Текст книги "Десятый остров. Как я нашла себя, радость жизни и неожиданную любовь"

Часть вторая

Сапожная мастерская

Мы с солнцем прибыли на Терсейру одновременно. Тем утром, едва выйдя из самолета, я ощутила запах соли и цветов, и этот аромат казался мне куда более привычным, чем вроде бы полагалось. Я ведь была здесь только раз, две с половиной недели, почти четыре года назад.

Элману говорил мне, что его деревня расположена на северной стороне острова и там все будет не так, как в Ангра-ду-Эруижму, где я жила в свой первый приезд. Деревня есть деревня, и нет гарантии, что поблизости окажется кто-то, говорящий по-английски. Благодаря совпадению (и взаимно пересекающимся связям азорцев) первый дом, в котором мне предстояло обосноваться, тоже находился в деревне Элману, а семейство, которое пустило меня пожить, соседствовало с семьей Альбертины в Модесто.

Таксист, забравший меня из аэропорта, не говорил по-английски. Когда мы добрались до нужного дома, оказалось, что он заперт, а вокруг ни души. Я еще из Штатов послала Шефу электронное письмо о том, что ушла с работы и собираюсь на Азоры. Но все так закрутилось, что я так и не подтвердила своего намерения. Я не поддерживала связи ни с кем из остальных знакомых, после того как схлынула лавина первых благодарственных записок, – хоть и намеревалась. И все еще не выучила португальский – хоть и намеревалась. Я не представляла, куда еще попросить таксиста отвезти меня или как это сделать, поэтому так и осталась сидеть на чемодане перед домом, за которым начиналось кукурузное поле.

Я решила пройтись по деревне и найти интернет-кафе, откуда можно было бы послать письмо в Калифорнию Фрэнку, владельцу дома. Мне еще только предстояло выяснить, что в этой части острова о подобных заведениях пока и речи не было. Дойдя до центра деревни, я углядела маленькое кафе. Вошла внутрь и сказала мужчине, сидевшему за кассой:

– Бон диа, фалаш инглеш?

Высокий мужчина, пивший эспрессо за стойкой, повернулся ко мне.

– Ты до сих пор не выучила португальский? – спросил он, широко ухмыляясь.

Я оторопела. Неужели Шеф собственной персоной стоит здесь, передо мной?

– Как это ты меня узнал? – ахнула я, стаскивая с себя солнечные очки и шляпу.

– Я знал, что это ты, еще до того, как обернулся! – ответил он. – Твой португальский по-прежнему ужасен.

– Но откуда ты узнал, что я буду здесь? – спросила я.

Я была рада видеть его, но слишком потрясена и могла только смотреть на него во все глаза и заикаться.

– Это моя деревня, – пожал он плечами. – И это тебе полагается отвечать на вопросы.

Мы вышли на улицу и уселись поболтать на низенькую стену перед кафе. Оно выходило на церковь и главный перекресток. Проезжавшие мимо машины то и дело приветственно сигналили, а Шеф все не начинал разговор, только здоровался со знакомыми, так что я до сих пор не получила никаких ответов.

– Прости, что прервал нашу беседу, чтобы со всеми поздороваться, – пояснил он мне. – Но дружба здесь – дело нешуточное. Если бы я кому-то не помахал, это было бы очень-очень плохо.

Просигналила еще одна машина.

– А вот это была моя матушка! – прокомментировал Шеф.

– Но что ты здесь делаешь? – снова спросила я.

– Я здесь родился. Мой дед и отец – оба родились здесь. Я – шеф пожарной команды. А теперь расскажи мне, что здесь делаешь ты, – потребовал он.

Не прошло и часа после приезда на остров, как я наткнулась на единственного человека, с которым поддерживала связь все четыре года, хоть он и знал только, что я приеду летом, неизвестно когда, а я только и знала, что он живет где-то на острове, неизвестно где. Шеф спросил, по-прежнему ли меня интересуют узы между азорцами, которые уехали, и азорцами, которые остались.

– Да, – подтвердила я, – пожалуй, именно это меня и интересует.

