в промежности едва ль облегчалась диким натиском снега, сдуваемым с Альп за Луною. Когда миновал он последний слой туч, окружавших Землю, – когда притих даже далекий рокот Разящей Руки, – случился великий выверт. Он ощутил, как кровь отпала от пореза в его туловище. Казалось, что кожа его складывается снова и снова, словно вокруг его раны смыкались цветочные лепестки. Хитлер отплыл на свободу от главной жилы Старины Разящей Руки.

– Поистине мы der Untote. – Голос его оставался спокоен. – Этот Stunde – я свободен!

Через небеса, колеблясь, перемещалась снежная луна. По ее же траектории за нею кралась волчья луна. Вселенная бежала черным, пурпурным и оранжевым. Солнце низко развесило тонкий свой полумесяц над розовым закатом. Лимонные облака сложились в ятаган. В шестистах милях над землею магнитные частицы кровоточили сквозь Зоны Ван Эллена, к северу образуя Аврору Бореалис, и цвет ее был преимущественно кармазинным, к югу – Аврору Австралис, и ее цвет был преимущественно кроваво-золотым. Отбившийся от нормы источник со льда внизу подавал в Авроры волны света, неуравновешенного и мертвого.

Последовательность небес перемещалась пьяными турбулентностями. На базе Северного полюса в свете Бореалис, на фоне снега с напряжением сияла конусоглава Старины Разящей Руки.

Срубленная, насытившаяся, мучимая туша его раздулась на много миль тундры, и Разящая Рука позволял ее энергии стекать впустую. Мертвые животные и птицы, высосанные из воздуха всего мира, были замерзшими щепками в тесте его плоти. В небе висело бесчувственно кварцевое солнце, чуть не мертвое, слишком слабое, дабы питать горючим ономатопоэйную длину Разящей Руки.

Свет от луны – цвета пенициллина, изменчивый, будто ртуть, стекал в единственный разумный глаз Разящей Руки. Глаз этот, крупный, как сосок из гофрированного коралла, слал реактивные струйки молока в откидную челюсть рта Разящей Руки. Язык Разящей Руки, полный податливого мясного сока, тупо наваливался на его скошенные зубы.

Почти все его тулово, свернутое кольцами, лежало погребенным в эпидермисе мира. Оставшееся сверху оседлывало океаны, оборачивалось вокруг экватора, словно призрачный змей Мидгарда, изгибалось в великие леса Бразилии и Уругвая и проталкивалось сквозь земные города.

Он сидел на земном шаре с усталой завершенностью. Под складками плоти, окружавшими шишак его головки, в мягком гнезде произрастали сырные головы плесени. Ледяные черви, мертвые или плененные, прорывались сквозь кожу его. Неутихавшая борьба с его анимусом сотворила в нем предельное усилие воли – он расколол мир навсегда. Он ощущал, как дискорпорируется планета. Земля разойдется, части ее отплывут в пространство прочь друг от друга.

Разящая Рука попробовал покончить с нечестивым своим альянсом с приверженностью чести и благородству. Освободить Хитлера от экклесии эроса и агапе, чистое отпущение греха, комплексов, неврозов, парадоксов и психических треморов – все это идеально завершило его собственное существование.

Он мыслил и грезил. Он ясно помнил, когда сформулировались аберрации Хитлера: его нездоровая одержимость искусством и его крайнее желанье навязать миру собственные неискоренимые и несостоятельные стандарты.

Первые заметные стадии роста его пениса, всего на несколько дюймов, случились в тот день, когда Хитлера достигли слухи о том, что друга Пикассо Аполлинэра после знаменитой проказы с Моной Лизой допрашивает полиция. Пикассо попросили выступить репутационным свидетелем поэта, но он не бросился Аполлинэру на выручку, а отрекся от него. Это для Хитлера было сродни Святому Петру, отвергающему Христа (даже Бунюэлю была противна легендарная способность Пикассо не придерживаться принципов). В тот день, незадолго до начала Первой мировой войны, Хитлер поклялся стать всем, чем не был Пикассо. Он выступит против фальшивого искусства и критической спеси. Из холокоста пламени и серы воздвигнет он твердь, свободную от ханжества. Катарсическая художественная война охватит миллионы.

