Текст книги "Стрекоза в янтаре"

Но уход принца был осложнен следующим обстоятельством: оказывается, супруг принцессы вернулся домой после карточной игры раньше обычного и уютно устроился внизу, в приемной, с бутылкой бренди.

– Таким образом, – продолжал Джейми, улыбаясь своим мыслям, – он не мог оставаться со своей девочкой, но и выйти через дверь тоже не мог. Тогда он открыл окно и вылез на крышу. Он уже почти спустился на землю по водосточной трубе, как вдруг, если верить его словам, на улице появился ночной дозорный, и ему пришлось лезть обратно, чтобы не попасться ему на глаза. Какое-то время он ползал среди печных труб, оскальзываясь на мокрой от дождя крыше, пока наконец не вспомнил, что от нашего особняка его отделяют всего три дома, крыши которых примыкают так тесно одна к другой, что перескочить не составляет труда.

– Мм… – пробормотала я, чувствуя, как ноги снова отогрелись. – Ты отправил его домой в карете?

– Нет, он взял на конюшне одну из лошадей.

– Надеюсь, принц все же доберется до Монмартра, тем более что он пил портвейн Джареда, – заметила я. – Путь отсюда неблизкий.

– Да уж, путешествие не из приятных: холод, сырость, – ответил Джейми с самодовольным видом преисполненного добродетелей человека, который, вместо того чтобы шляться в такую скверную погоду по улицам, уютно лежит себе в постели рядом с законной женой.

Он задул свечу и крепко прижал меня к груди.

– А впрочем, поделом ему, – добавил он. – Мужчина должен быть женатым.

С рассветом все наши слуги были на ногах и занимались подготовкой к приему месье Дюверни, который должен был сегодня пожаловать к нам на ужин в тесном семейном кругу.

– Не пойму, чего это они так суетятся, – сказала я Джейми, лежа в постели с закрытыми глазами и прислушиваясь к возне, доносившейся снизу. – Всего и дел-то, что стереть пыль с шахматной коробки и поставить бутылку бренди. Остального он просто не заметит.

Джейми рассмеялся и поцеловал меня на прощание:

– Ты права. Но мне нужно плотно поужинать, иначе я не смогу обыграть его. – Он похлопал меня по плечу. – Иду на склад, англичаночка. Приду домой поздно, только чтобы успеть переодеться.

Дабы не путаться под ногами у слуг, я, в поисках какого-нибудь занятия, в конце концов попросила лакея сопроводить меня до дома де ла Туров. Наверняка Луиза жаждет утешения после разрыва с любовником. Нет, мной движет вовсе не какое-то там вульгарное любопытство, пыталась уверить я себя, ничего подобного…

Возвратившись домой к вечеру, я обнаружила Джейми в спальне. Он сидел, развалясь в кресле, ноги на столе, ворот расстегнут, волосы растрепаны, и пялился в исписанные листки бумаги. Услышав, что дверь отворилась, поднял глаза, и сосредоточенное лицо расплылось в широкой улыбке.

– Англичаночка, наконец-то!

Спустив ноги со стола, он подошел и обнял меня. Спрятал лицо в моих волосах, потерся о них носом и громко чихнул. Снова чихнул и, отпустив меня, полез в рукав за платком, который носил там на военный манер.

– Чем это от тебя пахнет, англичаночка? – спросил он, прижимая к носу квадратик льняной ткани, и снова громко чихнул.

Я сунула руку за вырез платья и извлекла оттуда крохотное саше, спрятанное между грудей.

– Жасмин, роза, гиацинт, ландыш. Ну и очевидно, еще амброзия, – добавила я.

Джейми опять чихнул и уткнулся в платок.

– Ты в порядке?

Я обвела глазами комнату в поисках какого-нибудь средства и мимоходом опустила саше в шкатулку на моем столике, в дальнем углу комнаты.

– Угу, да… Так ты говоришь… гиа… гиа… апчхи!

– Господи!

Я торопливо распахнула окно и подозвала Джейми к себе. Он послушно высунул голову и плечи на дождь, вдыхая свежий, не пахнущий гиацинтом воздух.

