Текст книги "Десятый остров. Как я нашла себя, радость жизни и неожиданную любовь"

Уже одно пребывание там – в расслабленности, одиночестве, темноте – заставило меня осознать, что я бездумно маневрировала этим самым «так уж заведено», принимая как должное постоянную возможность насилия и даже не сознавая, что есть на свете места, где этого ощущения нет. Конечно, и на этот случай у моего папы нашлась бы своя пословица: «За рекой и дела ведутся иначе». Или в данном случае – посреди океана.

Мне понравилась мысль о моем собственном десятом острове, состоящем только из того, что я хотела бы оставить себе. Я решила, что для начала это будет такое место, где у администратора отеля лицо становится растерянным, когда женщина спрашивает, где ей безопасно погулять одной.

На обратном пути я разминулась с двумя мужчинами. Не волнуйтесь! Вас не ждет опасный поворот сюжета, на котором я отключаю внутренний детектор безопасности и тут же становлюсь пропавшей без вести жертвой, чью водительскую лицензию показывают в вечерних новостях.

Один из мужчин, тот, что повыше, поздоровался:

– Боа нойте.

– Боа нойте, – отозвалась я, поскольку эти слова входили в двадцатку известных мне слов местного словаря.

Он тут же быстро произнес несколько фраз, которые я не поняла.

– Нан фалу пуртугеш (я не говорю по-португальски), – сказала я.

– Что ж, в таком случае, – ответил он, переключаясь на английский, – придется вас научить.

Он представился шефом пожарной команды. Но я не сразу поняла это и решила, что Шеф – его имя, а потом это прозвище так и прилипло к нему. В юности, до того как стать человеком женатым и ответственным, он выучил английский по американским телепрограммам, чтобы ухаживать за американками португальского происхождения, которые приезжали на острова каждое лето. Сейчас-то он вымахал ого-го, а тогда был щуплым и маленьким. И решил, что знание языка – единственный способ выдержать конкуренцию.

Самым ужасным в жизни Шеф считал момент, когда в свои тринадцать он отправился с друзьями в поход с ночевкой и один, точнее, одна из объектов его ухаживаний заползла к нему в спальный мешок. К такой победе он оказался не готов. Кое-как вывернувшись из мешка, он со всех ног понесся домой, перепрыгнув по дороге через пару низеньких каменных изгородей с полным ощущением, что вот-вот взлетит. Ему до сих пор помнится запах мяты, которую сбивали его босые ступни, пока он бежал по полям и в прыжке взмывал в воздух, воодушевленный недавним невесомым соприкосновением с неведомым.

Родственник с материка, которому Шеф показывал остров, в тот вечер перебрал агуарденте. Água (вода) + ardente (огненная) = огненная вода, или, если по-американски, «лунный свет», то есть самогон. Он лежал на скамье.

– Помогите мне присмотреть за ним, – попросил Шеф. – Я обожаю свой остров и знаю тут всех. Могу рассказать вам обо всем.

Он уже знал, что на Терсейре завелась писательница-американка, ибо, по его словам, это очень маленький остров.

Шеф покопался в контактах в своем телефоне.

– О, вот этот парень создает экологический музей. Вы должны с ним поговорить, – сказал он, набирая номер.

– Сейчас вроде как три часа ночи, – напомнила ему я.

– Хмм, тогда, полагаю, он может и спать, – с сомнением проговорил Шеф.

Я, пожизненная «сова», оценила его сомнения.

Родственник вдруг сел. Воздел палец в воздух, точно проверяя направление ветра. Прокашлялся.

– В Азорах прекрасно то, что здесь люди любят море сильнее, чем большие дома и красивые машины, – объявил он.

Я спросила, почему же тогда он живет в Лиссабоне, если так любит Терсейру.

– Потому что у меня большой дом и красивая машина, – объяснил он и снова улегся.

Тыдыщ-тыдыщ

Отель, в котором я поселилась, был маленьким и элегантным. Блестящие деревянные перила, каменные лестницы, официанты в смокингах. В ресторане имелась терраса с видом на залив, где утром накрывали шведский стол. Кивок в сторону американских и канадских кулинарных традиций – с яичницей-болтуньей, беконом и блинчиками.

