Текст книги "Правильное дыхание"

Правильное дыхание
Роман
Д. М. Бьюсек

© Д. М. Бьюсек, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Краткое содержание

«Один-единственный раз за все школьные годы у меня случился настоящий роман – и то с нашим завучем».

Предупреждения

1. И герои (по крайней мере один из них), и автор пребывают от краткого содержания в ужасе, но поделать ничего не могут.

2. Все персонажи и события, кроме фоновых, фиктивные, возможные совпадения с реальными являются случайными.

3. Малопонятные аллюзии и англицизмы (а иногда и переходы на другой язык) можно или расшифровывать (см. примечания в конце каждой части), или игнорировать.

4. Жанр, а точнее, формат этого текста можно определить как «сериал для чтения» (где вся первая часть – это пилот). Отсюда нестандартные приемы повествования, оформление прямой речи и смены перспективы, которые, надеюсь, не смутят читателя.

***

Спасибо всем сетевым и реальным людям, делавшим замечания по ходу текста, подробно отвечавшим на мои бесконечные вопросы вроде «Где в школе туалет для учителей?» и дававшим справки по поводу стоимости гречки и позирования художнику в начале 90-х, сравнительных характеристик Жигулей и Москвича и прочих примет времени.

Также хочу поблагодарить и попросить прощения у родных и близких за позаимствованные без спросу мелочи и совпадения. Отдельное спасибо моим маме и папе – за подробный отчет о 19—21 августе 1991-го года, за Имельду Маркос, за Грегори Пека и – всего не перечислишь.

Часть 1

Глава 1: Прелюдия к посудному делу

– Мама, – сказала дочка по телефону, – на каникулы приду домой, только не одна.

– Наконец-то опять с кавалером?

– Вроде того. Только он женского полу.

– О, – она так и видела мамины поднятые брови – любопытство явно перевешивает удивление. – И прямо все серьезно?

– Довольно так, да.

– Таки. Хм. И вроде даже ничто и не предвещало… Насколько я могу судить. Думаешь, это у тебя такая фаза – типа все перепробовать, или уже совсем определилась на всю жизнь?

– Пока что совсем.

– Ага. Ну ладно, – мама соображала, что же ее по-настоящему беспокоит в этой ситуации. – Бывает. Тоже вариант. Главное, чтобы человек был хоро… А! Вот! А что скажет папа?!

– Ну, папа все-таки тоже не какой-нибудь, как это, зашоренный. Ты ему тогда предупреди, ага?

– Стоп-стоп-стоп, а давай я ему тогда сейчас передам телефон, и ты ему сама все расскажешь, а то при чем тут я вообще.

– Ну, мам, а чего тут рассказывать, вот приедем, познакомитесь… Только запомяни ему как-нибудь, и все. (невинно) При случае.

– Упомяни. При каком-таком случае, я вот даже и не знаю, что это может быть за случай? К тому же он спросит: А что она сама не сказала? Боится, небось, что я зашоренный, да? Еще и обидится на тебя.

– Мам, ну, ты же понимаешь… Не зашоренный, но по телефону это может звучать немножко как шок, папы – они такие, а ты лучшей знаешь, как ему так сказать, чтобы он не фрикнул. Не выфрикнул…

– Фриканулся. И ходил потом по дому фриканутый на всю голову. Причитая, что не видать ему теперь еще сто лет ни внучков, ни рыбалок с любимым зятем.

– Опять она травит мной душу.

– Точно. Вопрос только, кому. Ладно, кука. Подумаю, как это все провернуть подипломатичнее.

– Только ты быстрей думай, а то вообще забудешь сказать, я тебя знаю.

– До субботы соображу. А в субботу увидимся, тогда все и обсудим.

Увиделись. Сидят в кафе. Раньше мама навещала дочку в ее студенческой квартире, но каждый раз не выдерживала и, не допив чая, принималась чистить и мыть там всё, что подвернется под руку. Казалось бы, ну и пусть, но соседи по квартире перестали соблюдать график дежурств, мотивируя это беззаботным «все равно приедет твоя русская мама». Поэтому место встреч пришлось изменить.

Дочка: – Ну?