– Бон (хорошо). Я веду компьютерные курсы в Ангре, ты просто обязана это увидеть. Я заеду за тобой в восемь утра, – сказал он. – Где ты живешь?

Я объяснила, в каком доме должна была поселиться, и пожаловалась, что он оказался заперт.

Шеф погрустнел.

– Понятно, – проговорил он. – Пойдем, отвезу тебя туда, где мы сможем что-нибудь разузнать.

Мы подъехали к дому с ухоженным садом. Стучась в дверь, Шеф явно нервничал. Нам открыла миниатюрная женщина. Увидев его, она вдруг расплакалась и встала на цыпочки, чтобы крепко обнять.

Я не понимала, что происходит. Шеф жестом указал на меня. Женщина расцеловала меня в обе щеки по португальскому обычаю, а потом отдала какие-то распоряжения Шефу (я догадалась, потому что она куда-то указывала пальцем).

В машине Шеф объяснил, что Мария и ее муж приглядывали за домом и должны были встретить меня. Но четыре дня назад мужчина скончался от сердечного приступа. Шеф в тот день был на дежурстве и оказывал ему первую помощь. На Азорах пожарные заодно исполняют обязанности водителей неотложки и младшего медицинского персонала. Он не был лично знаком с Марией, разве что знал ее в лицо. Но объяснил мне, что порой, когда люди видят пожарного, с которым их свела судьба в какой-то критический момент, их поведение может быть непредсказуемым. Иногда это печаль, иногда гнев – вплоть до физической агрессии. Это может случиться даже годы спустя, когда какая-нибудь мелочь неожиданно запустит воспоминания. И он был благодарен за то, что эта женщина обняла его.

Мы забрали ключ от дома у родственников семейства. Распахнув дверь моего временного жилища, Шеф рассмеялся.

– Тебе предстоит близкое знакомство с хозяевами дома, – заявил он.

Дом принадлежал родителям главы семейства, и все в убранстве комнат говорило об их неистовой фамильной гордости. Все поверхности мебели были заставлены семейными фотографиями в рамках. Каждый дюйм стен, за исключением пространства, занятого двумя гобеленами – с сюжетом из португальской истории и репродукцией «Последней Вечери», – отражал жизнь Фрэнка от первого причастия и вручения школьного аттестата до рождения его детей. Мне как репортеру не раз случалось бывать в таких домах. Гордая бабушка – явление интернациональное.

А на следующее утро меня ждала встреча с гордыми прабабушками.

Шеф вел компьютерные курсы в центре для пенсионеров в Ангре. Он расхаживал по залу, помогая пожилым женщинам открывать электронные письма с приложенными к ним фотографиями. Дамы смеялись и тыкали пальцем в экраны с изображением младенцев, свадеб и сушеной трески с картофелем, запеченной по-азорски. Большинство фотографий явно были сделаны в Центральной долине.

Сами женщины выглядели точь-в-точь как одетые в черное вдовы, с которыми я повстречалась на своей первой азорской вечеринке на ранчо Морайша. Шеф говорил мне, что его ученицы – в основном женщины восьмидесяти и девяноста с лишним лет. Большинство из них не умели ни читать, ни писать. Они были родом из той эпохи, когда люди здесь жили впроголодь и многие дети, особенно девочки, не учились в школе. Но теперь они вовсю клацали по клавиатуре, и коммуникация стала визуальной. Я сидела в этой компьютерной лаборатории, наблюдала и понимала, что дни Азоров, отделенных и отчужденных от остального мира, сочтены.

В деревне, где я квартировала, мусоровоз тянул за собой мул. Пекарь каждое утро вешал на мою дверь мешок со свежими булочками, припудренными белой мукой. Рыбак проходил по улице во второй половине дня – и если женщины не видели его в лодке направляющимся с добычей в порт в пределах минувшего часа, то рыбу они не покупали.

