Текст книги "Скажи смерти «нет!»"

Глава 47

I

Когда Барт вернулся после выходного дня в больницу, доктор Хейг объяснил ему, что они предписали Джэн режим молчания, чтоб обеспечить ее горлу максимум покоя.

– Нет, нет, ей не хуже, – ответил доктор на вопрос Барта, – уколы принесли ей пользу, а режим молчания позволит ей сейчас совсем не напрягать гортань, вот и все.

А когда потрясенный этим сообщением и раздираемый страхами Барт пришел на работу, он узнал, что Джим Чэмберс умер в тот же вечер, вскоре после его ухода. Он увидел, что койка маленького аборигена Дарки тоже пустует.

– А куда Дарки перевели? – спросил он удивленно.

Воцарилось молчание. Прежде чем ему успели ответить, Барт уже мысленно обозвал себя ослом.

– В гости отправился к бабушке, – протянул, не отрываясь от спортивных известий, Боб Шейл, сосед Дарки.

Все молчали. «В гости отправился», – отозвалось в мозгу у Барта. Барт с болью припомнил личико спящего парнишки в тот предрассветный час.

– Чинарик есть? – грубо спросил Боб. – Я свою норму уже выкурил.

– Да, конечно. – Барт протянул ему сигарету.

Больные двадцать первой палаты продолжали читать, курить, играть в карты. Они не хотели говорить о Дарки. Глубоко затянувшись, Боб Шейл стал выпускать дым колечками.

– Совсем неожиданно парнишка помер, – сказал он, наконец, спокойным голосом. – Без предупреждения. До черта из него крови вышло, прямо фонтаном било, бог ты мой!

Кашель прервал его рассказ.

– В жизни еще такого не видел! Никогда не подумал бы, что в этаком тощем коротышке кровищи столько!

Боб беззвучно откашлялся, и краешек века у него нервно задергался.

– Зато с ним все быстро кончилось. Слава богу, хоть все кончилось быстро!

Обходя палату, Барт слушал мрачные шутки больных, их невеселый деланный смех, за которым они прятали свое возбуждение. Барт обнаружил, что двадцать первая палата по-своему реагировала на страшные события: она словно тянула жребий, с возбуждением ожидая результатов этой лотереи: кто будет «неизбежным третьим».

Дэнни вздохнул, когда Барт, собирая его на рентген, осторожно надел на него халат.

– Нет, сейчас не моя очередь помирать, Барт. Слишком большое было б счастье.

«Быстро же все у Дарки кончилось, – подумал Барт. – Неужели когда-нибудь он должен будет радоваться, если так и у Джэн будет? Нет. Он ни за что не будет так думать. Нет. Джэн совсем не такая. Она не похожа на других. Джэн борется. И она поправляется. Вдвоем они победят смерть».

II

Джэн молча выслушала предписания доктора. Она смотрела, как сестра Конрик вешает на ее койку табличку с огромными черными буквами – «Молчание». И сердце у нее на мгновение сжалось. По одному из больничных суеверий больная, над постелью которой появлялась такая табличка, считалась обреченной. Конечно, это глупое суеверие, такое же глупое, как и все другие. «Чепуха все это, – говорит Барт. – Вот Линда пролежала шесть месяцев с такой табличкой и поправилась, да что там – только на прошлой неделе из двадцать первой выписался мужчина, который больше полугода не разговаривал. Если уж он выздоровел, то, значит, каждый может выздороветь».

Молчание само по себе не представляло для Джэн особого неудобства. Молчание стало ее второй натурой, еще с тех пор, как она почти весь день лежала совсем одна в своей сиднейской квартирке. Здесь, в Спрингвейле, она тоже с первых дней довольствовалась тем, что прислушивалась к пустеньким палатным разговорам, редко принимая в них участие.

Самым утешительным в ее теперешнем положении было то, что теперь ей не нужно было думать, как лучше отвечать. Никто ведь не думает, что на блокноте, лежащем у койки, она станет писать что-нибудь лишнее, нет, только самое необходимое. Кроме того, можно вообще ответить кивком или улыбкой. Улыбка в любом случае будет кстати, и порой Джэн начинало казаться, что на лице у нее, как у клоуна, нарисована постоянная улыбка.