– Уф! Так-то лучше, – с облегчением заметил он через некоторое время, втягивая голову обратно.

Глаза его округлились.

– Что это ты делаешь, англичаночка?

– Моюсь, – ответила я, расстегивая застежки на платье. – Вернее, собираюсь мыться. Я вся намазана этим гиацинтовым маслом.

Он смотрел на меня, недоуменно моргая.

– И если не смыть, ты еще, пожалуй, лопнешь.

Он задумчиво почесал кончик носа и кивнул:

– Тут ты права, англичаночка. Приказать лакею принести тебе горячей воды?

– Не беспокойся. Ополоснусь на скорую руку, и запах исчезнет, – уверила я его, торопливо расстегивая и расшнуровывая одежду.

Подняла руки – собрать волосы в пучок. Тут Джейми весь подался вперед, схватил меня за запястье и вздернул руку в воздух.

– Что ты делаешь? – удивилась я.

– Нет, это ты что сделала, англичаночка? – воскликнул он, заглядывая мне под мышку.

– Побрилась, – с гордостью ответила я. – Вернее, навощилась. К Луизе приходила сегодня утром ее servante aux petits soins[20]20
  Дословно: служанка для мелких услуг (фр.).


[Закрыть], ну, нечто вроде личной косметички. Она и меня заодно обработала.

– Навощилась? – Джейми в полном недоумении переводил взгляд со свечи в подсвечнике на меня и обратно. – Ты что же, совала воск себе под мышки?

– Да нет, не тот воск, что ты думаешь, – успокоила я его. – Ароматизированный воск из пчелиных ульев. Косметичка нагрела его, затем наложила вот сюда, пока он еще был горячим. А потом отодрала, как только он остыл.

Я слегка поморщилась при этом воспоминании.

– И вот полюбуйся: лысенькая, что твой дядюшка Боб.

– Мой дядюшка Боб никогда бы не потерпел ничего подобного, – сурово заметил Джейми. – И вообще, на кой черт тебе это понадобилось?

Он всматривался мне в подмышку, все еще не отпуская руку.

– Ведь больно… было… навер… апчхи!

Он отпустил руку и отскочил.

– Я говорю, больно небось было? – спросил он, поднося платок к носу.

– Немножко, – созналась я. – Однако результат того стоит. – Я подняла обе руки и повертелась перед ним, как балерина. – Впервые за долгие месяцы чувствую себя абсолютно чистой.

– Стоит? – Он все еще пребывал в недоумении. – Но при чем здесь чистота?

Лишь с запозданием до меня дошло, что ни одна из шотландок, с которыми мне доводилось встречаться, не использовала депилятории. К тому же Джейми никогда не вступал в достаточно тесный контакт с парижанками из высшего общества, чтобы заметить эту тонкость.

– Ну, – начала я, в этот миг с особой отчетливостью представив себе, с какими, должно быть, трудностями сталкиваются антропологи, пытающиеся истолковать обычаи какого-нибудь первобытного племени, – так, по крайней мере, меньше пахнет.

– А что плохого в том, что ты пахнешь собой? – осведомился он. – Пахнешь женщиной, а не какой-то там цветочной клумбой? Я ведь мужчина, а не пчела, англичаночка. Ну что, будешь мыться или нет? Иначе я к тебе и на десять футов не подойду.

Я взяла губку и начала протирать тело. Мадам Лассер, косметичка Луизы, намазала меня всю с головы до ног ароматизированным маслом; одна надежда, что оно легко смывается. Все же это страшно угнетает – видеть, как он бродит кругами, настороженно принюхиваясь и сверкая глазами, словно волк, кружащий в поисках добычи.

Окунув мочалку в таз, я бросила через плечо:

– Эй, я и ноги тоже обработала.

Осторожно покосилась в его сторону. На смену удивлению пришла полная растерянность.

– Ну уж ноги-то у тебя ничем не пахнут, – заметил он. – Разве что будешь ходить по колено в коровьем навозе.

Я повернулась и, подобрав юбку до колен, оттянула носок ступни, демонстрируя изящный изгиб икры и лодыжки.

– Смотри, насколько они стали красивее! – сказала я. – Гладкие, стройные, не то что какая-нибудь обезьянья лапа!