Найти здесь интернет было той еще задачей. Я писала письма от руки, потом шла в компьютерную лабораторию на пожарной станции, набирала их на большом компьютере Dell и отсылала, когда его подключали к сети через писклявый бокс-модем. Если приходили письма от друзей, я распечатывала их на принтере, чтобы прочесть дома, сидя на старой каменной цистерне с видом на кукурузные поля и море. Примерно с тем же успехом можно было переписываться по обычной почте.

Письменность (и иногда фотография) по-прежнему казалась мне самым могущественным изобретением человечества. Письма несли истории моих друзей через пространство и время и доставляли ко мне во всей богатой, отчетливой полноте. Джек Бука прислал свое фото со здоровенным стальноголовым лососем, пойманным в реке Ампква в Орегоне. «Будь ты здесь, сказала бы, что эта рыбина ТАКААААЯ ПОТРЯСАЮЩАЯ!!!» – писал он, поддразнивая меня с расстояния в четыре тысячи миль.

Барбара, журналистка, зная, что я вряд ли смогу открывать новостные сайты из-за ненадежной интернет-связи, присылала мне избранные статьи, включая заметку о двух восьмилетних мальчишках, арестованных за кражу со взломом во Фресно. Они пробрались внутрь двух домов через собачий лаз. В одном доме взяли около 500 долларов. Из другого унесли щенка. Их поймали, когда один из них снова лез в дом через собачью дверцу, чтобы забрать карманную рацию. И люди еще думают, что смогли бы прожить без местной газеты?!

Барбара также писала, что устроила себе спа-день со своими кузинами, живущими в предгорье, и они уговорили ее покрасить ногти на ногах вишнево-красным лаком с аппликацией – большими белыми маргаритками, которые тут же смазались, и ей потом пришлось носить туфли с закрытым мыском, а на улице 40 градусов! – что вызвало во мне чувство пылкой благодарности за то, что я вовремя сбежала от зноя Центральной долины.

По письмам Жанны у меня сложилось впечатление, что у них с Бобби, с которым они были женаты сто лет, выдалось склочное лето. О каком бы азорском феномене я ей ни рассказывала, Жанна писала в ответ, что он напоминает ей Бобби. Вулканы? Мрачные, высокие и готовые взорваться, точь-в-точь как Бобби. Мощенные булыжником улицы? Антиквариат, совсем как Бобби. Я знала, что они вскоре помирятся; они всегда мирились. Единственная их долгая ссора случилась, когда Бобби не разрешал Жанне петь с его группой. Он считал, что она не умеет вести мелодию. Она яростно возражала. Это напомнило мне одну из серий «Я люблю Люси». Нет, я не могу сказать вам, кто из них был прав. Я слишком ценю свои дружеские связи.

Бобби был джазменом старой школы. Я порой вспоминала о нем, когда гуляла по главной улице деревни, поскольку в этом месте витал некий дух музыки. Наверху, на крышах, мужчины с размаху ставили на место керамическую черепицу ручной работы: клинк, клинк, клинк. Мелодично мычали коровы. Ветерок посвистывал в кукурузных полях, точно щеточки по тарелке. Женщины мели веранды – шшух-пауза-шшух. И все это на фоне неумолчных переборов океана. Вся деревня была джазовым риффом.

Я приехала в самом начале сезона, еще до по-летнему яркой синевы небес и наплыва диаспоры. Утро было серым, а вторая половина дня – приглушенно-серебристой. В Калифорнии мы называли это «июньской хмарью», но мне нравилось, что день не торопится сбрасывать с себя одеяло.

За деревней рядом с морем возвышалась небольшая гора (или большой холм, или разрушенный конус древнего вулкана, если вам нужна геологическая точность). Эта земля некогда принадлежала деду Элману. Одного из его дядьев я иногда видела проезжающим по полям.

Каждый день я шла по длинной проселочной дороге через кукурузные поля и коровьи пастбища, и дальше, до самой вершины. По пути сворачивала на боковую дорогу, чтобы поздороваться с бурой коровой в каменном хлеву на двух языках: «Бон диа вака. Добрый день, коровка!» На этой петле маршрута на меня нередко пикировали чайки. Должно быть, где-то рядом у них было гнездо. Чайка падала камнем вниз и, казалось, летела прямо на меня, проходила на бреющем полете над головой, потом повторяла заход с другой стороны. Непредсказуемость нападений делала их еще более волнующими.

