Текст книги "Скажи смерти «нет!»"

Глава 40

I

Первый день работы у Барта прошел, как в тумане. Он ничего подобного не испытывал за всю свою жизнь, да и представить себе не мог. За всю жизнь он лишь несколько недель провел в госпитале после кампании в Кокоде – у него тогда было несерьезное, но болезненное ранение. Правда, были еще Пайн Ридж и Локлин, куда он приходил как посетитель, но к тому времени, как он приходил, самая неприятная часть больничных процедур бывала закончена, и он видел больных уже подготовленными к приходу посетителей. Даже недели, проведенные вдвоем с Джэн в городской квартирке, как оказалось, слабо подготовили его к работе в Спрингвейле. Самую неприятную работу там выполняла сестра Даггин, и большую часть дня его не бывало дома.

К тому же в Сиднее его поддерживало еще какое-то состояние искусственного возбуждения. Он не мог не знать, что все считают его в некотором роде героем. Может, он сам не стал бы так заноситься, но он все время чувствовал, как согревают и подбадривают его и уважение Дорин, и высказывания доктора, и похвалы сестры Даггин, и изумленное восхищение Чиллы. И прежде всего Джэн. Все, что он делал, он делал для Джэн. С ним были ее любовь и ее благодарность. Здесь же была только работа – работа, не скрашенная присутствием Джэн.

Обстановка больницы и ее атмосфера угнетали его – неопрятные, обшарпанные строения, переполненные палаты, измученный работой персонал.

Палата № 21, в которую он был назначен, была по виду такая же, как и все другие палаты, – длинный узкий барак с широкой верандой, крытый железом и обшитый досками. Когда-то здесь были военные казармы; приспосабливая их под больничные корпуса, к ним пристроили веранды и в каждом корпусе отгородили конец палаты: туда клали тяжелобольного, когда становилось ясно, что он уже умирает.

Барт был отдан на попечение Уэстону, одному из санитаров. Это был невысокий серьезный человечек, энтузиаст своего дела, проработавший санитаром уже семь лет. В отличие от остальных санитаров, которые согласились на эту работу временно, только потому, что ничего другого не подвернулось, он специально готовился к экзаменам на эту должность.

Как долго Барт собирается здесь пробыть?

Барт ответил, что он будет здесь столько, сколько здесь будет Джэн. Врачи говорят, что это «примерно на год». Он проторчит здесь год, а когда Джэн поправится, они оба уедут куда-нибудь подальше, чтобы никогда больше не слышать этого слова – «туберкулез» и не видеть его жертв.

Уэстон, знакомивший в это время Барта с его обязанностями, ничего не ответил на его горячую тираду. Он только пожал плечами и тут же выбежал из комнаты, услышав звонок, вызывавший его в палату.

Барт просматривал список своих обязанностей, и при этом его на мгновение охватило непреодолимое желание бежать прочь отсюда. «Не по мне все это дело – все эти утки, писсуары. Не могу я этим заниматься. С самого начала было сумасшествием согласиться на это. Нет, лучше удрать, пока не поздно, и подыскать работу где-нибудь поблизости. Джэн поймет меня. Джэн поймет, что я должен сохранить все силы для нее, чтобы приходить и сидеть у ее постели после работы». Ну что же, скажите на милость, они оба выиграют, если он останется здесь и будет с утра до вечера выполнять отвратительную черную работу, ухаживая за людьми, которые ничего для него не значат? Он подошел к двери и вдохнул сухой прозрачный воздух долины. Он взглянул на потрескавшуюся асфальтовую дорожку, убегавшую за соседние бараки. Вон они стоят здесь, приземистые и неприглядные, и каждый, повернувшись фасадом к дороге, обнажает свою убогую непривлекательность. Многие палаты вообще стоят закрытыми из-за нехватки персонала. Это зрелище его отрезвило. В Пайн Ридже по крайней мере можно было забыть, что там царит болезнь и даже смерть, потому что взгляд там невольно обращался к прекрасному ландшафту долины и неба. Но для того, чтоб лечиться в Пайн Ридже, нужны деньги, а когда денег больше нет, вас выбрасывают на улицу. Сюда же невозможно попасть, потому что многие палаты закрыты из-за недостатка средств. В каждой из пяти лачуг, которые еще работают, размещены по тридцать человек, и вот они лежат здесь месяцами и, может, годами, как лежит сейчас Джэн, лежат, глядя друг на друга через узкий проход в палате. Они не видят даже выжженных рыжих лугов, уходящих к острым зазубринам холмов на горизонте. Они видят только друг друга да еще низкие покатые крыши веранд, примыкающих к домам снаружи.