Мама: – Баранки гну.

– Какие бараны и гну?

– Не обращай внимания. Это я в смысле, что нет, пока не говорила. Не могу сформулировать.

– А чего тут вообще сформулировать?

– Формулировать. Вот ты тогда ему и формулируй.

– Думаешь, он, правда, не одобрит?

– Тю, глупости. Просто это такая… интересная новость, хочется ее как-то покрасивше подать. Поэффектнее.

– О, а ты позови Маню. Чтобы была живая ассоциация. Ходючая.

Мама бормочет: «Не то слово, какая ходючая…»

– Опять не так сказала? И потом он посмотрит на Маню и подумает: Ну вот, и Маня тоже такая же, а ведь нормальный, порядочный человек, все у нее хорошо… Чего ты хмыкаешь?

– Образ нормальной порядочной Мани так и стоит у меня перед глазами.

– Но она же твоя лучшая подруга!

– Не подруга, а родственница. – Поучительно: – Поэтому и приходится ее терпеть, какая есть.

– Каком это боком она тебе родственница? (Мама только отмахивается – «дальним») И как это понимать, «терпеть»? Я-то думала, ты это не толерируешь, а все-таки акцептируешь! Ну что «ыыы», как могу, так и говорю!

– Да я мало того, что акцептирую, как ты выражаешься, я сама, между прочим, – тут мама сделала круглые глаза, но вдруг задумалась – что бы такое припомнить и впечатляющее, и чтобы не слишком откровенное, – с девочкой целовалась! А была, между прочим, помладше тебя! Еще в школу ходила.

– Ты влюбилась в девочку?

– Ну, честно говоря, нет. И она в меня тоже нет. Насколько я знаю. Может, это и не считается, да. Но целовались все равно по-настоящему! И на виду у всех. Так что вот про меня в 11-ом классе вся школа четко знала, что я лесбиянка, – младшеклассники даже слово это выучили по такому поводу, а вот про тебя собственный папа и то..!

– Погоди, погоди, ты расскажи, а почему вы целовались? На спор?

– Вроде как на спор. Вернее, совсем не на спор. Ко мне пацаны тогда сильно клеились, а мне оно было не надо. Вот и додумалась наконец, как кардинально решить проблему, чтоб отстали совсем – а Светка мне как раз и посодействовала.

– Но не тетя Света?

– Она самая. И вот чего тут смешного, не понимаю.

– Ну, хорошо, а попростее нельзя было как-нибудь? Ведь если прямо уж столько клеились, ну, нашла бы кого-нибудь понормальней, чтобы с ним дружить, а он пусть остальных отпугивает. Я понимаю, что это такая патриархальная модель, но у вас там было бы в самый как раз, нет?

– Нет.

– Прямо никого не было?

– Моего возраста никого не было. Сама смотри – 10-ый, то есть 11-ый класс, а я и так на год всех старше, потому что в школу позже пошла.

– А почему это ты в школу позже пошла?

– (закатывая глаза: вспоминай теперь доисторические времена вместо куда более важного обсуждения рождественского меню) Потому что я до пяти лет не разговаривала, и мама боялась, что я там буду тупить. Сделала мне липовую справку насчет слабого сердца и оставила на годик с бабушкой. А в восемь держать дома стало не комильфо, и пришлось отправлять меня позориться. Thank you, – официанту, принесшему заказ.

– И что, правда, позорилась? Но это ведь был не аутизм, да?

– Нет и нет. То есть позор начался уже значительно позже, а слова «аутизм» у нас тогда никто не слышал. И слава богу, а то бы еще закормили какой дрянью. Просто как-то не о чем было разговаривать. Сидела себе читала в уголке. Квартира была большая, никто ни с кем лишний раз не сталкивался, не приставал к ребенку. Красота.

– Я все-таки не могу представлять, что ты до пяти лет прямо совсем и не говорила. И с бабушкой тоже нет?

– Да, говорила, когда хотела, конечно. Редко. Сейчас бы точно куда-нибудь записали, если не в аутизм, то в Аспергер. – Одно воспоминание как назло цепляется за другое: – А еще, помнишь, рассказывала тебе, у меня диатез был на правой руке – нейродейрмит то есть, так что ручку держать могла еле-еле. До сих пор почерк страшный. Наверное, из-за этого тоже побоялась меня в семь лет отправлять.

