Текст книги "Трилогия Лорда Хоррора"

(Лорд) Хоррор на Луне

Фройд, – думал Хитлер ненастным днем на Луне, – в последние годы Века приписывал Шопенхауэру предвосхищение множества основных догматов психоанализа. Томас Манн однажды написал, что теории Фройда были доктринами Шопенхауэра, «переведенными из метафизики в психологию». Влияние Дарвина также предоставляло важную научную санкцию, выведенную из множества прежде спекулятивных и философских течений мысли XIX столетия, которые, как Хитлеру было известно, привели к тому, что Шопенхауэр достиг своей запоздалой популярности.

В его труде «Die Welt als Wille und Vorstellung» подчеркивались бессознательные и иррациональные аспекты Воли. За действием Воли стояли два инстинкта – охранительный и половой.

Хитлер к собственному своему удовлетворению убедился, что половой инстинкт Шопенхауэр считал гораздо более важным: «Человек есть воплощенный половой инстинкт, ибо своим происхождением он обязан совокуплению, и желанье его желает совокупляться… Половой акт – непрестанное помышление о нечестивом и невольном, неотступная греза о непорочном, ключ ко всем намекам, всегда готовый повод к развлеченьям, неистощимый источник шуток».

Так же Хитлер полагал, что, подчеркивая противопоставление инстинктов и интеллекта, Шопенхауэр, возможно, неверно приписывал безумие процессу подавления. «В той теории содержится ложь», – уверенно говорил себе Хитлер, глядя в дальнюю дымку, заволокшую обширные, свернутые зловонные очертания Старины Разящей Руки.

Хитлер покачивался на турбулентности в 550 футах над Луной. Ночью тяжкие тучи перевалили Швейцарские Альпы у него за спиной, и теперь густыми хлопьями валил снег. Хитлер вынес перед собою руку в защитном приветствии. Голая грудь его раздулась, и снег, оседавший в дырах на его грубой коже, сдуло с него в небо, отчего Хитлер стал походить на игрушечного снеговика, попавшего в вихрь белых хлопьев под янтарным стеклом.

Хитлер устал. Его овевала меланхолия. Во многих милях от него, на периферии Луны рывком бросился вперед Старина Разящая Рука, и сам он закачался высоко в воздухе у основания своего члена; он чувствовал, как далекий рот его органа с лязгом сомкнулся на туловище какого-то ничего не подозревающего обитателя. Старина Разящая Рука перемолол кости и кровь у себя в огромной пасти, и Хитлер ощутил судороги: то еще теплые останки всасывались волдырями крапивницы на голове его пениса.

Массивная мошонка, на которой он примостился, расселась, и Разящая Рука, вытянувшись всею своей податливой длиной по щипцовым крышам и изгибаясь ею по улицам Луны, разлегся под ним на бессчетные мили, щелкая в снегу своей злодейскою пастью.

Разящая Рука нынче питался только мясом, а больше ни на что не соглашался, и до Хитлера из снежных туманов глубокими отзвуками доносились раскаты его апокалиптического гласа. Звук будто бы вздымался из погребенных пещер и гротов; в горле пениса, казалось, звонили соборные колокола.

Один из местных священников говорил ему, что Разящая Рука говорит на латыни. Когда же Хитлер нажал на него, чтобы тот ему перевел, священник смущенно ему сообщил, что Старина Разящая Рука выражает желание покинуть его и отправиться по белу свету самостоятельно… как его сын.

Хитлер ощущал, как поглощается еще один кус сопротивляющейся плоти. Он догадался: это кто-то из вездесущих горных козлов, что бродят по Нижним Альпам. Доверяя своему половому вкусу, а также по энергичности перистальтических движений пениса он научился сравнительно легко определять, какую именно дичь употребляет в пищу Разящая Рука.

Вокруг него атмосфера была холодна, суха и разряженна, и запах горячего меда дрейфовал к нему на снежных термалях. Он возложил голову на воздушное облако. Старина Разящая Рука продолжал расти, и его возносило все выше и выше; вскоре воздух станет настолько жидким, что больше не сможет его поддерживать.