Он перевел взгляд на свои волосатые коленки, уязвленный до глубины души.

– Так, выходит, я, по-твоему, похож на обезьяну?

Я начала терять терпение.

– Да не ты!

– Но ноги-то у меня всегда были куда волосатее, чем твои!

– Естественно, ты же мужчина.

Он было собрался ответить что-то, но лишь покачал головой и пробормотал под нос фразу по-гэльски. Затем уселся в кресло, откинулся на спинку и, сощурив глаза, начал наблюдать за мной, время от времени бормоча что-то под нос. Я не стала требовать от него перевода.

К тому времени, когда я почти отмылась, атмосфера накалилась настолько, что я решила предпринять попытку к примирению.

– Знаешь, могло быть и хуже, – заметила я, намыливая внутреннюю сторону бедра. – Луиза удалила вообще все волосы с тела.

Это заявление настолько потрясло его, что он снова перешел на английский, по крайней мере на время:

– Что? И даже со своего горшочка с медом?

– Гм… – буркнула я в ответ, довольная уже тем, что эта сенсационная новость отвлекла его от рассуждений на тему моего поведения. – Да, все волосы. До единого. Мадам Лассер повыдергивала их без всякой жалости.

– О Дева Мария, Мать Пресвятая Богородица!

Он зажмурился, словно отвергая саму мысль о случившемся. Чуть позже открыл глаза и уставился на меня сверкающим взором.

– И на кой же черт ей понадобилось быть лысой, как шар?

– Она говорит, – осторожно начала я, – что мужчины находят это сексуальным.

Густые рыжие брови поползли вверх и почти скрылись под волосами, спадающими на лоб, – нелегкий трюк для мужчины с высоким лбом.

– Да перестань бормотать наконец! – прикрикнула я на него, бросая полотенце на спинку стула. – Я не разбираю ни слова.

– Ну и слава богу, что не разбираешь, англичаночка, – ответил он.

Глава 12
«Обитель ангелов»

– Ладно, так и быть, – решился вдруг Джейми за завтраком, ткнув в мою сторону ложкой. – Можешь идти. Но только, кроме лакея, возьмешь в провожатые Мурту. Там, возле этого собора, район, который пользуется дурной славой.

– Но к чему мне провожатый? – Я отодвинула тарелку с овсянкой, на которую взирала без всякого энтузиазма. – Джейми! Ты что, хочешь сказать, что не возражаешь, если я пойду в «Обитель ангелов»?

– Сам не знаю, что именно я хочу сказать, – ответил он, деловито ковыряясь в своей каше. – Но думаю, что не возражаю. Уж лучше работать в больнице, чем проводить время у Луизы де ла Тур. Полагаю, что на свете есть худшие вещи, чем общение с нищими и преступниками, – мрачно добавил он. – Уж по крайней мере, вряд ли ты явишься оттуда с выщипанным причинным местом.

– На этот счет можешь быть спокоен, – обещала я.

В свое время мне пришлось перевидать немало хороших больничных сестер и всего лишь несколько отличных, которые умудрялись превратить свой нелегкий труд в праздник. Что касается матери Хильдегард, то это был как раз обратный случай, и результаты впечатляли.

Трудно было вообразить более подходящую персону для руководства заведением, подобным «Обители ангелов», чем матушка Хильдегард. Огромная, ростом около шести футов, с сухой ширококостной фигурой, завернутой в ярды черной шерстяной ткани, она парила над няньками и сестрами, как воронье пугало, надетое на палку и охраняющее тыквенное поле. Привратники, сестры, пациенты, санитары, послушники, посетители, аптекари – их всех точно ветром сдувало при ее появлении, или же они сбивались в компактные группки, которыми матушка Хильдегард могла легко управлять.

Господь наделил ее не только внушительным ростом, но и лицом таким уродливым, что это почти граничило с гротеском, а потому неудивительно, что она посвятила свою жизнь служению Господу: Иисус, пожалуй, единственный мужчина, от которого она могла бы ожидать взаимности. Голос у нее был низкий и звучный, с характерным носовым гасконским акцентом, он гремел в больничных коридорах, словно отголосок церковного колокола. Сначала ее было только слышно и лишь потом – видно. Придворные дамы, в том числе и я, ожидали ее у кабинета, пытаясь укрыться за спиной герра Герстмана, как пытаются укрыться от урагана обитатели какого-нибудь островка, ищущие спасения за хрупкой перегородкой.