– Но ты же левша.

– Сто раз тебе повторять: я не левша, – демонстративно поднимает кружку правой рукой и дует на чай. – Я просто умею писать левой. Научилась из-за диатеза. А в школе запрещали. Так что да, с почерком мне не повезло, как и с голосом…

– (вздыхает в тон) И с личной жизнью?

– Ну, это как посмотреть.

– Хорошо, вот тебе простой вопрос. С кем ты пошла на пром? Или у вас и прома не было? Этот, как его, выпускный бал, есть же слово.

– Слово есть. И бал тоже был. Хотя что-то я его и не помню. Был бал или нет? Был. Точно был, так как Светка на него ходила с Вадей. Все никак выбрать не могла, с Вадей идти или с Тапочкиным, потому что с Вадькой у них была хоть и давняя любовь, но не без кризисов, а Тапочкин был славный такой пацан, симпатичный, но в него Люся Симак из «А» класса была влюблена безнадежно, просто она дурочка была и все думала, что это за фамилия Тапочкин, это как же я буду Тапочкиной – тогда девушки сразу глобально мыслили… А с Вадиком они как раз поругались, вот Светка вся морально и истерзалась, аж дырку на выпускном платье утюгом прожгла, да…

– (перебивая поток сознания) Вадька – он же дядя Вадим? Ага. А поругались, из-за того что ты с ней целовались, наверное?

– Нет, целовались-то мы с ней еще в сентябре. Причем что-то я не помню, чтобы Вадя тогда с ней поругался, уж больно обалдел. К тому же Светка быстро его убедила, что это нужно для дела. Тоже навыдумывала чего-то там.

– Так, ну а с промом-то что? Тетя Света с дядей Вадем, а ты —?

– Вадей. Погоди, вообще у нас там было не так – необязательно было с кем-то приходить, наоборот, по парам – это считалось неприлично. Девочки налево, мальчики направо.

– Но танцевать-то можно было вдвоем?

– Можно.

– Ну?!

– Можно – не значит нужно. Ни с кем я там не танцевала. Потому что вообще туда не пошла – теперь вспомнила.

– Как это можно было не пойти на пром? КатАстрофи.

– Это тут катастрофи, а наш выпускной что: училки по углам зыркают, чтобы не целовались, ни еды, ни питья, вместо живой музыки попса через усилители – и это при том, что у нас имелась в актовом зале пристойная по тем временам «Электроника», или даже «Ямаха», со всякими наворотами, и акустика была отличная – нет, подавай им кому Pet Shop Boys, кому группу «Мираж», хорошо хоть, не «Модерн Токинг»…

– А где с кем танцевала?

– Не поняла.

– Ты сказала, что там с никем – ни с кем – не танцевала. (старательно) А где ты и с кем ты танцевала?

– А, вот теперь понятно. Молодец. Всегда бы так говорила, ведь умеешь же.

– Ма-ам!

– Что?

– Ты не хочешь отвечать, потому что «ни с кем» – это и был тот позор?

– Какой еще позор?

– Ты сказала: «позор был значительнее и позже».

– Ничего я такого не говорила. И позор тут ни при чем. Позор был раньше.

– То раньше, то позже.

– Позор был, когда меня выгоняли из школы.

– За что?

– За неуспеваемость и нехорошее поведение.

– Но ты же всегда говорила, что была отличница с медалем. Выдумала, наверное, чтобы меня мотивировать.