И все же одно дело молчать, когда тебе не хочется разговаривать, а совсем другое – если это молчание вынужденное. Тогда ты сразу становишься узницей, молчание – твоим тюремщиком, и за затворами твоих немых губ, не находя выхода, бушуют мысли, так, как никогда не бушевали они в ту пору, когда ты могла говорить. И, кажется, что невозможно ни на минуту оторвать взгляда от миссис Майерс и потому невозможно забыть о ней. Глядя, как день за днем угасает миссис Майерс, Джэн будто наблюдала за собственным отражением в зеркале. Если не бороться, то же случится и с ней. Вот таким иссохшим существом, на лице которого зубы кажутся непомерно большими, такой станешь и ты, если только не будешь бороться. Шерли рассказала ей однажды, что с той самой поры, как миссис Майерс предписали молчание, «она сложила лапки» и прекратила борьбу.

И Джэн дала себе клятву, что она будет продолжать борьбу, что она будет выполнять все предписания – не так, как миссис Майерс. Постепенно миссис Майерс стала для нее символом капитуляции. Нет, она ни за что не сдастся.

Ты молча наблюдаешь окружающее. А когда ты молчишь, все происходящее вокруг с каждым днем приобретает для тебя все больший смысл. Вон Шерли. У нее сейчас очередной психоз. Она огрызается на Мирну, придирается к сестре Конрик, грубит доктору. У Шерли началось кровохаркание, и она пытается скрыть это. Но разве здесь что-нибудь скроешь?

Мирна становится все печальнее, потому что вызов в Кентербери на прожигание спаек еще не пришел. Мирна отлично знает, что эта проволочка вредна для ее легких. И она все меньше говорит о своем Роджере, хотя фотография его еще стоит на тумбочке. Роджер сейчас по горло занят экзаменами. Ему очень трудно стало сюда выбираться. Бедный Роджер, он так страдает из-за их разлуки.

Постепенно Джэн перестала наблюдать за жизнью палаты, ее больше не волновали проблемы, занимавшие ее соседок. Она слышала, как они говорят, но смысл их разговоров ускользал от нее – она замкнулась в своем собственном мире. Часами она лежала теперь, глядя на противоположную стену. С приходом осени глубже стала синева неба, узенькая полоска которого виднелась в окно напротив, а на ветке, метавшейся в этом окне, листья становились все желтей. Джэн подолгу смотрела на стеклянный шарик, стоявший на тумбочке. Когда сестра Конрик встряхивала шарик, крохотная девочка пробиралась через миниатюрную снежную бурю. И эта снежная буря уводила Джэн прочь из тусклого больничного мира. И вот она снова была сильной, ловкой, подвижной – ветер трепал пряди ее волос, снег холодил лицо. Легко и свободно она шла по белой снежной равнине, прохваченная зимними ветрами.

В неверном плывущем ее сознании заснеженные холмы превращались вдруг в песчаные дюны, и ветерок рябил их склоны, и теперь уже не снег хлестал ей в лицо, а брызги соленого моря; она качалась на гребне, плеск и говор волн стояли у нее в ушах, горячие животворящие лучи солнца ласкали тело.

Барту все мучительнее становилось сидеть подле нее, глядя на улыбку, которая больше не казалась естественной, и пытаясь прочесть в ее лихорадочно блестевших глазах то, что, наверное, должно скрываться за этой улыбкой. Когда она писала ему записочки на листках блокнота, он тайком сравнивал эти каракули с прежними ее записочками, пытаясь проверить, действительно ли почерк у нее становится менее четким и разборчивым, чем раньше, или это ему только кажется.

На все расспросы и врачи и сестры отвечали ему одно и то же: состояние ее не ухудшилось. Уколы оказали положительное воздействие на ее горло, уменьшили боли, и она съедала теперь все лакомства, что приносил ей Барт, хотя с санаторской пищей она все еще не могла примириться.

Надежда то угасала в их сердцах, то вспыхивала вновь. Барту все труднее становилось разговаривать с ней в те долгие вечера, когда он не уезжал ни в соседний городок, ни в Сидней, а оставался у ее постели. То, над чем смеялись в мужской палате, вряд ли подходило для ее ушей, о событиях, заполнявших больничные будни, тоже не стоило ей рассказывать.