Она заполнила собой дверной проем с шуршанием одежд, напоминающим шелест крыльев летучих мышей, и обрушилась на герра Герстмана с хищным криком, звучно целуя его в щеки:

– Мой дорогой друг! Вот неожиданная радость! Тем более приятная, что неожиданная! Что привело вас ко мне?

Выпрямившись, она обернулась к нам с широкой улыбкой на лице. Улыбка оставалась таковой, пока герр Герстман объяснял ей цель нашего визита, однако даже менее опытная, чем я, предсказательница судеб могла бы заметить, как затвердевают у нее скулы и улыбка из искренней превращается в вымученную.

– Мы очень ценим ваши идеи и благородный порыв, mesdames.

Глубокий звучный голос продолжал рассыпаться в благодарностях, но я заметила, как маленькие умные глазки изучают, оценивают, взвешивают, – видимо, она решала, как лучше распорядиться этой помехой, нарушившей привычный ход вещей, да еще умудриться выбить из этих набожных дамочек побольше денег, с которыми они были готовы охотно расстаться ради спасения собственной души.

Наконец, видимо, приняв какое-то решение, она громко хлопнула в ладоши. В дверях, как чертик из шкатулки, возникла коротышка монахиня.

– Сестра Анжелика, будьте так добры, сопроводите этих дам в лабораторию. Выдайте им соответствующую одежду и покажите палаты. Пусть они помогут при раздаче больным еды, раз уж проявляют такое желание.

Длинный широкий рот слегка искривила гримаса, показывающая, что мать Хильдегард сильно сомневается в желании дам посетить палаты.

Мать Хильдегард была великим знатоком человеческих душ. Три дамы, посетившие первую палату, где лежали больные золотухой, чесоткой, экземой и вонючей пиемией, тут же сочли, что вполне могут удовлетворить свою склонность к благотворительности, ограничившись пожертвованием определенных сумм на больничные нужды, и вихрем умчались обратно в лабораторию – скидывать грубые холщовые халаты, которые им там предоставили.

В центре следующей палаты долговязый мужчина в темном балахоне довольно умело проводил ампутацию ноги; умелость подчеркивалась еще и тем фактом, что никакого обезболивания при этом не применялось. Несчастного держали два дюжих мускулистых санитара и плотного сложения монахиня, усевшаяся на него верхом. К счастью, развевающиеся складки ее сутаны скрывали от меня лицо больного.

Одна из дам, следовавшая прямо за мной, тихо ахнула. Обернувшись, я заметила спины двух других добрых самаритянок, улепетывающих по коридору. Они столкнулись в тесном проходе, ведущем к лаборатории, то есть к свободе. Последний отчаянный рывок, треск рвущегося шелка – и они протолкнулись и полетели по плохо освещенному коридору, едва не сбив с ног попавшегося на пути санитара с подносом, на котором лежали стопки салфеток и хирургические инструменты.

Обернувшись, я с удивлением обнаружила, что Мэри Хоукинс все еще рядом. Лицо ее было белее полотняной салфетки – следует заметить, что здесь, в больнице, белье было сероватого оттенка, – а вокруг рта и подбородка залегли голубоватые тени, однако она все же была рядом.

– Давайте живо, поторопитесь! – властно воскликнул хирург, адресуясь, по-видимому, к тому самому санитару, и тот, торопливо поставив поднос, подбежал к нему.

Хирург держал наготове пилу, собираясь отпилить отделенную от плоти бедренную кость. Санитар наклонился наложить второй жгут над надрезом, пила задвигалась с неописуемым скрипучим звуком, и я предусмотрительно развернула Мэри Хоукинс спиной к этой сцене. Я ощущала, как дрожит ее рука, а розовые губки побелели и сморщились, точно побитые морозом лепестки цветка.

