Текст книги "Трилогия Лорда Хоррора"

Аммут убрала палец и вытянулась к нему. Своим влажным пальцем она постучала по его крючковатому носу.

– Ах ты шалун! – щелкнула ее длинная челюсть. – Чем это ты здесь занимался? Что это ты тут натворил! – Внезапно она отпрянула. Приподняв пред ним свои массивные ягодицы, она шлепнулась в изножье кровати. По говну пробежала волна, подъяв его уровень Хоррору до подбородка. К нему она обратилась спиною. Повернув крокодилью голову, мрачно воззрилась она на него. – Ну, тут я ничего не могу поделать, – сказала она. – Поздно уже для всего этого. О последствиях нужно было думать много лет назад, когда ты только начинал все эти свои глупости. А теперь у тебя нет иного выхода – только вытереть глазки, накраситься и принять лекарство. Хоррор забился в постели, с уст его несся лепет:

– Господь в Святом Храме Своем, престол Господень на небеси, взор Его на Человецех, Он мерит их единым взором.

– А ну-ка прекращай сию же минуту! – Аммут встала. Прогромыхала к нему по кровати, и двинула скользящим ударом ему по голове. – Ты что, не слышал меня, уже слишком поздно нахрен!

– Я поумнею, – пропищал Хоррор высоким голосом. – Богом клянусь!

– Ты всякий раз так говоришь, когда я тебя вижу, но едва повернусь к тебе спиной, ты опять за старое. – Аммут расставила ноги. – Ну, теперь-то уж всё, хватит. То, что у тебя внутри, за этим проследит! – Сине-зеленая шкура у нее на челюсти натянулась. – И виноват в этом только ты сам!

– Озирис, Элои Элои Лама Сабахтани! – Голос Хоррора взмывал к тональности, близкой к истерике. В шершавых свивальниках открылись новые фистулы. Он не успел отвернуться, как на свет комнаты протолкнулась голова бычьеглазого зародыша, и он заорал. У бедер своих он ощутил новое движенье – и понял, что нынче происходит еще одно нечестивое рожденье. Говноложе его, казалось, служит инкубатором, заменой лона. Смутно наблюдал он, как зародыш у его груди соскользнул на пол. От постели раздалась копрофагическая внутриутробная фуга.

– Заткнись! Заткнись! – Аммут сердито топнула огромной своею ногой. На голове у нее железные бигуди, стискивавшие ей короткие волосы на скальпе, зазвякали, сталкиваясь, а ее длинный хвост обернулся вкруг ее разбухающих ляжек. – Жалкий ты мелкий язычник, тебе жопу-то хорошенько выдубят, как полагается. Подумать только, как же мы тебя разбаловали. Розог жалели – и гляди, что их тебя вышло! – Она раздраженно оглядела его сверху. Хоррор лежал молча, из его сломанного носа сочилась кровь. Рот его открывался и закрывался. – О, значит, мы виноваты, а? – Крокодильи глаза в раздражении вперились в него. Воспаленная его молчанием, Аммут выметнула длань и опять стукнула Хоррора по голове. – Ну, можешь тут валяться и терпеть все, что прилетит! – Она ударила его в третий раз. Хоррор не разжимал зажмуренных глаз.

После того, как Аммут прекратила его бить, он все равно мог слышать, как демоница орет и топает по всей комнате, дергая за шнуры и убивая навозных мух.

– Ты посмотри, во что ты превратил свою комнату – а какая вонь! – Аммут вздохнула. – А могла бы стать такой хорошенькой… Конечно, нет смысла теперь все это тебе говорить. Если б только ты меня послушал…

Казалось, голос никогда не смолкнет, и Хоррору стало тошно. У него в кишках вскипали газы.

Потом он размежил веки всего лишь раз. Аммут покинула его, и в номере стало почти что тихо. Слабость, которая не оставляла его уже не первый месяц, теперь ощущалась завершенной. Дерьмо утешающим одеялом снова окутало все его тело. Как иронично, что он закончит свои дни вот так – бессильным, как дитя.

От дороги снаружи до него долетел крик бегущих детей. Он осознал, что это воспоминанье. Это школьники возвращаются домой.