И зачастую после целого дня работы он чувствовал себя слишком усталым, чтобы вести разговор. Если бы она не была так больна, он рассказал бы ей кое-что о Дэнни Мориарти, но трудно понять смысл шуток Дэнни, не зная его самого, а описывать его Джэн, да еще когда она в таком состоянии, Барт просто не мог. Сначала их молчание словно каким-то ощутимым барьером отгораживало его от Джэн. Джэн будто замкнулась в каком-то своем мире, куда ему не было доступа.

Постепенно он научился по-другому воспринимать ее молчание. Оно стало для него символом успокоения, отдыха. В свободные от работы часы он сидел усталый и безмолвный у ее постели, не испытывая никакого желания разговаривать. Ее легкая ручка лежала на его руке, и мечты о полном ее выздоровлении причудливым хороводом проносились в его усталом мозгу. Иногда он говорил о тех днях, когда они снова будут вместе, далеко-далеко от Спрингвейла. Он рассказывал ей про домик у озера, который они построят, о детях, что будут играть возле домика. А она, зачарованная, смотрела на него блестящими глазами, легкая улыбка блуждала у нее на губах, и ей казалось, что она ощущает на своих пылающих щеках прикосновение прохладного ветра, дующего над озером.

Глава 48

I

Все санаторские правила полетели кувырком в то утро, когда третья палата выиграла лотерею. Сестра Конрик ничего не могла поделать с больными и в конце концов махнула на них рукой, да она и сама была возбуждена не меньше их.

– Пусть их, ладно, – сказал во время обхода врач, глядя с улыбкой на возбужденно щебетавших женщин. – Не часто на их долю выпадает столько радости!

Палата ликовала какой-то непостижимой, совершенно сумасшедшей радостью. Подумать только, что билет, который они купили на выдуманные ими штрафы, выиграл! Вот бывает же, что ни говори! Так сколько это выходит – шесть тысяч фунтов на двадцать четыре человека? Глаза у них сияли, щеки зарделись: одни производили быстрые, другие не слишком быстрые подсчеты в уме. Вдруг Шерли бесшабашно вылетела на середину палаты и, остановившись там, закричала:

– Нас не двадцать четыре, нас двадцать пять! Мамашу Конрик тоже надо включить, тогда по двести сорок кругленьких на душу выйдет!

Раздались одобрительные возгласы, и даже миссис Майерс, нарушив свой режим, хриплым голосом выразила одобрение.

– А ну-ка, на место! – Сестра Конрик легонько шлепнула Шерли по заду. – Так ты меня умаслить решила, бестия?

Но больные третьей палаты твердо решили, что сестра Конрик должна разделить их удачу. И вот она стояла посреди палаты, глядя на них, и покраснела от смущения, когда они вдруг начали аплодировать ей, а те, у кого горло покрепче, выкрикивали приветствия.

– Боже ты мой! – расчувствовалась она. – Подумать только, у меня двести сорок фунтов будет, моих собственных! Даже не верится!

– А что вы с ними сделаете, а, мамаша? – спросила Шерли.

Сестра Конрик вытерла изборожденный морщинами лоб и тяжело опустилась на койку рядом с Шерли.

– Мы вместе с Робби купим на пару маленький домик здесь в окрестностях. Мы уж давно его присмотрели, когда со старухой Робби здесь гуляли вечерами, но у нас денег не было, чтоб задаток внести.

Она закрыла глаза и улыбнулась, будто ей пригрезился счастливый сон.

– Робби сможет там на свою пенсию жить, а я буду приезжать по выходным.

Она снова улыбнулась.

– Пойду-ка ей позвоню, чтоб она тут же приехала.

– Ну! Вот я рада за Робби. – Шерли бросилась на койку и обняла сестру.

Поглаживая Шерли по волосам, сестра Конрик продолжала мечтать:

– Деньги мы постепенно выплатим, а когда я и сама стану слишком стара, чтобы таскать вас тут, девочки, у меня тоже будет куда деваться, чтобы не жить где-нибудь на больничных задворках. Боже ты мой! Подумать только! Собственный угол!

Снова со всех сторон послышались разноголосые приветствия. Но сестра Конрик уже вспомнила о своих служебных обязанностях и вскочила с места. С шутливой строгостью она погрозила Джэн:

– Не забывайте, что вам запрещено разговаривать, миссис Темплтон!

