Текст книги "Правильное дыхание"

Одновременно противоположная команда начинает шумно возмущаться вопросом не по теме, соперник не хочет терять перевеса, так что немедленно разражается коллективным мозговым штормом по примерной схеме: «карточки – нехватка продовольствия – коллективизация – индустриализация – догнать и перегнать Америку – в том числе и в космосе – и т. п.» – и дружно выдыхает вместе со звонком.

Глава 5: О вреде недосыпания

«…засыпать будем зимой.»

– А чем тут так вкусно пахнет? – папа прекрасно знает, чем, это он так предвкушает.

– Завтраком, переходящим в ужин, – подставляя ему губы. – С Новым годом.

– О, неужели х*евые ранчеросы? – на кухню выпозло еще одно сонное существо.

– Маня!

– А что, я всегда считала, что это название крайне несправедливо, – накладывая себе полную тарелку со сковородки. – Кука там что, дрыхнет еще? – папе.

– Угу, – с полунабитым ртом. Все трое стоят вокруг разделочного стола. – И остальные тоже. Несчастные. Лёля, а ты что сама не ешь?

– Та я еще после вчерашнего не отошла, что ты, – не моргнув глазом.

– А кто сожрал все пакоры? – Маня в возмущении. – Вчера, точно помню, целая миска еще оставалась!

– Не миска, а две штуки, вот они.

– Это так она не отошла после вчерашнего!

– Сама ведь жаловалась, что объедаешься тут постоянно… Доброе утро, кука! – сонная дочка обняла всех по очереди и тоже получает тарелку с месивом из сковородки.

– Huevos rancheros, ура, – с красивым прононсом.

– Вот переведи Мане.

– Яйца фермеров?

– Ну и что? Разница небольшая.

– Фу на вас всех, ешьте уже. – Дочке, которая уселась на высокий табурет и раскрыла тетрадку: – Почитай, почитай там вон те листочки, получишь о нас со Светкой представление, если почерки разберешь.

– Ага. – читает. – О, тут про любовь!

– Именно.

– Только непонятно: «Ты в курсе, что Ж. А-рова бросила Бр.?» – «Ах-ах, „облейте мое сердце серной кислотой“, Оль, 100 лет в субботу уже. Давай в МакД. рванем 4-ого?»

– Не тот листок, второй.

– Трагедия в стиле рок, – фырк от Мани.

– Что б ты понимала, – мама, слегка обиженно. – Кука, дай мне лучше.

– Погоди – «Нет: 1. им надоест стоять в очереди, и там будет ходынка 2. 4-ого будет дем. против 6-ой cт. конст., баб. не пущу, но сама пойду с Дусей»? – Ничего вообще поняла! Не. Ничего не вообще не поняла, достаточно «не»?

– Вполне. И нечего там уже понимать, всё быльем поросло, дай сюда, – забирает у дочки листок и тетрадь, – говорю же, другой, где он там…

– (дочка папе шепотом) Каким бельем?

– Не бельем, а тем, что было. Кажется. Нет, лучше у мамы спроси.

– Так, ладно, запихнула его куда-то, потом найду. Неважно, на самом деле. Дальше рассказывать?

Дочка и Маня многозначительно посматривают на папу. Тот предельно дипломатичен:

– Пойду проверю, как там остальные, – выходит, подхватывая на ходу последний пакор.

– Да, он и так это всё прекрасно знает.

– Кто, папа? – дочка вдруг выпучивает глаза и начинает что-то судорожно подсчитывать в уме. – Нет, не получается, и по виду вроде тоже…

– Фу на тебя. Просто слышал от меня уже не один раз.

– О, – разочарованно. – И что, ты ему прямо всё-всё рассказа… ывала?

– Всё-всё – это я даже сейчас вряд ли осилю. Но достаточно. Не первый год знакомы, чего уж.

– (обиженно) Я с тобой тоже не первый год знакомы…

– (мама наморщила нос, но исправлять, как обычно, лень) Да, всё как-то повода не было, кука.

– Давай, давай уже, хоть теперь не тяни, – Маня за это время успела поджарить еще парочку яиц и, дополнив их очередной порцией месива со сковородки, снова усаживается у прилавка. – Пропадать, так с х… с ранчеросами.