Хитлер часто задавался вопросом о той роли, которую в этиологии его нынешних неврозов играла память. Быть может, ему стоит относиться к Старине Разящей Руке как к проявлению его собственной неврастении; как знать, не вторая ли жизнь у него в уме вызвала такое истерическое состояние, как Старина Разящая Рука. Утверждение Фройда, что неврастения располагает исключительно половой основой, всегда отзвучивало в нем уклончивой нотой. Он оставался убежден, что его собственная борьба с существованием, как и его последующее место в истории, были гораздо более значимыми факторами его нынешнего состояния. Фройд отчетливо различал те неврозы, что, казалось, возникают от Verdrängung, сиречь «подавления», – и те, которые можно приписать независимым формам защитного проецирования, подмены и отрицанья. Хитлер предпринимал попытки сформулировать альтернативную, динамическую общую концепцию – преимущественно выводимую из Шопенхауэра – человеческого полового развития, которая охватывала бы основные Фройдовы понятия сублимации и формирования ретракции с его собственной манифестацией.

Понятие Фройда об анатомической фиксации – которая может относиться либо к анатомической структуре, либо к поведенческому свойству – ныне уже упрочилось в сферах эмбриологии, тератологии, коя есть изучение чудовищных рождений, и общей медицинской патологии. Хитлер наблюдал, как понятия эти начинают фигурировать в собственно психоанализе только после того, как генетическая точка зрения наконец стала центральным соображением в метафизиологии Фройда.

Хитлер признавал, что под различными пертурбациями, выводимыми непосредственно из габаритов Старины Разящей Руки и касающимися остановки и фиксации, лежало дальнейшее биологическое допущение, постулированное Дарвином и другими эволюционными мыслителями: во время истерических припадков репродуктивное эго временно превалирует над эго самосохраняющим.

Фройд рассматривал психоневрозы в понятиях порочного и динамического круга извращенных либидинозных порывов, подвергающихся непрестанному подавлению и возрождению. Результатом, по его утверждению, становилось всяческое искажение памяти и фантазий – либо о прошлом, либо о будущем.

Сквозь просвет в тучах Хитлер видел глубокие галереи и нависавшие крыши швейцарского городка под собой. Пуста, но по-прежнему видна оставалась главная улица – рю де Шато. В первые недели сильно ускорившегося роста Разящей Руки весом своим он валил ряды лип, в изобилии росших на тамошних улочках и площадях, и деревья укладывались меж брошенных раздавленных автомобилей.

Снежная дымка по-прежнему скрывала почти все окраинные здания. Хитлер не знал, пережили темные деревянные шале (летом укрытые красной геранью) мародерский натиск Старины Разящей Руки или же нет. Он вглядывался в растянувшиеся клочья облаков, чтобы яснее разглядеть свой член. При скверных погодных условиях он и не рассчитывал увидеть его окровавленный рот с шарниром челюсти, погребенный в тумане и стремившийся к Монтрё и Гштаду.

Немного погодя он заметил напротив себя еще одну часть Разящей Руки. Белая кожа пульсировала кровью, струившейся под нею, а сам он свернулся кольцами вокруг башни «Musee Cantonal des Beaux-Arts». В центре площади под башней фонтан со статуей Св. Сульпиция брызгал водою прямо на пенис, и Хитлер едва не позволил себе кратко улыбнуться – он вспомнил, что серное содержимое воды, как утверждалось, благотворно для лечения ревматизма и прочих заболеваний.

Разбирая и другие части Старины Разящей Руки в изворотливой снежной туче, он мог наблюдать, что основная масса его покрывала как минимум две трети городка. Остальная Луна была пустынна. Воздушный фуникулер на дальний Маттерхорн стоял без действия, вагонетки его шатко болтались на кабелях. За трассой по отвесному горному склону спускался водопад; к юго-востоку – ослепительно-белые ледники и поля цветущих орхидей.