Джэн улыбнулась сестре, и та улыбнулась ей в ответ.

– Какое счастье! – Сестра Конрик медленно обвела их всех взглядом. – Девочки! Да вы понимаете, что это значит? Значит, мне не придется здесь надрываться, пока меня на носилках отсюда не вынесут, чтоб свою пенсию по старости получать. Ведь если у нас с Робби будет свой уголок, мы сможем держать пансион. Всегда найдутся старухи нянечки, которым нужно где-нибудь отпуск свой провести за умеренную плату.

– Ого! Ты еще того и гляди превратишься в этакую безжалостную скрягу хозяйку и будешь всех обдирать!

Шерли, повернувшись на спину, мечтательно смотрела в потолок.

– Двести сорок кругленьких! Ну и ну! Вот я на них повеселюсь, когда отсюда выберусь. Я уж засяду в пивной возле Кросса. Эх, девочки, ну и повеселюсь же я! Эх, мама!

Сестра Конрик легонько шлепнула Шерли.

– Я в тебя, наверно, никогда разума не вобью. Ну прокутишь ты свои двести сорок кругленьких, а потом что? Снова сюда, как только место свободное будет?

– Ну уж нет! – Шерли поболтала ногами в воздухе. – Уж я недолго, может, проживу, но зато, вот-те крест, весело!

Сестра Конрик задумчиво обвела их взглядом, как будто стряхивая с себя остатки сна.

– Мне вас благодарить надо, девочки, а только я…

Она запнулась, не в силах произнести больше ни слова, но крики и шум аплодисментов сделали ненужными слова.

Двести сорок фунтов на душу!

– Теперь у меня все в порядке! – крикнула миссис Холл. – Я смогу вернуться домой! Доктор сказал, что у меня все в порядке, а муж мой пишет, что квартиру он подыскал. Там только две комнатки и кухонька, но жить можно. Хозяин нас пустит, если мы дадим пятьдесят фунтов задатку. Конечно, нам бы никогда пятидесяти фунтов не набрать, но теперь-то мы и задаток дать можем и еще на мебель останется. И дочку, наконец, домой взять сможем.

Она сидела на койке, обхватив руками колени и мечтательно глядя куда-то вдаль, за окно.

– А я отправляюсь прямо в Сидней и там сделаю прожигание спаек, – поделилась с Джэн Мирна. – Теперь я могу себе это позволить. Доктор говорит, что если я снова начну пневмоторакс, то через шесть месяцев меня выпишут.

II

– Ну, а ты что с деньгами сделаешь? – спросил Барт. – Отложишь их, чтобы в разгул пуститься, когда выпишешься, или купишь себе сейчас алмазную тиару и будешь ее к моему приходу надевать?

Джэн подняла на него блестящие глаза. Барт пододвинул ей блокнот, но она, покачав головой, оттолкнула его.

– Не нужно, я хочу говорить.

– Тебе нельзя, Джэн. Тебе нужно молчать.

– А я буду говорить, и ты мне не запретишь. Я знаю, что мне делать с деньгами.

Барт настороженно смотрел на нее. В ней было сейчас что-то новое, чего раньше не было, какая-то решимость.

– Что ж, как ты скажешь, так и будет.

– Прежде всего нужно один долг оплатить, Барт. Счет за машину скорой помощи. Он вот здесь в верхнем ящике стола, под письмами Дорин. Я тебе об этом не говорила.

Барт вытащил счет и молча просмотрел его.

– Ладно. Я им это сейчас же отошлю, и черт бы побрал их всех!

Она протянула руку и накрыла лишь часть его огромной ладони.

– Обещай мне, Барт… Обещай мне, что остальными я смогу распорядиться, как захочу.

– Ну конечно же.

Джэн подняла в воздух свою худенькую руку, на которой ясно вырисовывалась каждая косточка и нежно синели розовато-лиловые жилки.

– Я хочу, чтоб ты забрал меня отсюда, помнишь: «Друг к другу – в лачугу!»

Барт удивленно смотрел на нее, не веря своим ушам.

– В лачугу! И это теперь, когда ты выздоравливать стала!

– Хочу туда, «друг к другу – в лачугу», хочу!

