Текст книги "Дневник писателя времён смуты"

М. Валеева. Ну и что имеем в результате?

Д. Валеев. Да, вот именно! Что мы имеем в результате? И что мы будем иметь, следуя таким путём, в конечном результате? Результат очевиден – мы находимся в помойке. К сожалению, моё поколение – это сугубо личная точка зрения – показало себя в событиях конца 80-х – начала 90-х годов абсолютным моральным и интеллектуальным банкротом. Полагая, что служит Богу, оно не заметило того момента, когда стало служить Сатане. Не различило в обаятельных херувимах посланцев Сатаны.

М. Валеева. Да и моё поколение активно распродаёт на бирже Сатане свою душу. Счастливчик тот, чьи творческие устремления отвечают требованиям рынка. Остальные сегодня обречены на провал. По-моему, раньше писали, а потом уже думали, где и как напечатать. А сейчас сначала обговорят все условия, получат гарантию, а потом уже стряпают то, что требует «спонсор». Творчество тоже можно сделать видом бизнеса. Проститутка, отдавая своё тело, может сохранить свою душу, если таковая имеется. Ну а уж если ты душу свою продаёшь – что там остаётся? Хотя, с другой стороны, это же так естественно: хорошо одеваться, ездить в другие страны и получать за свой труд деньги, а не копейки.

Д. Валеев. Да, к сожалению, и ваше поколение – я говорю о двадцатипятилетних – тридцатилетних – не блещет достоинствами. Уверенное, но унылое, равнодушное, аполитичное поколение. Типичная микромодель человека.

М. Валеева. Правильно. Я согласна. Но в отношении к коммерции, согласись, проявляется всё же субъективная свобода художника. Никто меня не заставит написать порнороман, если я этого сама не захочу. А несвобода советского искусства – это было нечто более страшное. Здесь тебе диктует не совесть, а жёсткая и гнусная система. И платить надо дороже.

Д. Валеев. Ну вот это то, к чему мы пришли. Прежде мы частенько говорили о несвободе творчества в тридцатые – восьмидесятые годы. О том, что советское искусство по своей природе было несвободно… Да, оно было несвободным от той примитивной идеологии, которая всё душила. От тех примитивных цензоров, которые сидели во всех ключевых точках процесса, в результате которого, допустим, рукопись превращалась в книгу. Сегодня вместо той идеологии приходит на сцену полярно противоположная. И она снова душит художника. Художник снова несвободен. Чем лучше объятья примитивных коммерсантов, которые тоже вообще-то являются идеологами, объятий прежних примитивных цензоров-комиссаров? Та комиссарская идеология пугала, страшила художников, угрожала им за ослушничество остракизмом. Нынешняя, коммерсантская, идеология ничего этого не делает, она просто говорит художнику: «Пошёл ты… туда-то и туда-то. Я тебе есть не дам». И – не даёт.

М. Валеева. Однако эта «примитивная» идеология оплачена мучениями и смертью. По мне лучше объятия коммерсантов, нежели комиссаров.

Д. Валеев. Кстати, большинство «коммерсантов» вышло из «комиссаров». Свобода – это божественный дар. Есть талант любви, талант творчества и есть талант свободы. Свобода заключена, наверное, в самом творце. Насколько он свободен внутри, настолько он наделён и свободой слова. Сегодня говорят о несвободе при тоталитарном режиме и о свободе нынешнего времени. Это не так. Несвободные писатели были вчера и сегодня, будут и завтра, политический режим здесь ни при чём. За свободу всегда надо платить. Немногие отваживаются на такой шаг, поэтому большинство несвободно. Этот дар даётся единицам.

М.Валеева. Именно внутренне свободный человек прежде всего, наверное, ощущает себя несвободным. Внешний мир не даёт ему реализовать его внутреннюю свободу. А может ли несвободный человек быть свободным писателем? Для меня это сложный вопрос. Сможет ли когда-нибудь в нашем мире человек вообще быть свободным – тоже вопрос. А в плане свободы творчества – у меня упрямый характер. И мне бы никогда не хотелось идти на поводу ни у коммерсантов, ни у комиссаров. Хотя сама тема животных, о которых я много пишу, – вполне «коммерческая». Но здесь, к счастью, я иду на поводу у собственной души. Детская любовь к животным и жалость реализовались у меня таким вот образом. Я рада, что закончила биофак, кафедру охраны природы. Люблю зоологов, биологов вообще. Это крайне оригинальный народ. Если бы все люди относились так к природе… Мечтаю написать роман о любви. Да, о свободной любви мужчины и женщины. Конечно, это будет трагическая любовь. Тотальная экологическая катастрофа, СПИД, последние дни планеты, он и она…

Д. Валеев. В книжке «Прости меня, друг» у тебя есть рассказ «На Эрокингре». Это первая прикидка этой темы, да? Интересно, а ты чувствуешь какую-то внутреннюю связь с писателями своего поколения? Впрочем, не только своего. Наверное, кто-то близок тебе своим мироощущением?