Утверждение Фройда, дескать «вся культура – фарс; болезненные последствия подавленной сексуальности», утешало. Оно отзывалось правильным аккордом анархической полемики. Юнгу оно подсказало отметить, что, поскольку сам Фройд так эмоционально увлекся собственной половой теорией, не стоит ли свести к фарсу и саму теорию Фройда?

Фройд концептуализировал подавление (или защиту) в понятиях эго, задавливающего определенные «несовместимые» и, в общем, травматичные идеи, – он верил, что патологическая защита отсекает несопоставимую идею от ее воздействия, а все замещенные воздействия при неослабном подавлении, стало быть, вызывают патогенический «раскол» сознания, одновременно становясь источником бессознательной энергии для невротических симптомов.

За год до своей кончины Фройд выступил с таким вот поэтическим заявлением: «С невротиками все так, будто мы в каком-то доисторическом пейзаже – к примеру, юрском. Кругом по-прежнему бегают огромные ящеры; растут хвощи высотой с пальмы!»

В «Происхождении полового влечения» он протяженно разбирался со снами невротиков, снами о запретном желании и снами о наказании. Сон он объяснял тем, что эго реагирует на запретное грезо-желание на до-сознательном уровне. Эго успешно отреклось от этого желания и ответило на него желанием самонаказующим, которое затем подхватилось бессознательным и преобразовалось им в сон «возражения». Эти грезо-желания происходили из супер-эго.

В невротические симптомы вовлечен компромисс между двумя конфликтующими желаниями – запретный либидинальный порыв и одновременная тяга наказать самого себя.

Грезо-желание, будучи «отъединено от реальности наяву», похоже, пользуется некоторой безнаказанностью, а вот либидинальные порывы невротика – нет.

Во время сна цензура отключается не до конца. Задача ее – обеспечить, чтобы состояние сна не нарушалось недолжным манером; в некоторых случаях такой цензор воспрещает тревожным желаниям проникнуть в сознание. Бессознательное желание вынуждено воспринимать регрессивное направление и воплощаться визуально, формируя связь с системой восприятия, – а затем грезо-желание подвергается значительно большему искажению снотворчеством.

Психофизиологическое состояние сна характеризуется отводом эго своих словочар от интересов жизни наяву. Эго сосредоточивает три эти словочары на желании спать. Сон, в свою очередь, осуществляет сновидения, расслабляя цензорский контроль эго над бессознательным. Фройд обозначил эту вторую черту состояния сна как «принцип sine qua поп» образования сновидений.

Прежде, чем Хитлер уснул, снег падал широкими тяжелыми хлопьями, белыми, как выводок карпов. А когда проснулся, его жалило жарким дождем. Ночь еще не закончилась, и он отметил, что горячие ливни становятся все чаще. Он слышал, как пролетают птицы. К утру он уже знал: многие птицы попадутся в ловушки дыр на пористой коже Разящей Руки.

В отдалении видел он начатки красного зарева – того же, какое наблюдал каждую ночь. У него на глазах оно метаморфировало в очертания железного колокола.

– Все мы любим таинственные страны, – сказал Навуходоносор, и широкий галстук с рисунком громадного кобальтово-красного сердца, в котором томилась танцующая Голли, затрепетал на его округлой черной груди. – Остров Сокровищ, Копи Царя Соломона, Горменгаст, Земли Торманс и Оз. – Он выглянул с весело раскрашенных эрзац-бульваров «Kraft Durch Freude» на проплывавшие берега Нила. – Поиск Эгнаро – проклятье, болезнь, свойственная всем нам. От чар ее нет средства, за исключеньем, быть может, исследователя, который сумеет обнаружить ее источник.

Под ними проплывала белая река. Борта воздушного судна летели в дюжине футов над зыбкими водами. В тенях, отбрасываемых пластиковыми навесами бульваров, с двумя невообразимо громадными темными фигурами по бокам стоял Навуходоносор. Кокомо, говорящий негритоид, полукружьями двигал своею приземистой миниатюрной головою. Его толстая шея пузырилась машинным маслом. Стальные уста его приоткрылись:

– Как Бейкер Нильский? – На фланелетовый халат пала слюна белой смазки. Его длинные и широкие желтые яхтенные туфли с тремя бритвенными разрезами по бокам, чтобы помещались его стальные пальцы, с силой стискивали собою палубу.

