Текст книги "Царь Димитрий. Загадки и тайны Смутного времени"

В правление царя Феодора – его жену, урождённую Годунову, охотно именовали «великой государыней». Но такое звание неравнозначно было царскому титулу. До Смуты и после неё цариц не только не венчали на царство, но и не допускали к участию в том сакральном и величественном обряде. Ирина наблюдала за венчанием Феодора с хоров Успенского собора. Не будучи венчанной особой, связанной с подданными присягой, Ирина не могла стать ни источником и носителем власти, ни передать её брату Борису.

Испокон веку в православных храмах пели «многая лета» митрополитам и Великим князьям. Патриарх Иов нарушил традицию и ввёл в богослужение чествование царицы-вдовы. Многие монахи-летописцы сочли такое новшество неслыханным. «А первое богомолие за неё, государыню, а преж того ни за которых цариц и великих кнеинь Бога не молили ни в октеньях, ни в многолетье», – записал один из таковых. Однако первый русский патриарх постарался утвердить взгляд на вдову-царицу как на законную носительницу самодержавной власти. Но ревнители благочестия, и среди них дьяк Иван Тимофеев, осудили его старания, как «бесстыдство» и «нападение на святую Церковь».

* * *

Вдове-государыне Ирине долго не спалось. Лишь под утро, когда на дворе после ростепели и капели, ударил мороз, а на чёрном небе проявилась и выступила полная, яркая, бело-голубая луна, она глубоко задремала. И в этой дрёме ей послышалось, что кто-то вошёл в покои…

Ирина приоткрыла глаза и увидела, как помолодевший, выздоровевший и посветлевший после болезни и смертных страданий Феодор лёгкой поступью прошёл вдоль опочивальни и присел на стульце в сажени от жены. Он принёс с собой какой-то поток свежего, чистого и звенящего морозного воздуха. Одет он был в светлый нарядный кафтан, подпоясанный серебристым кушаком так, как любил одеваться в молодости. В деснице его покоился лёгкий золотой жезл. Густые русые власы и борода с усами были расчёсаны и уложены ровно надвое и на кудрях сияли снежинки и хрусталики голубоватого инея. Венца на главе не было, но было какое-то лунно-серебристое сияние вокруг чела. Тёмно-синие глаза мужа были проникновенны, глубоки и радостно-напряжены. Он молча поманил Ирину перстами левой руки к себе. Та потянулась к нему словно для поцелуя, но Феодор остановил её на полпути, предупредительно покачав указательным перстом.

– Помяни, Иринушка, что наказал табе исполнити, после ухода моего. То воля не моя, то угодно Господу. Помяни! – мягко, вкрадчиво, но убедительно произнёс Феодор, вздохнул, покачал головой, вновь запретно поводил указательным перстом, с тем и поднялся со стульца. Ирина прянула от мужа…

Проснулась. С трепетом наложила на себя крестное знамение. Потёрла виски. Вновь смежила очи. И тут тяжкие видения-воспоминания стали одолевать её. Ей привиделось, как после смерти мужа разнёсся слух, будто Феодор назвал своим преемником своего двоюродного брата Феодора Никитича Романова-Юрьева. А тот велел постричь Ирину насильно и сослать её в дальний монастырь на север. Но тут опередил, осилил Романова брат её Борис и предоставил всем грамоту, якобы ранее составленную мужем. В грамоте той царь Феодор «учинил» после себя на троне жену свою Ирину, а Борису «приказал» царство на помин своей души. Окончательно справленная и перед смертью подписанная царём та грамота гласила, будто государь оставил «на государствах» царицу Ирину, а патриарха Иова и Бориса назначил своими душеприказчиками. В тонком, тревожном сне вспомнилось Ирине, что патриарх многократно, но тщетно напоминал Феодору назвать имя преемника. Царь молился, отмалчивался и ссылался на волю Божию. Но Ирина понимала, что её будущее тревожило мужа ещё при жизни, и он твёрдо наказывал ей по смерти его «принять иноческий образ» и тихо в молитве закончить жизнь в одной из подмосковных обителей. «Богоуродивый» Феодор поступал так сам и призывал жену вести себя в согласии с церковными правилами и стариной. В тонком сне вспомнила она не исповеданный ею грех. А следом убиенный отрок Истома Туренин явился ей…

Ирина вновь проснулась уже вся в слезах. Ей как никогда стало жаль самою себя. С ужасом вдруг осмыслила она, что каждый из родственников или ближних смиренного Феодора, так или иначе, негодовал на него за его поведение при жизни. Негодовал, но молчал и ждал конца. Потому смертный час свой и принял Феодор в полном небрежении. Никто не прочёл над ним отходную молитву. Прежде чем уложить в домовину, покойного обрядили в мирской кафтан, препоясали ремнём, и даже сосуд для миро положили ему не по-царски простой. Царь, проведший всю жизнь в постах и молитве, не сподобился обряда пострижения. Некому было позаботиться о том.

* * *

А между тем в роду Великих князей Московских, ведущих начало от Иоанна Даниловича Калиты предсмертное пострижение для большинства его потомков стало традицией. Но по сравнению с началом XVI века ситуация и традиция претерпели серьёзные изменения. Вероятно, не нашлось церковного иерарха, который мог взять на себя всю ответственность совершаемого обряда над умирающим царём. «Царский чин» обязывал ко многому. Царь по своему иерархическому положению – явно выше, чем Великий князь, коего мог подстричь в монахи митрополит. Историческая наука умалчивает и о том, принял ли постриг перед смертью царь Иоанн IV Грозный. Его облачили в монашеские одеяния только после смерти. Кроме того, вопрос о престолонаследии в конце XVI стоял намного острее, чем в начале того же столетия. Борьба боярских группировок за власть затмила старую традицию. Да и таинственные слухи о потенциальном законном преемнике не покидали сознание русского православного мира. Вспоминая всё это, Ирина не могла уже успокоиться и простить себе всё свершившееся.

* * *

Через неделю после кончины мужа вдова-царица Ирина объявила о решении уйти в монастырь. В день её отречения в Кремле собралось множество народа. Народ в большинстве своём даже не ведавший об отречении, руководимый каким-то шестым чувством, стал сам стекаться в Кремль со всех концов и слобод Москвы. Как писал голландский купец Исаак Масса, наблюдавший за теми событиями: «Простой народ, всегда в этой стране готовый к волнению, во множестве столпился около Кремля, шумел и вызывал царицу…».

«Дабы избежать великого несчастья и возмущения», Ирина вышла на Красное крыльцо. Одета она была очень просто – почти как монахиня. Голова и плечи были убраны и укрыты большим чёрным платом. Она оглядела собравшихся. В холодном воздухе над многотысячной толпой слегка парило. Люди были явно взволнованы, напряжены и ждали чего-то. Бороды и усы убелило инеем. Наблюдательный и зоркий глаз Ирины улавливал в глазах людей то ли просверки недоброжелательства, то ли искры вызова. Под овчинами, полушубками и зипунами у многих за поясами заткнуты были топорики, ножи и кистени. Насколько позволила Ирине сила её голоса и лёгких, она обратилась к народу:

– Прости, народ православный! Достоит мне грешной оставити мирское житье и правление по воле покойного государя нашего Феодора Иоанновича. У вас же есть князья и бояре, пусть они начальствуют и правят вами!

Народ на площади оживился. С некоторым удивлением многие негромко стали обсуждать что-то.

Вслед за Ириной на Красное крыльцо вышел и Борис Годунов, одетый в добротную бобровую шубу. На голове его красовалась высокая соболья шапка. В наступившей в тот час на Соборной площади великой тишине и ожидании чего-то очень важного и значимого, Борис расправил тёмнорусые усы и после сестры обратился к народу громко, но с нотками осторожности в голосе:

– Братие и сестры мои во Христе Бозе! Народ православный! Промыслом Божиим и разумением отца и владыки Иова патриарха нашего достоит мне многогрешному рабу Божию прияти пока на рамена своя правление государьством Российским. Князья же и боляре да будут помощниками мне в велицем деле сем. С боляры и со князми радети и промышляти рад не токмо по-прежнему, но и свыше перваго!

Глухой ропот и гомон беспричинного негодования словно прошелестел по толпе. Напряжение достигло предела… Борис, почуяв всей своей кожей почти безмолвную угрозу, опасливо отступил на шаг назад и вторично уже не так громко произнёс:

– Аще же не благоволит, али бо не попустит Господь, возложити Крест сеи на рамена моя, то правити государьством отцу и владыке Иову. – А затем, уже почти невнятно просипев, добавил, – Дондеже собратися и собору Освященному и Земскому…

Народ, стоявший на площади, словно выдохнул накопившееся напряжение. Вновь послышались негромкие разговоры и даже шутки и смех. Постепенно люди стали расходиться. Через два часа Соборная площадь Кремля, его улицы и всё окрест опустело.

Царица Ирина официально отказывалась от власти в пользу Боярской думы и заявляла о намерении принять постриг. По словам летописца вдова Феодора Иоанновича вскоре «простым обычаем» переехала на житие в Новодевичий монастырь и приняла там иноческий образ.

Однако всё было не так уж и просто. За спиной царицы-иноки стоял её властный и не отказавшийся от власти брат. Ему не удалось предотвратить пострижение сестры. Но по его настоянию уже монахиня Александра пыталась оказывать влияние на правление страной из стен монастыря. Она подписывала именные указы, рассылала их по городам.

* * *

17 февраля 1598 года истекло сорок дней по смерти государя и в Москве приступили к созыву Земского собора для того, чтобы выбрать нового царя. И тут вступил в силу династический кризис, приведший к междуцарствию. Борьба за власть расколола Боярскую думу. Романовы считали свои позиции столь прочными, что выступали с резкими нападками на Годунова. Тогда Борис Фёдорович укрылся на своём подворье в Кремле и попытался вершить государственные дела, не выходя из стен дома. Но раздор в Думе продолжался, и правитель укрылся в хорошо укреплённом Новодевичьем монастыре близ царицы-вдовы. Кроме того, Годунов опасался, что боярство обвинит его в убийстве царя Фёдора и станет подбивать простонародье к восстанию. Патриарх Иов стал доверенным лицом Годунова в Думе.

По инициативе патриарха часть боярства и делегатов Земского собора взялись устроить общее шествие в Новодевичий монастырь и просить Годунова на царство. Большинство представителей Боярской думы не пошло на это. Но 20 февраля земцы смогли возглавить шествие в Новодевичий. Годунов вышел на крыльцо и благосклонно выслушал речи соборных чинов, но на все их «моления» отвечал отказом. Со слезами на глазах он клялся, что и не мыслил посягнуть на «превысочайший царский чин». Мало того, правитель тут же дал знать, что хочет принять монашеский постриг. Тогда высшие чины собора и церковные иерархи повели переговоры с вдовой царицей. За Бориса Годунова в подавляющем большинстве выступили дети боярские и дворяне, зажиточная часть посадского населения.

На следующий день 21 февраля множество народа собралось в Новодевичьем монастыре и в поле вокруг него. Народ криками приветствовал Годунова и просил его принять царский венец. На сей раз Годунов согласился. Патриарх повёл его в ближайший монастырский собор и нарёк его на царство. Но только 26 февраля он покинул стены монастыря и возвратился в Москву. Народ встречал Бориса в поле – за стенами города. Ему подносили дорогие дары и хлеб соль. Но правитель отказался принимать что-либо кроме хлеба с солью и звал всех к царскому столу. В Кремле патриарх проводил Годунова в Успенский собор и там благословил на царство второй раз. Однако Годунов не мог принять венца без присяги в Боярской думе. Правда, старшие бояре не спешили с выражением верноподданнических чувств, что и вынудило правителя вторично удалиться в Новодевичий монастырь.

В течение марта Годунов оставался в Новодевичьей обители, лишь изредка показываясь в столице для решения военных вопросов и местнических тяжб. Чтобы облегчить Годунову возвращение в Москву, его сторонники организовали третье шествие народа в Новодевичий монастырь. Святейший Иов и церковные иерархи просили Годунова немедленно переехать в царствующий град и принять венец, но тот неожиданно вновь отказался от престола. Объяснить это можно скорее только тем, что правитель явно был хорошо осведомлен о тайном присутствии где-то в отдалённых или приграничных уездах России иного претендента на престол и потому боялся не рассчитать свои силы. Да и Боярская дума ещё колебалась и кипела борьбой нескольких партий.

Но вопрос о явлении иного достойного претендента на престол временно отступил на второй и даже на третий план. Об угличских событиях 1591 года стали забывать, да и мало кто знал, что произошло в Угличе семь лет назад. Действительно, большинство народа и элита смутно представляли себе, что же произошло на самом деле. Тем более, что многие иерархи Церкви во главе с патриархом умышленно или неумышленно заявляли, что законный наследник престола погиб в Угличе. Междуцарствие грозило перерасти во всеобщее недовольство народа, верхов и повсеместную анархию. И тут глава Церкви вновь обратился к авторитету вдовы-царицы – старицы Александры. Прекрасно понимая, что ситуация в стране стала напряжённой, вдова Фёдора Иоанновича однозначно призвала брата «облещися в порфиру царскую».

Тогда 1 апреля Годунов во второй раз торжественно въехал в Москву. В Успенском соборе патриарх возложил на правителя Крест московского митрополита Петра-чудотворца «еже есть начало государева венчания и скифетродержания». Борис Фёдорович после этого даже переехал на жительство в царские палаты. Но Боярская Дума продолжала препятствовать присяге. Канцлер Щелкалов (младший) оставил свой пост, а на его место заступил Богдан Бельский.

Казалось, наступило время для появления где-нибудь в отдалении от столицы нового законного претендента на престол. Но тут старое родовитое боярство, мечтавшее разделить власть с государем, выдвинуло кандидатуру давно забытого крещеного татарского хана Симеона Бекбулатовича, жившего в своём поместье под Тверью. Некогда по прихоти царя Иоанна Грозного Симеон занимал московский престол. Боярская знать рассчитывала сделать его послушной игрушкой в своих руках. Даже Романовы отказались от своих претензий на власть в пользу Бекбулатовича.

Узнав об этом, Борис Фёдорович решил действовать решительно и перехватить инициативу у Боярской Думы. Уже в марте с южной границы приходили тревожные вести о возможном новом нашествии крымских ратных людей. 1 апреля Разрядный приказ объявил, что крымская орда «часа того» движется к русским рубежам. Вероятно, и этим был вызван скорый приезд Годунова в Москву. Он использовал ситуацию на южной границе в своих целях. После 20 апреля правитель объявил, что лично возглавит поход войск к Большой Засечной Черте. К началу мая полки были собраны, а боярство поставлено перед выбором либо занять высшие командные посты в войсках, либо отказаться от участия в обороне рубежей России и этим навлечь на себя обвинения в измене. Боярская Дума на время вынужденно подчинилась воле Годунова. В начале мая Годунов вышел с полками на Оку и устроил огромный военный лагерь под Серпуховом. Этим он добился больших дипломатических успехов. Крымские послы, явившиеся туда с предложением о мире, признали за ним царский титул. Английская королева поздравила его с восшествием на престол.

Серпуховской поход стал решающим этапом борьбы Годунова за верховную власть. Он щедро наградил детей боярских, дворян, стрельцов, казаков и других воинских людей большим жалованием и подарками. Затем для всех участников похода был устроен поистине царский пир. Непокорное боярство, решая свои местнические споры, склонило голову перед правителем.

В июле после похода Земский собор возобновил свою деятельность в столице. Делегаты собора в большинстве своём присягнули Борису Годунову. Однако шестеро из девятнадцати старцев столичных монастырей не подписали грамоту о присяге. Не было там подписи и протопопа Благовещенского собора Кремля, исполнявшего роль царского духовника. Не пустили в Москву на заседания Освященного собора и третье лицо после патриарха в иерархии Русской Церкви. Им был митрополит Казанский Гермоген – явный противник Бориса Годунова. На заседаниях собора, присутствующие там посланцы от братии Псково-Печерского и Кириллова-Белозерского монастырей, наотрез отказались подписываться за избрание царём Бориса Годунова. Этих старцев пришлось приводить к присяге и крестоцелованию патриаршим велением. Что знали и какую тайну скрывали все эти старцы и иерархи Церкви?!

Годунов вновь обосновался в Новодевичьем монастыре. Однако Москва целовала Крест новому царю «в пору жатвы» – в конце июля – в августе. Всё более решаясь принять венец, Борис Годунов испытывал явный страх перед тайными злоумышлениями бояр и сопротивлением своих недоброжелателей. Тогда патриарх и его окружение 1 сентября (на «новолетие») в четвёртый раз организовали шествие народа в Новодевичий монастырь. Борис Фёдорович милостиво согласился принять царский венец «по древнему обычаю». Наконец 3 сентября 1598 года Годунов был венчан в Успенском соборе Кремля. Новый государь дал обет не проливать кровь ослушников в течение пяти лет. Многим представителям знати были пожалованы высшие боярские и думные чины. Особых милостей удостоены были Романовы и Бельский. Боярство получило желаемые гарантии против возобновления казней.

На Земском соборе, созванном в следующем, 1599 году, подавляющее большинство представителей Боярской думы подписало избирательную грамоту и признало Годунова царём. Казалось, междуцарствие закончилось в его пользу. Но смута в головах, недомолвки в народе, зависть знати, тайнодействие части старцев и церковной иерархии, а также неуверенность самого Годунова в правильности своего решения, остались!

* * *

Отныне высокородный юноша, опекаемый старцем Феодосием, оказался в опасном положении. Самым надёжным способом уберечь юношу был постриг его в монахи. Это должно было спасти его от ссылки или смерти, на тот случай, если новый царь решит отыскать и устранить конкурента. Старцы долго совещались о том, какую степень пострига совершить над ним. Тот же, конечно, не понимал до конца всей серьёзности готовящегося обряда, с тревогой ожидал решения и вручил судьбу свою духовным наставникам. Наконец в Кирилловом монастыре, на совете старцев и отца настоятеля в присутствии Новгородского владыки решено было постричь юношу в рясофор. Ибо рясофор – начальная ступень на пути в чёрное духовенство – первый шаг на торной дороге монашеского стяжания. Не раз случалось, что послушники монастырские, посвящённые в рясофор, не выдерживали монашеских обетов и возвращались в мирскую жизнь. Выход этот был возможен через серьёзное покаяние. Через это покаяние они оставались в лоне Церкви, не подвергаясь интердикту (отлучению), могли вести светскую жизнь. Однако путь в монашество или в священство перед ними отныне был закрыт навсегда.

Воспитанник Феодосия сам выбрал место своего пострига. Этим местом стал полюбившийся юноше Савво-Крыпецкий монастырь. Весной того же года старцы и сам Новгородский владыка Варлаам произвели над 15-летним «странником» обряд пострижения в рясофор в Иоанно-Богословском Савво-Крыпецком монастыре. Когда совершали обряд, странное событие произошло в храме. Под сводами собора вдруг зашумел ветер, хотя церковные врата были плотно закрыты и даже затворены на крепкие железные засовы. Ни один огонёк свечи или лампады не задуло, ворвавшимся казалось сквозняком. Старцы и мнихи вдруг услышали, что в верхах собора мелькнули отблески молний, раздались приглушённые удары грома, затем зашумели полотнища знамён, раздались приглушённые конское ржание и цоканье кованых копыт, крики воинов, сабельные удары, скепанье металла, барабанный бой, и даже ружейная стрельба. Казалось, шум этот проник с улицы через окна барабана. Удивлённый и явно озабоченный владыка Варлаам, велел одному из монахов посмотреть, что творится снаружи. Но когда испуганный инок растворил церковные врата, чтобы посмотреть, какая беда случилась за стенами храма, всем стало ясно, что на улице стоит тёплый и тихий апрельский день и ярко светит солнце. Тут шум в верхах собора стал заметно стихать. Обряд пострижения, прерванный на несколько минут, вновь продолжили. Юноша был совершенно спокоен, будто бы и не слышал того, что обеспокоило всех, окружавших его предстоятелей. В тот час нарекли его новым – иноческим именем. Назван он был Леонидом Крыпецким. Юноша удостоился этого имени, будучи посвящённым в монашество, в день памяти и подвига святого мученика Леонида Коринфского. Святой подвижник утоплен был в море за открытые проповеди о Христе среди граждан Римской империи (апрель 258 года). Окончив обряд, Варлаам благословил юного монаха и поздравил его с днём нового рождения. C того времени переменился юноша в лике своем. Какой-то величественно-трагический ореол сошёл и отметил его своим явлением.

* * *

Подслушанный разговор

Возок, запряжённый парой лошадей, катил по лесной дороге из Вологды в Тотьму июльским летом 190… года. Над лесом сгущались сумерки. Кучер, поеживаясь от наползающей прохлады, нет-нет, стал похлёстывать лошадок кнутом. Лошади пошли живее.

– Места вокруг Тотьмы и сейчас глухие: в лесу полно непуганой живности и зайцы, и лисы, и даже волки. А что же здесь было на рубеже XVI–XVII веков? Основными дорогами были реки. А их множество – и широкие, как тракты, и узенькие, как потаенные тропинки, – сказала дама, также поёживаясь от вечерней прохлады и кутаясь в тёплую шаль. – Сергей Дмитриевич, Вам знакомы эти места? – спросила она у спутника.

– Да, бывать здесь мне приходилось, но если бы перенестись в XVII век, я бы ориентировался здесь лучше… Тогда, если ехать от города на северо-запад, то у стечения рек Ваги и Режи можно было найти Леванидову пустынь. Она была основана в начале XVI века, но за столетие пришла в запустение. А возобновил, то есть вернул её к жизни, уже упоминаемый нами Феодосий Суморин, – отвечал граф.

– Я заметила, что имя Леонид в период, предшествовавший Смуте, играло особую роль. Ваша отдаленная родственница – вдова царевича Ивана Ивановича – в иночестве приняла имя Леониды, – подметила дама.

– А известно ли Вам, сударыня, что существует былина «Леванидович», в которой говориться об исчезнувшем и возвращенном царевиче?

– Граф, насколько я знаю, пустынь не могла существовать самостоятельно?

– Конечно, и Леванидова была приписана к Никольскому Угрешскому монастырю. И вот что удивительно: Угрешский монастырь был тесно связан с Железноборским.

– Как это – «связан»? – с удивлением спросила дама.

– Прежде всего – хозяйственно, а также – через иноков и священников. И вот что интересно: убегая из Москвы, Отрепьев остановился сначала «на Угреши», потом – в глухом Железноборском монастыре, а далее, держа путь на север, он не мог миновать Леванидову пустынь. И ведь везде его ждали… – подчеркнул Сергей Дмитриевич.

– Совершая, столь дальние «вояжи», нельзя рассчитывать на то, что не нарвешься на заставу или просто на годуновских соглядатаев, – промолвила дама.

– Гарантия-то как раз и была… Окрестности реки Ваги, так называемая Важская волость, была частновладельческой, не царской и не государственной. Так что «Важский путь» был не только кратчайшим, но и безопаснейшим, – поправил Шереметев

– Да уж, если прятать или прятаться, то лучшего места не найти. А северные монастыри! И мощные стены, и сплоченная братия, и насельники, многие из которых играли не последние роли в политике и экономике России! – со знанием дела подтвердила собеседница.

– Меня более всего интересовал Кирилло-Белозерский монастырь. Он связан с именами и некоторых из моих предков; а еще – ведь он был связан с Угличем и «угличским событием», – сказал Шереметев, явно стремясь пояснить ещё один аспект проблемы.

– Это каким же образом? – спросила собеседница.

– Да очень просто: в Угличе располагалось монастырское подворье; кирилловские монахи благословили царевича 15 мая 1591 года; в Кириллове жил и умер Иван Федорович Мстиславский, владелец смежной с Угличем Юхотской волости и, главное, в одном из храмов Кириллова служил Гаврила Истомин.

– Он тоже был жителем Тотьмы?

– О, нет, здесь все не так просто… В тотемских документах упоминается «истоминская вдова». И знаете, в некоторых зарубежных источниках, простите, называть их не буду, я встречал сообщение, что царевич в Угличе был подменен сыном вдовы Эстомен. И этот подменный ребенок был «сыном попа». Сама же вдова была насельницей… – подчеркнул Шереметев.

– Ох, она, наверное, там скрывалась! – догадалась дама.

– Вполне вероятно… Так вот, пребывала она в глухом монастыре на Тотьме, между рекой Кевдой и местностью, именуемой «Песья деньга». А ее дети, оставшиеся «в миру» были, как говорят, «финансово обеспечены». И позаботился о них никто иной, как Феодосий Суморин.

– Да, он уже «мелькал» в нашей истории! – воскликнула собеседница.

– Сударыня! Совершенно недопустимо употреблять глагол «мелькал» в отношении чтимого святого Феодосия Тотемского! Но прощаю Ваше невежество… Вернемся к Истоминым… Их в Тотьме было несколько. Петр Истомин знался с самим князем Вишневецким. Именно он заявил ему, что Расстрига «прямой царевич Дмитрий Иванович Углицкий и приметы на нем именно сказал», – как опытный хирург, вскрывающий глубокую проникающую рану, заявил Сергей Дмитриевич, вскрывая вековую тайну.

– А как же он свел знакомство с Вишневецким? Да и возможно ли, чтобы посадский житель далекой Тотьмы беседовал с богатейшим литовским магнатом? – с тихим удивлением спросила дама.

– Но, как не покажется это странным, в то далекое время не столь высоки были преграды, разделявшие людей. А тотмичи были вообще легки на подъем, легко пускались в дальнюю дорогу. Да и вполне вероятно, что Истомин появился у Вишневецкого не случайно.

– Итак, Истомины: Федор, Петр, Иван… Выходит, сыном одного из них мог быть ребенок, подменивший царевича? – с волнением спросила спутница.

– Больше того, я уверен, что «Огурцовы», вспомните того, кто звонил в колокол – прозвище Истоминых. Жаль, доказательств этому я найти не успел… – вымолвил Шереметев осипшим от волнения и прохлады голосом и слегка прокашлялся.

– Сергей Дмитриевич, а город Галич, помимо того, что здесь родился Отрепьев, как-то связан с «известными событиями»?

– Конечно! Земли Тотьмы и Галича были смежными. Связывают их и реки – Кострома и Сухона с и их притоками, среди которых чистотой и глубиной выделялась Монза. Здесь, в глуши, монахами Ферапонтом и Авраамием была основана обитель, ставшая духовным центром земель Нелидовых, Белых, Отрепьевых… – пояснил граф.

– Как же много в то время значили монастыри! Помимо всего остального они и объединяли единомышленников, – произнесла собеседница.

– Да… А Ферапонт, кстати, был лицом таинственным… Он прибыл на Монзу в конце 1591 года… – отметил Шереметев.

– В это время многие угличане уже были сосланы в Пелым; братья царицы Марии отправлены на отдаленные воеводства, а она сама, ставши инокиней Марфой, томилась в глухом монастыре на Вексе, – вспомнила спутница.

– Похвально, похвально… – произнёс с улыбкой граф. – А известно ли Вам, что монастырь этот был патриарший, из чего следует, что находился он под ближайшим наблюдением патриарха Иова и лиц, ему близких? К таковым можно отнести и Пафнутия – архимандрита Чудова монастыря в Московском Кремле.

– В правление Расстриги он сделал карьеру – стал митрополитом Крутицким! – подтметила дама.

– А начиналась эта, как Вы, мадам, изволили выразиться, «карьера», с Обнорского монастыря, расположенного на большой дороге из Ярославля в Вологду. Сюда-то и приезжал Ферапонт, здесь-то и посещал он монастырского старца Адриана… И встречи с ним происходили только при закрытых дверях! – уточнил Сергей Дмитриевич.

– Простите мою дерзость, граф, а это-то, откуда известно?

– Прощаю… Тем более, что мне не привыкать к упрекам и обвинениям в дилетантизме. Но отвечу на Ваш вопрос: по моей просьбе настоятели северных монастырей поручили делать выписки из монастырских летописей за интересующее меня время. Ведь в этих документах фиксировалось все… – подчеркнул Шереметев.

– Вам посчастливилось работать с монастырскими архивами, Сергей Дмитриевич…?

– Да, это бесценное сокровище… В архиве Антониево-Сийского монастыря, например, мне удалось найти грамоту, выданную монастырю Расстригой. В ней он вспоминает стихиры и каноны чудотворцу Антонию, которые сочинил царевич Иван Иванович, – добавил граф.

– А еще сочинителем канонов был Варлаам Рогов, игумен Кирилло-Белозерского монастыря… Такая же слава была и у Григория Отрепьева, которой составил канон московским святителям Петру, Алексею, Ионе и Филиппу. Может быть, и не Отрепьев это был, а…? – с тихим изумлением произнесла спутница.

– Этот вопрос оставим без ответа. Главным же в этой истории было наследство Стефана Батория и кандидатура русского царевича на полько-литовский престол. На этом основано начало всего последующего, как давняя цель и завет. Но об этом, Бог даст, ещё поговорим в другой раз, – резюмировал граф.

Дорога свернула направо, и недалеко замелькали огоньки небольшого города.

– Вероятно, мы добрались до цели. Вот уже и Тотьма! – промолвил Шереметев, поводя плечами от наступающей уже ночной прохлады и оглядываясь по сторонам.

– Простите, граф, последний вопрос: а как жители Тотьмы приняли последующее царствование?

– В Актах Археографической комиссии за 1609 год мне удалось найти запись о выступлении жителей Тотьмы против царя Василия Шуйского. «…Смута происходит от тотмич великая…» Дальше – судите сами.