Кроме сердитых чаек или случайной встречи с быком никаких сюрпризов от дикой природы можно было не ждать – на островах не водилось ни ядовитых змей, ни опасных хищников. В сущности, единственным животным, считавшимся эндемичным для Азоров, была местная летучая мышь.

На вершине пику стоял высокий белый монумент, увенчанный крестом и синими щитами, но не он был моей целью. С вершины морские утесы обрывались отвесно вниз. Ниже была вода, настолько прозрачная, что в иные дни можно было разглядеть разноцветные камни, покрытые ее многофутовой толщей. В другие дни она становилась ярко-бирюзовой и пенистой. Со своего насеста я видела шахматные квадраты зеленых полей и деревни вдоль побережья, могла приветственно помахать и дому, в котором сейчас жила, и дому Элману, где мне предстояло провести бо́льшую часть лета.

Во второй половине дня я старательно штудировала иммиграционные сводки и читала о вулканологии и азорских социальных структурах, смутно представляя, что когда-нибудь возьмусь писать книгу, и полагая, что это самое подходящее занятие для настоящего писателя. Разумеется, если не считать Мужественного автора, у меня не было ни единого знакомого, написавшего хотя бы одну книгу. Вы и сами видите, насколько мало путного вышло из моих исследований.

По вечерам я спускалась на центральную площадь, в единственное на всю деревню кафе. Меня увлекали истории, а люди, рассказывающие их, собирались именно там, и чем еще можно угодить рассказчику, как не готовностью слушать? Насколько я поняла, каждое азорское лето со временем получало собственное название: «лето, когда старик Матеуш влюбился» (но ничем хорошим это не кончилось); «лето разводов»; «лето девушки-канадки». Последняя история была моей любимой, поскольку, казалось, тогда полдеревни приняли участие в веселье.

Мигел Карлуш, работник на коровьей ферме, и девушка-канадка, исполнительный директор PR-компании, влюбились друг в друга до безумия, хотя она не говорила по-португальски, а он не знал английского. Они играли в футбол и хохотали. Гуляли по улице, размахивая руками и разговаривая друг с другом с помощью жестов. Деревенские жители решили, что, несмотря на всю абсурдность ситуации, это была настоящая любовь. Да и в любом случае, разве любовь поддается объяснению?

Под конец лета она поклялась, что бросит свою работу, соберет вещи и вернется, чтобы стать его женой. Но после ее отъезда Мигел Карлуш решил, что недостаточно хорош для нее, и оборвал всякую связь. Канадка, вне себя от тревоги, в поисках любимого обзванивала всех его приятелей. Мигел упросил их говорить ей, что он в больнице. Они дали девушке якобы больничный телефонный номер и по очереди разговаривали с ней, притворяясь медбратьями, не понимавшими английского. И не теряли надежды, что однажды Мигел Карлуш найдет в себе мужество объясниться с бывшей.

В итоге одному из его друзей выпала задача прекратить отношения с девушкой-канадкой от лица Мигела Карлуша (поскольку сообщить о расставании по телефону с помощью мимики и жестов невозможно). Она вышла замуж за врача и больше никогда не приезжала на Терсейру. Он пил по-черному ровно год, но в итоге женился на бывшей однокласснице, в которую был влюблен в детстве.

Я рассказала Шефу о том, как мне нравится слушать истории.

– Ты там поосторожнее, – предостерег он. – А не то будешь потом героиней «лета девушки-американки».

Шеф тоже был мастак рассказывать истории. Еще не начался сезон боя быков, когда у пожарных втрое больше хлопот с перевозкой пострадавших в больницу, так что у него находилось время поговорить со мной между вызовами. Больше всего мне нравилось слушать о сапожной мастерской его деда. В детстве Шеф был болезненно застенчив, хотя сейчас по нему этого не скажешь. Больше всего он любил проводить время в дедовой мастерской, где с малых лет играл с ножами, молотками и спичками и тихонько слушал разговоры взрослых – постоянных посетителей.