Разящая Рука полуопустил кожу на глаз, прикрыв яблоко и отсекши сверкающий снег. С уст его сорвалось холодное дыхание. Мимо плыли ледяные глетчеры, нескончаемая банальность мусора – в Арктику, ныне различаемую смутно. В своем завершающем видении он прозревал дальний полюс грез, окруженный плато синего льда, снег там чисто выметен. Вскоре он отправится в странствие по темной реке Исс, навстречу невообразимому зверью, что ждет в конце реки красных людей с Гелия в их последнем прыжке к небесам.

Старина Разящая Рука почти что целиком, через контакт с Хитлером, познал множество видов надменности – как в себе, так и в других. Однако не мог он назвать более всепоглощающее, более презрительное, более безжалостно злое высокомерие, нежели то, кое практиковали авангардные художники и радикальные интеллектуалы, лопавшиеся от суетной страсти быть глубокими и непостижимыми, трудными и способными причинять боль. Разящей Руке приходилось целыми неделями пребывать в обществе столь жалких людишек, уныло внимать Дюшану, Дягилеву, Канту и Хитлеру, которые пренебрежительно толковали о преимуществах одного художественного движения над другим; о философических отвлеченностях, обсуждаемых невнятными метафорами. В свою очередь, над этими людьми, забавляясь, с негодованьем насмехались некоторые филистеры. Сомнений не было – именно эти жестоковыйные первыми подбрасывали дровишки в адское пламя, на котором едва не изжарилось Человечество. В беседе с Хитлером что-то подобное говорил Франц Верфель, и Разящая Рука едва не разодрал в клочья ткань Хитлеровых брюк в рьяной своей поддержке – он подрос на двенадцать дюймов примерно за столько же минут.

Изо всех философских аргументов Разящая Рука предпочитал Спинозов, чей ответ на загадку существования был таков: «Всё существует; существует по необходимости в бескомпромиссной взаимозависимости». Последующая метафизика обладала для самопонимания Хитлера некоторыми тревожными оттенками. Рассудок может быть отличительной чертою людей, однако все в мире выражается и как идея, и как физический предмет. Монизмы Спинозы выработали крайне парадоксальное представление о человеческой личности. Индивид – он вовсе не индивид. Стало быть – и все остальное тоже. Самость, отдельность и самодостаточность личности – все это Спиноза, казалось, отрицает; и Человек как часть Природы, похоже, – не важнее простой черты в общей системе вещей: скал, камней и деревьев.

А вещи есть. Кроме того, они – лишь совокупности молекул: спорить имеет смысл лишь о размерах, крупней или мельче.

Старина Разящая Рука резко гавкнул. Вниз каскадом посыпались снежные глобулы кармазинной жижи. Он чувствовал в себе остатки восприимчивости Хитлера; крепкое натяжение воли его. Из мясной челюсти в полые пустоши разнеслись слова Шопенхауэра: «Мир сей, эта сцена с ее мучимыми и агонизирующими существами, кои могут длить существованье свое, лишь пожирая друг друга; где каждая прожорливая тварь есть живая могила тысяч прочих, а поддержанье себя – череда мучительных смертей; где способность чувствовать боль возрастает вместе со знаньем, а следовательно в человеке достигает высочайшей своей степени». Вся длина Старины Разящей Руки изогнулась, елозя в глубины земли. Последние эти слова обернулись вокруг ледяного грезополюса, просачиваясь в хладные глуби снега или барабаня по бескрайнему космосу.

Он отпустил в паденье кристаллизованные сгустки крови. Снег легко поглотил их. Шопенхауэр в ужасе отвернулся от мира, где воля к жизни правила всем, подобно злому и кровожадному духу; он не мог этого выносить. Его душило страданье бытия.

В сем отвратительном архиве боли Хитлер звал себя Одиноким Скитальцем Из Ничто. Он сосал пастилки. Произносил нескончаемый монолог. Умственно, казалось, он связан с неисчерпаемым вакуумом за пределами пространства. В мире убийц и умиральцев он был метафизик.

Со Старины Разящей Руки слетел, мерцая, зловещий разряд статики, словно бы заблудшие души, говоря на языках, сделались зримы в мерзлом свете. Молекулы сговорились создать нечто называемое «жизнью»; однако раздельность была иллюзорна. Существовали всего лишь степени осознанности, степени просветленности: больше света или меньше света; ярче иль тусклей.

Материя влекла себя.

Функцией осознания было отражать воздействие энтропии.

Эволюция форм жизни была рефлекторным действием со стороны вселенной против встроенного в нее распада.