– Даю, – зевая, – вот, как раз в тему у меня состояние. Поскольку той зимой спать на уроках я начала планомерно. Особенно на первых и последних в сон тянуло, ничего не могла с собой поделать. Выработали со Светкой систему щипков на опасных уроках, вроде физики, но там я все-таки старалась бодрствовать – тем более в феврале у Светки пошли косяком ее сезонные гаймориты-тонзиллиты-ларингиты-фарингиты-бронхиты, так что в школе она практически не появлялась. На географии обычно было весело, английский я слишком любила, чтобы на нем спать, а кроме того опасалась, что если Елена Прекрасная засечет, то обеспокоится и опять начнет осаждать бабушку – она уже пробовала в прошлом году, по телефону, но той удалось отбиться, мол, все у нас замечательно. А вот насчет Лидии Дмитриевны – литературы – в этом плане можно было не тревожиться, так что вовсю злоупотребляла ее близорукостью, робостью и хорошим ко мне отношением. Прямо с начала урока утыкалась лбом в ладонь и дрыхла себе спокойно на задней парте. И вот, помню, дремлю так однажды, и вдруг просыпаюсь от того, что кто-то меня гладит по голове, аккуратно так: ты спи, мол, спи. Выпрямилась, смотрю – а Лидия Дмитриевна уже дальше пошла по ряду, как ни в чем не бывало. Тут мне стало стыдно, так что на литературе тоже стала пытаться не спать.

– На истории-то, небось, вообще не спала?

– Еще как спала! Даже Союз-Аполлон меня не переучил. А, вы не знаете, но это не существенно. Нет, на истории приходилось много работать в парах или группах, так что обычно там было не до сна, но тем не менее не упускала ни одного удобного случая прикорнуть, несмотря на первую парту. Рассуждала, что даже если историк удосужится меня заметить, то, будучи прагматиком, не станет особо волноваться по этому поводу: успеваемость у меня в пределах медальной нормы, и если мне требуется отдохнуть – то и на здоровье, главное, чтобы показатели не снижались. А где еще отдыхать, как ни на его уроках, раз у нас с ним договор.

– А как же насчет не сводить с него щенячьих глазок?

– Вот да, я бы точно не смогла засыпать! Заснуть.

– Опять вы со своими щенками. Нет, той зимой я действительно перегнула палку – и почта, и спорт, и поездки в ту же Иностранку через весь город, и неимоверное количество событий вокруг – все время хотелось куда-то бежать и на что-то смотреть – кино, выставки, а главное, политика тогда была ужасно интересной, так как из фикции превращалась в реальную, участвовать – ладно, но не следить за ней было просто невозможно. Да, вероятно, особенности юношеского восприятия, но бабушка, например, от меня не отставала, даже наоборот, была первейшим источником всех новостей, от телевизора до враждебного радио, которое наконец-то перестали глушить. Кука, не приставай к ней, Иностранка – это такая библиотека, да-да, Маня, именно там ты со мной смотрела выпуски Vanity Fair, вот делать мне больше было нечего, вози ее туда на свою голову, а потом вместо нормальной литературы переводи ей всякую чухню.

– А шо такое, зато сейчас смотри, как спикаю. И нечего нос задирать, это вы там спец-школы посещали углубленные, а нам где язык было брать?

– Там же, где и нам. Маня, какие еще углубленные, у нас до Елены Васильны английский тоже был крайне посредственным. Зато у меня с детства в комнате имелся приемничек – больше на шкаф смахивал, ни на кухню не влезал, ни в стенку, вот и поставили мне вместо тумбочки. Советские передачки были – вырви глаз, на мой вкус, разве что радиоспектакли в детстве слушала. Но быстро разобралась, что короткие волны – это окно в мир. Помню, уже лет в шесть это было открытием века, сравнимым с первым походом во взрослую библиотеку: и на таком языке кто-то что-то рассказывает, и на сяком, и музыку совершенно нечеловеческую можно слушать – так что почти сразу дала себе зарок как можно быстрее научиться понимать, о чем они все там говорят. И научилась. Английскому в первую очередь, при поддержке школьных учебников, но и других понахваталась по верхам, опять же параллельно с освоением учебных отделов библиотек. Так что – было бы желание. Дусю вон муштровали по пластинкам «Ричарда Диксона» – мистер Грин и мистер Браун там всё читали газету «Морнинг Стар» – сначала страдала, при том, что у нее школа была на порядок лучше моей в плане углубления, а потом как пробило ее с этим Диксоном – правда, на волне увлечения Битлами – и тоже вон заспикала, как ты выражаешься, на очень приличном уровне. Если есть стимул, то способ всегда можно найти, – довольно кивает и переселяется с чашкой чая на ближайший диван, явно намереваясь там вздремнуть.