«Если я уеду, – сказал он себе, – Джэн поймет, что я не смог вынести этого. А если я не могу вынести этого, то почему же должна она?»

Он повернулся и снова вошел в комнату. Вбежал Уэстон.

– Мориарти с восемнадцатой койки нужна утка. Возьми ее в стерилизаторе и пойдем со мной – я покажу тебе, как это делается. Он очень слаб. Его нужно поднимать очень осторожно, а то у него кожа на спине полопается и тогда уж не заживет.

Барт вытянул утку из стерилизатора и отправился вслед за Уэстоном выполнять свое первое задание.

II

Уже к середине первого дня работы Барт едва волочил ноги от усталости.

В палате было тридцать больных: двадцать внутри и десять снаружи – на веранде. Вначале он видел одни только лица: лица болезненно желтые, лица грубые, лица сияющие, розовые, молодые и старые – самые разные лица, и люди здесь тоже были самые разные, начиная с семидесятидевятилетнего дедушки до двенадцатилетнего горбатого мальчугана – правда, двенадцатилетний Билли Мейн уже так давно лежал в санатории что тоже скорее напоминал сморщенного старичка, чем ребенка. Сейчас он сидел на постели, уставившись на Барта, пижама его была расстегнута, и голова под тяжестью горба склонялась на худую костлявую грудь. Билли провел восемь лет в мужской палате в Спрингвейле, и мир обыкновенного детства, наверно, показался бы ему совершенно чуждым и непонятным. Сейчас он махал тоненькой, как прутик, ручкой и, подражая взрослым больным, матерился, требуя у Барта утку.

Потом Барта вызвали раздавать ужин под придирчивым надзором сестры Суэйн. Была только половина третьего, но в санатории приходилось начинать ужин очень рано, иначе из-за недостатка обслуживающего персонала они бы не управились с ужином до ночи. Барт удивлялся, что больные вообще хоть что-то едят в эту послеполуденную январскую жару. Барт подал старику, известному здесь под именем Папаши, тарелку, на которой для быстроты были положены вместе и салат, и мясо, и хлеб, и масло. Папаша пытался усесться прямо, пока Барт подкладывал ему под спину подушки, и при этом стонал.

– Чертов ревматизм просто покою мне не дает, – пожаловался он и взял тарелку скрюченной, узловатой рукой.

– Фу! – Он ткнул в холодный кусок сосиски искривленным, распухшим в суставах пальцем, – такие грузчику жрать впору. – И он пристально посмотрел на Барта. – Я слышал, у тебя хозяюшка в третьей палате.

– Верно. – Барт только подивился, как быстро распространяются здесь слухи.

– Ну, так вот, если хочешь, чтоб она поправилась, то ты ей лучше пожевать что-нибудь купи, когда пойдешь в город, потому что после вот этого она до самого завтрака ничего больше не получит, кроме стакана молока, это уж точно.

– Хорошо, Папаша, так и сделаю.

Старик пожевал кусок хлеба беззубыми деснами.

– И ты не беспокойся. Тридцать лет назад доктора говорили, что мне жить остается шесть месяцев, а я уж трех докторов пережил.

И он беззвучно засмеялся, не скрывая, что гордится этой своей живучестью.

– Я и еще двух схороню, будь уверен, – добавил он, когда Барт принес чай его соседу.

До сих пор болезнь существовала для Барта лишь как мир женщины, с ее вечными заботами о своей внешности, с ее стремлением сохранить привлекательность в любых условиях. Здесь же все было по-другому. Здесь тоже был мир, где царила болезнь, но все же это был мужской мир – более жестокий, резкий и грубый. Мужчины, лежавшие здесь, тоже были больными, но все же это были мужчины. И они сохраняли свой соленый хлесткий юмор.

Палата № 21 была палата нелегкая. У нескольких больных туберкулезный процесс зашел уже далеко, и за ними требовался особый уход, а сестра, дежурившая здесь, старалась почти всю работу переложить на санитаров. Она была низенькая, пухлая, лицо у нее все время было какое-то обеспокоенное, а характер несдержанный.

– У нее язык, ну, просто крапива, – пооткровенничал с Бартом Гарри Пэкстон, один из больных, лежавших на веранде.