– Вот это у тебя сейчас такой типичный здешний подход, американский. Все категории школьников расписаны раз и навсегда. Или ты нёрд, или спортсмен, или аутсайдер, или гик, или чирлидер – и ни шагу в сторону. А всё почему? Из-за отдельных средней и старшей школы. То есть в старшую все приходят уже более-менее сформировавшимися персонажами. А у нас школа была одна, с первого по десятый класс. Типажи там тоже присутствовали, но куда более текучие. Вот взять меня. Склад ума у меня поначалу был совершенно нердическим. У нас это называлось «ботаник». Правда, ботаник – это не то же, что нёрд, так как ботаники зубрят все подряд, а не уходят в какую-нибудь квантовую физику с немытой головой, наплевав на остальное. Внешне тоже соответствовала – тощая, нескладная, да еще и с диатезом. А к седьмому классу вдруг пошла расцветать, во всех направл… отношениях. Это, видимо, лето у бабы Гани на, то есть в, Западной Украине так подействовало. Еда была – самая что ни на есть органическая. Причем сама как-то и не обратила внимания. Ну, выросло что-то там слегка, подумаешь. Зато и диатез никуда не делся.

– Ага, и тогда ты перетекла… перевратилась в «популярную девочку». Или в чирлидера?

– Да ты щчо. Таких категорий у нас не водилось принципиально. Для моего внешнего типажа тогда наименование было одно – вслух называть не буду, но соответствовало вашему (вполголоса) slut. Вот туда-то меня радостно и прописали года на два – и даже из школы, действительно, хотели выгонять.

– Не, но для slut – это ж одних (очерчивает руками) недостаточно, тут активно повод надо давать. А ты вон, даже ни с кем вообще не танцевала…

– По тем временам никакого повода не требовалось. Напустить сплетен – и большой привет. А я обиделась и стала поддерживать репутацию. Нет, не активно, просто держала себя соответствующе. Ну, то есть, как я себе это представляла, – изображает нечто нахально-презрительное, – с таким, многозначительным, видом. И я не говорила, что вообще ни с кем, – многозначительно молчит. Но дочке надоело, что мама тянет кота за хвост, поэтому игнорирует наживку.

– А когда обратно превратилась в нерда? – заметив мамино искреннее недоумение. – С меда… лью.

– Поскольку я никем не была, то ни в кого и не превращалась. К тому же переросла все эти типажи. Хорошо, условно меня можно было бы записать в приличные девочки. Потому что настоящий роман за все школьные годы у меня случился всего один раз – и то с нашим завучем. Приличнее, согласись, просто некуда. – Ждет какого-нибудь эффекта, но дочка все портит:

– А «завуч» – это кто? Какая-то ваша категория? Типа гика? Ну вот что ты сразу на стенку залезаешь, – хотя мама всего-то уронила голову на руки, – стараюсь я читать по-русски, вот чего я недавно читала… читала чего… чего-то ведь читала… про любовь – типа «Сквозняк в аллее»? Нет, но ведь читала! Ну, скажи уже!

– (обиделась) Не скажу. Сама поройся и найди. А потом домой приедешь, всё нам с папой расскажешь-покажешь, тогда и поговорим.

Не успела мама долететь до дома, дочка уже звонит:

– Мама, слушай, это же кошмар. Как его – посудное дело!

– Какое дело? (Мама представила себе громкий политический скандал, причем все взятки давали тарелками мейсенского фарфора.)

– Такое! Которое судят! Там где – как Питер – су… судитель?

– Судья? И он не судья, он прокурор. Так что судим-то, что случилось?

– (загробным голосом) Я посмотрела в сети. Завуча.

– А-а. Неплохо, да? Не директор, конечно, но и не какой-нибудь там вчерашний студент.

– Мам, но ведь кошмар же!

– Кошмар – не кошмар, а срок давности у него истек уже не буду говорить сколько лет назад, поскольку не знаю. Вон, у Питера спроси или у папы. И не тащи меня заочно на скамью подсудимых или куда там, в виктимный департамент, лучше домой приезжай побыстрее, а то индюшка протухнет.

Дома. Дочка, мама, Маня – вытянула ножищи на весь диван. Неподалеку дочкина англоязычная девочка – потеряна для общества, увязнув в двух ноутбуках, планшетах и наушниках – что-то там настраивает. Папа, видимо, на работе.

– Но он, конечно, был, как это, платонический, да?

Смешок с дивана. Маня:

– Все время забываю, платонические отношения – это в смысле, у двух мужиков, да? Не, в этом плане все было чисто…

– Фу на тебя, Маня, ты прекрасно знаешь, что такое платонические отношения.

– Тогда что ли без сексу? Тоже нигде не подходит, кука, извиняй.