М. Валеева. А мне хотелось задать этот вопрос сначала тебе. Чувствуешь ли ты связь с твоим поколением? И так ли уж это обязательно – чувствовать эту связь?

Д. Валеев. Я всегда был шатуном-одиночкой. Я и теперь вне групп, кланов, партий, движений. Близкое себе, своему духу я могу увидеть часто не рядом с собой, а где-то вдали.

М. Валеева. Я тоже не ощущаю непосредственной связи со своими собратьями по перу. Единственное, что меня интересует, это – степень их таланта. Когда в порядке обмена я три месяца жила в Болгарии, то встретила там талантливых прозаиков – Красимира Дямянова, Евгения Кузманова, Виктора Паскова. Я изучила болгарский язык, и меня восхитили их рассказы и повести. Приехала домой, перевела прекрасную повесть Паскова «Баллада о Георге Хениге», но, увы, к тому времени повесть в другом переводе появилась в «Иностранке». А окололитературная жизнь меня волнует мало. Важнее внутренняя близость с другими художниками, с писателями всего мира. Близки Камю, Воннегут, Гессе и Фриш. Люблю американцев, латиноамериканцев – Кортасара, Фуэнтеса.

Д. Валеев. Не знаю, как другие, но в последние годы я лично многое потерял. Я родился, например, гражданином Татарии, России и гражданином Союза ССР. И вот эти родины у меня отбирают. Я потерял народ. Видеть, как людей корёжит червь национализма или как поспешно они перекрашивают свои взгляды – из красных, скажем, в зелёные или белые, – невыносимо. А что приобрёл? В последние годы я, пожалуй, окончательно стал планетарным человеком. Планетаристом-одиночкой, тоскующим, однако, по утерянным ценностям.

М. Валеева. Я тоже чувствую, что постепенно теряю родину. Душа ожесточилась… В ней таится неприятие, раздражение. Бедная родина. Для меня это не только Татария, и не только СССР. Это запахи детства где-то в деревне под Арском, это и вся Россия. Это очень интимное чувство. Я завидую американцам, которые любят свою родину ясной и крепкой любовью. Для того, чтобы любить её, им вовсе не требуется покидать её навсегда.

Д. Валеев. Ещё одна интересная особенность. Если прежде мы жили, предположим, в условиях несвободы, то ныне свобода вроде бы дана художнику. Во всяком случае, свобода нигилизма, свобода отрицания. Литература вроде бы должна набрать воздух, как-то приподняться. А оказалось – художнику, которому дали возможность говорить, сказать-то, бедному, нечего. Больше того, большинство художников потеряло какую-то опору, стержень и смысл в своём ремесле. Похоже, раньше за него думали чиновники: как писать, что писать? Существовала определённая аудитория, на которую он работал. И вдруг всё куда-то исчезло. В литературе, в искусстве появилось много чрезвычайно жалких фигур. И разве не потускнели, не увяли, не усохли даже былые кумиры – Солженицын, Айтматов?..

М. Валеева. Наверное, подлинного художника это никак не должно коснуться. Зачем же художнику стержень из какой-то госструктуры? Ты говоришь о прошлом словно бы с ностальгией.

Д. Валеев. Нет, это не ностальгия. Это ещё один вопрос. Оказывается, человеку, в том числе писателю, всё время толкующему о свободе творчества, нужна ещё и стена несвободы, которую он должен преодолевать. Да, необходим и круг ограничений, из которого он должен выходить, опираясь лишь на свою волю. Впрочем, есть, есть и большие утраты, и оправдана ностальгия по ним. И потом, знаешь, я предельно устал находиться всегда в состоянии оппозиции к собственному времени. Хочется быть иногда не пасынком своей эпохи, а родным сыном. Жаль, не дано этого и сегодня, сейчас.