Ему шесть – а то и семь – лет, и он лежит в постели родительского дома, ему тепло и уютно, читает комикс. Очередной выпуск в ежедневной газете. Комикс описывал приключенья двух эльфов, живших на опушке Лиственного Леса. Их ему частенько напоминали Менг и Экер – хотя Менг был скорее подменышем, чем эльфом. Возможно, комикс этот и был причиною, по которой он много лет питал приязнь к близнецам. Эльфы обнаружили каменную статую, брошенную волшебником налесной поляне. В камне был высечен лимерик: «Это скульптура Шепни-Обретешь. Шепни пожеланье – его обретешь!» Двое эльфов вышли из своих древесных домиков пораньше, чтоб навестить лесного волшебника Дубняка, и когда наткнулись на это «Шепни-Обретешь», тут же пожелали себе пиратский галеон. Корабль незамедлительно материализовался – запутавшись в прогнувшихся ветвях дубовой рощи у них над головами, – и они тут же пожелали, чтобы он пропал, пока не рухнул на них.

С чего бы он это вспомнил, Хоррор и вообразить не мог – вот только в тот день он в самый последний раз в своей жизни ощущал себя поистине довольным и в безопасности.

Жилище в Стритэме было раскидистым викторианским полудомом, окруженным обширным садом. Его мать с отцом вернулись из Китая и все лето деловито высаживали семена. Сад изобиловал ноготками, иудиным деревом, японикой и индийской сиренью. Их ароматы помогали затмевать крепкий дух хмеля, вползавший в открытые окна из пивоварни дальше по дороге.

Проснулся он рано с желчной головной болью, и мать не стала отправлять его в школу, а уложила на весь день в постель. Но к обеду в голове у него прояснилось, и его выпустили поиграть в саду. С собою он взял коробку оловянных солдатиков. Пользуясь высокой травой для камуфляжа, он расставил их тремя воюющими армиями. Растянувшись на животе в траве, он торжествующе передвигал крохотных оловянных человечков в зарослях. Одна группа солдат должна была осуществить внезапное нападение на две другие, и он погреб их в рыхлой почве где-то в центре сада. Но когда им пришла пора выступать, Хоррор понял, что забыл, где они похоронены. Тщетно искал он их, покуда не вернулась головная боль, и мать не застала его блюющим на заднюю решетку сада, после чего спешно отправила в постель снова.

Много лет спустя родители его умерли. Он переехал в другое место, но время от времени возвращался в тот сад искать пропавших солдат. Новые хозяева относились к нему как к докуке. Грозили полицией. Неустрашимый, он перенес свои поиски со дня на ночь. В своей последний ночной визит в дом он сердито перерыл весь сад, разбросав выдранные с корнем розовые кусты по вымощенной камнем дорожке. Зачем вспомнил это, Хоррор тоже не был уверен. Воспоминанье оставалось погребенным у него внутри, как большая опухоль.

В час кончины мы отыскиваем последнюю силу. Подтвержденье нашего недомоганья: искупающий нас хаос.

С усильем Хоррор поднял голову. С его лица стекали вещества. Отвлеченно попробовал он увидеть гаснущую комнату.

– И это всё? – Говорил он тихо, голос – мелизматический шепот. Голова его тряслась. Кишки распахнулись. Изо рта потекла жиденькая желчь. Он сглотнул. По всему его телу, чувствовал он, с проворной целеустремленностью перемещается что-то ползучее. – Нахуй! – Хоррор стиснул зубы. Он услышал, как трещат его золотые пломбы. – И это нахуй тоже! – Все поперло из него натиском – кисть дохлого еврея выталкивалась из его глотки. В коме ужаса наблюдал он, как у него перед глазами расслабились пальцы мертвой руки. Что-то выпало из нее на говно и усосалось в поверхность, не успел он толком разглядеть, какой оно формы. Рука сжалась снова в кулак и опять закачалась ему в рот с такой свирепостью, что его сотрясло обратно в постель. Он почувствовал ее у себя в груди. Затем – боль. Внутри у него зажегся пылающий факел. Рука высунулась опять и выронила на постель кус плоти, после чего снова быстро скрылась в нем. – Ебучка! – Губы Хоррора расселись, обнажив под собою кровь на кости.

Ебаный еврей лишает меня жизни.