– А ты откуда знаешь, вы ведь не в одной школе учились?

– Ну я, я ж вроде как… – Маня вдруг прикусывает губу и таинственно смотрит на маму. Та продолжает запаковывать подарки, как будто вообще ничего не слышала.

– Или это у тебя была такая травма, что ты не хочешь об этом говорить? Тогда так и скажи.

Мама только вздыхает и тихо ворчит: «Травма – это еще что…»

Маня:

– Еще бы не травма! Ха! Чуть концы не отдала!

– Маня! Она совсем не ту травму имеет в виду. – Не отрывается от подарков, рассеянно: – Все было честь по чести – я влюбилась, а он…

– А он воспользовался?

– Честно говоря, воспользовалась этим тоже я, – ленточка никак не завязывается. – А он… Долго рассказывать, – затягивает узел так, что он рвется. – Черт. А он, как положено, не поддался. Но так получилось, что… – уходит в воспоминания, начинает улыбаться, но тут же откашливается, – да. И, разумеется, мы прекрасно осознавали, что втравили себя в нехорошую, да что там, ужасную ситуацию, нарушение всех норм, полнейшее безобразие – так что выбор оставался один: или всю жизнь страдать из-за содеянного и в конце-концов наглотаться иголок, или тихонько любить друг друга и не дергаться. А поскольку мы оба были люди рациональные, то выбрали наиболее приемлемый для психического – и вообще – здоровья вариант. Меня аморальная составляющая всего этого вообще меньше занимала, то есть, скорее веселила, чем ужасала, он мучался куда больше – но в сравнительно разумных пределах. – Довольно осматривает две одинаково красиво запакованные коробки и вдруг замирает:

– И вот в какой из них теперь что?! Фу на вас на всех! – раздраженно начинает расковыривать одну коробку. – Так, туфли, значит, эта для Додо… – надписывая, – Франция… а та получается в Германию, Дусе…

– А что за травма? Маня говорит, была!

– Ты ж сама сказала: о травме не хочешь – не говори. Вот я и не хочу.

Маня, поучительно:

– А кроме того это будет хро-но-ло-гисски неправильно. Сильно опередит события.

У дочки разыгрывается фантазия:

– Неужели он тебя бросил?

Мама взирает на нее с картинным укором.

– (тоже картинно) Нет, я, конечно, не в состоянии представить себя человека, который мог тебя бросить, но мало ли, я вон раньше и представить не могла, чтобы у тебя могло бы с учителем быть… – запуталась в «бы».

– Да я и позже себЕ такого никогда не могла представить. Вот сколько сама ни преподавала – причем и в институте! – и подумать-то о таком противоестественно. Что школьники, что студенты (хоть и глазки строили, бывало) – как твои дети. Ты за них отвечаешь. Всё, никаких других вариантов. Но у нас был редкий случай, когда вот так сошлось, и обстоятельства, и характеры… И да, никто никого не бросал, – заканчивает подписывать подарки. – Так, сворачиваем вечер воспоминаний, тем более это утро и у нас еще куча дел.

– А вечером дорасскажешь?

– До? Там если уж рассказывать, то затянется до не знаю скольких. И ничего я рассказывать не собираюсь, сама не понимаю, какого мы вообще начали это все обсуждать.

– Нам просто интересно, Ооль, – Манино урчание сродни тяжелой артиллерии.

– А тебе-то чего интересно? Ты и так всё знаешь.

– И не всё! Хотя ладно, так и быть, из тебя пока вытянешь, а я уж расскажу ребенку, как смогу, вот слушай, кука…

– Маня! Только попробуй! – насупившись. – Шантажистка, тоже мне.

– Гони-гони все по порядку, Ольга, со всеми душедральными подробностями.

– Вот как раз душедральные подробности – это точно не по моей части, то есть не то чтобы я ими до сих пор была травмирована, но вспоминать противно. А раз они часть подоплеки, то никуда не денешься. Поэтому-то я никогда и не собиралась тебе это все рассказывать, вот кому оно надо… – явно тянет резину.

– Мне надо, надо, давай!