– Э, подожди, ты же так ничего и не рассказала!

– Сами меня перебили, теперь нить потеряла. Ладно, ладно: спать при моем ритме жизни получалось только на уроках, а где приятнее всего спать, как ни на уроке у любимого учителя, от которого точно не приходится ожидать никакой подлянки? Историк же действительно не имел ничего против – почему, уже выяснили. Единственное, что его не устраивало, так это мой бледный вид: запавшие глазки, осунувшаяся морда – но в этом отношении он мог быть спокойным, так как знал, что Елену Васильевну он тоже не устраивает, и полагался на ее активный темперамент.

Но на истории я все-таки спала мало, так что приходилось добирать и на менее надежных предметах. Последний урок в пятницу было особенно трудно дотягивать – химия это была или биология? Конечно, химия, да. Так что однажды приключился конфуз – а все потому, что Светки не было, чтоб она была здорова. Про непосредственные последствия конфуза рассказывать надо будет опять в прямом эфире – все морально готовы?

– Так точно, давай, заводи свою шарманку.

9 марта 1990 г. (пятница)

Та же учительская, вот-вот кончится шестой урок, так что учителей немного – счастливчики ушли домой уже после пятого или даже четвертого, кто-то отпустил детей пораньше и теперь собирается сам, кто-то пыхтит над очередной отчетностью, которую с него до конца недели требует неумолимый завуч, кто-то задержался, чтобы довести до ума школьно-административные дела или просто поболтать. Идиллию нарушает распахнувшаяся дверь – подумать только, в учительскую опять затаскивают Олю Таранич. «У меня дежа-вю?» – успевает прошептать географичка завучу. «Лучше сбегай в 34-ый за Еленой Пр… пригодится». Та тут же выскальзывает за дверь.

Учительница химии с безнадежно забытым именем-отчеством:

УХ: – (в праведном возмущении) Товарищи, Нинель Андреевна, – и как же это понимать? Я не знаю, может, где-то это уже нормально, но вот у меня за весь стаж впервые с таким сталкиваюсь – нет, учиться стала получше, но это же никого не дает права вот так вот себя вести, я не знаю, совершенно из рамок вон… выходя за ряд разумного, товарищи, понимаете…

Товарищи пока не понимают, Оля же не собирается прояснять ситуацию, с видимым интересом слушая, куда же заведет химичку ее сбившийся от волнения русский язык.

НА: – (брезгливо поджимает губы) Ну и что она еще у нас отмочила?

УХ: – Да-да, я туда и веду – то есть, представляете, прямо посреди урока смотрю – а она спит! Вот просто сидит и сидя прямо таки спит, и сидит себе, да, и спит, как будто это не урок идет, а я не знаю – ночлежка что ли?

НА: – (едко) Скорее тогда, гостиница «Интурист» – или где ты там все свободное время проводишь, Таранич? – кто-то ахает со сдавленным любопытством.

Оля молчит, так как знает, что отвечать необязательно. Однако такой немедленный виток обсуждения ей тоже любопытен, и она пытается ему соответствовать: выпрямляется, чуть склонив голову на бок, слегка улыбается и похлопывает ресницами – точь-в-точь ищущая приключений посетительница «Интуриста». Эффект портит только зевок, который она еле успевает прикрыть ладонью.

НА: – Нет, ну, вы посмотрите! И ведь в самом деле, ни стыда, ни совести! Во время занятия не выспалась? Понятно, с ночным-то образом жизни!