– Возможно, нам для направления потребуется исследователь пометафизичнее Бейкера. Сэр Ричард Бёртон, к примеру, – предположил Верховный граф Гонор, нависая справа от Навуходоносора. Дородная фигура Гонора высилась больше чем на восемь футов, голубые глаза его сверкали на симпатичном черном лице. По такому поводу долгие ленты дымно-серых волос его ниспадали до талии. На нем была одна лишь кожаная блуза, располосованная, дабы являть обильный обхват его бедер. Помимо блузы и пары белых гольфов он был наг. Фланги его суровых мясистых ягодиц были раздвинуты, чтобы внутрь беспрепятственно проникал прохладный нильский воздух.

Их окутывала первобытная тревожная атмосфера Африки. От берега, где гуще всего рос папирус, доносились неумолчные щелчки насекомых. Шлепки нильских волн в тростниках, жужжанье бессчетных светляков и комаров, легкие, однако отчетливые звуки и крики якан и ибисов – все доносилось до них. Змеешейка, с полупогруженной в воду шеей, похожая на змею, проплыла к ним по воде и поднырнула под крейсирующее воздушное судно.

После своего путешествия «Kraft Durch Freude» выглядел ободранным и облезлым. Воздушный корабль шел вверх по теченью от Урондогани. Оттуда он проследовал вдоль Нила к югу от Хартума, ни разу не коснувшись вод. Навуходоносор направлял судно по всему извилистому теченью реки пять сотен миль, главным образом – через пустыню, – и воздушный корабль вскоре пересечет тот рубеж, на котором с Абиссинских гор стремительно скатывается Собат. Там Нил сворачивает к западу, а земля разбухает от пышных джунглей. Воздух там отяжелеет от влаги и духоты, а нильские берега начнут теряться в тех обширных просторах гниющей поросли, что известны под именем Судд. Судд, прочел по карте Навуходоносор, питается Бахр-эль-Зерафом и Бахр-эль-Гхазелем и лежит в той зловонной части Африки, что не испорчена с самого начала времен, так же первобытна и враждебна человеку, как Саргассово море.

Воздушный корабль летел дальше. Гонор по временам замечал случайного бубала на остатках травянистых равнин. До сих пор джунгли захватывали здесь все больше и больше территории. Он уже не мог различить низкие голые холмы вдали – или джебелы, что ранее окаймляли речные берега.

– Граф, что вы на это скажете? – неожиданно вскричал Кокомо. Негритоид вытянул свою удлиненную руку. Гонор глянул в иконометр. Причудливая красная дымка позднего вечера уже наползала на джунгли, покрывая всю ширь реки у них на пути. Гонор поначалу решил, что следует подрегулировать световой фильтр. Вдоль береговой листвы открылось длинное зиянье красного света – словно бы день устал. Чащи яблочно-красных тростников шевелились в сплошных водах, а медные тучи громоздились и наползали на весь периметр небес.

Осоматик Гонор опер свою тушу о Кокомо, нащупывая пальцами колпак своего короткого меча. Негритоид обхватил стальными руками жирную шею графа. Вокруг же Природа, казалось, сошлась в хватке лихорадочного транса. Тростники и деревья гнулись от угрозы неотвратимой кинетической бури, а вода под «Kraft Durch Freude» накатывала пенистыми валами.

Навуходоносор возложил длань на голую ляжку Гонора и словно бы вознамерился заговорить, однако гигант жестом призвал его к молчанью. Гонор склонил громадную голову. Порывистый ветер поймал его седые волосы и взметнул их ввысь спиральным пышным начесом. Звуки джунглей и птиц, круживших над ними, пропали на ветру. Вместо них Гонор слышал лишь высокий голос – он пел. Сила этого голоса нарастала, и красные кусты внизу клонились чуть ли не до земли. Он видел, как ерошит и вздымает воды, словно их тоже зах ватила невероятно огромная сила. Нил теперь стал того же медного оттенка, что и небо над ним.