Был там тиу (дядюшка) Мигел, который всегда ходил с палкой и в одном и том же пальто: то ли коричневом, то ли сером. (Трудно было разобрать цвет, такое оно было грязное.) Он выдавал короткие остроты хриплым голосом, напоминавшим рык. Был там тиу Карреал, рассказывавший обо всем, что видел в тот день, будь то хоть чья-то ссора, хоть муравьи, переносившие свой муравейник на новое место. Тиу Морайш, богатейший человек в деревне, тоже частенько наведывался, но казалось, его привечали только для того, чтобы потешаться над ним.

– Если бы только вся деревня за меня голосовала, был бы я главным богачом в Португалии, – сказал он однажды.

– Ну, если голосование приносит богатство, так с чего мне за тебя-то голосовать? Я тогда стану голосовать за себя, – отвечал тиу Карреал.

Когда Шеф чуть подрос, он с друзьями со всех ног мчался в мастерскую после уроков, чтобы поиграть в придуманную дедом игру. Дед мазал мальчишкам между пальцами клеем. Они поднимали руки и держали их неподвижно, пока не схватывался клей. Потом выясняли, кто из них самый сильный, проверяя, кому первому удастся разлепить пальцы.

Порой захаживал фермер, сапог которого «просил каши». Тогда дед Шефа бросал все дела, смотрел на сапог долгим взглядом, а потом пятнадцать минут объяснял, где он будет резать, как сшивать и чем склеивать, чтобы починить обувку. Дамы приносили в починку свои лучшие «церковные» туфли, и тогда тиуш надевали свои шляпы, выпрямляли спины и выбирали выражения, пока в мастерской находились женщины. Иногда беседовали о политике, но, хотя диктатор Антониу ди Оливейра Салазар уже сгинул, все равно поглядывали через плечо.

– Даже я, хоть и был ребенком, все равно ощущал присутствие Салазара, – рассказывал мне Шеф в одну из наших встреч на пожарной станции. – Никогда не забуду, как они сбавляли тон, разговаривая о политике.

Во времена режима соглядатаи были повсюду. В церкви дед указывал Шефу на людей, готовых заложить собственных соседей.

Но по большей части в мастерской никто не понижал голос, и всем было что сказать, пока не кончались слова.

– Это был мой любимый момент, – говорил Шеф. – Повисало такое вот молчание. Дед просто продолжал трудиться над обувью, сшивать, приколачивать.

Молчание длилось долго, а потом кто-нибудь говорил: «Эпа! (вездесущее терсейранское восклицание, годится для любых ситуаций). Что-то прохладно сегодня, нет?» или: «Кукуруза-то у Хуберту какая, видали?» И все снова включались в разговор.

Раздался сигнал тревоги. Шеф схватился за куртку.

– А вот у них хватало времени, чтобы сказать все, что им хотелось. Можешь себе представить? – выкрикнул он, бегом устремляясь к машине «неотложной помощи».

Эй! Американка!

Как-то раз я читала об исследовании, посвященном выявлению факторов, которые приносят больше всего счастья. Отдав первые позиции здоровью и удовлетворению базовых потребностей, исследователи обнаружили, что следующее место занимают не деньги, не успех и не образование. Они сузили спектр до двух факторов: чувства благодарности и достаточного количества сна.

Мне казалось, первого у меня с избытком. Я была благодарна за небо, океан, кусты гортензии с их гигантскими лавандовыми соцветиями, свежий хлеб, вино и друзей, и за то, что португальцы ужинают не раньше девяти вечера. В смысле я могла бы просто купаться в счастье. Если бы. Могла. Как следует. Высыпаться.

Но вопли спаривающихся птиц будили меня и ночью, и днем. Прошу прощения, это было неделикатное замечание. Любовная история таких созданий, как кагарру, заслуживает лучшего. Позвольте я поясню.