Но мне нравился португальский завтрак, который приносили в мою бесплатную берлогу. К нему всегда подавали свежий сыр, изготовленный на острове. Он был ароматным и нежным, с небольшим намеком на остринку, так что невозможно было удержаться и не откусить еще кусочек. Его готовили из молока местных коров, которые были повсюду: гуляли посреди дорог, позировали у изгородей из голубых гортензий. Единственная дорожная пробка, которую я видела на Терсейре, образовалась из-за коров, которые переходили улицу, направляясь на дойку. К сыру подавали корзину разнообразного хлеба: хрустящая корочка, тягучий мякиш; хрустящая корочка, пышный мякиш; сдобный хлеб разной степени сладости. Еще меня угощали йогуртом, выпечкой, кашей и тропическими фруктами. Но просто хлеб, сыр, гроздь местного винограда и чашечка португальского эспрессо (его здесь называли кафеш) сразу же делали меня счастливой.

Одни и те же официанты, все пожилые джентльмены, работали в ресторане весь день. Они приветственно махали мне рукой, когда я уходила из отеля, а они готовили столы к обеду. Потом, если мне случалось снова проходить мимо, прогуливаясь по исторической части города, они махали мне, даже если в этот момент брали заказ. По вечерам перед ужином они выходили на балкон полюбоваться океаном, а я направлялась к дамбе, и мы кричали друг другу приветствия. Когда я возвращалась по вечерам, они убирали зал, и мы всегда обменивались пожеланием боа нойте.

Знакомясь, мы представились друг другу, но из-за непривычного звучания чуждой речи я запомнила только, что в имени каждого из официантов в каком-то слоге присутствовал звук «ж». И я стала опираться на обычай, просто называя каждого сеньором. Мне казалось, что в этом обращении присутствует более приятная коннотация, чем в «эй, приятель» или даже «сэр» в Соединенных Штатах.

Местный туризм в то время был неразвит, и я, американка не португальского происхождения без каких бы то ни было связей с военной базой, расположенной на другой стороне острова, была здесь диковинкой. И слава Богу, поскольку внимание со стороны официантов создавало ощущение, что меня здесь знают. Мне нравилось, что есть люди, с которыми можно поздороваться, возвращаясь «домой».

Шеф, тот самый начальник пожарной команды, который был знаком со всеми, воспринял свои обязанности полномочного представителя Терсейры всерьез. Он жил в деревушке на другом конце острова, но чуть ли не каждый день с ревом несся в Ангру на красном «Мустанге», за рулем которого сидел с семнадцати лет, чтобы подхватить меня и доставить к кому-то, с кем я должна была познакомиться, чтобы понять, что такое Азоры. Мы с ним побывали у пастуха, рыбака, куратора музея и местного жителя, которому исполнился уже сто один год, но речь его была ясной и поэтичной – по крайней мере в переводе Шефа.

Шеф считал, что моего запланированного двухнедельного пребывания на острове недостаточно, чтобы понять Терсейру. Он предложил мне переехать в его недостроенный гараж, пообещав обустроить его в квартирку. Шеф не сомневался, что его жена с детьми будут совсем не против, чтобы я столовалась у них в доме. Он был совершенно уверен, что внешнему миру пора больше узнать об Азорах. Это было щедрое предложение, но оно не стыковалось с моими целями. Я и сама толком не знала, какие у меня цели, но жить-в-гараже-и-бесплатно-столоваться-в-хозяйском-доме явно не была среди них претенденткой на победу.

Жузе с Луизой тоже с готовностью исполняли роль гидов. У них была моторная лодка, и во второй половине дня, как только Жузе возвращался с работы (он был мастером по ремонту телевизоров), а Луиза – из своего офиса, мы выходили в океан. Обычно направлялись в заливчик, который они называли Попугайской бухтой. Жузе глушил мотор, и катер превращался в трамплин для ныряния. Мы прыгали с него в воду, вновь и вновь ощущая, как захватывает дух – такие моменты любого превращают в семилетнего ребенка. Выныривали из холодной соленой воды, задыхаясь и смеясь, и плавали под сенью утесов крохотного островка. Я всегда пыталась высмотреть среди птиц, пролетавших над головой, пресловутых попугаев. И только когда впоследствии разглядывала карту острова, до меня дошло, что они говорили не «попугайская», а «пиратская». Особенности произношения!