Он разразился ломаною речью.

– Совсем не рай, но…

…Погребенный мерзавец правит мессу…

– …в той грязи, убожестве и прочем…

…он свершает последнее таинство…

– …Был милый ангел, и его…

…Евреёб; Живи убивать.

– Мне не хватает очень.

Правда, всё правда.

– Его мне не хватает очень.

Мы кончаем свою жизнь в пузыре хаоса; вполне уместно, что и начинаем мы ее так же.

– Ебать всех кулаком, убогие ебучки…

Сокрылось все – все кончено, и на костер меня несите.

– …что кружит, то и возвращается на круги своя…

Тризне конец, лампады все гасите.

– Понимаешь, о чем я?.. – Хоррор с трудом размашисто подмигнул. – Каплю от кашля? – Он погрузился в тупое молчанье, страсть трачена, внутри лишь движение. Он в ожиданье ждал. Погодя сколько-то, казалось, растянувшееся навечно, он выгнул свою бледную голову. В нем вскипала тошнота. Уста его исподтишка раскрылись, и голос изнутри проверещал:

– Заколебись до смерти!

Самое последнее, что помнил лорд Хоррор, – еврейская рука целиком переваривалась в кружащей воронке белой кислоты, изливавшейся из его мертвого рта.

В ином районе города Менг одной своей ручищей туго обхватил живую крысу. Та сопротивлялась и укусила его, прочертив по его указательному пальцу синевато-багровый шрам.

– Ах ты маленький ебучий говноястреб! – проворчал он. Он сжал хватку туже и впихнул тонкое лезвие своего ножа грызуну в загривок. Лезвие счистило немного кожи. – Поделом тебе! – Менг отвел нож, и крыса дернула головой. Он вогнал лезвие обратно в крысу, чпокнув ей левый глаз. Тот повис у нее на морде на одинокой тонкой пленке. В отвращении он швырнул дохлого грызуна в угол комнаты.

Затем приподнял ногу и громко испустил ветер.

– Лови-ка! – в чистом экстазе завопил он.

У него на шее позвякивало ожерелье из конских яблок. Он запек их кольцо до твердости грецкого ореха, осеменил кусками аметиста, нефрита и жасмина и перевязал все вместе кожаным шнурком. Под ожерельем грудь его была гола. Висячие груди с накрашенными венчиками сосков болтались до колен. Где-то поперек туловища на нем имелась буйволиная мини-юбка поверх психанутых клешей из спандекса. Он запел:

 
Жил в Дикси дед —
В семнадцать лет
Забить пытался гол он.
Но, как ни пни,
Наклал в штаны
И ходит нынче голым.
 

В зеркало он посмотрел на брата своего Экера и подмигнул.

– Ностальгия забодала. – Все внимание свое он вновь обратил на собственное отражение. Стекло не лгало. Призрак Времени коснулся его недурно. Он вынул тюбик блеска для губ и нанес восковитую субстанцию на веки. – Помнишь свалку костей Жида Яры?

Жиду Яре нравилось лопатой грести мусор в ревущие бойлеры. Быть может, он считал, будто этим компенсирует кончину своей родни в войну. Одним долгим жарким летом близнецы вместе с Хоррором вернулись на север Англии, и лорд заставил Менга на полставки работать на свалке в Майлз-Платтинге. В первый же день на работе Менга приставили к бойлеру для сожженья дохлых собак. Тех отыскивали на помойках люди Долли Варден. Жид Яра за каждую собаку давал им по шиллингу, за щенков – по шесть пенсов. Раз или два в день он приходил с большой стеклянной банкой, сгребал в нее жир, натекший с кремированных собак, и разливал его по бутылкам. Бутылки тоже поступали с мусорных куч. Выгоды он никогда не упускал. Всем рассказывал, что это масло – лучшее средство от всех болезней. От порезов, синяков или царапин применять его он рекомендовал наружно; от хворей и недугов всевозможной природы советовал пить. Хитроумный четыре-на-два сколачивал себе целое состояние за лето, когда Ируэлл и Медлок застаивались, и по террасам трущоб Майлз-Платтинга проносились скарлатина, коклюш, круп, менингит и тысяча других хвороб. Даже по ценам Жида Яры покупать собачий жир было выгодней, чем оплачивать счета врачей. А настала зима – и Хоррор обтесал Жида Яру, как полагается. Милостиво дождался холодов – вдруг средство старого еврея подействует.