Шеф был моим верным гидом по всему азорскому, советуя места для прикладных исследований и интересных людей для бесед, хотя нам обоим было известно, что я не вполне понимаю, с какой целью брать эти самые интервью. Ему казалось, что если уж кто-то вроде меня, не имеющей никакой привязки к Азорам, настолько проникся к этому месту, то, должно быть, в этом есть какая-то необъяснимая цель. Я не стала с пеной у рта кричать: «Да ты оглянись по сторонам: вулканы, океаны, затерянность во времени… Кто бы этим не заинтересовался?» – потому что мне нравилось чувствовать себя избранной.

Пару недель назад он договорился свести меня с исследователями, изучающими морских птиц под названием кагарру. Он познакомился с ними, когда одного из исследователей пришлось спасать: он сорвался с утеса, высматривая гнезда.

Около 75 процентов мировой популяции кагарру гнездятся на Азорах. После спаривания и взращивания птенцов эти птицы разлетаются в разные стороны, но каждое лето возвращаются в одно и то же гнездо (всегда рядом с утесами) и к тому же партнеру. Иными словами, Азорские острова с их далеко разлетевшейся диаспорой, возвращающейся каждое лето, заодно являются домом для птичьей популяции, которая проделывает то же самое.

Но птицы запаздывали. Исследователи снялись с места и отправились на другой остров. Некоторое время у меня на руках были только описания Шефа. Он говорил, что их крики не похожи ни на чьи другие и их брачные песни наполняют летние ночи. Мысленно я уже писала домой письма, наполненные поэтическими описаниями изысканных любовных серенад пернатых.

Наконец кагарру прилетели в соседнюю деревню, и кое-кто из нас решил поехать туда, посмотреть и послушать. Что я могу сказать? Услышали мы их задолго до того, как увидели.

Мои впечатления:

1. Громко.

2. Очень громко.

3. Это так птица кричит или осел?

4. А если птица, то не приходится ли она родственницей дятлу Вуди Вудпекеру?

Они проносились над головой, и кружили, и заливались: «Ва-ка-ва-ка-ВАА, ва-ка-ва-ка-ВАА!» То был икающий хор, напоминавший сводный ансамбль гигантских лягушек.

Шеф рассказал мне, что в былые времена люди называли кагарру «дьявольскими птицами» и считали их крики навязчивыми и пугающими. Я на это ответила, что единственная опасность их воплей, на мой взгляд, – это что можно помереть со смеху.

Примерно неделю спустя колония кагарру закатила вечеринку рядом с моим домом. Они кричали и вопили всю ночь напролет. Я всегда до некоторой степени гордилась тем, что могу спать в любых условиях. Это очень удобно для журналиста – уметь спать в самолетах, поездах и всевозможных автомобилях. Но это было совсем другое дело. Воцарялось безмолвие, а потом с неравными промежутками разражалась пронзительная какофония. Иногда я отказывалась от мысли уснуть и просто шла смотреть на птиц; их белые брюшки мелькали, когда они переворачивались в полете. Кагарру вроде бы полагалось проводить весь день над океаном и возвращаться только по ночам – по словам людей, которые изучали их повадки. Но были среди них такие птахи, которые требовали продолжения банкета и днем. Без бунтарей, презирающих правила, не обходится ни в мире птиц, ни в любой другой среде.

К счастью, настало время моего переезда в двухэтажный дом Элману и Альбертины. В нем был балкон с видом на море, и, что еще лучше, он был расположен в полумиле от средоточия игрищ кагарру.

Однажды во второй половине дня я возвращалась к своему новому дому, проверив почту на пожарной станции. В день отъезда из Калифорнии, уже в аэропорту, после нашего «момента, которого не было», я набрала Мужественному автору сообщение на своем «блэкберри» (упоминаю марку ради исторической достоверности), просто описав происходящее вокруг:

«Все говорят по-португальски. Мужчины одеты в клетчатые фермерские рубахи с короткими рукавами, в джинсы, подпоясанные ремнем с большой пряжкой. Женщины жалуют украшения. У них ожерелья, длинные расписные ногти и кольца на лодыжках. Они носят блузы со всевозможными принтами, изображающими животных или растения, или из однотонной бирюзовой ткани. И тащат битком набитые сумки в руках».