Иллюзия эго упорствовала, хотя само по себе оно никакой цели не служило. Какая разница, каким эго воображает себе мир или предназначение этого мира?

Изо рта Старины Разящей Руки вырвался нахлыв пузырьков – сперма золотых рыбок. Человечество – в том мире, что был им создан для себя, – действовало согласно законам физики частиц.

По-прежнему плюхаясь по поверхности Земли, смурое тулово Старины Разящей Руки начало испускать атомизованную дымку. Морфогенетические поля, что направляли и контролировали его громадный рост, боролись за поддержание равновесия; однако поля эти – незримые вихри и брызги, завитки и гроздья, а также вращавшиеся цилиндры силы – справиться с задачей не могли.

Дымка, подымавшаяся от его поверхности, выстреливала зазубренными потеками в пространство; полихроматическая спермь, готовая кануть в любую поджидавшую расщелину, подхватиться снова порывом сил, лежащих за гранью материальной реальности: дабы надежней и целенаправленней воскреснуть новыми и усовершенствованными формами, в среде поблагоприятней, чем у Хитлера.

Демонтажники быстро принялись разбирать его структуру.

Свисающий ствол мозга, лишь накоротко получивший власть логического рассужденья, ощутил, как его атакует миллион крохотных щупалец смерти.

В глубины его тела яростно забил свет, вызванный к жизни той свободной энергией, что высвобождалась из его химических связей: фотонный пеан, бивший из земли вслед за Хитлером, подобно закодированному сигналу бедствия. Словно завершающий полет кратного дня лучезарности бабочки, по мере того, как слой снимался за слоем, оргазм способности ощущать, орально дарованный Разящей Руке за тысячу и одну ночь спермоиспусканья, начал таять.

Что воображали люди, никакого значенья не имело. Разящая Рука не мог винить своего ныне быстро убывающего владельца– убывающего как во времени, так и в памяти.

Хитлер лежал в ране на сердце всего человечества, не только в сердечных ранах евреев. Он стал символом, напоминающим миру, что семена жертвоприношения залегают в слепо наследуемом поведении.

По правому глазу Старины Разящей Руки проплыло слабое бирюзовое мерцание, усеянное детскими тучками. Его откидной рот бился быстро слабнувшим пульсом крови. Холокост был вызван затаившимся в человечестве пороком. Евреи винили Хитлера, поскольку им не нравилось, что им слишком часто напоминают, кого винить за гоненья на них.

Слепой расистский ужас жил во всех соседях. Человечество со своей стороны винило Хитлера по той же причине – дабы забыть. Антихрист дал и угнетателям, и жертвам их легко покоиться во сне. Хитлер был для них козлом отпущенья столько, сколько его полагали мертвым. Им становилось неспокойно от мысли, что он мог дожить весь отпущенный ему сорок за пределами Бункера. Если он жив, он избегнул человечьего «суда»; утешительная ложь сим может развенчаться, Иисус Христос претерпел зримую смерть – очевидно, его последователи и бенефициарии ощутили нужду в том, чтобы его воскресить. А вот Хитлер зримо не мёр. Ощущалась потребность выследить его, хотя бы – выследить его призрак.

Искусство? – вялая перистальтика заполнила рот Разящей Руки тошниной. Rattenschwanzdarum! Хитлер искренне ценил его, но использовалось на самом деле оно всего-навсего как некая ширма, чтоб убедительней выглядели фокусы. Запад пришел на Восток сражаться между собой – а не с Хитлером. Он дал им возможность протопать по всей Европе, ограбить Германию, лишив ее всех ученых и ее передовой технической культуры, и свел их лицом к лицу. Дрались они из-за Хитлера. С ним не встретились, ему не бросили вызов, его не проанализировали – но затаившийся, непредсказуемый импульс оставался по-прежнему. Новый Порядок Хитлера установился не так, как он его планировал, а так, как подобного слепо желали массы.

Формировались другие Разящие Руки без счета: дымные очертания, едва видимые в морфических полях. Кратко обретая цельность, каждая форма усвистывала в космос. Формы сами были полями и обучались новым паттернам. Их влекло в иные области времени и пространства – дожидаться долгой бьющей струи спермы.

Старина Разящая Рука икнул. В существование вырвались десятки прочих копий его самого.

Челюсть его работала и растягивала мышцы. В бледном нёбе его рта таяли нервы, шедшие от мозга. Сквозь коралловый сосок проходили зеленые вещества и галечно-серая печень.