– Его Начальство сказал, что ближе свалки в Англии к Аушвицу ничего не бывает – она ему напоминает то место, где он нас нашел.

– Это собачья философия Хоррора, – ответил Экер в смысле комментария. Свалку он помнил очень смутно. – Если это нельзя съесть или выебать – нассы на него!

– Он скоро позвонит.

– Не сказал, когда. – Экер придвинул стул к окну. Раму он заклинил полуоткрытой и укрепил парой старых нейлоновых чулок Менга. – Просто говорил, что сегодня выйдет на связь. – Со своего поста он мог наблюдать ежедневное пешее перемещенье по мостовой внизу. Эти довольно бесцельные изыскания вошли у него в привычку, как только они с Менгом неделю назад приехали в Нью-Йорк. Хоррор был весьма конкретен – из квартиры никуда не выходить. С кафе внизу договорились о пропитанье для них. Горячую еду им регулярно носила светловолосая официантка и оставляла за дверью.

Чтобы чем-то заняться, они без конца смотрели кабельное телевидение. Поздно ночью слушали по радио «Золотые хохмы Большого Яблока для зрителей гонок подводных лодок» Алана Фрида. В коридоре Менг расставлял ловушки для ночных крыс, заполонявших здание, как чума.

Шестиэтажное жилое строение из бурого песчаника через дорогу нависало над лавками – неотличимое от того, где квартировали Менг и Экер. Таков был почти весь Манхэттен. Мрачные монолитные чушки бетона, по-городскому нищие, прибежище для тысяч семей. Экер предполагал, что Хоррор снял это жилье, потому что дешево.

Он знал, что Его Лордство на исходе. В Южной Африке у него сдало здоровье. В последние месяцы он какое-то время провел в швейцарской больнице – и пытался этот факт вообще-то скрыть. Когда же его спрашивали об отсутствии, он списывал визит на «несколько дней восстановленья на ферме здоровья». Свои мысли Экер Менгу не поверял, однако знал, что Хоррор сдается своему старому противнику. Он был серьезно болен.

В последние полгода лорд до крайности отошел от повседневных занятий. Несколько скверных деловых решений, ему вовсе не свойственных, существенно подорвали его финансы. Менг бодро говорил, что Хоррору не удается держаться вровень со временем. И это было тоже правдой. Он разленился и преисполнился самодовольства насчет совладания с новой техникой. Подобная замнутость, полагал Экер, и стала главной причиной, почему «Сеть Би-би-си» не продлила ему контракт. Без прежнего фанатичного огня и импровизаций его программы потускнели. Он стал невероятно неуклюж. Момента больше не чувствовал. Экер надеялся, что Нью-Йорк одернет и вернет его, не даст потерять последнюю его франшизу на «Радио Ёханнесбёрг».

После того, как он небрежно допустил, чтобы его антисемитизм стал чересчур публичен для Правительства, его лишили всех британских пенсий и почестей. Скандал завершился депортацией в Южную Африку. Затем последовала конфискация его британских активов. В изгнанье за ним уехали Менг и Экер.

Всепоглощающая страсть Хоррора продолжать поиски доказательств того, что Хитлер жив, теперь, казалось, перевешивала его лихорадочное желание убивать евреев, и вот как раз в попытке умиротворить его, чтобы он отвлекся от мыслей о своей болезни, Экер составил список по-прежнему проживавших в Нью-Йорке людей, связанных с Хитлером. Имена были достаточно реальны, а вот связи крайне хлипки. В некоторых случаях Экер даже сочинял их встречи с Хитлером сам. Гораздо лучше, если Хоррор будет изгонять жизни из нью-йоркских евреев, чем немощным валяться в швейцарской клинике.

Когда Экер случайно обмолвился, дескать маловероятно, что Хитлер до сих пор жив – фюреру, в конечном счете, больше ста лет, мозг его давно низведен до маринованного комка маразма, – Хоррор на него накинулся.