М. Валеева. Но художник – он ведь словно остров среди мутного моря пространств, времён, страстей и событий. Он всегда некая отдельность, правда, стремящаяся к слиянию. Но между ним и идеалом всегда море, топи, безбрежность.

Д. Валеев. Действительно, мутное море. И ты один в лодчонке. Однако какие прогнозы ты даёшь? Удастся ли нашему обществу и нам, людям, всё-таки выжить и выбраться из этой тёмной мути, куда нас занесло? Останется ли, на твой взгляд, человек жив после всех социальных передряг, и появится ли у него возможность продолжать дальше свою историю? Твоя позиция – это позиция молодого поколения людей.

М. Валеева. Мои личные прогнозы мрачны. Я просто содрогаюсь от ужаса, когда думаю о том, что нас ожидает. Меня сильно раздражает восторженный вой наших «демократов», их самоунижение и слепое преклонение перед Западом. Наша страна мне представляется большим больным и неуклюжим животным, над которым смеётся и которого жалеет весь мир. И если у нас страна такая, значит, и все мы такие же – убогие, ущербные, обделённые судьбой. Я боюсь наступления новой диктатуры, ещё более жестокой и изощрённой. Наверное, где-то ТАМ уже составлены списки. Где-то уже приготовлены и ожидают тысячи тюремных камер. Вспомнилось сразу: мне рассказывали крымские татары – на них в восьмидесятых годах было заготовлено пять тысяч камер. Лик диктатуры смотрит на людей.

Д. Валеев. Диктатуры, кто бы ни пришёл завтра к власти?

М. Валеева. Это просто будет диктатура того или иного цвета или толка. И соответствующего словаря.

Д. Валеев. А мне современная история представляется следующим образом. Конечно, было противостояние двух равномощных систем. И вот сейчас мы видим, как одна система – удав заглатывает другого удава. Не знаю, удастся ли заглотить до конца. Но думается, и для западной системы этот заглот может завершиться заворотом кишок и в итоге – хирургическим столом. Переварить огромное тело соцсистемы в своих недрах, в своём чреве не так-то просто. И я рассматриваю всё это действо апокалиптического ряда, которое мы теперь наблюдаем и в котором участвуем, как очень серьёзное испытание для всей человеческой расы. Ближайшие десятилетия – я основываюсь на разметках и прогнозах вокруг мировых стилей – уйдут на это взаимное переваривание.

М. Валеева. У нас разные весовые категории. Соцсистема уже не та. Теперь в мире диктует не она, а диктуют ей.

Д. Валеев. Я считаю, что если капсистема заглотит соцсистему без остатка, то она превратится во что-то совершенно иное. Это будет процесс нелёгкого взаимного переваривания, на что уйдут, повторяю, десятилетия. И конечно, эти годы в плане прав человека и прав художника будут не из лучших. Далеко впереди брезжит век четвёртой великой реалистической культуры, но на ближайшие сто – сто пятьдесят лет человечеству предстоит тяжёлая работа под знаком символической составляющей. В результате этой работы человечество будет объединено во что-то единое и абсолютно целое. В совершенно драматических для человека условиях, когда цена личности будет падать всё ниже и ниже, задача художника и литературы в целом, наверное, будет состоять в том, чтобы как надежду, быть может, как последнюю надежду, нести в ночи знамя человеческого мегаидеала. И в кромешной тьме художники должны зажигать свою одинокую свечу.

М. Валеева. Страшное время, с другой стороны, даёт для художника фантастически богатый жизненный материал. Если ты сыт и всем доволен, то что может быть стимулятором творчества? Наверное, в основе творчества всё же лежит какой-то посыл неудовлетворённости миром или своими отношениями с ним.

Д. Валеев. Всё это в конечном счёте, я думаю, породит какую-то новую великую, подчёркиваю, великую литературу. Ты согласна?

М. Валеева. Да, но только в том случае, если человечество не погибнет раньше.

1991, 11 апреля

Вопиющий в пустыне

С Эльзой Губайдуллиной, редактором отдела литературы и искусства татарского радио, мы встречались и записывали в студии наши разговоры многократно. Беседы эти обычно сначала звучали по Татарскому радио, а затем, через какое-то время, повторялись на радио Российском. Так было и в этот раз. В декабре 1991 года состоялась ещё одна встреча.