– Но там ведь ничего нет, никаких условий для ухода! – А мне и не нужно. Хочу видеть небо, любоваться деревьями, и чтобы ветер дул мне в лицо, и чтоб вокруг никого не было, кроме тебя.

– Джэн, милая, но это ведь невозможно! Ты ж не захочешь, чтоб опять так было, как тогда у вас в квартирке, до того, как мы сюда приехали? Ты ведь понимаешь, что если отсюда уедешь, то один бог знает, когда еще снова место освободится!

– Я в лачуге выздоровею.

Она снова с упорством повторяла это, и ее умоляющие глаза, не отрываясь, смотрели ему в лицо.

– Но послушай, Джэн, теперь, когда ты устроена и стала поправляться так хорошо, стала привыкать к санаторию, сейчас просто безумием было б уезжать отсюда, пока они тебя сами не выпишут и пока доктор не скажет, что все в порядке.

Она продолжала, не отрываясь, смотреть на него лихорадочно блестевшими глазами.

– Ты ведь обещал меня в лачугу забрать.

– Конечно, но только как ты поправишься.

– Нет, сейчас.

Сомнение, смутно беспокоившее Барта, стало все ясней вырисовываться в его мозгу. Говорят, это дурной признак, когда больной начинает проситься домой. Да нет же, что за чепуха. Он заставил себя улыбнуться.

– Я тебе вот что скажу. Я поговорю с доктором Хейгом, и посмотрим, что он скажет. Если он скажет, что можно, то мы с тобой сразу же в лачугу поедем, как только он разрешит. Так?

Она покачала головой.

– Что бы доктор ни сказал, я все равно хочу сейчас поехать. Я там обязательно поправлюсь, я знаю.

Она прильнула к его руке, и глаза на ее раскрасневшемся личике лихорадочно блестели.

– Милый, забери меня отсюда. Я здесь никогда не поправлюсь. Здесь слишком… слишком тесно, и темно, и жарко… и здесь миссис Майерс, и здесь… да все, все. У нас теперь есть деньги, и я знаю, что я поправлюсь в лачуге, там ведь ты будешь за мной ухаживать.

Он поднес ее руку к губам и, прижавшись к ней, долго не отпускал сухую, пылающую руку.

И, словно прочитав его согласие в этом жесте, она облегченно вздохнула.

– Помнишь, как вода целую ночь плещется под верандой?

Он кивнул.

– И как лебеди треугольником пролетают в небе? И следы чаек на песке поутру, когда мы, бывало, шли купаться в волнах прибоя? И пение трясогузки в листве?

Барт снова кивнул.

– И солнце на озерной глади, и ветер, доносящий запах леса? Помнишь?

Она говорила теперь едва слышным шепотом, и беспредельная невыразимая радость была в ее улыбке.

Да, он помнил, слишком хорошо помнил все.

Глава 49

I

Он провел мучительный день, со страхом ожидая беседы с главным врачом. В этот день он особенно устал: сестра Суэйн была сильно не в духе, Уэстон отсутствовал, а работы в двадцать первой палате было еще больше, чем всегда.

Когда он вошел в кабинет главного врача, доктор Хейг бросил на него испытующий взгляд.

– Ну поздравляю вас, Темплтон. Ваша жена, конечно, тоже получила свою долю в выигрыше третьей палаты. Да, им повезло! Хоть бы персоналу когда-нибудь такая удача выпала.

Барт нетерпеливо отмахнулся от поздравлений. Мысль о просьбе Джэн сверлила его мозг, и он ни о чем больше не мог сейчас думать.

– Вы знаете, доктор, жена моя вбила себе в голову, что раз у нас есть теперь деньги, ей нужно непременно уехать из Спрингвейла.

Доктор Хейг жестом пригласил Барта сесть и сам медленно опустился за стол, аккуратно, чтобы не помять свой белый халат. Казалось, его вовсе не удивило то, что сказал ему Барт.

– Серьезно? И что же вы ей на это ответили?

– Я, конечно, пытался ее отговорить. Это же безумие, но она вбила себе в голову, что ей хочется обратно в лачугу, где мы с ней как-то отдыхали еще до ее болезни. «Друг к другу – в лачугу!» – это у нас такой лозунг был в начале ее болезни, для нас он был как бы символом ее выздоровления.