– Ну а мне больше сотни лет – я что, в маразме? – вопросил он. – У Хитлера больше умственной решимости, чем у кого-либо из всех моих знакомых, – и гораздо больше причин оставаться в живых. Невыполненная миссия… НЕТ. Хитлер по-прежнему жив. Если б он ушел, я бы почувствовал… вот тут… – Он возложил несгибаемую длань на сердце. – … и тут… – Рука его перенеслась к челу.

У Экера не было сомнений в истинности того, о чем толковал Хоррор, – или же того, чем он нынче страдал. Пока он размышлял, его грызуньи черты наблюдали, как на авеню Герцога Эллингтона алкаш споткнулся о мусорный бак. Он повалился навзничь. Одежды на нем задрались, обнажив пятнистое белое пузо. Половина человека валялась на тротуаре, другая – в канаве. Близнец продолжал наблюденье сквозь свои темные очки от Нины Риччи.

– Опять говно на улице, – обратился он к Менгу.

– Ну. Я знаю, какой у Хоррора Волк Бонго на евреев, – сказал Менг, – но вот бы он поебся с кем-нибудь из этой алкашни. Они мне на сиськи действуют. – Он вынул одну свою размашистую вскормленную кукурузой и разбухшую от стероидов грудь, уничижительно ее осмотрел и заткнул обратно в лифчик. – Их тут, блядь, слишком уж много. – Он промокнул пуховкой подбородок, затушевывая пудрой родинку, затем скорчил зеркалу рожу. – Взять бы любую компанию из двадцати парафинов с улиц Лондона, опоить, чтоб дрыхли, да закинуть самолетом в Рим и бросить там – я б до усёру хотел на них поглядеть, когда проснутся! Ты можешь себе такое представить? Все разговаривают с ними по-иностранному? – Он пронзительно заржал. – Такое нипочем не надоест – из Мюнхена во Владивосток, из Парижа в Буэнос-Айрес!

– Ты когда-нибудь замечал, – прокомментировал Экер, расслабляя руку-палочку на подоконнике, – что пьянь разгова ривает на своем отдельном языке?

– Их никто больше не понимает, – сказал Менг. – Я его зову парафинским. Пытался его имитировать, жевал слова, булькал и всякое говно размазывал – и знаешь, они меня, похоже, понимали. – Он примолк, размышляя о значении сказанного. – Учти, они всегда одно и то же повторяют.

– Не переплатил за бухло, кореш? – нараспев произнес Экер, не оборачиваясь.

– Ну, – подтвердил Менг. Он оставил зеркало и начал заниматься чашкой «Бурнвилла». Судя по виду, он был доволен.

Из окна Экер смотрел, как бродяга поднялся и отвалил обратно по авеню; пешеходы, в большинстве своем черножопые или пшеки, не обращали на него внимания. Он был не так счастлив, как братец. Экер помнил их последнюю трапезу в Лондоне перед тем, как всех вынудили уехать из страны. Лорд Хоррор привел их в заведение под названием «Рыдающая черепаха». Экер подметил в нем какую-то непривычную тревожность. Когда Менг отвернулся, Хоррор поведал Экеру, что у него остро болит в животе. За недели боли стали только хуже. Пока Менг брал всем выпивку в баре, он тихонько изложил Экеру необычайнейшее видение. К нему в комнату, утверждал он, приходил Хитлер. Нежданный визит случился двумя днями ранее. Никакого удивления близнец не выказал. Еще много лет назад научился он не проявлять на лице никаких эмоций, когда Хоррор вываливал на него все, что его тяготило.

– Фюрер привел с собою необычного спутника. – Рука Хоррора мертвой хваткой стиснула руку Экера. – Он расхохотался над обалделым моим выраженьем. Был он таким же, как и раньше, – непринужденным, расслабленным, собранным. В нем по-прежнему виднелся тот глубинный юмор, с каковым, бывало, он меня приветствовал. «Мы видим, херр Хоррор, – рек он мне, – что годы обошлись с вами недобро. Однако же – при удобном случае – мы это можем изменить!» Затем он провел рукою по власам, до сих пор черным, не явившим ни единого признака старенья. «Но пока мы готовимся, произойдет легкая задержка. Покамест познакомьтесь с новым моим эмиссаром. Прозваньем Бивень. Ныне он везде меня сопровождает». После чего Хитлер улыбнулся. «Помните, я предсказывал – на землю явится новый человек?» Он посмотрел на меня с гордостию и сухою веселостию и открытой ладонью указал на Бивня.