– Хотите уйти? – участливо спросила я. – Уверена, матушка Хильдегард закажет для вас карету.

Обернувшись, я вгляделась в полумрак холла.

– Боюсь, что графиня и мадам Ламберт уже отбыли.

Мэри шумно втянула воздух и с самым решительным видом сжала губы.

– Н-н-нет, – пробормотала она. – Если вы остаетесь, то и я тоже.

Я твердо вознамерилась остаться – любопытство и стремление разузнать как можно больше об операциях, проводимых в этой больнице, оказались сильнее желания пощадить чувства Мэри.

Тут и сестра Анжелика соизволила заметить, что мы остались. Вернувшись, она встала рядом и с еле заметной улыбкой на пухлом лице терпеливо ждала, когда мы, подобно остальным, ударимся в бегство. Я склонилась над койкой в углу комнаты. Под тоненьким одеялом тихо лежала страшно исхудавшая женщина. Глаза рассеянно блуждали по сторонам, казалось, она не замечает ничего вокруг. Но не сама женщина привлекла мое внимание, а странной формы стеклянный сосуд, установленный на полу рядом с койкой.

Он был до краев заполнен желтой жидкостью – вне всякого сомнения, то была моча. Я удивилась: что пользы было собирать мочу, когда в те времена не существовало ни методов химического анализа, ни даже лакмусовой бумаги? Но тут меня осенило.

Я осторожно приподняла сосуд, не обращая внимания на протестующий возглас сестры Анжелики. Принюхалась… Да, так и есть: помимо характерного кисловатого запаха испарений аммиака жидкость отчетливо отдавала чем-то сладким – так пах прокисший мед. Секунду я колебалась, но другого способа проверки не существовало. С гримасой отвращения я обмакнула кончик пальца в жидкость и лизнула языком.

Мэри, наблюдавшая за моими манипуляциями с расширенными от удивления глазами, даже закашлялась, однако сестра Анжелика впервые за все время взглянула на меня с интересом. Я положила руку на лоб женщины – он был прохладным, жара или лихорадки у нее не наблюдалось.

– Хочется пить, да, мадам? – спросила я больную.

Ответ я знала заранее, заметив возле изголовья пустой графин.

– Все время, мадам, – ответила она. – И еще я все время голодна. Сколько ни ем, а сплошные кожа да кости.

Она приподняла тоненькую, словно веточка, руку, демонстрируя костлявое запястье, затем бессильно уронила ее.

Я нежно похлопала по этой худенькой руке и пробормотала какие-то слова утешения. Диагноз мой оказался верным, но малоутешительным – в те времена еще не научились лечить диабет. Несчастная была обречена.

Опечаленная, я присоединилась к сестре Анжелике, которая, перебирая коротенькими ножками, едва поспевала за мной.

– Откуда вы узнали, чем она страдает, мадам? – с любопытством спросила меня монахиня. – Только по моче?

– Нет, не только, – ответила я. – У нее диа…

Как это у них называется?

– Сахарная болезнь. Еда, которую она ест, не насыщает, все время хочется пить. И как следствие, выделяется моча в огромных количествах.

Сестра Анжелика кивнула; полное лицо так и светилось любопытством.

– Как вы считаете, мадам, она поправится?

– Нет, она обречена, – прямо ответила я. – Болезнь зашла слишком далеко, ей не протянуть и месяца.

– О-о… – Светлые бровки приподнялись, она глядела на меня уже не столько с любопытством, сколько с уважением. – То же самое говорит и месье Парнель.

– А кто он такой, этот месье Парнель? – небрежно осведомилась я.

Толстушка растерянно нахмурилась.

– Вообще-то он изготавливает бандажи, еще ювелирным делом занимается. А когда приходит сюда, работает уринологом.

Брови мои поползли вверх.

– Уринологом? – недоверчиво переспросила я. – У вас существуют такие вещи?

– Oui[21]21
  Да (фр.).


[Закрыть], мадам. И он слово в слово говорил то же, что и вы, об этой несчастной худенькой женщине. Впервые вижу даму, которая так хорошо разбирается в медицине.

Сестра Анжелика глядела на меня, словно завороженная.