Ответа я так и не получила. До сегодняшнего дня. Когда увидела его имя в своем ящике входящих, у меня участился пульс. Я нажала «открыть».

Он переслал обратно мое же письмо, добавив только:

«Ниже – последнее, полученное от тебя. Жду новостей. Как дела?»

Ни слова о себе, ничего о нежных чувствах, наконец-то осознанных в мое отсутствие. Впервые с тех пор, как добралась до Терсейры, где провела множество часов, гуляя в одиночку и просто глядя на всякое-разное, я ощутила одиночество. Одиночество из разряда «одна во вселенной».

Я настолько потерялась в жалости к себе, что не сразу поняла, что меня окликает женщина из дома через улицу. Кто-то еще подхватил ее крик: «Эй! Американка!» Женщина с коротко стриженными серебристыми волосами и шейкером в руке подзывала меня к себе.

– Иди сюда, иди сюда! Выпить не хочешь? – спросила она.

Оказалось, сестра и соседки этой женщины (ее звали Романой) попросили ее приглядывать за мной. Они не раз видели меня прогуливающейся и решили, что, если я не говорю по-португальски, мне должно быть одиноко. Как нельзя вовремя!

Романа каждое лето приезжала из Бостона, чтобы провести месяц на острове, в доме, где родилась. По ее словам, первое, что она делала по приезде, – это заходила в кухню и останавливала часы на стене. Ее сестра Марилва заводила часы снова после ее отъезда.

Романа сунула мне в руку ледяной коктейль с джином – и это на земле, где напитки подавали холодными только в заведениях для туристов! Она была тоненькой, как Одри Хепбёрн, и выглядела элегантной, даже несмотря на то, что держала в одной руке коктейльный бокал, а в другой – тамбурин и то и дело выбегала во двор, проливая джин и потрясая тамбурином, чтобы отпугнуть птиц, склевывавших семена газонной травы. За ее садом простирались акры кукурузных полей, а за ними море. Посреди кукурузы высился каменный палейру – амбар, над которым рвались в небо флаги: американский, португальский и азорский.

– Американский флаг выше всех, – сказала она. – Прошу поднимать их каждый раз накануне своего приезда, – и пояснила: – Я же американка португальского происхождения.

Было сразу же понятно, что Романа сродни природной стихии. Чтобы разобраться в причинах такого впечатления, требовалось некоторое время – например, она считала, что пережить рак груди и химиотерапию ей помог кикбоксинг, – но штормовая сила ее личности бросалась в глаза сразу.

Она была не единственной возвращенкой из местных уроженцев. Теперь каждую неделю самолеты привозили все новых эмигрантов. Население утроилось. Каждые выходные где-нибудь на острове да устраивалась многолюдная фешта (а то и не одна). Я по-прежнему проверяла почту на пожарной станции, но у Шефа больше не было времени рассказывать мне истории про сапожную мастерскую. Он вечно убегал посреди разговора, чтобы отвезти очередного счастливчика с переломом ноги или сотрясением в больницу. Такое случалось в безумных пьяных попытках не попасться быку на рога.

Романа не любила бой быков. Как-то вечером мы сидели на стене у ее дома, пили – мартини для нее, джин-тоник с щедрой порцией льда (того самого, который здесь такая редкость) для меня – и смотрели вдаль поверх кукурузы. (И почему принято считать, что наблюдать за ростом кукурузы – или травы – скучно? Это одно из моих любимых занятий.) Я упомянула, что вечером состоится бой быков – один из самых масштабных, и, может быть, нам стоит пойти. Это очень серьезное всеобщее увлечение: один из каждых шести евро, потраченных на Терсейре, непосредственно связан с боем быков. Второй после коров крупнейшей индустрией Терсейры были фешташ.