По-португальски я не говорила. Жузе изъяснялся на малопонятном для меня английском. Но он начинал так волноваться из-за того, что я его не понимаю, что мне приходилось только утвердительно кивать на все, что бы он ни говорил. У Луизы с английским было не лучше. Она использовала лишь две конструкции: «мне нравится… [существительное или глагол]» или «мне не нравится… [существительное или глагол]». Эту стратегию я переняла, когда наконец освоила пару десятков португальских слов.

Но невозможно было не удивляться тому, насколько бо́льшим объемом информации мы обменивались при помощи мимики, рисунков или одиночных слов. Какой бы узкой ни была наша зона понимания, я смогла разгадать, что для обоих, Жузе и Луизы, это второй брак. Они обожали друг друга. Они были счастливы. Жузе относил это на счет двух вещей:

• Луиза очень красива.

• Они каждый вечер медитируют.

Жузе покупал в интернете книги о мозговых волнах (или, по крайней мере, так я поняла по его пантомиме) и учился медитировать по видеозаписям.

Однажды вечером я вышла из отеля в час, считавшийся поздним в том мире, в котором когда-то жила и который совершенно не соответствовал моему расписанию. Я направлялась к дамбе, чтобы посмотреть на океан. Возможно, это была моя форма медитации. Мимо меня проходили одна парочка за другой. Целый Ноев ковчег парочек прогуливался по набережной. Я ощутила легкий укол обиды за то, что остаюсь за бортом.

В конце волнолома, на моем обычном месте на скале, сидел какой-то мужчина. Я начала было разворачиваться, но он окликнул меня:

– Не уходите! Поглядите, как много кресел в моей гостиной.

Я взгромоздилась на другой камень, и мы начали легкий, ни к чему не обязывающий словесный поединок. Но сама ситуация была для меня забавнее, чем шутливые препирательства. Потому что, знаете ли, подобные вещи на самом деле невозможны. Я о том, когда выходишь за дверь, остро ощущая одиночество, а потом оказываешься на камне и перебрасываешься шутками с красивым португальцем, глядя на блики городских огней в воде. Такие вещи не случаются. Если, конечно, ты не на острове.

Мы прогулялись обратно к гавани. Постояли перед моим отелем. Легкая болтовня начала спотыкаться, превращаясь в увесистые паузы. Включился медленно действующий магнит, и наши лица начали потихоньку сближаться. Он меня сейчас поцелует, подумалось мне – и это было то самое «он-же-меня-сейчас-поцелует» с колотящимся сердцем, которого я не ощущала с тех пор, как была подростком.

На полпути, когда наши лица еще разделяли примерно сантиметров тридцать, он схватил меня за руку, приложил ее к своей груди и проговорил:

– Чувствуете, как бьется мое сердце? У меня такого не было с тех пор, как я был подростком.

– Быть не может! У меня тоже, – отозвалась я.

Мы заговорили о том, как это странно, что можно потерять это ощущение и даже не сознавать, что оно исчезло. А потом снова почувствовать его с незнакомым человеком. Интересно, это потому, что мы незнакомцы друг для друга или происходит нечто необъяснимое? И существуют ли на свете вещи, которые нельзя объяснить?

Беседа получалась интеллектуально стимулирующей, но я думала только: а с поцелуем-то как же?

Потом он сказал:

– Прислушайтесь к музыке волн.

Мы прислушались к воде, ритмично ударявшейся о дамбу: тыдыщ-тыдыщ, тыдыщ-тыдыщ, тыдыщ-тыдыщ.

Больше он ничего не говорил.

И мы еще немножко послушали. Тыдыщ-тыдыщ, тыдыщ-тыдыщ, тыдыщ-тыдыщ… тыдыщ-тыдыщ, тыдыщ-тыдыщ.

Он по-прежнему ничего не говорил.

Мы оба стояли боком, навострив уши в направлении моря.