Человек, в чьей тени стоял Хитлер, был огромен – ростом пятнадцать или шестнадцать футов. Глаза у него были ярко-голубые, а копна нордически светлых волос спадала на плечи. Был он бронзов от солнца, как принц-раджа, и до пояса гол. Из бока его через кожу пробивался огромный белый бивень. Глядя на меня свысока, человек протянул руку в синяках к кончику этого рога и принялся щупать и надраивать его. Мне показалось, что он намерен меня на него насадить, посему я изготовился к бегству.

Хитлер благосклонно поглядел на бесстрастное лицо Бивня, и я, ожидая, когда он заговорит, должно быть, задремал. А когда пробудился, их обоих уж не было, и в комнате у меня стало затхло, как в «Райхсбункере».

Тут Менг вернулся с выпивкой. Хоррор замолчал и стал пить всерьез. На полутрапезе он провалился в смазанный лимб онейрического сна. Менг тоже выпил довольно и, доев стейк с бурым рисом, без сознания свалился под стол. Экер продолжал с интересом слушать еще более загадочные высказывания, изредка вылетавшие из уст лорда Хоррора:

– …Бивень пронзает человека… вихревое тысячелетье неуклюже сидит верхом на козле… – (и наконец) – …свинья не больше тебя… – Засим лорд Хоррор рухнул головой в шоколадный торт с французскими сливками, и Экеру пришлось тащить из «Рыдающей черепахи» их обоих без сознания, эстафетой.

– Думаю, Хоррор вступил в Бенгальские Уланы, – без выраженья произнес Экер.

– Вот оно что? – рассеянно ответил Менг, по-видимому вновь занявшись своим отражением в зеркале и тем миром, кой различал он за чистым стеклом. В ответ взирали на него его тяжелые черты, оттененные румянцем. За ними вдали он различал лорда Хоррора – в виде куклы, безумно танцевавшей ему навстречу. Голова куклы была из глины, а руки – из красного воска. Тело изготовили из мягкой розовой лайки, набитой пухом. Вокруг фигурки в воздухе пульсировали пузырьки и реторты, оплетенные бутыли и подковы из золота. Менг отвернулся от зеркала.

– Танцор Джек… – Губы едва приоткрылись. Вдруг его груди опали – жестко, как кирпичи. Он встал. – Я разогрею пудинг на пару,́ да-с, не парьтесь. – Он вертанул бедрами. Голос его разносился по всей квартире. – Хоррор переплыл океан в костюме из стали, с плакатом, гласящим: «Мясо Реально».

Он уверенно взял в руку кружку имени Коронации Елизаветы и опустошил свой последний пакет ссак в недопитое. Мизинцем размешал жидкость на дне до бурой жижи и быстро вылакал эту пасту, слизав при этом горький осадок на стенках.

Экер прикрыл глаза в притворном отвращении.

– Чувства прекрасного в тебе – что в той дохлой крысе. Клянусь, ты б и пауков еб, если б знал какие ножки им раздвигать.

– Это я оставлю своей подметке, – отвечал Менг, закатывая бычьи свои глаза с красными кругами.

Хитлер открыл истинное искусство грядущего строгим процессом исключения. Как детектив времени, темпоральный странник по истории искусств, он выследил его рождение до интервала между 1895 и 1900 годами. Позднее он добился большей точности. Рождение это произошло во вторник, 21 августа 1898 года – в аккурат со смертью Обри Биэрдзли.

Согласно одной из пресловутых незапланированных случайностей – либо посредством механизма синхронии, как это определил бы Юнг, 100-я годовщина смерти Биэрдзли наступит… ровно через день.

Как и следовало ожидать, Фройд предоставил ему окончательный ключ.

Последние таинственные годы XIX столетия представляли собой такой мир, где открытия делались и признавались не в искусстве, а в психиатрии и физике. Задним числом легко было увидеть, как недопонимали последствия кончины Биэрдзли и постные года после нее до явления его преемника: их значение осталось незаметным в истории современного искусства.