Наконец туша его прекратила вбуриваться в лед, легла тихо и исчезла. Ее лишь заменила череда пылающих круговоротов.

– Das neue Leben! Das Leben kehrt sich einen Rattenschwanz darum, were es lebt!

Хитлер срыгнул во тьму. Земля сбоку от него была болезненным светящимся солнечным мячиком, и внезапную тьму он счел успокаивающей. Фиброзные штамбы основания Разящей Руки у его увеличенной промежности раздулись и взорвались. Растянулись и лопнули несколько эластичных прядей, что по-прежнему временно удерживали его притороченным к собственному пенису. Он был свободен. С ним оставался громадный конверт воздуха, уловленного, когда оттолкнуло его от Земли его низменным членом. Конверт этот незримо держался его – он полагал, его бессознательной волей, коя здесь, похоже, силою была ощутимой. Воздух был обернут вок руг с постоянным давлением и наполнен спорами и пылинками, а также иными земными детритами, оторвавшимися вместе с его убытием.

Там и сям болтались частицы покрупней, цветки с тянущимися следом корешками, головы грызунов и мелких перепуганных птичек. Мимо носа Хитлера, не сознавая перемены, пролетела электро-синяя терносливная муха и уселась на лепестки болотного бархатца. Многое нельзя было разглядеть, пока оно не подплывало достаточно близко – лишь тогда удавалось различить, что это, на фоне черноты перед ним. Сквозь сияние Земносвета звезды видны еще не были. Черноту смягчала лишь слабая опалесценция – результат того, что в конверт воздуха били солнечные лучи. Солнце, оправленное в черноту, как дикая рожа, нагревало воздух, отчего ему оставалось приятно тепло. Он сделал себе памятную зарубку: быть крайне настороже, когда сфера его закатится за обод Земли – а случится это уже скоро, – чтоб усилием воли греть себя, пока ночь не закончится.

Облегчение освобождения от собственного пениса было столь велико, что много часов он позволял себе просто дрейфовать в глубоком созерцании, раскинув члены в не отягощенном гравитацией воздушном шаре, смакуя в своем теле ощущение тепла и легкости. Но постепенно оказалось, что ноосфера – гомон людских голосов и взаимодействие мыслей, которые он притащил сюда с собою, включившееся, едва Разящая Рука его отбросил, мыслей, доселе дремавших на задах его ума, – начала накатывать на него потопом шума и требований. Голоса из истории обманывали его обвинениями и угрозами, либо умиротворяли масляными просьбами и шепотками инсинуаций:

– Кровь! Ты осквернил кровь!

– Как оно может себя воскресить без Урагана?

– Если я решу звать тебя Ахавом-Говноедом, ты ответишь: «Так точно, сэр!» – и скажешь мне спасибо.

– Там, где краду замысел, я оставляю свой нож – Микеланджело, поди не знаешь?..

– Я художник и не должен подлежать говну.

– Еби меня. Сунь ногу мне в жопу!

– Ваши зданья – единственное на что я готов смотреть…

– Апрель – жесточайший месяц…

– МЫ ЗНАЕМ ЛУЧШЕ!

– Я говорю нациям, о нациях и для наций…

– Только мудрецы могут противиться благородству!

– Жизни насрать, кто ею живет!

Пылающее солнце опустилось за Землю, и голоса вдруг оборвались. Огромный свет планеты погас. Вдруг появилось бездвижное саргассо звезд. Казалось, они так близко, драгоценности колец с пальцев всех мертвых девушек, и он поначалу решил, что они отпечатаны на глазах его, но постепенно к ним приспособился. У всякой звезды имелась своя личность – живая, она излучала жесткое чужое биенье. Целокупная их сияющая масса заворожила его. Почти вся ночь у него ушла на то, чтоб осознать: они над ним смеются. Некоторые плакали. Он ощущал, как его сотрясает вибрациями их хохота, и ему пришлось пустить в ход всю силу своей воли, дабы не растрястись окончательно. Эдак борясь, он, простой человек, за то, чтоб остаться цельным, сознавал, что от воли его едва ли осталось довольно для того, чтоб удерживать подле себя воздух и тепло, нужные ему, дабы оставаться в живых, и он уже боялся худшего – как вдруг настало утро, и звезды – с их издевательским хохотом – потускнели.