Он глянул туда, откуда, как ему казалось, доносится голос. Звучностью тот располагал гораздо большей, нежели человечья. От чистого высокого тенора он опустился на несколько октав к звонкому раскатистому баритону; весь перешел в дрожкий надгортанник и чувственные стоны, словно пытался одновременно петь и есть горячие ириски. Как вдруг он крикнул:

– Nemo me impune lacessit (Никто не обидит меня безнаказанно). – И наконец выродился в трепетный оргазмический лай и смолк. Гонор учуял запах кипящего меда, прилетевший из джунглей с последними порывами ветра.

– Муха-кыш, что это было? – спросил Навуходоносор, сдерживая позывы рвоты в носовой платок из розового шифона, который поднес к самому рту. – И откуда этот запах? Хуже гофропыли! – Воздушный корабль вписался в поворот реки и продолжил плыть вверх по теченью, и он опустил платок. Редкая зловещая красная дымка по-прежнему висела над участком бури у них за кормой.

– Кто б ни издал этот звук, он был крупен, – произнес Кокомо. – В смысле – огромен. Почему мы его не видели?

– Быть может, источник находился слишком близко от земли – или же очень высоко. Более того, говорил он на латыни, – сказал Гонор. – На инородной латыни, какой пользуется Папа… Вы припоминаете тот пассаж из «Повести Артура Гордона Пима» По?…

– «Текели-ли! Текели-ли!» – передразнил Кокомо, пиная бакелитовую урну и маша руками, дабы изобразить большую белую птицу.

– Самое странное в нашем привидении – в том, что все покраснело, – нахмурившись, произнес Навуходоносор. – Суша, река, небо… Мы перешли от черноты к кармазину, вы заметили?

– Не могу о себе этого сказать, – солгал Гонор, отпивая лимонно-ледяного чаю из широкогорлой банки с завинчивающейся крышкой.

– Казалось, мы как будто резко вступили в совершенно иной мир, – добавил Навуходоносор. – Совершенно отдельный от… – Креол жестом показал на Нил, на котором по-прежнему сверкал поздний вечер.

От равнин поднялась опалиновая луна. Она подступила к солнцу и принялась пульсировать по земле бродячей тенью. В ее свет попали неприметно напудренные седые волосы и мрачное настроенье графа.

– Если верить донесеньям из Судда, – сказал Гонор, – подобные явления вовсе не редки и вызывают гораздо меньше тревоги, чем большинство. – Он поставил банку на алюминиевый столик подле. – Геомантические бури, что за секунды обращают человека в пепел, ядерные тучи, опустошающие всю землю, солнечные пятна, которые слепят, громадные воздушные массы, возникающие из ниоткуда и сжимающие тело до нескольких квадратных футов.

Навуходоносор оставался безучастен.