– Только что вот язык, а так сестра она совсем паршивая, – добавил его сосед. – Поговаривают, она раньше за слонами ухаживала в зоопарке.

Пэкстон сочувственно подмигнул Барту.

– Да, друг, ты у нее попрыгаешь.

– Ух! Она такая тварь ленивая! Никогда лишний раз задницу не поднимет. Помирать будешь, а она только завопит, чтоб санитар пришел. Да вот, слышишь!

В окно донесся голос сестры Суэйн:

– Куда он запропастился, этот новый санитар, что у него, ноги отнялись, что ли?

Барт вышел из палаты.

III

В тот вечер Барт чувствовал себя таким усталым, что не мог ни переодеться, ни навестить Джэн. Он с изумлением смотрел на Уэстона, который, казалось, нисколько не устал и еще уселся за стол заниматься – такой же подтянутый, аккуратный и энергичный, как утром.

– Диву на тебя даюсь, Джэк. Просто не знаю, как тебе это удается. Я тебя вдвое больше и то едва до дому дополз после работы!

Уэстон едва заметно улыбнулся, обнажив выпирающие вперед зубы.

– Ты слишком много бегаешь. Учись беречь свою энергию. Нельзя сказать, чтобы ты не то делал, что надо, ты просто все не так делаешь.

– Да уж наверно, особенно если сравнивать с тобой и с сестрой Суэйн.

– Когда ты узнаешь ее поближе, ты увидишь, что у нее тоже есть свои достоинства.

– Можешь взять ее себе. Мне ни сама она не нравится, ни ее замашки, ни ее язык.

– Привыкнешь. С ней в паре работать, конечно, больше ответственности.

– И работы тоже.

Уэстон задумчиво пожевал губами.

– Она уже двадцать четыре года за туберкулезными ухаживает, а ведь это самые тяжелые больные.

– Тем более ей бы не следовало вести себя так.

– А я ее и не оправдываю, я просто объясняю. Здешняя жизнь любую женщину может ожесточить. Она здесь работает в этих ужасных условиях, пока все здоровье не потеряет, а когда состарится, то получит только скудную пенсию по старости.

Барт удивленно покачал головой.

– Одного не могу понять: отчего люди со всем этим ужасом мирятся? Бьюсь об заклад, что даже в тюрьме таких дряхлых тюремщиков нет, как эти старые неумытые развалины, что здесь работают.

– Но труд их очень дешев – вот почему их тут держат. Правительство платит им шиллинг в день, а им куда ж еще идти – разве что в тюрьму, в богадельню или в приют для алкоголиков. Да и чего от них требовать можно за шиллинг-то в день?

Барт со вздохом вспомнил военные дни.

– Эх, подумать только, как за нами в военном госпитале ухаживали!

– А! Вот мы и до сути дошли. На войну и разрушение никогда в деньгах недостатка не было, – глаза у Уэстона сверкнули под очками, и он погрозил Барту пером, – того, что мы тратили на войну в одну неделю, хватило бы, чтоб для всех туберкулезников, сколько их есть в Австралии, достаточно санаториев настроить. Доктор Хейг как-то сказал, что мы за одно поколение могли бы от этой болезни избавиться. Так, думаешь, они это сделают? Как бы не так!

Он помолчал и резко добавил:

– Ну ладно, мне заниматься надо. У меня через две недели экзамен.

Он критически осмотрел Барта.

– Я думаю, тебе лучше будет повязать тот галстук, в котором ты сюда в первый раз приехал, вместо этого. Твоей жене приятно будет, если ты как можно лучше будешь выглядеть, когда придешь ее навестить. Ты и не представляешь, наверное, как важно для больного, чтобы посетитель, который его навещает, выглядел как можно лучше.

Барт со все возрастающим изумлением глядел на маленького человечка.

– Черт бы меня подрал, если…

– Да, да, психология больного – вещь очень важная.

– Ну ладно! Твоя взяла.

Барт переменил галстук.

IV

Барт проходил по третьей палате, улыбаясь, кивком приветствуя женщин и отмечая про себя их героические усилия выглядеть как можно лучше. Санаторий был расположен далеко от города, и потому лишь немногим счастливцам выпадало встречать посетителей, да и то лишь по субботам и воскресеньям. И все же в посетительский час они каждый день прихорашивались, расчесывали волосы, пудрились и красили губы.