Доктор Хейг протянул Барту сигарету и закурил сам. Потом он откинулся на спинку кресла и перекинул ногу через его ручку.

– Ей здесь плохо, да?

– Не то чтобы плохо. Она знает, что здесь она получает лучшую медицинскую помощь, что для нее здесь делают все, что только возможно, но вот втемяшилось ей в голову, что она поправится только в лачуге, и все тут.

Доктор удивленно поднял бровь, и Барт был поражен внезапным открытием: он понял, что означает этот старательно поддерживаемый доктором дружелюбный и непринужденный тон, что означают все его усилия держаться неофициально, так, чтобы Барт чувствовал себя как дома.

– Доктор! А как идет ее выздоровление?

Доктор задумчиво смотрел на столбик пепла на конце сигареты, на волнистую струйку дыма, таявшую над ним и уносившуюся вместе с потоком воздуха в окно.

Барт выпрямился в кресле, положив руки на колени, и ждал ответа, а в мозгу его все четче и определеннее звучал один и тот же вопрос, вопрос, который он начал задавать себе еще раньше, когда сидел у изголовья Джэн.

Доктор Хейг вздохнул и поднял на него взгляд.

– Она не выздоравливает вообще.

– Но ведь с тех пор, как стали делать вливания, она, кажется, стала поправляться.

– Боюсь, это улучшение явилось весьма неглубоким. Ни одна из наших мер не дала коренного улучшения: ни курс стрептомицина, ни режим молчания, ни другие меры.

– Так вы полагаете… – Барт запнулся.

Доктор устало поднялся с места. Он остановился перед Бартом, положил руку ему на плечо и, заглянув в лицо, увидел, как в нем зарождается страх. Он увидел, что кровь отхлынула от этого грубого обветренного лица, и помедлил, как будто желая смягчить удар, удар, который ничто на свете не могло смягчить.

– Да, я хотел вам сказать, что она уже не выздоровеет.

Барт резко вскочил со стула, сбросив руку, лежавшую у него на плече. В нем дрожал каждый мускул, в мозгу его пылали два слова.

– Не верю! – Слова разорвали тишину. Барт вызывающе взглянул на доктора.

– К сожалению, это дела не меняет, факт остается фактом.

– Тогда почему же вы раньше мне не сказали?

– Я не был в этом уверен вплоть до вчерашнего осмотра, и хотя все время с того самого дня, как она прибыла сюда, состояние ее оставляло желать лучшего, все же при туберкулезе никогда нельзя сказать наперед. На разных больных лечение производит разное действие, и бывают настоящие неожиданности: возьмите хотя бы Рега Миллера. Что касается вашей жены, то у нее стрептомицин лишь смягчил боли в горле, не более того. К сожалению, она попала к нам слишком поздно.

Барт отвернулся. Горечь этих слов была нестерпимой. Он стоял, опершись руками о камин, уронив голову на руки и стараясь справиться с нахлынувшими на него чувствами.

– Ну, ну, успокойтесь. – Доктор положил руку ему на плечо. – Если вы сейчас расклеитесь, то хорошего мало будет, мне сестра из третьей палаты говорила, что состояние вашей жены очень во многом от вас зависит.

Барт сосредоточенно думал, и в его опустошенном мозгу не находилось ни одной утешительной мысли, которая могла бы смягчить зловещий смысл того, что сказал врач. Барт резко повернулся.

– Лучше скажите мне прямо, как обстоят дела. Если я правильно понял, жена моя умирает?

Последние слова он выдавил из себя с трудом.

– Да.

Бартом овладело вдруг какое-то странное противоестественное спокойствие. Голова у него была словно ватой набита. Наконец он медленно и с трудом заговорил.

– И сколько еще…

Доктор Хейг сделал неопределенный жест рукой.

– Месяц-полтора…

И вдруг доктор не выдержал, он больше не в силах был придерживаться этой профессиональной прямоты.

– Боже мой, дружище! Вы уже достаточно видели здесь, чтоб знать, как трудно вообще предсказать что-нибудь!

– Дэнни Мориарти из нашей палаты должен был умереть через шесть месяцев.