Пожав плечами, Гонор развернул иконометр на сто градусов, чтобы осмотреть берега реки выше по течению. Такие явления его больше не возбуждали. В своем долгом путешествии «Freude» и его команда встречали множество подобных диковин. Все превратилось в побочные случайности. Год знаменовал собою 50-ю годовщину якобы смерти Хитлера, и «Kraft Durch Freude» под целой чередою командиров обыскивал все уголки земного шара и внешних полушарий, шел по любому подложному следу и разбирался в каждом фальшивом ключе, которые могли бы привести их к диктатору. Не достигли они ничего. Пора, чувствовал Гонор, отказаться от этих никчемных маневров, от этих нескончаемых экспедиций. Само Французское правительство утратило интерес. В 1970-х проект был положен на полку. Затем опцион выкупили НАТО, оставив «Freude» и его опытных летунов себе. В 80-х фонды им значительно урезали, поэтому воздушный корабль ремонтировался скверно, а его компьютеры устарели и стали ненадежны. НАТО, казалось, тоже на грани утраты интереса. Власти упорствовали, считал Гонор, главным образом в надежде, что всплывет какая-либо информация, способная смутить или дискредитировать русских. В 70-х Советы слили известие, что их собственные специалисты теперь разделились во мнении о доказательствах смерти Хитлера (в 1945-м). Противоречие коренилось в стоматологической карте фюрера и остатках обугленных зубов, найденных в саду Канцелярии. Одна группа экспертов – полагаясь на документы зубного техника Хитлера Фрица Эхтманна – придерживалась теории, что зубы эти положительно идентифицируются как фюреровы, а вот другая группа утверждала, что на самом деле это зубы Хитлеровой собаки Блонди. Они сухо обращали внимание на то, что Хитлер стал вегетарианцем, зубы же меж тем были остры и явно привыкли жевать мясо. Специалист по дневникам Хитлера Хью Тревор Роупер комментировать отказался, и противоречие так ничем и не разрешилось. Гонор считал, что нынешний их рейс окажется для «Дурха» последним осмотром мира.

Без предупреждения в объективе его иконометра возникла огромная пятнистая голова. Поначалу он было решил, что это причудливое пятно на солнце, но, вглядываясь, различил, что из-за пузырей плоти у нее за ушами торчат две могучие руки. Инстинктивно потянулся он к своему коническому мечу, но тут же напомнил себе, что объект этот – на значительном от него расстоянии. Он вгляделся в него пристальней. Руки держались за ветвь яблони, нависавшей над речным берегом. Ветвь была вся в плодах, и существо это своим весом пригибало ее так, чтобы достать плоды ртом. Огромная голова – вот и все, что имелось у этой твари вместо тела. Кожа ее была безволоса. Глаза – громадные, орлиные, ноздри смотрели в разные стороны, а рот казался непропорционально широк – он почти раскалывал собою лицо на две половины.

Мрачный Гонор наблюдал, как голова поднялась на несколько футов и уравновесилась на ладони одной своей узловатой руки. Невероятно длинный язык стремглав вымахнул из арбузного рта. Щелкнули острые зубы. У Гонора на глазах существо опрокинулось, и затылок его ударился оземь. Изрыгнутые яблоки запрыгали по песчаному берегу вокруг. Казалось, оно издало крик хохота.

Ворчанье Навуходоносора предупредило Гонора: на равнине прямо напротив судна происходила какая-то суета. Ему пришлось развернуть иконометр – и вовремя: орда таких же существ плотной стаей перемещалась параллельным «Kraft Durch Freude» курсом. До них была приблизительно миля, а числом они насчитывали по меньшей мере сотню и передвигались по пустыне на руках. Их массивные головы пружинили друг от друга. Он видел туши мертвых животных, львов и антилоп – их держали на весу над макушками. Из туш на жаре хлестала кровь, и головы от этого все блестели и исходили под солнцем паром. Существа по краям стаи бежали и скакали лишь на одной руке, а свободные держали над головами, образуя защитный барьер, чтобы прыгучие трупы не могли выскочить из круга.

– Похоже, они сошли с картины Иеронима Босха, – произнес Кокомо, тщательно их разглядывая.

– Гораздо ближе к нам, – возразил Гонор. – Они определенно продукт XX века – это оненеты. – Он смотрел, как орда рассыпается: большинство – в буш, остальные – к реке. – Впервые я о них услышал в конце 1940-х годов. По слухам, они были результатом генетического скрещивания, урожаем с парагвайских ферм доктора Менгеле, который выпустили в долину Нила в доказательство его генетических теорий. Случилось это после войны. Теперь их наверняка уже тысячи, если не миллионы. В реальности же я вижу их впервые. – Группа оненетов поменьше достигла речного берега. – Хотя впоследствии я узнал и о гораздо более тревожном союзе – такой мог бы подтвердить или опровергнуть теорию Менгеле. – Он таинственно умолк. Несколько оненетов сползли по узким желобам на откосе и поплыли по реке. От берега они удалились недалеко, но развернулись и начали возвращаться на сушу. Те, что покрупнее, тонули, не доплыв. – Самые большие, должно быть, весят пятьсот фунтов. Слишком тяжелые, не переплывут.