Оля кивает с картинным вздохом. Этот демарш остается почти не замеченным, так как внимание всех переключается на появившуюся в учительской Елену Васильевну. Галина Сергеевна входит вслед за ней.

ЕВ: – Так, что случилось?

Химичка собирается с силами для очередного возмущенного залпа, а физичка закатывает глаза:

НА: – (многозначительно) Для вас, Елена Васильевна, тут не будет ничего удивительного… – ни Оля, ни англичанка не понимают намека, Елена Васильевна на всякий случай угрожающе хмурится, но тут слово берет завуч:

СН: – (допустим) Зинаида Батьковна, я правильно понимаю, что дело обстояло следующим образом: шел урок – объяснение новой темы или опрос – и тут вы обнаружили, что Оля Таранич спит? – имея представление об учебных планах всех учителей, он прекрасно знает, что дело обстояло не так.

УХ: – (опять волнуется) Ну, конечно, это было на уроке, то есть не совсем чтобы прямо опрос, понимаете…

ГС: – (перехватывая у завуча эстафету) Я вот тоже, помнится, на химии в школе скучала…

УХ: – Вот только, пожалуйста, вы еще скажите, что у меня такие скучные уроки, что на них можно заснуть! Ничего подобного! И вообще все было по-другому! Дело в том, что мы писали контрольную…

ГС: – То есть она заснула, когда писала?! – кто-то фыркает: «Там одну сахарозу пока нарисуешь…»

УХ: – Да нет же! Она уже написала и сдала.

ЕВ: – И? А почему домой не пошла?

УХ: – (закипает) Елена Васильевна, я не знаю, это, может, у вас на уроках так принято – отпускать детей раньше времени, а мне вот хорошо известно, что урок – это сорок пять минут учебы, а не просто вам так написал за пять минут и пошёл себе! (Нинель Андреевна согласно кивает, остальные разглядывают потолок.) Так я ей и сказала, что нет, никто с моих уроков вот так вот не уходит, написал – будь добра, займись другим делом – учебник вон вперед почитай, например, а она мне еще: «Я, мол, его уже до конца дочитала», представляете, наглость какая прямо в лицо, кто это будет читать весь учебник? Ну, вот, сказала ей заново читать, а потом в конце урока смотрю – спит себе, а учебник вместо подушки! Представляете! Учебник! И спит!

ЕВ: – А как контрольную написала?

УХ: – Какое это вообще тут имеет отношение? Вот при чем тут контрольная, когда она так себя ведет – это же сразу понятно, что она на самом деле думает и о моих уроках, и о моем предмете (шмыгает) – безобразие какое…

ЕВ: – Ну, зачем сразу так это воспринимать, девочка просто устала, пятница, шестой урок, с кем не бывает, в конце концов.

НА: – Ни с кем не бывает, Елена Васильевна! Кроме тех, кому в течение недели ночью спать некогда, – вот им-то действительно все равно когда, где, на чём и с кем! Мне ли вам объяснять!

ЕВ: – (прищурившись) Что это вы имеете в виду?

1. Кой черт принес меня в этот гадюшник?

2. Будто в НИИ было лучше.

3. Зато там было на 70% меньше женщин и на 100% меньше детей.

НА: – (многозначительно) Ничего я не имею в виду. А как классный руководитель, могли бы знать, что она уже два года вытворяет – мать и то давно руки опустила. Сначала гуляет – и я вам тут не парк Горького имею в виду – а потом, разумеется, – устала! Еще бы тут не устать! и т. п.

4. Вот почему бы Ольге Палне опять не взрыднуть – так неет.