– После каждой передачи с вашим участием в редакцию радио приходит много писем. На этот раз минуло полгода со времени нашей последней беседы с вами. У людей есть вопросы к вам. Сужу по письмам. Произошло много событий в жизни страны, да, собственно, и страна-то исчезла. Я помню, весной 1990 года в одной из казанских газет вышла ваша статья «Хочу эмигрировать… в СССР». Советский Союз в ту пору ещё существовал, и такой поворот мысли был тогда совершенно неожиданен, но, оказывается, правомерен. Хочется спросить вас, гражданином какой страны вы себя сейчас считаете и гражданином какой страны хотели бы себя видеть?

– Пожалуй, как и многие в нашей стране (может быть, не все, но, думаю, подавляющее большинство), я лишился теперь родины и гражданства. Да, гражданства и родины. Я не знаю, гражданином какой страны мы все теперь являемся, но быть гражданином ССГ или СНГ я не хочу. Само сочетание этих звуков звучит неприятно и режет сердце. Да, той весной я написал статью «Хочу эмигрировать… в СССР», и заголовок для статьи был выбран мной намеренно эпатажный. Уже тогда надвигалась опасность будущего распада государства, она уже в то время просматривалась мной ясно и чётко. То, что происходит ныне и происходит в стране все последние годы, не является процессом естественного самораспада государства. Это процесс искусственно стимулированный, пожалуй, ещё с рубежа шестидесятых годов, тогда же с блеском спланированный и вышедший на финишную прямую с середины восьмидесятых годов. Конкурирующей западной цивилизацией через свою «пятую колонну» осуществляется грандиозная операция, и, конечно, горько и больно наблюдать крушение устоев того бытия, в котором материализовался круг твоей жизни.

Вы теперь не найдёте нигде консульства, которое дало бы вам визу в СССР. Доступ в него закрыт для нас уже навсегда.

Между тем я родился в огромной стране, я работал в Горной Шории, я был на геологической практике на Дальнем Востоке, Оренбуржье, я исходил своими ногами Урал, Удмуртию, и я привык считать все эти земли своей родиной, так же как земли Прибалтики, Украины, Молдовы. Мне как-то трудно всего этого лишаться. Часто говорят – со злобой или иронией: ах, имперское мышление, имперские чувства. В общем-то нормальные, естественные чувства человека, выросшего в огромной стране и привыкшего считать её своей родиной, ныне попадают в разряд чувств «подозрительных», подлежащих «искоренению». Но для меня гибнущий Советский Союз не был империей. Я считаю все эти евразийские пространства и социум, здесь возникший, моделью человечества, которое сумело на протяжении тысячелетий объединиться в одну великую семью на этом обширном поле земли. И как человечество объединилось на одной шестой части мировой суши, в будущем в виде какого-то единого планетарного существа оно могло бы объединиться и на пространствах всего земного шара, ибо развитие человечества идёт к этому. Универсальный человек – дальняя стратегическая задача. Сейчас же мы видим откат назад, движение куда-то к Средневековью, к феодальной разобщённости и вражде. То, что сделано с государством, превращение его в непонятное образование вроде СНГ – это путь к конфронтации, к завтрашней войне, которая, собственно, идёт уже сейчас в Грузии, Молдове, Армении и Азербайджане.

– Ваши прогнозы часто оправдывались на протяжении нескольких лет, что мы с вами разговариваем. Что, как вы предполагаете, случится в ближайшем будущем?

– В апреле-мае 1990 года, полтора года назад, я написал большую статью. Я дал там анализ происходящего. Со своей точки зрения, возможно, и субъективной. И прогноз вероятного будущего, каким оно мне виделось. В частности, я говорил в ней о трёх возможных вариантах развития нашего общества. Первый вариант – вариант, так сказать, чекистский. Это объявление открытой войны советской необуржуазии и возвращение на исходные ортодоксально-большевистские позиции. Он представлялся мне вариантом, ведущим в общем-то к гражданской войне. Второй вариант – вариант полного признания своего поражения перед советской необуржуазией и полный перевод нашей экономики, всего нашего общественно-политического строя на капиталистический лад. Этот вариант развития тоже представляется мне ведущим к гибели нашего государства и к гражданской войне. Наконец, я рассматривал ещё и третий спасительный вариант. Таковы были мои наметки на май 1990 года. Развитие страны – это теперь уже очевидно – пошло по второму варианту.

Интересы всего многомиллионного народа принесены в жертву 5–7 процентам населения нашего государства. Интересам нового класса коррупционеров и олигархов.

– Но нас убеждают в том, что от этого выиграет все общество?