Потом он сказал:

– Это идеальный ритм для занятий любовью.

О…

Но этим не кончилось.

– Сосредоточьтесь на своем локте.

Что-что? – подумала я. Может, это было по-португальски, а прозвучало точно как «сосредоточьтесь на своем локте» по-английски?

Но нет, оказалось, он читал книжку о силе мысли. В ней говорилось, что чувства можно усиливать. Он сказал мне, что я должна вложить все свои чувства в локоть, очень сильно сконцентрироваться на своем локте.

Что ж… ладно. Я очень сильно сконцентрировалась на своем локте. Его начало покалывать. Хотя я не стала бы вносить локоть в список тех частей своего тела, для которых характерно покалывание.

– Ту же технику можно применять и к другим частям тела, – выдал он.

Мы начали было снова сближаться для поцелуя, но теперь мой разум уже встревожился, хорошо ли это, действительно ли я покончила со всеми «пунктирными» отношениями, в которые была вовлечена на тот момент. (Поскольку уже сто лет как зареклась от всего пунктирного, прежние безумства слились в сплошное неразборчивое пятно романтических «непоняток».) И в тот момент, когда мы уже почти что поцеловались, я заметила, что все трое официантов и водитель автобуса стоят на балконе и с интересом наблюдают за развитием этой сцены.

– Официанты! – выдохнула я.

До меня дошло, что множество людей на этом острове прекрасно знают, кто я такая, и регулярно сплетничают со своими родственниками в Калифорнии. Может быть, мне стоило вести себя как респектабельной журналистке, а не как одинокой женщине в отпуске?

– Официанты, – повторила я. – Мне нужно в отель. – И я ушла.

Годы спустя я встретила этого мужчину в материковой части Португалии. Он рассказал мне, что тогда решил, будто возглас «Официанты!» был каким-то незнакомым ему американским устойчивым выражением, и все следующее лето спрашивал приезжавших в гости родственников, что оно означает.

Вспоминая свое первое знакомство с Терсейрой, самым удивительным я считаю то, что до сих пор вижу все яркие моменты – тот почти поцелуй, купание в Пиратской бухте, танец с Алберту, – словно смотрю кино. Фильм разворачивается передо мной, и я – его зритель. Но о моментах, которые вспоминаются настолько четко, словно хватают меня за пятки и несут сквозь время и пространство, пока не окажусь там и не сумею учуять запах моря, в те дни я сожалела как о потраченных впустую.

В свою первую неделю на острове я вставала и выходила за дверь не раньше полудня. Просыпалась, прислушивалась, как люди поднимаются по лестнице на завтрак, принюхивалась к аромату кофе и слышала детские взвизги, когда начинал заполняться маленький пляж перед отелем. Час за часом я пыталась уговорить себя сдвинуться с места: «Ты пересекла океан. Ты живешь в городе, который ООН называет объектом мирового культурного значения. За дверью тебя ждут люди, возможности… Ну же, вставай!»

Но я только усаживалась в постели, подоткнув подушки, наблюдая за трепетом занавески на французском окне, выходившем на маленький балкончик моего номера, наполовину погруженная в мысли, которые до сих пор помню лишь наполовину. У меня есть на этот счет теория (а как же!).

Теория о важности ничегонеделания

Эта теория постулирует, что нет ничего более ценного, чем время, потраченное зря. Самые интересные вещи завалились в пустоты и промежутки и должны быть обнаружены во время ничегонеделания, безделья, валяния в постели. Это единственная часть вселенной, которую можно воистину назвать своей собственной.

Такую теорию из уст мне подобных – существ, предположительно ленивых и никогда не встающих с рассветом, – можно было бы по праву счесть своекорыстной и сомнительной. Но в 1930-х Линь Юйтан, китайский писатель, переводчик и лингвист, опубликовал «Важность жизни» (The Importance of Living), одну из самых влиятельных книг своего времени. Я наткнулась на нее благодаря другому литературному источнику под названием «Книга для жизни» (Books for Living) Уилла Швальбе, который писал хвалебные оды произведениям, которые считал наиболее полезными. Он выделил следующую цитату:

Полагаю, одно из величайших удовольствий жизни – лежа в постели, переплетать ноги. Положение рук также очень важно, если ставить целью достижение высочайшей степени эстетического удовольствия и умственной силы. Я полагаю, что лучшая поза – это не лежать плашмя на постели, но облокачиваться на подоткнутые большие мягкие подушки под углом в тридцать градусов, заложив за голову одну руку или обе разом. В этом положении любой поэт может написать бессмертное стихотворение, любой философ – высказать гениальную мысль, а любой ученый – совершить эпохальные открытия.