– И потом это все предыстория, пока до сути доберемся, индюшка стухнет…

– А мы с перерывами. Валяй предысторию, Оль, заодно и с индюшкой разберемся.

– Ну ладно, – все равно тянет, – не знаю, с чего начинать… Ну вот вызывает как-то наша классная мою маму в школу… Нет, тоже не то…

Дочка:

– Как с чего начинать, ну вот, была ты до седьмого класса такая вся тихая и застенчивая, а к седьмому зацвела физично и… и?

– Стоп-стоп, а кто сказал про «застенчивая»? Застенчивая – это у нас ты была. Тихая – еще может быть, не трепушка, но рот открою – и, как мама говорила: «лучше бы ты и дальше молчала». Со временем пообтесалась, стала подипломатичнее, но скорее просчитывая, чем от страха что-то там не то сказануть. И сутулости этой типичной не было стеснительной – что, наверное, тоже подвело, наравне с голосом и… физишностью, да. Хотя ничего там особенно ого-го не было, просто у первой это все обнаружилось и вкупе с осанкой и не знаю уж там с чем произвело неадекватное впечатление на пацанов – причем старших, наши-то были в этом плане еще совсем маленькие. Своих у них что ли не было… А тут к тому же надо учитывать, что школа у нас была частично блатная, то есть были и генеральские там всякие детки, и партийные, и был, наоборот, какой-то процент шпаны из ближайших дворов – небольшой, так как школа была спец-английская. Поначалу со шпаной было больше неприятностей – они после школы подкарауливали, но тут я подстраховывалась, ходила с солидной компанией, как-то проносило. Один раз, помню, дежурила в классе одна после уроков – это значит, полы мыла – Светка заболела, а где Светка, там была и компания, начиная с Вади и заканчивая кучей подружек, – так что подстерегли, когда одна выходила. Но тут мне дичайше повезло – потому что у нас в школе имелся такой фольклорный практически персонаж как Петровна со шваброй – уборщица, клининг леди, то есть, которая, ура-ура, оказалась поблизости и огрела их – нет, не шваброй, но такими матюгами, что я сразу заодно и выучила много всего полезного. Привела меня к себе в подсобку, дала водички попить и говорит в том плане, что вот сегодня тебе свезло, а дальше хто его знаить. Я подумала, действительно, надо что-то радикально предпринимать, чтобы не искать все время охрану. Поспрашивала людей – а тогда, в конце 80-х, как раз много было всяких полулегальных клубов – Вадькин старший брат карате занимался, например, но каратЕ (карАти – это у вас так) меня не очень вдохновляло, так как пока этой ногой размахнешься, да еще и издали… А вот что делать, если уже схватили и держат? На ушу еще многие ходили, но его позиционировали как гимнастику, мне этого было мало. Дзюдо поблизости не было, и тут мне кто-то посоветовал одного чувака, который тоже под видом китайской гимнастики преподавал «вот то самое, чем в Шао-Лине всех фигачат». Про Шао-Линь я имела смутное понятие, но почему-то решила попробовать – и хорошо пошло. Маме сказала, что хочу ходить на аэробику, чтоб возмещать отсутствие физ-ры, так что она радостно заплатила за полгода вперед, что потом оказалось очень удачным – но она вообще приветствовала мое пребывание вне дома, это с Никитой как-то было связано, насколько я понимаю, боялась, что малой тоже говорить не захочет под моим влиянием, хотя он-то…

– А почему ты маме с папом не нажаловалась, что пристают?

– Не знаю. В голову не пришло. Очень зря не нажаловалась, конечно, но так далеко тогда просчитать было невозможно. А чисто спонтанно и привычки не было. Папа вечно занят, у мамы сердце слабое, ее нельзя нервировать – с раннего детства засело. У бабушки тем более слабое, уже тогда болела… В общем, балда. Возможно, это бы меня неплохо подстраховало, хотя кто его знает.

– От чего подстраховало?

– Ну-у, потом началась следующая серия, тут уже, насколько я после поняла, блатные мальчики постарались, которых я игнорировала, или нет, точнее, их же девочки, кого-то из которых стали досадно игнорировать уже они, как бы то ни было, до конца это все так и осталось непроясненным, но получилось так, что… – замолкает и морщит нос – от лука, который в данный момент режет, – разговор успел перебазироваться на кухню. – Такая фигня получилась… фигня такая… – опять явно тянет резину, так что Маня не выдерживает:

– Они ей писали записки адского содержания! И почерк подделывали, – довольна, что внесла лепту.