Ольга Пална все это время только и мечтает, чтобы опуститься вон на тот стул и обратно поспать под все эти инсинуации, которые окончатся, понятное дело, всего-то номинальной двойкой по поведению. Однако держит марку и в дополнение к регулярному похлопыванию ресницами даже пытается принять более интересную позу, слегка выставив вперед бедро – да уж, мол, не трамвая жду. При этом чуть покачивается и одновременно опять зевает, бормоча: «Ой, да что ж это в самом деле…» – чем наталкивает физичку на новую мысль:

НА: – А если еще подумать – то вот посмотрите: усталая, под глазами круги, клонит в сон постоянно – вам это ни о чем не говорит, товарищи? Как же я сразу не поняла! И по утрам, небось, тошнит, Таранич? – Олю так впечатляет этот разворот, что она чуть было автоматически не поддакивает, но тут же ловит на себе убийственный взгляд завуча и поддакивает уже совершенно сознательно: «Простите, Сергей Николаевич, но уж очень хочется посмотреть на развитие такого сюжета».

НА: – Боооже мой, так опозорить родную школу, хоть бы до конца десятилетки дотянула!..

«Что в таких случаях полагается делать? Пыхтеть? Держаться за живот? Что-то он у меня пока какой-то непрезентабельный. Но как же все это забавно».

ЕВ: – (наконец-то выловив паузу в физичкиных филиппиках) Да вы вообще понимаете, что вы тут несете? Какая гулящая? Какая беременная?! И прекратите вы эти ваши намеки, сейчас мы тут еще мою личную жизнь начнем обсуждать – нет, я вам ее с удовольствием расскажу во всех подробностях! Только учтите, что до ужина мы тогда отсюда точно не выйдем, поэтому позвольте, я вам как классный руководитель вместо этого сообщу, чем Оля на самом деле так занята, – а то, я так понимаю, тут никто ни о чем понятия не имеет, видимо, всем вполне хватает каких-то застарелых фантазий!

Оле становится не по себе, она даже тихонько пытается привлечь англичанкино внимание, но та только отмахивается:

ЕВ: – Хватит, Ольга, дурака валять и лить воду на их мельницу! Я специально ходила к бабушке и все наконец-то выяснила! Когда-то кто-то придумал – и пошло-поехало, а вы, взрослые люди, верите всяким гадостям!

НА: – Но ведь ее мама…

ЕВ: – А что ее мама, ну вот что? Что про нее может знать ее мама, если девочка уже два года живет с бабушкой? Потому что мама, видите ли, не в состоянии справиться с двумя детьми! (Это была бабушкина официальная версия для соседей – она, надо признаться, тоже не упускала случая проехаться по маме – по принципу: как вы нам, так и мы вам.) Да там родителей вообще не видно и не слышно, забросили ребенка совершенно и не помогают вообще ничем! Представляете, как сейчас жить на одну пенсию? Анна Викторовна еще какое-то время подрабатывала, обшивала соседей, потом у нее случился двусторонний инфаркт, Оля ее еле выходила, ночей не спала, до сих пор при ней как сиделка – и при этом еще успевает и учиться, и работать – а как, вы думаете, иначе вообще можно выжить? И работает, разумеется, не как вы там напридумывали, а полы моет в спортклубе и почту разносит. Вы бы сами попробовали вкалывать допоздна, а потом вставать в четыре утра! Каждый день! Что, Оля, скажешь, что-то не так?

О: – (тихо) Только не каждый день. Воскресенье – выходной. – «Эх, бабушка, вот вернусь домой – и съем тебя с потрохами».

НА: – (колеблется) Ну, я прямо и не знаю, кому тут верить… – Елена Васильевна готова в очередной раз взорваться, но внезапно откуда-то, кажется, из-за шкафа с классными журналами, доносится робкое:

ЛДм: – Это все чистейшая правда, – Лидия Дмитриевна сама не может поверить, что решилась прозвучать перед преподавательским составом, слава богу, хоть директорши нет. – Я уже давно знаю Анну Викторовну, Олину бабушку, с мамой ее тоже общалась и все могу подтвердить. Какие-то ребята тогда нехорошо пошутили и всех ввели в заблуждение, потом одно зацепилось за другое, и вот, с такими последствиями – а Оленька всегда была хорошей девочкой, и учится прекрасно, и ведет себя безупречно, что бы там ни говорили. Вот. Простите, я уже должна уходить, но просто не могла не сказать, – улыбается Оле, нервно кивает в сторону остальных и быстро выскальзывает за дверь, видимо, не в силах выносить столько недетского внимания сразу.