Я еще не читала ее, когда пробездельничала добрую долю своего первого визита на Азоры. Однако в том маленьком прибрежном отеле я почему-то точно следовала инструкциям Линь Юйтана для достижения «высочайшей степени эстетического удовольствия и умственной силы».

Бык на веревке

Филомена и кубинка Глэдис, учившая меня португальскому в самолете, оставили в отеле приглашение поехать с ними на тоурада а корда. Я согласилась, поскольку была на Терсейре, а эта разновидность боя быков – стопроцентно терсейранская традиция; но внутри у меня все трепетало.

Оставив позади несколько приморских поселений с белыми домиками с отделкой цвета рождественских лент, мы наконец добрались до деревушки, где этим вечером должен был состояться бой быков. Улицы освещались многочисленными гирляндами, а толпа была такой плотной, что нам едва удавалось проталкиваться сквозь этот водоворот. Хозяева уже заколачивали двери своих домов. По здешнему обычаю, чтобы посмотреть бой быков, ты можешь выбрать любой дом и попросить хозяев пустить тебя во двор. Нас впустили в первый же двор, куда мы попросились. Общалась с хозяевами Филомена – она единственная из нас говорила по-португальски так, что ее понимали другие. Я оказалась на каменной стене в тесном соседстве со стайкой подростков-португалок, распевавших американские поп-песенки, и компанией женщин, которые запросто могли быть бабушками этих девчонок. Стена была фута четыре высотой, то есть не такой высокой, как мне хотелось бы. Быки с легкостью берут барьеры в восемь футов. Я знала об этом, потому что жила в сельскохозяйственном районе Калифорнии, где сценарий «бык в бегах, полиция в погоне» время от времени разыгрывался на редакционном дисплее-сканере.

Раздался предупреждающий бум, и все забегали туда-сюда, стремясь укрыться в домах и обнесенных стенами дворах. Через пару минут раздался еще один бум, и, судя по мужчинам, бегущим от клети, бык был уже на улице.

Наконец он появился на дороге перед нами. Каждый раз, стоило ему хотя бы мотнуть головой в нашу сторону, я спрыгивала со стены. Это получалось у меня инстинктивно: Бык – зырк, Диана – прыг. Одна из пожилых женщин неодобрительно хмурилась, косясь на меня. С каждым таким упреждающим соскоком я приземлялась в ее огород, хоть и старалась не растоптать растения. И я решила, что теперь стану стойкой, как другие женщины: буду сидеть, а там уж будь что будет, даже если бык окажется ко мне ближе, чем хотелось бы.

Бык крутился, бросаясь то к нам, то обратно к своим паштореш – мужчинам, державшим веревки, привязанные к бычьему ошейнику: затея совершенно бесплодная в такой конфигурации. Один из паштореш вскочил на стену, и я подвинулась, освобождая ему место. Девчонка-подросток с другой стороны спихнула его обратно на улицу.

– Не уступайте места никому, кроме быка, – сказала она мне, откидывая копну блестящих волос.

Бык проследовал дальше по улице и скрылся из глаз. Откуда-то с той стороны неслись крики. Люди выворачивали шеи, стараясь разглядеть, не возвращается ли он назад. К тому времени как бык действительно вернулся, его бока ходили ходуном от учащенного дыхания. Хлопья густой, пенистой слюны свисали у него с губ. Мужчины хлопали полотенцами и вопили. Некоторые в толпе, прежде державшиеся позади, осмелели и принялись топать ногами на изнуренное животное. Только когда паштореш окружили быка, чтобы загнать его в клеть, он взревел, сверкая глазами, как мне показалось, в гневе и ужасе.