– Фу ты, вот только путаешь все. Не мне писали записки, а я им! То есть не я – моим почерком кто-то постарался – а почерк был настолько куриный – то есть он и сейчас куриный, когда правой пишу, но хотя бы однообразно куриный, а тогда был полнейший разнобой вкривь и вкось – накропай чего, лучше в пьяном виде, подпишись моим именем – сразу поверят, что мои каракули. Ну и написали, не знаю уж, сколько, но не два и не три послания, и рассовали по сумкам всяких пацанов – логика там явно была, но какая-то своя, мне из перспективы седьмого класса недоступная. То есть поначалу-то я вообще ни о чем не подозревала – только стала замечать, что свист вслед участился и подваливать всякие придурки начали чаще – а в чем дело, сказать стесняются. Пока некоторые жертвы псевдо-моей корреспонденции не выяснили, что каждый из них не один такой счастливец, и не обиделись. Так что набрались смелости и подошли разбираться конкретно – мол, писала нам каждому, что по нему сохнешь, да еще и с физиологическими подробностями, – теперь колись, кого в виду имела, – и одну из записок мне суют. Я глазами пробежала и мысленно так и села. Ну, думаю, а вдруг тот, кто все это затеял, сейчас высматривает, как я буду – а я уже приготовилась – отбиваться и пищать, что мол, не виноватая я, отстаньте… – предсказуемый вариант, нехорошо. Который Светка в это время – она со мной была – немедленно начала развивать: – Идиоты, мол, не могла она такого написать. Пацаны: – Ты писала или нет? Я им, своим басом: – Ну я, а что. Тут уже Светка чуть не села. Писала, – говорю, – только уж, разумеется, не вам. К вам случайно попало, вы за кого себя принимаете ваще. В общем, навешала им лапши на уши, в итоге они еще больше обиделись, но отстали. А по школе, разумеется, пошли слухи про несусветную гулящую гражданку из 7-ого «Б» – но я рассудила, что мне самой от этого ни холодно, ни жарко, так как приставали и пристают по-любому, зато, может, уважительнее будут относиться – по их понятиям. Миф как прикрытие: те, кто его изобрел, будут в недоумении, б… я, пардон, или нет, а остальные, которым я уже с вышины – или нижины – своего нового статуса буду давать от ворот поворот, подумают: «О. Разборчивая. Может, есть уже, кто покруче, или вообще валютная какая-нибудь, а тут я со своим кувшинным рылом». К обычной девочке любой осмелится прицепиться, а тут вроде как накося выкуси. И таки да – в целом все получилось, как я и предполагала, так что прожила я себе спокойно до – до почти конца девятого класса, да. А сельдерей вообще кто-то нарезал? Ну вот так и рассказывай вам всякую ерунду.

– Режем-режем, только ты вперед-то не забегай. Прожила она спокойно, ага. Сплошное вранье. Или мне рассказать? А то я ж могу.

– Знаю я, как ты могешь. Да, все было бы ничего, если бы а) у одного из пацанов мамуля не имела привычки периодически рыться в его вещах и б) другой пацан не был в таком восторге от содержания записки, что чуть ли над кроватью ее не повесил – буквально на всеобщее обозрение. Мамашки как назло обе попались доминантные, учинили отпрыскам допрос и пошли жаловаться соответствующим классным, а те – завучу, то есть, пардон, заведующей воспитательной работой, которая к тому же была нашей собственной классной, – историчке Любовриске. Та была тетка малоприятная, изначально с прохладцей относилась ко мне – то за почерк, то за уклонение от любой внеклассной работы, а вот с мамой моей у них контакт был хороший: та и председателем родительского комитета успела побывать, и отец опять же был из контингента – то есть птицей сравнительно блатного полета. Так что до разговора с мамой Любовриска решила скандала не раздувать, вот и вызвала ее на конфиденциальную беседу в школу. Так мол и так, дочка, похоже, у вас загуляла, вещественные доказательства и свидетельства потерпевших имеются.