Оля мечтает оказаться на ее месте, так как чувствует себя крайне паршиво, а тут, к ее ужасу, кто-то еще и начинает сердобольно охать: «Кто же знал…», «бедная девочка…»

ЕВ: – Правильно, сначала сами в проститутки ее записываете, а потом переживаете! (Химичка тихонько: «А я и не записывала!»)

НА: – Елена Васильевна, вот зачем сразу такие слова – «проститутка», «гулящая» – ну, в самом деле. В конце концов нам же никто этого не рассказывал – а какие у нас были основания не верить Олиной маме и ее классному руководителю? И почему, если всё это так, бабушка не подошла в школу, не поговорила? И от самой Оли я тоже никогда ничего не слышала.

ЕВ: – Бабушка и погулять-то выходит с трудом, о чём вы. А что касается Оли – так вы ей сами слова сказать не давали.

НА: – Ну вот это уже совершенно не так. Олечка, ты же всегда могла ко мне подойти как к завучу по воспитательной работе. С Любовью Борисовной у вас отношения, помнится, не заладились, но я бы тебя всегда выслушала. И вообще, товарищи, если всё это так – надо же что-то делать? Принимать какие-то меры? Нельзя же это так оставить, чтобы девочка до такой степени перерабатывала – и с родителями поговорить в конце концов… – остальные начинают участливо шуметь: «ужас какой…» «да-да, всегда была такая умничка…» «вынести вопрос на…»

ЕВ: – Да это бесполезно совершенно.

Оле наконец удается кое-как собрать себя в кулак:

О: – Спасибо, мы с бабушкой и так прекрасно справляемся. Ей уже лучше, а кроме того, с апреля прибавят пенсию, так что работать на почте я тоже перестану. («Надеюсь, тому, что ей удалось вытянуть из бабушки, это не противоречит».) Извините, больше такого не повторится, и, можно, я уже пойду, бабушке укол надо делать.

ЕВ: – Конечно, Оля, иди скорее.

Оля вылетает из учительской, последним усилием сдерживая слезы. Теперь надо срочно найти место, где можно спокойно отрыдаться – в школьный туалет она добровольно не зайдет даже в таком состоянии, лучше уж вызывающий более теплые ассоциации кабинет истории. Всхлипывая, закрывает за собой дверь, подходит к первой парте среднего ряда, ставит на пол сумку, снимает с парты оба стула, и садится прямо на парту. Какое-то время так и сидит, повесив голову и шмыгая в ожидании притока рыданий. Поскольку он что-то задерживается, вздыхает, залезает на парту с ногами, скрещивает их по-турецки, закрывает глаза и начинает правильно дышать – долго-долго выдыхает из живота. Постепенно незаметно для себя проваливается в подобие полусна-полутранса – незаметно, так как занята рациональным осмыслением ситуации, раз уж эмоциональное можно считать завершившимся.