– Бой быков! – воскликнула Романа с отвращением. – За свою жизнь я была на нем раза три, и мне этого хватило. Должно быть, глупее ничего на свете не придумали. Нечего и говорить, что моя сестрица от них без ума… Знаешь, я не хотела бы, чтобы ты считала ее тупицей или еще что. На самом деле она очень милая и образованная.

Я задумчиво покивала.

– Может быть, есть что-то такое в воде в нашей деревне, а то и на всей Терсейре, – принялась она размышлять вслух. – Может быть, местным стоило бы пить мартини – это бы их исцелило.

В общем-то это было самое мягкое высказывание Романы по поводу некоторых местных традиций.

Однажды я пришла к ней, взахлеб рассказывая о боду де лейте – молочном параде. Там было несколько платформ на колесах, люди, бросавшие детям сладости, разукрашенные волы, молоко и сдоба на продажу. Это была часть традиции, которая прославляла принцип «накормить всех, и пусть никто не уйдет голодным». Я видела такой же парад в Калифорнии. И была очарована тем, как точно передается эта традиция из поколения в поколение.

– Это было чудесно, – сказала я об утреннем параде.

Изящно вычерченные природой брови Романы взметнулись вверх.

– Молочный парад? О чем ты говоришь? О двух жирных бурых коровах… и ведь их даже не доят, стаканы наполняют бутилированным молоком? О набившемся в машины вопящем бабье с крашеными волосами и остальных, сидящих на церковных ступенях и пялящихся Бог знает на что? Они приехали похвастать нарядами и ни для чего больше… Это тот парад, где по улице нищего святого несет глупец-священник в золотой парче, напустив на себя крайне серьезный вид, потому что пьян вусмерть? Этот, что ли, парад ты видела?

– Да, – заявила я. – И мне понравилось!

Говорят, мы суровее всего к самим себе, и, может быть, это «к себе» включает и нашу коллективную идентичность, потому что я видела такое же критичное отношение у Оди и Армена к армянам. Перед отъездом я призналась им, что, думаю, мы с Мужественным автором могли бы сойтись.

– О нет, – затрясла головой Оди, – держись-ка ты подальше от армянских мужиков. Армяне – они такие армяне!

Армен, ее муж-армянин, согласно кивнул. И в качестве доказательства рассказал историю о том, как их старший сын Рени, бартендер на Гавайях, перепрыгнул через барную стойку и затеял драку в канун Нового года, после того как его жена дала пощечину девице, обозвавшей ее сукой. Этот инцидент приписали страстной армянской натуре Рени, причем никто не винил ни хамку-девицу, ни скорую на раздачу пощечин жену.

Я некогда работала официанткой и повидала немало барных драк. И могу свидетельствовать, что тестостерон, ударивший в голову, – общая черта для мужчин многих национальностей.

– Но ведь это так здорово! – сказала я, просто чтобы подначить их.

– Ну-у-у, армянские мужчины – защитники, да. Это приятно, – ответила Оди. – Но они никогда не скажут, что ты красавица. А нам, женщинам, нужно что-то этакое, мягкое и пушистое.

Армен запротестовал:

– Я говорил, что ты самая красивая женщина на свете, в тот день, когда родился Арби!

Арби, их второму сыну, в то время было тридцать два годика.

Это замечание заставило меня призадуматься. Он точно помнил тот день, когда в последний раз говорил жене, что она красива.

– Португальцы говорят женщине, что она красотка, по десять раз на дню, – сказала я, вспоминая флирт во время своей первой поездки.

– Ох, – вздохнула Оди, – итальянцы будут говорить тебе это по десять раз в час! Вот кто склонен к излишествам, так это итальянцы. Но очень-очень милы, этого не отнять.

– Так скажи мне, Армен, – попросила я, – почему ты не говоришь Оди, что она красива, почаще?

– А я разве говорю, что небо голубое? – спросил в ответ Армен.

– Вот видишь? – подхватила Оди. – Он армянин. Они не умеют говорить о чувствах. Только мрачнеют и сердятся.