– На земле и в небесах существует еще немало вещей, неподвластных разуму человеческому, сестра, – скромно ответила я.

Она кивнула с таким серьезным видом, что тут же заставила меня устыдиться своего пафоса.

– Это верно, мадам. Желаете взглянуть на господина на последней койке? Он жалуется на печень.

Мы переходили от одной койки к другой и наконец завершили обход огромной палаты. Я видела людей, страдающих от болезней, о которых знала только из учебников; видела пострадавших от самых разных травм – от раненного в голову при пьяной драке до ломового извозчика, грудь которого была практически расплющена катящейся бочкой с вином.

У некоторых коек я останавливалась, задавая вопросы тем больным, которые были способны отвечать. За спиной своей я слышала дыхание Мэри, но не оборачивалась, а потому не видела, зажимает она нос или нет.

В завершение обхода сестра Анжелика обратилась ко мне с иронической улыбкой:

– Ну-с, мадам? Не передумали ли вы служить Господу Богу, помогая этим несчастным?

Я уже закатывала рукава халата.

– Принесите-ка мне таз с горячей водой, сестра, – ответила я. – И кусок мыла.

– Ну, как там все было, англичаночка? – спросил меня Джейми.

– Ужасно, – ответила я, широко улыбаясь.

Он приподнял бровь, вопросительно взглянул на меня и устало растянулся в шезлонге.

– Получила удовольствие?

– О Джейми, если б ты знал, как это приятно – вновь чувствовать себя полезной! Я мыла полы и кормила больных жидкой овсянкой, а потом, пока сестра Анжелика не смотрела, успела сменить пару грязных рубашек и вскрыть нарыв.

– Превосходно! – заметил он. – Ну а сама-то поесть не забыла или слишком увлеклась?

– Э-э… честно сказать, забыла, – виновато созналась я. – С другой стороны, совершенно забыла и о тошноте.

Стоило мне вспомнить об этом, желудок отозвался спазмами. Я прижала кулак к животу.

– Думаю, стоит перекусить.

– Да уж наверное, – мрачно согласился он и потянулся к колокольчику.

Он смотрел, как я уминаю мясной пирог и сыр, и слушал мой рассказ о больнице, который я вела с набитым ртом.

– Многие палаты переполнены, больные лежат по двое-трое в одной кровати, что, конечно, ужасно, но… Хочешь кусочек? – спросила я. – Очень вкусно!

Он взглянул на кусок пирожного, который я протягивала ему.

– Если ты хотя бы на время перестанешь расписывать гангренозные нагноения под ногтями, то, пожалуй, съем.

Лишь с запозданием я заметила, как побледнели у него щеки и ноздри слегка дрожат. Налив в чашку вина, я подала ему и только после этого вновь принялась за еду.

– Ну а как ты провел день, дорогой? – нежно промурлыкала я.

«Обитель ангелов» стала для меня настоящим убежищем. Простота и бесхитростность, отличавшая монахинь и больных, являли собой приятный контраст трескучей болтовне и интригам придворных дам и господ. Я также была уверена, что лицо мое всякий раз обретало в больнице нормальное выражение, а мышцы его приятно расслаблялись, иначе бы на нем так и застыла навеки жеманная и скучающая мина.

Убедившись, что дело я свое знаю и ничего, кроме бинтов и свежего белья, от них не требую, монахини быстро смирились с моим присутствием, да и больные тоже, когда преодолели первоначальный шок от моего имени и титула. Социальные предрассудки обычно очень сильны, но разлетаются в прах при наличии доброй воли и умения делать свое дело, тем более если в этом умении есть такая нужда.

Несмотря на свою занятость, матушка Хильдегард начала уделять мне внимание. Сперва она вообще со мной не разговаривала, ограничиваясь лишь «bonjour, мадам», когда проходила мимо. Однако я все чаще стала чувствовать на своей спине взгляд ее внимательных и умных глазок всякий раз, когда останавливалась возле постели какого-нибудь пожилого больного, страдающего опоясывающим лишаем, или смазывала маслом алоэ ожоги ребенку, пострадавшему при пожаре, – в ту пору в бедняцких кварталах города пожары были частым бедствием.