Джэн сидела, облокотившись на подложенные под спину подушки, и, когда он увидел ее лицо, ее глаза, следившие за его приближением, он почувствовал, что ради этого можно перенести все.

И только сейчас он по-настоящему обрадовался, что согласился на эту работу. Он выдержит это, как бы тяжело ему ни пришлось. Он должен выдержать это ради Джэн.

– Здравствуй, родная! – Он поцеловал ее, ощутив на губах прикосновение ее пересохших горячечных губ. – Ну как ты себя чувствуешь сегодня?

– Чудесно! Особенно когда ты здесь. – Голос ее прозвучал хрипло, и она крепко сжала его руку.

«Какое-то смятение у нее на лице, почти страх, – подумал он. – Интересно, хорошо ли с ней обращаются?» Он ощутил приступ бессильного гнева: «Упаси боже, если увижу, что кто-нибудь плохо обращается с Джэн!» Если бы с ней кто-нибудь посмел заговорить так, как сестра Суэйн разговаривала с больными двадцать первой палаты, он бы, кажется, его на месте убил.

Джэн во всех подробностях рассказала ему об осмотрах и анализах, и ее рассказ подбодрил его. Ей уже сделали просвечивание, осмотрели горло, сделали анализ крови, анализ мокроты и произвели общий осмотр. Она не знала, для чего это все, но все было сделано очень тщательно.

– Мне сказали, что они всегда делают просвечивание перед пневмотораксом и после. Неудивительно, что Линда здесь выздоровела. Я и сама чувствую, что начинаю выздоравливать.

– Ну, теперь мы, кажется, чего-то добьемся наконец, – согласился Барт. – Столько анализов и осмотров – и все в первые же дни. Ха! Подумать, сколько бы это все стоило в другом месте!

Он чувствовал себя, как человек, который наконец выбрался на свет из подземного лабиринта, где он долгие месяцы плутал в тумане и мраке, хватаясь за стены. Если бы они так с самого начала сделали вместо того, чтобы плутать вокруг да около! Теперь, оглядываясь назад, он видел все их ошибки. Ведь тогда никто не помог им советом, никто не объяснил, чем все это грозит. Ну, да теперь все будет в порядке. Вот когда заболела Дорин, там не было ни ошибок, ни проволочек – и посмотрите, как здорово она идет на поправку. Без сомнения, с Джэн теперь будет то же самое.

Глаза Джэн остановились на его лице, и взгляд ее на мгновение просветлел. Она увидела в его глазах надежду на будущее. Их руки встретились.

– А как у тебя сегодня?

– Блестяще! Сестра сказала, что если так пойдет, то лет через пять у меня смогут обнаружиться кое-какие проблески интеллекта в количестве, достаточном для того, чтобы меня наняли убирать палаты.

У Джэн возмущенно вспыхнули глаза.

– Мерзкая старуха! Ты пошли ее ко мне, я ей расскажу, какая ты замечательная сиделка.

Комок подступил у него к горлу. Он сжал ей руку.

– Я научусь еще. Я только сейчас начинаю понимать, что тебе пришлось вытерпеть с такой сиделкой, как я.

– Жаль, что тебе попала не такая сестра, как наша сестра Конрик. Она просто изумительная.

– Я рад за тебя. А насчет этой старой карги ты не беспокойся. Она всех заставляет побегать. Тут она у одного больного нашла поллитровку в тумбочке. Ну, ты бы слышала, как она разорялась. Любой старшина бы мог позавидовать!

Оба засмеялись, но и, смеясь, Барт не переставал думать, отчего она так выглядит сегодня? Он никогда еще, кажется, не видел ее в таком состоянии: глаза глядят куда-то мимо, никогда она не была в таком нервном возбуждении.

«Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он остался со мной еще немного, – молила она, стараясь скрыть свой испуг под застывшей на губах улыбкой. – Мне страшно. Если бы только Барт мог остаться со мной, мне не было б так плохо».

– Так тебе действительно ничего не нужно? – спросил он, встревоженно вглядываясь в ее лицо. – У меня завтра будет несколько свободных часов после обеда, и я мог бы заскочить в город.

Она покачала головой.

– Нет. Просто сходи туда и выпей там кружку пива. Тебе нужно хоть ненадолго вырваться отсюда.

Барт согласился с ней.