Кокомо поднял старую винтовку «ли-энфилд» и выстрелил в оненета, висевшего на кленовой ветке.

– Одним производным безумья меньше, – сказал негритоид.

– Поскольку все они, похоже, нейтрального пола, – рассуждал Гонор, – как могли они расплодиться в таких количествах? Припоминаю теорию, которая приписывала их Берну Хогарту, великому американскому медиа-художнику. Говорят, он изобрел их для своей изобразительной полосы о Тарзане, оттолкнувшись от собственного видения или сна.

Теперь же возможно предположить, что наблюдал он их тут, на берегах Нила.

Подлые головы оненетов столпились у берега. У каждой на макушке рос лоскут свалявшихся черных волос. Большинство тел их были тускло-медного цвета, хотя некоторые смотрелись погребально-белы. Увеличив разрешение иконометра, дабы изучить их поближе, Гонор заметил, что по их коже белесыми и желтоватыми волнами перемещаются личинки. – Хоть я и не знал, как они называются, – неожиданно промолвил Навуходоносор, – полагаю, с этим видом я уже встречался лично. Случилось это в экспедиции Монкриффа-Баттеруорта-Корндайка в 1951-м. Мы встали лагерем в Долине царей, в верхнем Египте. Тогда у меня имелась привычка перед сном по вечерам выходить на небольшие прогулки. Раскопки, которые мы вели, нас весьма обескуражили, и мы намеревались как можно скорее переместиться по долине Нила выше.

Ночью над нашим лагерем звезды стояли низко, а луна, похоже, быстро падала с небес и устраивалась на вершине гробницы Рамзеса III, основателя Двенадцатого Нила. Я брел по рыхлому песку, а вокруг жужжали папирусные болота дельты Нила. Болот я избегал, в особенности – по ночам, когда все они щетинились кобрами, крокодилами и священными ибисами.

Я расслабился с длинной трубкой в некотором отдаленье от нашего раскопа – поближе к гробнице царицы Хатшепсут. Луна скрылась за гробницей Рамзеса, и шумливое болото вдруг затихло. Через несколько мгновений показался краешек луны и направил палец хилого света через все основанье гробницы Хатшепсут к краю болота.

Я погасил трубку. Все произошло очень быстро. У подножья гробницы царицы зашевелился песок. Поначалу я решил, что наружу выкапывается какая-нибудь массивная гробничная крыса. Затем я увидел, как песок раздвигается, проваливается внутрь. Так провалились и смелись прочь целые ярды песка вокруг гробницы, и наружу выскочило и поскакало через полосу лунного света к болоту то, что я сперва принял за огромную собаку. Если б я не стоял так близко, сомневаюсь, что вообще бы что-нибудь заметил. Кожа этого существа была до того идеально трупно-бела, что в точности соответствовала белизне песка.

Навуходоносор пожевал жвачку, пыхая толстой глиняной трубкой.

– Потом я разглядел, что существо было гораздо крупнее собаки. Оно приподнялось на двух одиночных белых руках. На меня не обращало никакого внимания – лишь мимоходом кинуло единственный злобный взгляд. И ускакало длинными небрежными шагами тех могучих рук, на ходу отбрасывая назад песок. Я потянулся к пистолету, но кобура моя оказалась пуста. После чего существо скрылось в тростниках болота и пропало из виду.

Назавтра перед нашим отъездом я вернулся к царицыной гробнице. Никаких признаков твари во плоти я, конечно, не отыскал, однако свежеразбросанный песок у подножья гробницы явил мне прелюбопытнейшую штуку. Там в камне, которому исполнилось по крайней мере две тысячи лет, оказалось высечено отчетливое изображение оненета. Несколько оненетов на гравюре держались за руки. Я тут же расчистил песок дальше, вокруг всей гробницы – и где б ни копал, везде обнаруживались одни и те же изображенья. Они окружали гробницу злонамеренным венком.