Весь этот эпизод повторялся трижды, с тремя разными быками. В перерывах приходилось долго ждать – ждать, пока быка загонят в клеть; ждать, пока машины, скопившиеся на единственной главной дороге острова, разъедутся. Я заподозрила, что в эти длительные паузы девчонкам-подросткам, сидевшим подле меня, отнюдь не было скучно. Они пихали друг друга локотками и хихикали, когда мимо проходили молодые мужчины, не говоря уже о лоточниках, торговавших лимонадом и шоколадными батончиками.

Четвертый – и последний – бык был крупнее, проворнее и яростнее прочих. Я поняла это еще до того, как его увидела. Мужчина за моей спиной завопил, сгоняя ребятню с изгороди:

– Убирайтесь! Сейчас же!

Он выкрикнул это по-португальски, но я точно поняла, что он сказал. Позже у Филомены я выяснила, что угадала каждое слово.

На улице двое мужчин дразнили быка, сдвинув зонты перед его мордой. Когда он бросался, каждый из них отдергивал зонт в свою сторону, и бык пробегал между ними. Толпа неистовствовала, хлопая и колотя по стенам. Должно быть, это привлекло внимание быка. Он развернулся и бросился на стену напротив нас. Все, кто сидел на ней, свалились кучей во двор, задрав ноги в воздух. Я рассмеялась и тут же почувствовала себя виноватой. На ум пришла фраза из книги, которую давал почитать мне Фрэнк. Действительно, бой быков создает ситуации столь же комические, сколь и драматические. Кажется, никто серьезно не пострадал, и я задумалась: может быть, это потому, что народ накачивался спиртным «три быка подряд» и большинство уже лыка не вязали?

В тоурада а корда, как правило, участвуют три-четыре быка. Говорят, что пятый бык аукнется жестоким похмельем наутро. Я даже встревожилась, увидев, насколько пьяны мужчины на улице, хоть и полагала, что они мгновенно протрезвеют, если удостоятся внимания быка.

Я была не права.

Бык выделил из толпы одного потного толстяка. Из-за одежды в серферском стиле я приняла его за португальского иммигранта из Калифорнии. Толстяк подбежал к нашей стене, одной из самых низеньких, и подпрыгнул. Но, в отличие от прытких паштореш, ему прыжок не удался. Он повис на стене, его голова и плечи болтались рядом со мной, а объемный зад торчал на улице. Женщины подхватили его под руки и попытались затащить на стену, но тут он решил, что все это безумно смешно, – и превратился в хихикающий, пьяный, неподъемный мешок. Бык поводил головой туда-сюда. Меня слегка затошнило. На моих глазах вот-вот бык боднет человека.

Мужик так и висел – плечи на стене, зад на улице. Бык нагнул голову, прицеливаясь – и тут перед ним выскочили те двое. Они размахивали красными зонтами перед мордой животного. Бык по-прежнему не сводил глаз с мистера Подушечки-для-иголок, а тот фыркал от смеха и вонял пивом и по́том. Наконец, движение одного из зонтиков привлекло внимание быка. Он повернул голову. Бросился на зонт. Владелец зонта пробежал по кругу, потом с легкостью запрыгнул на стену на другой стороне улицы – бык не смог бы повторить его прыжок без разбега по прямой. Животное рвануло дальше по улице. Стоило быку скрыться из виду, как женщины уставились на мужчину, которого пытались спасти, с явным отвращением. Они словно жалели, что бык его не забодал. У меня до сих пор стоит перед глазами его хохочущая физиономия.

Видеозаписи боя быков – это целая индустрия. Гуляя по мощеным улочкам Ангры на следующий день, я обращала внимание на все рекламные ролики, которые крутили в витринах и барах. Бесконечные повторы моментов, когда мужчин подбрасывают в воздух, бодают, и как они потом ищут свои затоптанные очки.

Мы с Шефом встретились за чаем на площади с видом на пляж, где парой недель раньше проходил бой быков. Я видела эти съемки: бык вырвался на свободу, поплыл в море и перевернул весельную лодку, в которой было полным-полно подростков. Шеф пожелал знать, что я думаю о своем первом бое быков.

Я честно ответила ему, что мне жаль быка.