Фройд отмечал, что психиатрия «родилась в 1895-м или 1900-м, либо где-то между». Именно это его утверждение, столь небрежное, столь дерзкое, и насторожило Хитлера. Если в тот период было зачато «современное» сознание, то, быть может, – и «современное» искусство. Две эти даты отмечали собою период между публикацией Фройдом его «Исследований истерии» (1895) и «Толкования сновидений» (1900).

1898-й – год смерти Биэрдзли – был годом для д-ра Фройда критическим. Ему исполнилось 42, он стоял на грани схождения его нейроанатомической фазы и связанных с нею теорий детской сексуальности и Эдипова комплекса.

Хитлер допускал, что художники, впитавшие в себя теории Фройда и способные их визуально толковать, начали бы свою работу в кильватере мысли Фройда. После 1900 года, до 1910-го, он вотще искал признаков того, что художники достигли способности изображать этот новый внутренний мир.

В 1901 году Макс Планк опубликовал свою работу, объявлявшую о Квантовой Теории. В 1905-м появилась Специальная Теория Относительности Айнштайна. В 1910-м Разерфорд открыл атомное ядро. В тот же период очевидно лучшим, чего смогло достичь «современное искусство», была «Эйффелева башня» Делонэ и дряблый наскок Пикассо на убыль и беспощадность жизни – «Авиньонские девицы». Можно ли было сомневаться в том, что впоследствии Германия боролась за что-то получше? В те дни он еще не сознавал истинной природы недовольства своей страны. Когда Германия проиграла войну, немецкая решимость ослабла, и народу вновь пришлось принять «модернизм» под личиною «свободы».

Осенило его в 1950-х: по крайней мере, в сферах искусства его больше всего занимало отсталое движение. Его едва не ослепило внимание критики, уделявшееся тем, кого он почти всю свою жизнь презирал. Пикассо, Кандинский, Вазарелли и прочие стали метафорами, представлениями и иллюзиями чего-то совершенно отличного от истинной природы их искусства. Критики обыкновенно полагали их «современными», «интеллектуальными» и «антибуржуазными». Ирония сего последнего обозначения его не миновала.

Между серединой 1950-х и серединой 1970-х Хитлер работал над созданием своего радикального подхода к искусству. Что немаловажно, второй свой ключ он отыскал в Америке, куда периодически наезжал, начиная с конца 1940-х. В одной из своих нескончаемых операций по зачистке после фиаско 1945 года он и наткнулся на работы Бёрна Хогарта.

Он был уже на грани отчаяния, не зная, как связать Биэрдзли с главным течением искусства XX века. Посещал мировые галереи, читал ученые истории искусств и уже начал думать, что, по меньшей мере, в этом столетии Биэрдзли единственен и неповторим; неклейменый индивидуалист, не оставивший по себе последователей. Если последнее было правдой, его теория новой формы искусства охромеет. Он начал верить, что достижения Биэрдзли могут понять и надстроить лишь художники XXI столетия.

Его открытие Хогарта случилось во время длительного пребыванья в пустыне Мохави, в Антилопьей долине подле Лэнкэстера, в 80 милях к северу от Лос-Энжелеса. В 1954 году он наслаждался идиллическим летом, живя там в трейлере. Единственное разочарование того лета и привело его непосредственно к открытию.

В июне он попытался возобновить связь со своим старинным другом Эдгаром Варезом. Месяц был особенно тепел, и местных фермеров уже беспокоила засуха. Вероятно, из-за жары Старина Разящая Рука причинял ему неудобства. Член его стал воинственней обычного, капризнее. Хотя в те дни тулово Разящей Руки было пустяком в сравнении с его размерами нынче, он все равно ограничивал хозяйские движения. Хитлер предпочитал путешествовать ночами, если удавалось, но когда ему приходилось перемещаться куда-либо днем, он заботился, чтобы поездки эти бывали тщательно распланированы. Чтобы добраться до Лэнкэстера, он преодолел долгий маршрут, старательно избегая автотрасс. Дабы облегчить перемещения, он приобрел джип и одевался в анонимную замурзанную робу автомеханика из гаража, которая имела свойство сливаться с автомашиной. Материал робы, будучи относительно легок, не так стеснял Старину Разящую Руку. Если передвигаться по долгим дорогам пустыни, которые почти неизменно бывали безлюдны, поездка от трейлера в городок становилась отдыхом, и он позволял Старине Разящей Руке перевешиваться через руль, свисать из окна и всасывать сухой пустынный воздух болбочущим ртом.