– Вряд ли, я думаю, от этого выиграет всё общество, если 90–95 процентов состава этого общества скатывается за последнюю черту не то что бедности, а физической выживаемости.

– Диас Назихович, то, что вы говорите, я заметила, понимает очень небольшое количество людей.

– Да, и в этом – узел трагедии, к сожалению. Всё-таки удивительно, конечно, поведение народа в критические часы истории. Собственно, во все смутные времена народ вёл себя как-то очень странно. Возьмите эпоху революции и гражданской войны 1917–1921 годов. Всё своё будущее народ отдал кучке политических дельцов, каких-то политических дилетантов, прибывших в «спецвагоне» и «спецпароходе» из-за рубежа, которые решили по-своему строить его жизнь и экспериментировать на российской истории. И то же самое мы наблюдаем теперь. Я могу понять наших нынешних вождей, которые сознательно и планомерно губят на протяжении последних лет страну. Они выполняют данное им поручение. Но как понять народ, которого они лишают всего: возможности обучать своих детей бесплатно в школах, бесплатного лечения, дешёвого жилья и хлеба, элементарной возможности жить. Обманутый и обворованный, народ, как ни странно, ещё поддерживает этих политических марионеток. Был бы какой-то другой народ, сознающий опасность, сознающий свою ответственность за будущее своих детей, то наверняка не допустил бы этих людей до власти. Но наш народ по-прежнему им верит, по-прежнему ещё надеется на них. В этом случае его жалкая судьба, к сожалению, становится его объективной судьбой. И здесь – трагедия людей, например, моя, которые прекрасно сознают, что то, что они говорят, скажем, предупреждая о беде, – это лишь крик вопиющего в пустыне. Крик в ночи, крик, раздающийся в тотальном одиночестве. Его могут услышать только, к сожалению, одиночки. Но, наверное, и в пустыне должен всё-таки звучать крик предупреждения. Вот я и кричу, а в ответ – удары.

– Диас Назихович, а какое место вы уделяете нашей республике в том новом содружестве, которое образовалось? Пусть мы относимся к нему негативно, но всё это, увы, реальность.

– Простите, а насколько реально это содружество? Думаю, во многом оно – фикция. Ну что может быть общего между Арменией и Азербайджаном, членами содружества, находящимися в состоянии войны друг с другом? Это содружество фиктивное, мнимое, содружество на месяц, на три месяца, на полгода. А потом – война между республиками, поскольку их интересы очень различны. Скажите, что общего между Туркменией и Молдовой?

– Но вы же говорили, что эти республики могут существовать в одном Союзе.

– Одно дело, когда эти республики существовали в одном Союзе, в рамках одного государства, исповедуя более или менее единую идеологию и находясь в рамках одной экономики. И другое дело, когда, скажем, одно общество тяготеет к западной демократии, а другое – к теократии восточной, исламской. В силу этих причин Содружество эфемерно, и я думаю, не надо особенно надеяться на то, что оно будет прочным. А что касается процессов, происходящих в Татарии… Чтобы взорвать стабильность жизни, захватить власть, нередко прибегают к элементарной политической провокации. Возьмите так называемый мятеж левых эсеров 6 июля 1918 года и убийство немецкого посла Мирбаха. Это была заурядная, хорошо проведённая провокация, задачей которой было уничтожение партии эсеров и всех левосоциалистических партий. Возьмите убийство Кирова. Оно было крайне необходимо правящему тогда режиму для того, чтобы укрупнить вал репрессий. Возьмите поджог Рейхстага, произведённый людьми Геринга и Гитлера. Это был продуманный шаг, чтобы уничтожить коммунистическую партию Германии. И в наши дни политические провокации тоже в ходу. Нынешний распад государства – прямой итог «победы», одержанной 19–21 августа «агентурой влияния». И вот теперь, мне кажется, опять нависает провокация… Ведь перевод огромной страны на капиталистический лад, смена общественно-политического строя в таком огромном государстве, как бывший СССР с 300-миллионным населением, сделать непросто. Здесь могут быть пущены в ход различные средства, в том числе и национальные мины. Идее социализма может противостоять только идея крайнего национализма, и ставка на национальный эгоизм отдельных народов здесь – далеко не последнее средство. При перемене общественно-политического строя могут быть пущены в ход ядерные заряды национального характера. Чтобы сохранить власть, чтобы направить гнев народа в другое русло, можно внушить населению, что виноваты не правительство национальной измены, а какой-нибудь народ. Скажем, армяно-азербайджанский конфликт – это локальный конфликт, он не затрагивает нашего бытия во всей стране. Грузино-осетинский конфликт – это локальный конфликт, молдавско-гагаузский – также локальный конфликт. А вот татаро-русский конфликт или, например, русско-украинский могут стать конфликтами, поле действия которых может охватить пространство нашей бывшей страны. И те, кто провоцирует такое со стороны ли Москвы, Казани или Киева, берут на себя величайшую ответственность за будущее своих народов. Меня удивляет, почему люди, выдающие себя за патриотов, не думают, что ставят свои народы на грань физического уничтожения. История не допускает шуток. Думать о том, что мировое общественное мнение будет на стороне унижаемых, оскорбляемых, побеждаемых, наивно, к крови ХХ век привык. К большой крови привык тоже. И все в мире руководствуются только голыми эгоистическими интересами.