– Ну что ж, это можно, – сказал он. – И ты, пожалуйста, обо мне не беспокойся. Я быстро научусь, и работа здесь ничего. А больные у меня так просто любопытные. Мне они вначале все показались на одно лицо, но уже к концу дня я обнаружил, что всё это интереснейшие типы.

Джэн смотрела мимо него, она нервно следила краем глаза, как сестра Конрик проходила по палате, как потом, склонившись над одной из больных, сделала ей укол.

«Боже милосердный, если ей суждено умереть, то пусть она умрет спокойно», – молила Джэн, и с губ ее при этом не сходила застывшая улыбка.

– Ты и вправду не хочешь, чтоб я тебе чего-нибудь купил? – снова спросил Барт.

Она покачала головой и с отвращением посмотрела на стакан молока, на поверхности которого уже собралась сметана.

– Ничего, милый.

Не могла же она рассказывать ему, что у нее тошнота подступает к горлу, что весь ее организм восстает при виде пищи, которую ей приносили, – жирных кусков мяса, непрожаренных отбивных котлет, вокруг которых уже застыл жир, водянистой тыквы, мятых черносливин, заварного крема с непроваренными комками и яичницы, о которой Шерли, ругаясь, говорила, что она делается из того же барахла, что и крем, только вместо сахара в нее соль кладут.

Иногда Джэн с отчаянием думала, что вообще никогда больше не сможет прикоснуться к пище. Она с тоской вспоминала аппетитные блюда, которые готовила ей Дорин. Когда она вспоминала о Дорин, ее начинали душить слезы.

– Ну, что пишет сегодня Дорин? – спросил Барт.

Джэн с трудом заставила себя собраться с мыслями, чтобы ответить на его вопрос.

– Все чудесно. Она прибавила еще два фунта. Ей дают какое-то новое лекарство. Доктора ею очень довольны. Она пишет, что в Конкорде очень хорошо и что лечение там первоклассное.

– Приятные вести.

Дорин поправляется, Джэн испугана и подавлена. При этой мысли он ощутил безотчетную грусть.

Джэн с горечью подумала, насколько все было бы легче и для нее и для Барта, если бы она, как Дорин, могла с самого начала поехать куда-нибудь, где за ней бы по-настоящему ухаживали, если бы с самого начала они не терзались этой вечной заботой о деньгах.

– Ты не напишешь ей от моего имени? – Джэн опустила глаза. – Сестра Конрик считает, что мне для полного отдыха неплохо было бы примерно с месяц не писать совсем.

Что-то оборвалось у Барта внутри.

– Ну конечно. А где письмо Дорин?

– В верхнем ящике.

Барт вынул письмо, и пальцы его при этом дрожали. Может, они нашли у нее еще что-нибудь. Уэстон сказал ему, что, когда больному запрещают писать, это обычно значит, что дела его не особенно хороши. Но он не находил в Джэн никакой перемены. Ничего, кроме того, что глаза ее смотрели все время куда-то мимо него. Это было так не похоже на нее. Но ведь тот же Уэстон говорил ему еще, что при туберкулезе ни о чем нельзя судить по внешности больного.

Простившись, наконец, с Джэн, Барт остановился поговорить с сестрой Конрик.

– О нет, ничего страшного, – ответила сестра на его расспросы, – просто я считаю, что если дать им в самом начале по возможности более полный отдых, то это только на пользу. А писать письма – это так утомительно.

– Мне показалось, что она что-то нервничает.

Сестра испуганно зашикала на него.

– Да, они все страшно взвинчены. У нас на той неделе был смертный случай, прошлой ночью был второй, ну, а ведь вы знаете, что за народ туберкулезники. У них примета: где второй, там всегда и третий. Так что мне на этой педеле достанется: каждая будет за температурой следить, как кот за мышью, и каждой будет казаться, что у нее кровохарканье началось.

– Но это же бесчеловечно так делать. А нельзя ли было б особенно тяжело больных совсем отдельно класть, как в мужской палате?

– Вы здесь много чего бесчеловечного найдете, мой мальчик, и в самом скором времени. Но мы все делаем, что возможно. У меня их здесь двадцать четыре души и двадцать две на веранде, так что прикиньте, как со всеми управиться, да еще женщине.

– Да я не вас имел в виду, сестра. Мне о вас Джэн много рассказывала.

– Ну, а теперь отправляйтесь, отдохните сами и не принимайте все это так близко к сердцу, а то вы здесь долго не продержитесь.

Сестра Конрик потрепала его по плечу и отправилась обратно в палату.