– У Дэнни другое дело. Он может и еще шесть протянуть. Когда речь идет о гортани, тут, хорошо это или плохо, но все быстро. К счастью, стрептомицин сейчас позволяет избежать самого худшего.

– Вы хотите сказать, что Джэн осталось жить всего месяц-полтора?

– Может, больше, а может, и меньше. У нее исключительно слабая сопротивляемость.

– Тогда, значит, ей не повредит, если я заберу ее в нашу лачугу на эти последние месяцы.

Доктор резко повернулся.

– Не знаю, поняли ли вы то, что я сказал вам, Темплтон? Жена ваша умирает, а вы обсуждаете, в лачугу или не в лачугу ее везти. Да вы понимаете, что она по дороге умереть может, если вы ее с места тронете?

– А хуже ли это, чем то, что ожидает ее, где бы она ни находилась?

Доктор Хейг в отчаянии прищелкнул языком.

– Я отказываюсь с вами спорить. Вы, должно быть, с ума сошли, если хотите забрать отсюда больную туберкулезом гортани женщину, которой и жить-то осталось считанные недели.

– Но она сама хочет этого.

– А кто будет там за ней ухаживать?

– Я с этим справлюсь.

– Справитесь! Да вы хоть представляете себе все, что вам придется делать?

– Довольно отчетливо.

– Впрочем, полагаю, теперь вы об этом имеете представление. Но не забывайте все-таки, что это ваша жена!

– Я не забываю.

– Вам предстоят страшные недели. Надеюсь, это вы понимаете?

– Но ведь она все равно должна через это пройти, правда?

Голос доктора зазвучал резче:

– Надеюсь, вы также понимаете, что если вы заберете ее отсюда, а назавтра пожалеете об этом, то она снова окажется последней в списке, и тогда у вас, вероятно, не будет никакой надежды пристроить ее куда-нибудь, где бы за ней был присмотр. До тех пор, пока не будет уже поздно.

– Не пожалею! А если и пожалею, то нечего беспокоиться, что я попытаюсь снова ее сюда положить. Я все снесу сам.

– Но уколы ей нужно будет делать до самого конца.

– А мне нельзя научиться делать уколы?

Доктора Хейга покинуло его обычное спокойствие.

– Нет, нет и нет! – закричал он. – И не подумаю вас учить! Это просто безумие. И я сейчас думаю не только о вашей жене, но и о вас тоже. То, что вы хотите сделать, выше человеческих сил!

Барт в упор взглянул на врача.

– Может ли она протянуть дольше, чем нам хватит этих двести сорока фунтов? Скажем, из расчета десять фунтов в неделю?

– Предсказать это невозможно.

– Вы считаете, что она ни за что не может выздороветь?

– Вы же сами знаете, что никто не сможет ответить вам на этот вопрос. Согласно всем медицинским показаниям явно не может. Но разное может случиться – больные называют это чудом, мы говорим, что здесь действуют факторы, еще не изученные наукой.

– А не может ли она поправиться быстрее там, куда ей так отчаянно хочется поехать, там, где она будет счастлива?

– И на это тоже ни один врач не даст вам ответа. Единственное, что я, к сожалению, могу сказать, это то, что, насколько я могу судить, она должна умереть, и довольно скоро.

– А она не умрет еще до того, как я успею ее забрать?

– Видите ли, если мы будем продолжать уколы, то сейчас уже ничто не сможет коренным образом изменить ее состояния – ни в лучшую, ни в худшую сторону. Я в данном случае больше думаю о вас, чем о ней. Мы здесь сделаем все, что в человеческих силах, чтобы облегчить ее и ваше положение.

– Если вы проинструктируете меня, я все могу сделать сам.

– Но послушайте, друг мой! Вы превратитесь в настоящую развалину, в жалкого психопата! Нет, нет! Я вам этого не позволю. Я позвоню в туберкулезный отдел и свяжусь с доктором. Может, ему удастся вас вразумить.

– Сейчас уже не имеет никакого значения, что там думает он, или вы, или даже я, главное сейчас, что думает Джэн. Не могли бы вы, доктор, заказать скорую помощь, чтобы увезти ее отсюда – теперь-то мы сможем оплатить ее услуги.