Пока Навуходоносор рассказывал, к нему молча подошли Озимандий и Метис. Озимандий слушал внимательно, а когда креол договорил, извинился и скрылся у себя в каюте внизу.

– Думаю, – произнес Метис, – судя по выраженью его лица, твоя история еще больше сбила его с толку.

– Даже не знаю, почему, – рявкнул в ответ Навуходоносор. Трубку свою он швырнул в реку и направился к контрольной башне в стеклянном обрамлении.

Час тянулся медленно. Сверху катили флотилии облаков, а дневной свет вокруг «Freude» становился все более мрачен.

Под покровом суровой сосредоточенности, ровно устремив взгляд и слегка присобрав губы, Гонор расхаживал взад и вперед по палубе. Время от времени он поднимал иконометр и смотрел вверх по реке. Орды оненетов остались позади, новые их место не заняли. Речные берега возвратились к своей неприрученной суете.

В слабом уклончивом свете по всему Нилу вихрями порхали летучие мыши. Менее чем в миле от них уже раскинулся Судд, затерявшийся в туманах горизонта. Джунгли поредели, уступили место акрам папирусных папоротников, и река скрылась в лабиринте случайных заводей, прячущихся в чащах яблочно-зеленых тростников.

«Freude» подлетал к периметру болотистой равнины, и Гонор уже видел облака жаркой дымки, катившие через нее. Год за годом Нил приносил в это гниющее море все больше растительности, спрессовывал ее в плотные куски толщиной тридцать футов, крепких и прочных до того, что по ним мог бы пройти мастодонт. На ум ему пришла фраза Уисманса: «Природа, – отмечал романист, – банальное agence, грубый и обыденный материал, до пользованья коим художники снисходят». Гонор сомневался, что Уисманс когда-либо видел, как разливающийся Судд влечет с собой свою чудовищную криптоэстетическую окружающую среду.

Окторон отошел от иконометра в прохладную тень, что предлагала линия одиночных летунов. Три таких аппарата были принайтовлены к верхнему такелажу в немедленной готовности к разведывательным вылетам. Металлокрылые которнитоптеры, корпусами своим напоминавшие ос, медленно раскачивались в такт корабельной качке. Гонор опустил свое тулово в палубное кресло и стал ждать, когда Навуходоносор примется за чаленье. Настал миг, знал он, когда им нужно запастись провизией. Свежие фрукты и мясо были на исходе. В палящей жаре у некоторых негритоидов возникали сложности с движеньями, и для расслабления их суставов требовалось новое ягодное масло. Обнаружилось, что лучше всего для этой цели годятся маслянистые пердлягоды, собираемые лишь на тенистых берегах Нила.

Если Хитлер здесь, Судд идеально замаскирует его от воздушного наблюдения. «Kraft Durch Freide» придется сбавить высоту. Судд представлял собою неровную поверхность воды и суши. Наблюдались торчавшие конусы грязевых ульев до пятидесяти футов в высоту. Если «Freude» с одним таким столкнется, ущерб может оказаться значительным. Чтобы тщательно искать Хитлера, «Durch» будет вынужден выписывать зигзаги с одного края дельты до другого. В жарких туманах летать часто придется вслепую.

За годы фюрер успел бы зарыться в землю. Запечатал бы себя под землею, в крепости, устроенной в более прочных участках суши. Входы в крепость было бы невозможно засечь– разве что случайно. Угрюмо-вытесанные черты лица Гонора отвердели. Он знал, что Хитлер здесь, но поиск его займет не один месяц.

– Подтянись, негритоиды! – внезапно загремел голос Навуходоносора, прервав ход его мыслей. – Готовим судно к посадке! – По приказу Навуходоносора двигатели заглушили. Лишь глухо ворчали воздушные пакеты, служившие для поддержания судна на плаву; в остальном же корабль окутало молчанье.