«Итак, что мы имеем и почему я так расстроилась. Интересно, что глаза закрыты, а как будто все вижу со стороны – вот сама сижу, вот слева стол с пачкой тетрадей, вот карты, вот доска… Не отвлекаться. Почему так расстроилась – себя стало жалко? Нет, жалость так не ощущается, скорее унижение. Поскольку стараниями Елены Прекрасной и Лидии Дмитриевны имеем полную люстрацию моего темного образа. Страшен, конечно, не сам факт. Жутко то, что я теперь перед всеми этими мерзавками, как на ладони. Никакого прикрытия. Сиротка Ася, как она есть, которую теперь можно жалеть, похлопывать по плечу, спрашивать о здоровье бабушки. На которую можно смотреть свысока с позиций уже не ханжей, да еще и ханжей неосведомленных, а просвещенных благотворительниц: „примем меры, школа тебе поможет“, ууу, б*ди, и вот как теперь от вас прикажете спасаться, ведь придется искренне реагировать на все ваши причитания, без всегдашней фиги в кармане? Так, а сейчас еще раз – что мы имеем? Была Оля – внутри белая и пушистая, снаружи – б*дь. Осталась Оля – белая и пушистая, как снаружи, так и внутри. И никак уже эту наружнюю пушистость не исправишь, поезд ушел, хорошо сидим. Так, а внутренняя? А что внутренняя? А то, что если куда-то деть внутреннюю пушистость, то опять получится, что я им дурю головы, только уже наоборот: думают, что я сиротка Ася, не подозревая, что за сиротской личиной скрывается – кто? То есть, рассуждая логически, надо становиться б*дью, причем срочно. Черт, а ведь это непросто – тут я если и подкована, то только теоретически. Это что же – бежать ложиться под первого встречного? Нет, стоп, во-первых, нафиг мне первый встречный, когда у меня уже имеется адекватный предмет воздыханий. И раз я теперь записываюсь в б*ди, то на морально-статусно-возрастные препоны мне уже чихать. А во-вторых, при этом ведь совершенно необязательно вот так вот сразу и ложиться. Чтобы лишиться внутренней пушистости, достаточно ерунды – и, кстати, по какому-нибудь вполне вероятному сценарию. К примеру, чего далеко ходить – вон там на столе лежит пачка тетрадей. С 90%-ной вероятностью ее здесь оставил историк – вряд ли забыл, но, может, рук не хватило – и если это так, то он со 100%-ной вероятностью об этом помнит и скоро за ней вернется. Войдет – а тут я. Главное, заранее настроиться, чтобы потом не теряться. На что настроиться-то? Ну, как, на что-нибудь облегченно-банальное, но чтобы хватило для правильного самоощущения. Что-то сказать? Зачем, он и так все знает. Лучше сразу к делу – подойти – и – и – и – и чмокнуть его куда-нибудь. Поближе к губам, но даже если и промахнусь, самого факта будет достаточно. Хотя лучше уж не промахиваться – чтобы было потом, что вспомнить. Хорошо, а историк что? А историк у нас человек приличный и порядочный: разумеется, сразу поднимет скандал, ну, в своем духе, саркастический, возможно, онегинского типа – почитает мне мораль, возмущенно посопит, я честно поклянусь, что больше не буду, – и всё, мирно разойдемся. Его совесть чиста, моя репутация – теперь уже в моих глазах – распрекрасно испорчена, нет, правда, чудесный был бы вариант, надо его продумать почетче, чтобы сработало без задоринки – вот я встаю, да, вот он подходит – говорит, допустим…»

СН: – Ольга Пална, слезайте с парты, мне кабинет надо закрывать.

«Да, вот, что-нибудь в таком духе, я же еще сижу на парте, наверное, и слезть-то не успею, значит, надо прикинуть, на каком уровне его лицо окажется по отношению к моему – это если он подойдет поближе…»

СН: – Ольга Пална! Ольга Пална, просыпайтесь.

«Ну, что он заладил со своей Ольгой Палной – то есть, придется слегка подать вперед…»

СН: – Ольга Пална. Сейчас я буду медленно считать до трех. И на счет три вы придете в себя.

«Тут еще с его носом надо будет как-то аккуратно обойтись – а это что за звуки?»

СН: – Раз – два – три, – на каждый счет делает паузу и щелкает пальцами прямо у Оли над ухом. На третий раз Оля вздрагивает и открывает глаза. Секунду отказывается им верить, потом мысленно кричит себе: «Ну! Какая разница, спишь или нет, такой шанс!», по точно заданной траектории быстро наклоняется вперед и целует историка прямо в губы.

В процессе – а она не собирается его прекращать, расчитывая, что историк первый возмущенно прервет контакт, и растягивая удовольствие, – Оля до конца осознает, что происходящее ей не снится, и это приводит ее в такой восторг (excitement! – это именно оно, непереводимое), что она обращает мало внимания на чисто физические ощущения – а надо, чтобы для воспоминаний осталось что-то существенное. Но как только ей приходит в голову эта важная мысль и она еле успевает уловить, что и сам процесс ей, кажется, нравится, историк все-таки отстраняется – и она опять открывает глаза.