– Погоди, ты говоришь, завуч – это что же получается – Маня, не смейся!

– Да нет, не волнуйся, с Любоврисой у меня романа так и не случилось. Ее даже я не смогла бы соблазнить – такой синий чулок совковой закалки, единственная любовь всей жизни – Пуня, вреднющее лысеющее существо. Я сама-то не видела, расссказывали наши примерные девочки-мальчики, которых классная приглашала изредка на чай: без покусанных щиколоток не уходил никто. Вот Пуню она обожала, пол-урока могла на нее убить, чем всякие подлизы с первой парты и пользовались: – (приторным голосом) А я, Любовь Бориссна, вчера на улице видела пекинесика и сразу подумала, ну прямо как Пуня, только Пунечка красивее… – (еще более противным голосом) Ой, девочки, не напоминайте мне про Пуню, она вчера такое отчебучила, просто уму непостижимо… – И пошло-поехало, но оно было, конечно, и к лучшему, так как после того случая с записками мне от Любоврисы на уроках доставалось порядочно, так что пусть уж лучше Пуня. Тем более пристойного уровня истории от нее все равно было не дождаться, все по параграфам, ответили параграфы, конспектируем призраков коммунизма – и не спрашивай.

– А с мамой-то чем кончилось?

– С какой еще мамой?

– Оль, не придуривайся, вертай назад, к вызову в школу родительницы. Ривайнд, – Маня жмет на воображаемую кнопку на индюшке, которую как раз помогает фаршировать.

– Ну, не знаю я, что там конкретно происходило, но исходя из последующей реакции мамы, уже дома, можно было понять, что она решила винить во всем недостаточный школьный надзор, поскольку ребенок уже считай взрослый, большую часть времени проводит в школе, родители заняты, у самой еще и дите на руках, а с ней всегда были трудности, но она-то надеялась, что уж школа ее научит уму-разуму, а у них там, оказывается, царит, сказать стыдно, что, и она в этом во всем, нет, не то чтобы ее это удивляло, при такой наследственности в первую очередь, ну и тихий омут этот вечный опять же, ясно, кто там водится… Из чего было – или потом стало – ясно, что она дала Любоврисе карт-бланш: воспитывайте ее теперь получше, с ней мы дома поговорим, разумеется, будем следить-блюсти, но вообще-то это ваше дело, а семья тут ни при чем. То есть сам факт она сомнению не подвергала, и вот это меня, конечно, выбило из колеи. И отец туда же – стоит, не знает, куда глаза девать. Что как раз неудивительно, для него мама всегда была божеством – тоже, кстати, у нас наследственное. Так что надо, надо было с самого начала ябедничать, а сейчас, возможно, сработал бы вариант, похожий на тот школьный с пацанами – какая-то неожиданная реакция, чтобы выбить их, пардон, из дискурса. Но что-то у меня на этот раз не получилось – дышала, видать, неправильно, так что пошло-поехало: до чего ты маму довела, ремня на тебя нет, туда-сюда, что уж теперь вспоминать. Иди в комнату и не выходи до морковкиного заговенья. И пошла я, вся в расстройстве и в обиде, которая тут же плавно перетекла в разочарование – все-таки их ребенок, а они про него думают черт-те что, замахиваются… И настолько меня это все прошибло, что не раздумывая взяла пионерлагерный чемодан, сложила туда все самое необходимое, набила сумку книгами – впервые порадовалась, что их немного, детские Никите перешли, а себе брала в библиотеке, – быстро оделась и ушла…

– Куда глаза глядят?

– Разумеется.

– За эти самые, тридцать девять земель?

– За две остановки. То есть к бабушке. Да, всего-то, они даже шуметь потом сильно не стали, ну, наговорили всякого друг другу по телефону – мама и бабушка, то есть – но это у них была обычная манера переговоров. Хотя мой переезд все-таки стал в каком-то смысле последней каплей – общение у них после этого сократилось до минимума. Некоторое время бабушка Никиту еще навещала – иногда надо было с ним посидеть – но потом и это сошло на нет.