Казалось, она никогда никуда не торопится, но за день ей приходилось проходить немалые расстояния крупными, длиной в ярд, шагами по больничным полам из серого камня, причем следом за ней все время поспешал ее любимец – маленький белый пес по кличке Бутон.

Совершенно не похожий на лохматых болонок – самую популярную у придворных дам породу, – Бутон отдаленно напоминал помесь пуделя с таксой. Природа наделила его жесткой курчавой шерстью с длинной бахромой вокруг толстого живота и коротких кривых лап. Концы лап с крепкими черными когтями громко цокали по каменному полу, когда он трусил за матушкой Хильдегард, почти касаясь своей заостренной мордой развевающихся складок ее сутаны.

– Это что, собака? – с изумлением спросила я одного из санитаров, впервые увидев Бутона, семенившего за своей хозяйкой.

Перестав подметать пол, санитар глянул вслед пушистому закрученному калачиком хвосту, тут же скрывшемуся за дверью операционной палаты.

– Э-э… – протянул он нерешительно, – матушка Хильдегард утверждает, что собака. И мне бы не хотелось спорить с ней по этому поводу.

Сойдясь ближе с монахинями, санитарами и приходящими докторами, мне довелось выслушать немало самых разнообразных мнений о Бутоне – от вполне терпимых до преисполненных суеверий. Никто не знал, как и почему оказался он у матери Хильдегард. В течение нескольких лет он являлся полноправным членом больничного штата, причем, по мнению своей хозяйки, рангом повыше, чем няньки и сестры, и почти равным большинству приходящих врачей и аптекарей.

Последние по большей части смотрели на него с подозрением и отвращением, некоторые – с насмешливой симпатией. Один из хирургов называл его – разумеется, когда матушка Хильдегард не слышала, – мерзкой крысой, другой – вонючим кроликом, а третий, коротконогий толстяк, изготовитель бандажей, в открытую именовал «месье мочалка». Монахини считали его неким промежуточным созданием между талисманом и тотемом, а молодой священник из местной церкви, которого Бутон умудрился укусить за ногу, когда тот пришел исповедовать больных, был твердо убежден, что пес есть не что иное, как маленький демон, избравший собачье обличье для осуществления своих гнусных замыслов.

Несмотря на несогласие со столь нелестной характеристикой священника, я тем не менее считала, что доля истины в ней все же есть. Понаблюдав в течение нескольких недель за этой парочкой, я пришла к выводу, что ближе Бутона для матери Хильдегард нет никого на свете.

Она часто разговаривала с ним, причем совсем не так, как обычно говорят с собаками, – очень серьезно, на равных. Стоило ей остановиться возле койки, как Бутон тут же вспрыгивал на нее и начинал обнюхивать испуганного пациента. Затем он усаживался – чаще всего на ноги больного, – гавкал и вопросительно смотрел на хозяйку, словно спрашивая, какой диагноз она собирается поставить. И она тут же ставила диагноз.

Поведение для собаки довольно занимательное, однако у меня не было времени пристально понаблюдать за этой необычной парочкой вплоть до одного хмурого и дождливого мартовского утра. Я стояла у постели пожилого извозчика и беседовала с ним, стараясь сообразить, что же неладно.

Он поступил к нам неделю назад. Нога попала в тележное колесо – несчастный имел неосторожность соскочить с телеги прежде, чем та остановилась. В результате он получил множественный перелом – травму, на мой взгляд, вполне излечимую. Я вправила кость, и рана начала благополучно заживать. Ткани имели здоровый розовый цвет, с хорошей грануляцией. Ни дурного запаха, ни пресловутых красных полос, ни нагноения – ничего этого не наблюдалось. И я совершенно не могла понять, отчего у него никак не снижается температура, а моча имеет темный цвет и неприятный запах, что говорит о наличии в организме инфекции.

– Bonjour, мадам, – произнес низкий звучный голос у меня над головой, и, подняв глаза, я увидела матушку Хильдегард.

Тут же под локтем у меня что-то прошмыгнуло, и Бутон грузно вспрыгнул на матрас, что заставило больного слегка поморщиться.

– Что вы думаете по этому поводу? – спросила она.