– И на чём же, Диас Назихович, основывается ваша вера? На что вы надеетесь?

– Сейчас уникальный в мировой истории и в истории нашего государства период. Вопрос встаёт о физической выживаемости народа. Физической выживаемости наций. Если сработает инстинкт самосохранения, то, может быть, мы спасёмся. А если будем по-прежнему доверять политикам, которые работают на какие-то третьи силы, у нас не будет будущего. Мы находимся в чрезвычайно опасной ситуации. Но мне кажется, угрозы этой опасности народ ещё не сознаёт. Мы все думаем о том, чтобы спастись лично каждому. Мы думаем о том, как достать сегодня молоко в магазине, как купить мясо или картошку на базаре, но не думаем уже об общих основах бытия. О том, что надо беречь и общие основы нашей жизни! В нас пропадает государственное начало, но всё это должно проснуться в нас в крайний миг беды.

– И опять вопрос, который я задала вам в начале. В какой стране вы хотели бы жить и каким образом вы представляете себе людей различных национальностей в этой бывшей или будущей стране?

– Я думаю, страна, в которой мы родились и в которой до сих пор жили, создававшаяся на протяжении тысячелетий, не может так просто разрушиться за пять-шесть дней. За те секунды, когда какие-то случайные люди подписывают документы, разрушающие это государство. Я бы хотел жить в той стране, в которой родился. Я, быть может, консерватор, но я стою за Союз наций в старых границах. Я – за Союз, в котором каждому народу была бы предоставлена возможность полноценного и полнокровного развития и существования. Я думаю, что в итоге-то эта страна снова соберётся. Она снова консолидируется воедино, но, может быть, с какими-то потерями. Не хочется людских потерь. Ведь развал огромного государства – это выброс энергии. И не атомной, а ядерной энергии. Это сверхъядерный выброс. И здесь могут быть миллионные жертвы.

– Такие сложные ситуации, Диас Назихович, всё-таки история человечества знала и раньше. И всё же ход развития истории складывался так, что человечество каким-то образом преодолевало тупиковые ситуации и в конце концов выходило на дорогу разума. Наверное, и сейчас надо надеяться на это?

– Конечно, роковые минуты уже были в истории. Они и в ХХ веке уже не раз встречались. Вот сейчас начал публиковаться русский философ и мыслитель Иван Ильин, половина жизни которого прошла в эмиграции. Он писал о своей эпохе, революционной и послереволюционной: «Подорваны все духовные, все социальные основы демократии, вплоть до веры в труд, до уважения к таланту, в клочки разорвана ткань национальной солидарности. Повсюду скопилась невиданная жажда мести, массы мечтают о том, чтобы стряхнуть с себя гипноз подлого страха. И в этот момент им предложат демократическую свободу, право всяческого самоопределения, доктрину народного суверенитета. Кто же будет отвечать за неизбежное последствие этого?» Не правда ли, кажется, как будто эти строки написаны сегодня? Мы так и не научились просчитывать последствия своих политических доктрин.

– Да, хотя есть не такой уж далёкий опыт.

– К сожалению, прошлый опыт в новой реальности обычно не срабатывает, мы забываем о нём. Мы идём вперёд методом проб и ошибок. Но важно, чтобы эти ошибки были всё-таки ошибками относительными, не абсолютными, чтобы какая-то очередная ошибка не привела к концу цивилизации. Быть или не быть? – этот гамлетовский вопрос касается сегодня уже судьбы не одного человека, а судьбы человечества.

1991, 27 декабря