Пару секунд историк остается на месте, а потом поворачивается, подходит к своему столу и начинает методично засовывать тетради в портфель, который он так и не выпустил из руки. На самом деле он просто старается не делать и не говорить лишнего, пока не найдет оптимального выхода из положения, – поскольку с такой ситуацией в своей школьной практике сталкивается впервые. Нечто похожее – правда, крайне блекло похожее – когда-то давным-давно приключилось с ним в одной лаборатории и окончилось весьма неудачной женитьбой, здесь случай совсем иной, но он предпочитает перестраховаться. Олю же отсутствие немедленной отповеди угнетает куда больше, чем она сама:

О: – (слезая с парты) Простите, Сергей Николаевич, дело в том, что мне это было очень нужно. Крайне необходимо.

СН: – (нейтрально) Пожалуйста, Ольга Павловна. Но в будущем постарайтесь обходиться без меня.

О: – Никакого будущего, – но ведь шмогла! шмогла! А теперь можно спокойно возвращаться на круги своя, в прилично-порядочное существование. Заводить что-то там с учителем – это ж не только моветон, но и просто чертовски трудно уже с организационной точки зрения. Нет, сделала, что хотела, буду вспоминать всю жизнь, и перед тетками теперь не стыдно, это самое главное. – Простите еще раз. «Пусть она вас больше не тревожит» и так далее.

СН: – Ничего, Ольга Пална, все понятно. И давайте-ка уже по домам, и так задержались.

И вот здесь во всей этой истории можно было бы поставить точку. Приличную, порядочную и разумную. Именно так все обязано было закончиться – а вернее, даже и не начаться. Поэтому придется метафорически отчертить горизонтальную линию и дальше писать левой рукой.

И вот здесь во всей этой истории можно было бы поставить точку, если бы не одна дурацкая случайность.

Историк берет со стола портфель, Оля поднимает с пола сумку, вешает ее на правое плечо, оба направляются к двери, каждый торопится покинуть место преступления. Дверь – высокая, беленая, слегка рассохшаяся – естественно, снабжена ручкой – не той, что опускается вниз, и не круглой – а в форме замкнутой прямоугольной скобы. Оля оказывается у двери чуть быстрее и хватается за эту скобу рабочей, левой рукой, не заметив, что историк одновременно протягивает к ней правую, чтобы открыть дверь перед Олей, – с его стороны это удобнее. Таким совершенно непредусмотренным образом их руки оказываются на скобе одновременно – что вызывает легкую заминку. Вернее, она была бы легкой: если бы хоть один из них убрал руку и извинился, инцидент тут же был бы исчерпан. Однако секунды идут и заминка затягивается, превращаясь из случайности в нечто более значительное, грозящее перерасти в фатальное. Умом оба понимают, что руки немедленно следует отдернуть, но беда в том, что сами руки категорически отказываются им подчиняться, прекрасно чувствуя себя и на скобе. Они даже – неприлично и непорядочно – сплетают пальцы, отчего от их кончиков начинает растекаться тепло, грозящее довести Олю до состояния растопленного масла («Интересно, это уже „истома“ или еще „томление“?»), если она не предпримет ничего радикального, например, лечения подобного подобным.

О: – Сейчас, – «умру» будет чересчур, – упаду, – и это правда, потому что она плавится до такой степени, что у нее слабеют колени.

Сергей Николаевич тоже чувствует себя далеко не лучшим образом – или далеко не худшим, в зависимости от переменных и производных. Он даже начинает мысленно выводить формулы – видимо, это нервная реакция – но вовремя себя останавливает. Выпуская из руки портфель, подхватывает Олю за талию, а дальше все происходит само собой.

1. Гори оно все огнем.

2. 501, 502, 503…

Существует подозрение, что в каком-то из возможных параллельных миров эти двое так до сих пор и целуются, продолжая держаться за дверную ручку. Однако в действительности обоих постепенно все больше и больше тянет сменить положение на горизонтальное, и если Оле это кажется оптимальным вариантом развития событий, то Сергей Николаевич все-таки умудряется осознавать, что они находятся а) в помещении с твердым полом б) которое к тому же является кабинетом истории в) в средней общеобразовательной школе. Поэтому он выдвигает альтернативное предложение – не слишком обдуманное, поскольку у части его электросхемы под напором довода: «Нечто настолько правильное не может быть неправильным» полетели предохранители и на восстановление ей понадобится несколько часов: