Текст книги "Правильное дыхание"

ЕВ: – (лихорадочно собирая папки) Черт их знает, в какой что было. Он нас всех прибьет…

Катя: – Нет, застрелит из автомата у стенки и съест. Мне тетя Оля сказала.

ЕВ: – Собирай быстро, чудовище! И ты, Ольга, тоже хороша! Ей же главное – не поддаваться. Она всех строит на раз-два. В садике, знаешь, что отмочила…

О: – Я уже наслышана…

ЕВ: – Да бросай ты этот стул, мы так в жизни все не соберем. И что ты, кстати, вообще тут делаешь? Тебя же Мышкина просила ее подменить?

О: – Сергей Николаевич запретили. Сказал, что меня тут и так все эксплуатируют, скоро на зарплату переводить придется.

ЕВ: – (вздыхает, засовестившись) И то верно…

СН: – (войдя в кабинет) Прекраасно.

Немая сцена. Развалины стула – кучи бумаг на полу – другой стул обклеен клейкой лентой – по столу разбросаны ручки и карандаши…

ЕВ: – Сергей Николаич, мы уже почти все убрали.

СН: – Так. Спасибо. Дальше я сам, – открывает им дверь, коротко кивая головой – «на выход с вещами».

Оля быстро утягивает за собой Катю и все еще пытающуюся что-то подправить Елену Васильевну.

Катя: – Дядя, а где ваш автомат? Вы не достали, да? Вы стрелять, наверное, не умеете? А я умею! А вы что умеете?

СН: – (весомо) Ставить двойки.

И закрывает за ними дверь. У Кати – учительского ребенка – немедленно округляются глаза, и она в ужасе карабкается маме на руки:

Катя: – А он мне поставит двойку, да? Скажи, чтобы не ставил! Не хочу двойку!

ЕВ: – Не поставит-не поставит, (тихо ворчит) напугал мне ребенка… (вместе идут к выходу) Вообще теперь не знаю, что делать. (Оле) Тебя вон грешным делом хотела попросить побыть с ней на подхвате, не в школьное время, конечно, но хоть из садика забрать, посидеть иногда. Работы сейчас, как назло, невпроворот внешкольной – все хотят переводчика. Но куда тебе, еще и с бабушкой…

Катя: – А у меня тоже есть бабушка! Только она в Питере на костях теперь живет! (Елена Васильевна закатывает глаза и пытается спустить ее на землю, но Катя не отдирается.) А мама у тебя есть? А папа есть? У меня тоже – только он капитан и на кораблике давно уплыл, я его и не знаю совсем… (напевает, из последних сил цепляясь за маму) «Скажите, капитан, на вашем корабле найдется несвободная каюта…»

ЕВ: – (не выдерживает) Катька, слезай, а то сейчас двойку влеплю! – Катя мгновенно скатывается с рук. Елена Васильевна и Оля переглядываются с: «Однако придется брать на вооружение».

В итоге на протяжении последней четверти Катерина перебывала в гостях у многих учителей, не миновав даже некоторых особо сопротивлявшихся. Например, уже через неделю Елене Васильевне понадобилось срочно переводить, из садика ребенка забрала другая англичанка, но ту вдруг срочно куда-то вызвали, и она попросила Лидию Дмитриевну подсобить. Та согласилась, но через полчаса в панике позвонила Галине Сергеевне, так как Катя поставила на уши всю ее коммунальную квартиру. Галина Сергеевна сама не могла, так что подкинула ребенка Сергею Николаевичу. Тот сначала мужественно разбирал с ребенком кнопочки на телефоне, а потом Кате захотелось поесть, они вместе стали готовить и заодно, как выразился Сергей Николаевич, «ставить мелкие физические эксперименты», в результате чего подпалили пару шкафов в его белоснежной кухне, так что та приобрела несколько романтичный вид. Сергей Николаевич отнесся ко происшедшему неожиданно философски, заявив, что настоящая фобия у него только по отношению к младенцам, а маленьких детей он еще кое-как может терпеть, только, пожалуйста, не говорите этого Елене Васильевне, во избежание.

У нас с бабушкой Катя тоже успела пару раз побывать – тут Елена Васильевна настаивала на оплате, так что, хоть я и отпиралась, была произведена в официальные бебиситтеры. У бабушки Катерина вела себя прилично, так как та могла дать ей фору по части любых хулиганств – например, учила петь под гитару блатные песни и сворачивать самокрутки-пахитоски, набивая их пастилой. Я только следила, чтобы обе не слишком расходились – несмотря на лекарство, к лету бабушка становилась все слабее. Летом Катя на все каникулы перебралась к питерской бабуле, а вернувшись осенью, как позже рассказывала Елена Васильевна, немедленно стала к ней приставать: хочу, мол, опять к тете Оле с Нюсей. И вот как ей было рассказать? Но пришлось, что поделаешь.

Глава 4: Переезд

«…как мы сидели по очереди с моим Сашком, и вы его боялись брать на руки…»

Мама позирует на поясной портрет. В одной руке у немолодого художника кисть, в другой – конусовидный бокал с прозрачной жидкостью, в которой плавает оливка. Периодически отхлебывая из бокала, он каждый раз пытается заглотить оливку, но она не дается. Мама болеет за оливку.

– Оленушка, радость моя, опять умоляю, не щурьтесь. Да, а теперь она вытаращила глаза, как будто мне их и так не видно. Спасибо, но спрячьте. И снова вся опала – эту спину я буду держать? И чем? Первый раз вас что ли пишут?

– Меня Лена всегда просила, чтобы я расслабилась.

– Лена ее всегда просила. А что я здесь делаю, я вообще уже не понимаю, когда у нее есть Лена.

– Так не честно! А кроме того, у Лены крен в натурализм, она слишком увлекается моими морщинами. Не то чтобы я отрицала их существование, но как трактор по морде проехал – это тоже преувеличение… (Художник отвлекся на светотень) Что, как трактор?

– Ах да, мне тут было положено замахать руками и сказать: «Ну что вы, что вы». Пардон, пропустил реплику. Оленушка, милый, давайте вы снова скажете про трактор, а я уж не подведу, только вот мартини поставлю куда-нибудь.

– Да ну вас.

– Ой-ой, она уже дуется. Дунечка, вот честное слово, вообще не вижу на вас никаких морщин. А все почему? Потому что всю жизнь близорук как сволочь, только тщательно это скрываю. Умоляю, никому не говорите. Пишу то немножко, что вижу, люди не возражают, так и живем. Очень сейчас интересный был рот, вот так и держим, минуток пять. Ну или десять, чем сделаете мне полное счастье. Ну вот здрасьте – так, тыц, – в открывшуюся дверь, – тихо заходим, мамулю не отвлекаем.

Дочка, шепотом:

– А ты обещала дальше рассказывать, раз все равно сидеть и ничего делать – не делать!

– (извиняясь) М-м.

– Щас, вот эйн момент, и уже будет морда лица, и уже можно будет звучать. А что у нас в программе передач?

– Мама мне рассказывает про свою эту, молодость.

– Как интересно. А скажите, кукочка, посторонние допускаются до мемуаров, или мне заткнуть уши чем-нибудь оперным?

Дочка переглядывается с мамой.

– (утвердительно) М-м.

– Вы допускаетесь. (смущенно) Вот я только не понимаю, почему меня даже не очень знакомые люди сразу начинают звать кука, откуда все знают?

– Кукочка, но вы же посмотрите на себя, вы же вылитая кука. Я даже не представляю, что здесь может быть непонятного. Разве вы дуся? Разве вы кися? Никоим образом, даже слепой человек распознает в вас куку, поскольку вы резонируете, как кука. Да любая несчастная летучая мышь – «пип-пип», а в ответ доносится «кука» – вы проверьте, если еще не слышали.

– Не услышим – ультрозвуковая эхолокация, – мама тут же пытается вернуть губы на место.

– Вот скажите, кто ее просил открывать рот и сразу ругаться?

– Это в ней учительское. Школьный директор не дремает. Дремует? ДремлИт?

– Кука, и вы туда же, выдумывает мне какие-то нехорошие слова. Всё, всё, рот уже свободен, Сёму можно игнорировать, только сильно не вертитесь, Оленушка.

– Маня-то, как? Проводила её?

– Угу. Но она обещала не задержаться.

– Да ладно, все равно ей уже поднадоело. На чем мы там остановились?

– На лете. И на чём… том, чём Катерине надо было рассказать. О чём.

***

лето 1990 г.

Сама-то я об этом рассказывать не хочу до сих пор. И вспоминать. Помню что-то вокруг. Как закончила учебный год, работала, кого-то учила – а потом только, как в квартиру приходит мама – и не идет дальше порога, качается на каблуках. Долго раскачивается. Потом говорит: Всё, хватит нам этой «Без семьи», возвращайся. Денег сейчас ни на что не хватает, эту квартиру буду сдавать. Три дня тебе на сборы – помянете сами, без меня. И ушла.

С помощью бабушкиных друзей расправилась с формальностями, похоронили, помянули – посидели хоть и грустно, но хорошо – это помню. Как пошли старички байки травить – потом жалела, что не записывала. Раздала всем вещи по списку – бабушка четко расписала, кому что, очень для нее нехарактерно. На следующий день убрала квартиру и стала собирать свое – опять чемодан, опять не слишком много книг… Под вечер звонок – думала, мама пришла, но это, по счастью, оказался Сергей Николаевич. Все понял, ни о чем не расспрашивал. Он часто заходил летом, потом уехал на неделю – и вот. Посидел молча некоторое время. Потом говорит: раз собираешься, давай, помогу. Вытащил листок бумаги – и к нашему шкафу, там еще оставались какие-то платья и шляпы. Так, – перебирает, сверяясь с, видимо, списком, – это, это, и еще это… из поплина… Это поплин? Черт его разберет, но синее, значит, оно… Взвалил на себя сразу штук десять – у бабушки гардероб был солидный – и к выходу. Ты куда с ними? – говорю. – К машине, куда еще. – И куда ты их повезешь? – Домой. – А зачем тебе бабушкины платья? – недоумение победило даже ступор. – Но это же твои платья, у меня все расписано. (Платья действительно давно были перешиты на меня, но я их, конечно, не носила – старомодные – и по привычке называла бабушкиными.) – Мои, но тебе-то они зачем? – Как зачем? – смотрит на меня с неменьшим недоумением и вдруг застывает.

СН: – Ну да. Просто мы с Аней так подробно все это обсуждали – но каждый раз мимо тебя.

О: – Что обсуждали?

СН: – (вздыхает от необходимости проговаривать и так очевидное) Ты в этой квартире не прописана.

О: – Да. Только мама и – теперь только мама.

СН: – Ты сейчас собираешься к родителям по доброй воле, или мама все-таки выставляет?

О: – А кто тебе сказал, что я собираюсь к родителям?

СН: – (озадаченно) А куда еще?

О: – Думала, к Светке. Ее, правда, сейчас нет, но это неважно, у Дуси перекантуюсь пару недель.

СН: – (кивает) Вот и держись этой версии. Как прикрытие вполне может сработать, – и развернулся относить платья.

О: – Сереж, так не пойдет.

СН: – Почему? Чем этот вариант хуже той Тмутаракани, из которой Светлана Александровна регулярно опаздывает в школу?

О: – Погоди ты с этими платьями. Ну никак ведь нельзя: во-первых, нас обязательно заметят.

СН: – Не будем дураками, никто не заметит. Нужно только всё продумать.

О: – А во-вторых, мы свихнемся. Я еще, может, и выстою, но ты – точно. Тебя и по выходным вон прихватывало иногда, от несовместимости-аморальности, а что будет, если каждый день дома будем видеться?

СН: – Привыкну. За остаток каникул будет время на адаптацию. Давайте, Ольга Пална, руки в ноги, за две ходки управимся.

О: – Нет, стоп, – первой мыслью было: «А как же почта?», а второй вспомнила, что взяла там отпуск по семейным обстоятельствам, так что время разрулить есть. – Ладно, попробуем.

Управились. Под покровом ночи благополучно перевезли все мое барахло, включая наследные наряды. Сама тогда так и не смогла перебраться – отправила его со второй порцией вещей и осталась ночевать в пустой квартире. Пыталась тянуть до последнего. На следующий день приехал папа – помогать мне переезжать домой. Так и так, – говорю, – не пойду я к вам, буду жить у Светки, уже все сама перетащила. Мы с ней еще весной всё обдумали, – чистая правда, был у нас такой минорный разговор по поводу «в случае чего», – в комнату к ней поместимся, и ее мама тоже не против, так как я буду репетировать Светку по химии – она собралась на медицинский.

Папа, надо сказать, не удивился. Только вздохнул. Оказывается, надеялся, что я смогу как-то приструнить Никиту, тот чем дальше, тем больше расходится. А он как раз собирался с ним к родителям в украинскую деревню – вот и думал меня прихватить: так Никита, может, меньше бы упирался. Тут я выказала удивление – хотя на самом деле скорее тянула время, прикидывая поводы для отказа, – раньше папа ни со мной, ни с Никитой, насколько я знала, там не оставался – только привозил-увозил. Нет, действительно останется – надо ему посидеть в тамошних архивах. Нет, не для нового работодателя, скорее по старым следам, неважно. – Тут мне как раз стало интересно, а папа наоборот вдруг сообразил, что мой любопытный нос ему будет только мешаться – он тогда начал тихо интересоваться историей украинского сопротивления и бесславной ролью в нем своего ведомства, а гриф «секретно» там был самый серьезный. Так что сам дал задний ход: Мне-то тоже пора готовиться поступать – и, кстати, если хочу туда, где он может помочь, – в МГИМО, например, – серьезно заниматься надо уже сейчас. Туда даже с блатом абы кого предпочитают не брать. Необходимость срочно начать заниматься я подтвердила, но от предложения вежливо отказалась – мол, возможно, это и безрассудный идеализм, но поступать хочу сама. Так что засядем немедленно со Светкой за учебники на все лето и далее – дело решенное.

Папе предстояло донести все это до мамы, так что вид у него был безрадостный. Почему он мне доверял? Достаточно меня знал, чтобы видеть, что говорю серьезно. Сильно сомневаюсь, что проводил тогда какие-то свои расследования по поводу моего образа жизни, поведения и прочего, просто был в этом плане большим реалистом, чем, например, мама. Потом отцы все видят немножко по-другому – у них дочки растут медленнее. Я для него где-то так и оставалась вечно погруженным в книжки ребенком, что бы там кто ни говорил. То, что этот ребенок был способен на боевой отпор, только внушало к нему большее уважение. Никита? Скучала, конечно. Но уже не так остро, как пару лет назад. И возвращаться не согласилась бы даже ради него.

Так что распростилась с папой и поехала – только не напрямую к Сергею Николаевичу. Нет, если его основной занозой были морально-профессиональные угрызения, то моей, разумеется, паранойя. Честно отправилась сначала к отсутствующей Светке, а от нее – к Дусе. Теоретически было бы неплохо действительно переждать у Дуси пару деньков, но знала, что не выйдет. Дуся тоже жила у бабушки, только вот та бабуля однажды выкинула из дома подобранного Дусей котенка, пока она была в школе, – какие уж тут ночевки всяких подозрительных подруг. Поэтому у Дуси я просто посидела до вечера – погуляли, повспоминали общее лагерное прошлое – ага, как баланду хлебали на нарах. Нет, лагерь опять же был из приблатненных, там все было цивильно, но тюряга есть тюряга: строевая подготовка, просмотр писем… Зато удирать оттуда было полегче.

В общем, было что вспомнить, так что немного даже отвлеклась. Но когда наконец-то приехала – пытаясь еще в пути внушить себе, что еду домой, что тот дом – уже не мой, что этот – уже с весны тоже как дом – нет, все равно свернулась на диване приблудившейся кошкой и долго не приходила в себя.

Где-то полмесяца. Помню всё хорошо, но поначалу – как через капюшон. Вроде я там, как-то функционирую, а на самом деле – заперлась где-то в тоскливой глубине и не хочу выходить.

Хозяин квартиры в это время старался существовать вокруг меня, не мешая ни утешениями, ни разговорами: занимался какими-то своими делами, сидел на телефоне, подманивая потенциальных учителей, рационализировал пространства и шкафы, чтобы вмещали удвоившееся количество обитателей, регулярно меня кормил – но не настаивал, если кусок не лез в горло. Чтобы поменьше отказывалась и понемногу выбиралась из клинча, постепенно начал прибегать к ухищрениям – например, просил перебрать малину или помочь заправить профитроли кремом. Специальным шприцем. С напутствием: «Все, что попортите – ваши». Это и зомби бы немного привело в чувство.

О: – (скорее риторически) И откуда вы умеете так хорошо готовить… – рассеянно поглощает очередной брак – ненамеренный: пальцы не привыкли к такой тонкой работе.

СН: – (сосредоточен на пароварке) Всё очень просто. Моя первая жена готовить не любила и не умела, а вторая – только думала, что умеет, и тоже не любила.

О: – Быть не может.

СН: – Всякое бывает. Не вылезающая из кухни женщина – это все-таки тоже стереотип, – он только притворяется, что неправильно понял.

О: – И куда вы их дели?

СН: – Да, валяются тут где-то в запертой комнате – ключ вам разве не давал? – поглаживает воображаемую синюю бороду.

О: – Просто вы обычно правильно… грамотно… существуете, не думала, что у вас будут промашки в какой-либо области. А если люди разошлись – значит, где-то налаж… ошиблись – хотя возможно, что это говорит мой юношеский максимализм и все такое прочее.

СН: – (недовольно морща нос) Грамотно существовать не значит не совершать промашек. А значит быстро устранять их последствия. Сравнительно быстро.

О: – (с деланным беспокойством) Но вы все-таки разошлись, да? – осторожно оглядывается в поисках запертой комнаты.

СН: – Да.

Некоторое время она буравит его взглядом, счищая с пальцев остатки очередного профитроля.

СН: – (качает головой) Никаких мемуаров, и не просите.

О: – (вздыхает, но меняет тему) И кто это все будет есть? Даже в меня столько не влезет… – чувствуя, что уже слегка переборщила.

СН: – Увезу на дачу – к Галине Сергеевне. Как раз завтра собирался.

О: – (скисая про себя) Правильно, хоть от меня отдохнете, а то тоска одна.

Он только пожимает плечами – мол, чего уж там, всё понятно.

О: – Пройдет. Это как у кошек, знаете, – всегда стресс после переезда на новое место.

СН: – Только ты не по дому тоскуешь.

Молча кивнула. А он достал из холодильника непочатую бутылку «Столичной», поставил две рюмки и налил в обе по капле. Подняли, не чокаясь. Выпить удалось чисто символически, но все же.

СН: – (отставляя бутылку) Тоже захвачу наконец-то, раз проспорил. Уж какая есть…

О: – (погружена в свое, пытается сформулировать) Мне известно, что время лечит, поэтому я просто сижу и жду, пока оно вылечит, но никаких перемен пока не чувствую. Как долго еще ждать? У вас ведь так было?

СН: – (медленно) Я сомневаюсь, что это ответит на ваш вопрос, но по моему опыту – и наблюдениям – существуют два варианта… (задумчиво) Если взять близкую вам аналогию… Когда я начал изучать иностранные языки, мне сразу понравилась идея артиклей – понял, что русскому языку их очень не хватает. После потери близкого человека кажется, что вся жизнь прекращается – и разница в том, как ее воспринимать: как жизнь с определенным артиклем, то есть ту единственную, the life, или как одну из – a life, которая когда-то сменится другой. Если упираться в первый вариант – а он кажется наиболее очевидным – то все оставшееся время получится только доживать. Дотягивать. Так было, например, у моей мамы. И у самого… пока вдруг не понимал, что начинается что-то другое, со своим собственным новым смыслом. После первого такого осознания начинать заново в следующий раз получается уже быстрее. Те жизни, конечно, тоже никуда не деваются, но как множество их легче…

О: – Архивировать?

СН: – Хотя бы так. Порядок еще никому не мешал. (опять задумывается) С некоторых пор я был в полной уверенности, что вот сейчас уже точно спокойно доживаю – имея полное на это право. Но весной понял, что нет, – и тогда решил, что всё, больше доживать не буду вообще. Что бы ни случалось, – смотрит на рюмку, поджав губы. Некоторое время сидят так молча, каждый, видимо, в своих воспоминаниях. – …Аня говорила, что каждое утро сомневалась: живая или нет. Потому что кто его знает: вдруг помрешь и не заметишь.

О: – Так и вышло, наверное… Я встала утром… А доктор потом сказала, что вообще не понимает, на каком честном слове она жила с зимы. Как на одолженном времени. Как будто не до-живала, а пере-… – Опять молчат. – Вы езжайте, а я тут буду – не знаю – дом охранять. Хоть какая-то должна быть от меня польза.

СН: – Нет, Ольга Пална, одной охраны мне мало. Когда один уезжает отдыхать, а другой остается дома, этот другой, как правило, занимается чем?

О: – (прокрутив в голове стереотипы) Ремонтом?

СН: – Правильно.

О: – Обои вам переклеить?

СН: – Нет. Будете устранять вон то безобразие, – показывает на подпалины на кухонных шкафах.

О: – Красиво же.

СН: – (твердо) Я уже налюбовался. – Выдвигает из-под стола деревянный ящик: – Тут краски, растворитель и даже пульверизатор с маской – повезло достать. Защитная лента тоже есть – чтобы все было аккуратно. Для консультаций вот, – кладет на стол книгу с дурацким названием «Ваше жилище». – Тут все расписано, а если нет – сообразите. Газеты в шкафу.

О: – (инспектируя ящик – валик, кисти…) А для чего красная краска?

СН: – Ни для чего. Белая – дефицит, а красная уже никого не интересует. Без красной белую не продавали. Тоже на дачу могу забрать, вдруг им пригодится.

Но не забрал – видимо, отвлекла упаковка профитролей. Водку взял, а краска осталась. Я помнила, но почему-то не стала ему говорить. Честно прочитала книжку, честно стала красить белой краской – и опять затосковала, несмотря даже на всю радость распыления пульверизатором. Всё белое – как зима или больница – противно. Потом опять полюбила белый цвет, но тогда баночки красной краски прямо аж выпрыгнули ко мне из ящика. Решила, что попробую чуть-чуть – допустим, бордюром, – а если получится некрасиво, опять закрашу белой. Но получилось, на мой взгляд, очень хорошо. И главное, бодряще. Так что через несколько дней встретила Сергея Николаевича в заметно повеселевшем настроении. Да и соскучилась по нему, конечно, тоже. Поэтому совершенно естественно потащила его в комнату – без захода на кухню. А не потому, что осмотр кухни требовал крайне благожелательного настроения уже от него. Честное слово, совсем об этом не думала. Даже когда он потом сказал, что хочет пить и не принести ли мне тоже водички? Спросонья решила, что это такой эвфемизм для похода в другое место и только позже, осознав, что как-то он долго не возвращается, сообразила насчет кухни и прокралась туда на цыпочках, побаиваясь, но и не желая пропускать его выражения лица.

Оно того стоило – как и весь его вид: сидел на стуле, поджав колени и обхватив их руками, зажмурив глаза, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону, слегка постанывая, а временами даже и подвывая.

СН: – …Чтоб я еще раз… Всё красное…

О: – И совсем и не всё. Кафель белый. Плита с холодильником. И батарея. И подоконник с рамами – очень эффектно теперь смотрятся по контрасту со стеной.

СН: – А чего тогда остальные стены не перекрасили?

О: – (с убежденностью доморощенного декоратора) Так лучше. Разные стены – это очень интересное решение. Ну, и краска закончилась. С ножками получился перерасход.

СН: – С какими ножками?

О: – Стола. Много пришлось перекрашивать, чтобы добиться наиболее элегантного результата. Но так, на мой взгляд, оптимально.

Сергей Николаевич в ужасе вглядывается в ножки:

СН: Это что – верстовые столбы?

О: – Нет, у тех полосочки под наклоном. Эти скорее как дорожные столбики. Так с красной столешницей, по-моему, лучше всего сочетается.

СН: – (безнадежно) Всё красное…

О: – Да что вы заладили – «всё красное». Вон, промежутки между шкафчиками тоже белые – а аккуратно как, обратите внимание. С моим умением рисовать это прямо таки подвиг.

СН: – Мне на даче подсунули журнал «Смена» с детективом – там постоянно кого-то убивали – по большей части не насмерть, но с реками крови – очень было смешно… Вот он так и назывался… А тут приезжаю… – опять стонет.

О: – Ничего не знаю. Но настаиваю, что красно-белый контраст – это совсем не то, что полностью красный вариант. Мне куда больше им-по-ни-рует – возможно, потому, что у меня корни немного польские. Точь-в-точь их флаг.

СН: – И детектив тоже был польский…

О: – Вот видите. Это судьба. Привыкнете.

СН: – (горько) Такая была кухня…

О: – (философски) У кухни, как у жизни, тоже неопределенный артикль. Та была просто белая. А теперь стала эта – красивая до невозможности.

СН: – Ох, Ольга Пална… Буду теперь знать, как от вас уезжать.

О: – Это вы зря. Я и потолки кое-где побелила, между прочим. В следующий раз думаю рамы освежить в комнате.

СН: – (твердо) Никакого следующего раза.

Но совсем меня внутренне отпустило – то есть достаточно для того, чтобы жить другой жизнью, – еще немного позже… (дочке) Ты чего страдаешь?

– У меня подкопились вопросы. Уже давно. Но все дурацкие, не по теме.

– Давай свои вопросы.

– Во-первых, непонятные слова, которые все кончаются на -о: роно, мгимо…

Художник:

– Ба, я забыл, как расшифоровывается МГИМО. В середине точно «институт», а по бокам должно быть что-то такое мажорное…

Дочка:

– Я сначала думала, это всё что-то развлекательное – кино, роно…

– А, это как с Маниной фамилией. Когда ты решила, что она испанка.

– До сих пор не понимаю, почему нет. Есть танец фламенко, значит, может быть и клименко. Клименко! Олэ!

– Действительно. А РОНО это board of education – сидят себе бюрократы, выдумывают проблемы на школьную голову. Ладно, наш новый директор тоже пришел из РОНО, но он там, по-моему, просто решил передохнуть – и от школы, и от тяжелого развода. Физику у нас потом вел явно как человек, который отдыхал уже от РОНО. Это было в одиннадцатом, правильно.

– А кто был в десятом?

– (хмурится) Так десятого же вообще не было. Тогда в который раз начали колдовать с одиннадцатилеткой, так что нас перебросили сразу в одиннадцатый. Тоже было Сергею Николаевичу хлопот по ерунде. Еще вопросы?

– Да. Значит, ты всем говорила, что живешь у Светки. А Светке что сказала?

– (как само собой разумеющееся) Что у Дуси. Она и жила ближе, и места было больше. Светка отнеслась с пониманием. И, наверное, с облегчением.

– А если бы Светка спросила у Дуси?

– Так они же не были знакомы. Кроме того, ты ведь знаешь Дусю. Дуся у нас из тех удобных людей, которые на любой вопрос сначала отвечают «да» и только потом начинают соображать. А когда понимают, что «да» было мимо кассы, не торопятся исправляться – мало ли что. Таким манером она однажды оказалась в Антарктиде, но это к делу не относится. Так что, если бы кто-то ее спросил, как там я у нее, она бы автоматически сказала: «Хорошо». Потом бы удивилась – но скорее всего молча. Всё?

– Нет! А когда Капа переехала в Израиль? И вообще – беби-то у нее родился?

– Еще как родился. Если больше нет вопросов, дальше как раз хотела затронуть Капину эпопею.

Художник скромно откашливается:

– Общественность интересуется двумя бывшими женами.

– С женами придется немного подождать. Кроме того, это нарушит хронологию – не мою, а его.

– То есть насчет до них – еще не?

Мама отрицательно качает головой. Художник слегка надувается. Мама:

– Но зато вы, Сёма, ничего не пропустили.

– Ой, оно мне надо, теребить старое.

– Без него про жен не узнаете.

– А. Дались мне какие-то жены.

– (лукаво) Как хотите. Так вот, а у Капы в это время жизнь била ключом, бурлила, выходила из берегов и да, я обещала не говорить, как ты выражаешься, клишами…

***

Во-первых, Капа успела получить долгожданную золотую медаль («Платиновой не нашли»). Во-вторых, – поступить на физфак. В-третьих (а хронологически, во-первых), родить самого пухлого и порядочного из известных мне младенцев. Порядочного – в смысле, с самого рождения неукоснительно соблюдающего книжный распорядок дня: питаться каждые четыре часа, а все остальное время спать. Ни до, ни после я с таким феноменом не сталкивалась.

Одновременно родственники и знакомые Капы начали широкомасштабную осаду государства Израиль и Вениамина в частности, так что Капе приходилось бегать не только по экзаменам, но и на всякие собеседования в посольство и прочие инстанции. Все бы ничего, но она считала пребывание в общественных учереждениях крайне вредным для ребенка, поэтому предпочитала оставлять его под присмотром ближайших членов семьи. Которые по тем или иным причинам не слишком подходили в няньки – с Капиной точки зрения.

Родители то и дело отсутствовали. Когда они появлялись – немедленно заваливали ребенка китайскими игрушками и одежками, страшно вредными из-за наличия в них полипропилена или еще какой дряни. Капины лекции про полипропилен родителями воспринимались как кровная обида.

Дедушка-профессор хотя бы был дома. Но профессора – народ особый: увлекся чье-то диссертацией – забыл перевернуть ребенка на другой бочок. А однажды вообще – вышел за хлебом, оставив дите дрыхнуть дома. Да, на десять минут. Да, булочная в том же доме. Но важен принцип. В общем, дедушке Капа тоже здорово успела накапать на нервы. Так что, при всем обожании, родственники стали относиться к идее Капиного переезда с возрастающим одобрением.

Родственников Вениамина перспектива Капы поначалу обрадовала не очень. Но это они ее просто не знали. Им самим – по крайней мере некоторым – стоило немалых трудов доказать, что они действительно евреи, да еще и с нужной стороны, а тут вдруг какая-то гражданка Семипядская, мало того, что нечетких кровей, так еще и сразу заявившая, что никакого гиюра и прочее принимать не собирается, так как религия это опиум для народа и не вписывается в ее, Капину, рациональную картину мира. Несмотря на все эти отягчающие обстоятельства, эйфория Вениамина снесла в конце-концов все преграды, так что Капа теперь уже много лет преподает в Технионе и вырастила двух физиков и одного торговца автомобилями, которого в семье все равно уважают, так как он зарабатывает лучше всех.

Отматывая сильно назад: подробности ее тогдашнего житья-бытья я узнала от самой Капы, случайно встретившись с ней у дверей «Маты Хари». Была такая небольшая библиотека рядом с метро «Университет» – имени Маты Хари, да, Сёма, я ничего не путаю, с отличной подборкой иноязычных книг на вынос. Ехать от нас было, конечно, порядочно, но оно того стоило. Правильно, Дуся-то как раз жила рядом, так что зашли туда, когда ее навещала, а через пару-тройку недель поехала отдавать прочитанное. И вдруг – Капа с коляской. А, – говорит, – как удачно ты подошла, мне нужны выписки из книжки «Проблемы поэтики Достоевского».

Оказалось, что поступление на физфак и набеги на посольство были для Капы большим стрессом, так что она решила лечить подобное подобным и поступить еще и на филологический факультет – просто так, чтобы не простаивать, учиться она там не собиралась. Тамошние вступительные экзамены – приятная ерунда по сравнению с физфаковскими, но что-то надо все-таки подчитать для проформы. На детей в библиотеке смотрят косо, к тому же она не хочет, чтобы ребенок дышал книжной пылью, поэтому она меня тут подождет. «Поэтика Достоевского» только в читальном зале, – говорю (сама в «Мате Хари» чего только не перечитала). Я уже знаю, – говорит Капа, – вот тебе список страниц и про что выписывать цитаты. Нет уж, – говорю, – Капа, сама выписывай свои цитаты, а я лучше с коляской погуляю.