– И не подумаю. Вообще я запрещаю вам делать это. И не воображайте, что вы сможете достать машину в округе. Ни один таксист не возьмет вас ни из любезности, ни за деньги, если я с ним поговорю. Предупреждаю, что я буду делать все, чтоб ваша жена осталась здесь. Это просто безумие.

– Но Джэн хочет к морю, в лачугу.

– Хорошо, я сам с ней поговорю.

Из этих слов Барт понял, что разговор окончен.

II

Барт стоял на крыльце главного корпуса, глядя прямо перед собой невидящим взглядом. В окнах уже загорались огни, обманчивая вечерняя тишина опускалась над Спрингвейлом.

Ему нечем было дышать, хотелось набрать полные легкие чистого воздуха полей. На дорожке он наткнулся на трех подвыпивших стариков поденщиков (из тех, что «по шиллингу в день»), которые возвращались домой после выходного. Они приветствовали его непристойными шуточками, обдав запахом дешевого вина, но Барт отстранил их и, словно слепой, побрел дальше, за больничные корпуса.

Он шел через скотный двор, и добрые коровьи морды поворачивались ему вслед, таращась в темноту Какая-то собака увязалась за ним вприпрыжку, и теперь они брели вместе среди скота, который, жуя свою жвачку, бессмысленно глазел на закат, догоравший за холмами.

Колкая стерня царапала по ботинкам, комья земли разбивались под ногами, и мелкая пыль щекотала ноздри. Взошла звезда и одиноко засияла в сиреневом небе. Собака бежала за ним по пятам, тычась ему в руку своим холодным носом, и Барт рад был ее обществу. Возле реки влажный воздух был напоен запахом свежескошенной люцерны.

В притупленном сознании Барта вдруг всплыло воспоминание: так же вот пахла люцерна на приречных лугах около Батерста в ту самую ночь, когда он возвращался из Нелангалу, чтобы наутро встретиться с Джэн и отправиться вместе с ней в лачугу у моря.

Мимолетные воспоминания, полные радости и мучительной горечи; не верится даже, что это было так недавно, каких-нибудь пятнадцать месяцев назад, если считать по календарю. Но сколько изменилось с тех пор – словно минуло пятнадцать лет или пятнадцать веков! Ведь это время отделяло любовь от потери любимой, жизнь от смерти. Тогда тоже был он, Барт, неопытный, самоуверенный и самонадеянный, принимавший как должное все, что отдавала ему Джэн, и теперь, сегодня, – это тоже был он. Он стоял у реки, слушая, как она журчит по камням, вдыхая свежий запах приречной травы, примятой его ботинками, ощущая прикосновение ивовых листьев на своем лице.

«Это конец», – в отчаянии подумал он. Он так часто не мог выполнить желаний Джэн, и сейчас он не выполнит последнего, о чем она просила его.

Он стоял у берега над обрывом, слушая, как комья земли обрываются и падают с глухим плеском в заводь, темневшую под ивой. Какой-то зверек скользнул из травы к реке и со всплеском нырнул в воду: мопок[13]13
  Небольшая коричневая сова, водится в Австралии.


[Закрыть] закричал в дупле эвкалипта где-то на заречном лугу, и дрожащий крик жалобно упал в тишину.

– Конец. Я побежден, – произнес он вслух, ломая между пальцами ивовые прутья.

Собака, растянувшись подле него, тихо завыла и лизнула ему руку. В этом теплом прикосновении среди ночного одиночества и мрака было что-то утешающее. Присев на землю, Барт потрепал собаку за уши. Она отчаянно пыталась лизнуть его в лицо.

Нет! Это еще не конец! Они думают, он сдался, но нет, черт возьми, он еще им всем покажет!

Он встал, оттолкнув собаку, и она, почуяв перемену в его настроении, побежала впереди. Он отправился назад через луг, и костюм его стал влажным от росы. Если поторопиться, то можно еще успеть на поезд. Нужно только захватить автобус, который в семь часов повезет персонал санатория в кино. Он обратится к Магде, вот что он сделает. Магда его поймет. Всю дорогу в такт стуку колес, грохотавших в ночи, в мозгу его складывались эти слова. Тело казалось опустошенным и невесомым. В последний раз он поел в полдень, да и тогда он наспех проглотил легкий завтрак. В голове не было ни единой мысли, порой он будто грезил наяву. И снова и снова повторял он слова: «Магда меня поймет».