В Лэнкэстер он приехал за покупками и почтой: письмами от друзей, кое-какими пластинками, что он заказывал по каталогам «Тайм-Лайфа», запросом от электрической компании и рекламным проспектом на огнестрельное оружие.

Пластинки он развернул в пристройке к почтовому отделению – и с удивлением обнаружил среди них двойной альбом Эдгара Вареза. Туда вошли ранние его работы – «Восьмигранник» и «Жертвоприношения», а также композиция 1931 года «Ионизация», которую он считал давно стертой.

На телефонный звонок его, похоже, подвигло знакомое лицо композитора на конверте альбома.

Он поискал в верхнем кармане робы свою личную записную книжечку и из одной будки рядом с почтовой стойкой набрал номер. Соединили его моментально. Ему ответил мягкий голос Луиз Варез. Муж уехал в Оклахому на рыбалку и вернется только в начале августа. Композитор взял с собою партитуру «Пустынь» – этой работой он увлеченно занимался с 1950-го. По возвращении в Нью-Йорк он надеялся завершить последний черновик. По тому, как она говорила, Хитлер мог заключить, что сам Варез стоит у нее за плечом и диктует ей ответы. Он, разумеется, не признался в том, кто он такой, но знал, что Варез с ходу опознал бы его по голосу, по акценту, по фразеологии. Поговорили еще несколько минут – Хитлер надеялся, что Варез передумает и заговорит с ним сам. Луиз учтиво попросила его перезвонить в августе. После чего повесила трубку.

И вновь Варез оттолкнул его примирительный жест. Желание связаться с Варезом было всего лишь простым мимолетным капризом. С тех пор он часто задавался вопросом, каков был бы исход всего дела, не попытайся он вновь наладить между ними связь. Не сплела бы тогда судьба иной заговор с тем, чтобы привести его к Хогарту?

Телефонный звонок его задержал, и когда он вышел из магазина, пошел дождь. Обычный ливень, но то был первый дождь, пролившийся на пустыню за три месяца. В своей добровольной ссылке он вдруг почувствовал себя уязвимым, а потому импульсивно зашел в универсальный магазин и купил по одному номеру всех газет. Выходя, обронил номер «Канадской звезды», и вокруг в смятении затрепетали разрозненные страницы. Он резко притопнул ногой, пригвоздив одну страницу к полу. Нагибаясь за нею, он тут же заметил рисунки. Нога его отчасти накрыла страницу каких-то черно-белых художеств. Всего там вообще-то было шесть разнообразно изображенных секций. Работа художника прямо прыгнула на него своим напором, и он, даже не сгибаясь до конца, чтобы пристальней изучить работу, понял, что нашел последователя Биэрдзли.

Несомые газеты он сложил на ближайший стул и развернул перед собою страницу с рисунками целиком. Даже в полумраке маленького магазина они кишели жизнью, разрывались с заразной энергией прямо на странице. Он быстро прочел накарябанную поверх страницы подпись: Бёрн Хогарт. Под всеми рисунками, в подвале страницы значилась загадочное: «Продолжение на следующей неделе». По-прежнему сжимая в руках эту одинокую страницу, он вернулся к джипу. Дождь снаружи прекратился почти так же скоро, как и начался.

В трейлере он незамедлительно применил перо к бумаге и записал следующие строки: «Искусство будущности должно корениться в городском, изощренном, образованном, однако формой своею передавать всю динамику ядерной промышленности. Это искусство, чьи реакции связаны с электричеством, с высокочастотным стерео и мерцающей статикою телевиденья. Оно должно сочленяться с искаженным эфиром культуры XX столетья; с буйством буквальных нейтронов; с мегапотоком атомов… это должно быть искусство, соответствующее литературе, – и исток свой имеющее в романе, сем самом основательном из предприятий вдохновенья. Превыше прочего сие должно быть искусство исключительно черною тушью по белой бумаге, искусство черно-белое, основного цвета шрифта, книг, литературы».