Я не была уверена, к кому именно она обращается, к Бутону или ко мне, однако все же решила высказать свое мнение.

– Очевидно, существует некий вторичный источник инфекции, – сказала я. – Но понять, где и откуда, я не в силах. Может быть, это какая-то внутренняя инфекция, никак не связанная с раной. Возможно, вялотекущая форма аппендицита или воспаление мочевого пузыря. С другой стороны, при пальпировании ничего не прощупывается.

Мать Хильдегард кивнула:

– Да, вполне возможно. Бутон!

Собака послушно повернула голову к хозяйке, та, в свою очередь, кивком указала на больного и приказала:

– Ищи во рту, Бутон!

Осторожными мелкими шажками пес приблизился к изголовью кровати, круглый черный кончик носа шевелился, принюхиваясь. Мужчина с трудом приподнял отяжелевшие от жара веки и, заметив величественно возвышавшуюся над ним мать Хильдегард, жаловаться не осмелился.

– Откройте рот! – властно приказала она.

И снова больной не посмел ослушаться, хотя Бутон уже дышал ему прямо в лицо. Несчастный, безусловно, не принадлежал к разряду тех, кто любит целоваться с собаками.

– Нет. – Не сводя глаз с Бутона, мать Хильдегард задумчиво покачала головой. – Нет, не то. Ну же, ищи, Бутон! Только осторожно. У человека нога сломана, помни это.

Словно понимая каждое ее слово, пес начал осторожно обнюхивать больного, суя нос под мышки, залезая на грудь, теребя складки одежды в паху. Добравшись до поврежденной ноги, он ловко переступил через нее лапами, прежде чем приблизить нос к повязке.

Вот пес снова вернулся к паху («А куда же еще, это естественно, – подумала я, – собака есть собака»), легонько потеребил верхнюю часть бедра, сел и гавкнул, преданно виляя хвостом.

– Вот оно, – сказала матушка Хильдегард, указывая на маленький коричневый струп над паховой складкой.

– Но рана почти зажила, – заметила я, – и воспаления нет.

– Вы уверены?

Высокая монахиня положила больному руку на бедро и мощно надавила. Сильные пальцы глубоко вошли в бледную плоть, и извозчик завопил как резаный.

– Ага! – удовлетворенно буркнула она, рассматривая глубокие вмятины, оставшиеся после нажатия. – Гнойник!

Так и оказалось: струп разошелся с одного конца, оттуда вытекал желтый гной. Дальнейший осмотр с помощью матушки Хильдегард, которая держала больного за ногу и плечи, позволил узнать наконец, в чем же причина. Оказывается, глубоко в бедро несчастному вонзилась длинная заноза – осколок дерева, отщепившийся от колеса. Видимо, основная рана отвлекла внимание врачей и они не заметили занозы с самого начала, да и сам больной не заметил, тогда ему было не до того. Постепенно произошло заражение, рана воспалилась, вокруг занозы скопился гной, причем происходило все это глубоко в мышечных тканях и не было заметно на глаз.

Пришлось немного поработать скальпелем, почистить рану, затем с помощью специальных длинных щипцов я извлекла занозу и торжественно подняла ее вверх – трехдюймовую деревянную щепку, испачканную кровью и гноем.

– Молодец, Бутон! – похвалила я пса.

Длинный розовый язык радостно высунулся из пасти, черный носик принюхивался ко мне.

– Да она умница! – сказала матушка Хильдегард.

На сей раз никаких сомнений насчет того, к кому именно она обращалась, у меня не возникло. Ведь Бутон был как-никак мужского пола. Он приблизился, вежливо обнюхал мою ладонь и облизал тыльную ее сторону, словно в знак признания моих профессиональных заслуг. Я с трудом подавила желание немедленно вытереть ладонь о фартук.

– Поразительно! – заметила я вполне искренне.

– Да, – небрежно кивнула матушка, но в голосе ее звучала гордость. – У него безошибочное чутье на локальные подкожные опухоли. Я не всегда могу понять, что именно он унюхивает в дыхании и моче больного, но сам тон его лая безошибочно указывает на то, что данный человек страдает несварением желудка.