Текст книги "Обыкновенные люди"

Торговля органами

Помню, как, открыв глаза, я услышал заветные: «У вас сердце».

Я даже не удивился, хотя оказаться в палате для меня было действительно немного удивительно. Я всегда думал, что в палаты попадают какие-то другие люди. Из другого теста. А оказалось, что я сам из такого же. Из другого. Надо же!

– У вас сердце, – сказали они, во всяком случае, сперва сказали. Я обрадовался.

– Ура! – молча ликовал я. – Наконец-то мое сердце было задокументировано и подтверждено специалистами! Теперь у моего сердца есть бумажный паспорт, и никто не сможет усомниться в его несомненном присутствии, – торжествовал, лежа на скрипучей кроватке вместе с тараканами. Смотрел в потолок и думал, что вот теперь все точно будет по-другому.

Я с гордостью подтвердил:

– Да. Это все мое сердце. Да, у меня оно есть!

А сам уже представлял новую жизнь. Теперь, после такого сердечного подарка, я мог бы уходить с работы еще раньше. Может, мне даже выпишут новый пропуск. Пропуск нового уровня, который открывает даже то, что иное сердце открыть не может.

– Вот теперь я заживу! – обрадовался тогда я, однако радовался я недолго. Вскоре я понял, что сердце еще нужно отстоять. Получив сердце, я совсем и забыл, что в чужое сердце верить не принято. Свое сердце еще нужно доказать.

Не прошло и дня, как эти «специалисты» захотели отобрать у меня мое только что приобретенное сердце. Брали у меня кровь литрами, подключали к каким-то неизвестным приборам, словом, всеми силами пытались доказать обратное – доказать всем, что вовсе и нет у меня никакого сердца. Они мне не верили. Хотели лишить меня его. Хотели отобрать у меня мой пропуск.

– Они все знают, – размышлял я. – Они знают и завидуют мне. Они готовы на все, лишь бы скрыть мое сердце. Скрыть, как очередную утечку коронавируса. Тоже мне врачи. Они должны спасать сердца, а они… Готовы выкачать из меня всю кровь, лишь бы не признавать его существование, лишь бы вернуть меня обратно на работу.

Так и получилось. После нескольких опытных дней меня отпустили. Без сердца. Сказали, что его нет.

– Как это нет? – кричал я. – Есть у меня сердце. Посмотрите! Вот как болит! Вот так прямо! – показал я руками, но они лишь улыбались. Видно, я их не убедил. Взмахом шариковой ручки выписали, записав обратно в бессердечных.

– Сами вы такие! – подумал я, но не сказал, а то вместе с сердцем и еще что-нибудь отберут.

Как же там они тогда сказали… А, точно! Отравление! И зачем я только ляпнул им, что выпил четыре пропуска за раз? Нашли причину и следствие. Логические воры. Украли мое сердце.

Я где-то слышал, что некоторые врачи промышляют продажей органов, но не думал, что стану тем самым неудачливым пациентом. Впервые лег и сразу попал на сердце. Вот тебе и лег, называется. А еще я всегда думал, что для торговли органами их сперва нужно вырезать – ерунда, врачи могут продать сердце, даже не вынимая его, просто назвав твое сердце Отравлением. А еще невралгией (так они объяснили боли под ребром).

Но, познав сердце единожды, от него уже невозможно отказаться. Это как человеческое мясо. Говорят, единожды попробуешь – и обратного пути нет. Также и с сердцем. Если оно появилось, то это надолго. Как выяснилось, даже навсегда.

Электричка

Электричка стучала всеми своими ножками. Безусловное измерение, в котором я и сижу и двигаюсь, неслось напоминая о существовании только цветными вспышками в окнах. Эти самые вспышки даже напоминали мне красочные тортики. В них что-то мелькало, и мне нравилось, что я не мог это разглядеть. В отсутствии форм я видел совершенную форму чистого движения, стучащий вспышками совершенный вектор.

– Ну что, довольно? – спросил я у сердца, когда в окошке в очередной раз показалось абсолютное пятно, завершенное из всего и ничего. – Ни тебе пропуска, ни тебе пола, даже отжиматься больно. Неужели сердце отбирает все, что дает?

– Прости, – ответило сердце. – Я не хотела. Только не делай так холодно.

– Ты говоришь? – безразлично спросил я.

– Ну да, – совершенно обыденно сказало сердце. А за окном со стуком сменялись тортики.

Я попытался определить источник голоса – и впрямь оттуда.

– А почему тогда раньше молчало? – немного удивился я.

– Не знала, о чем с тобой говорить, – резонно ответило сердце.

– Справедливо, – подумал я. – Я и сам не знал, о чем со мной можно поговорить. Разве что только об отжиманиях. В этом смысле мое сердце можно понять.

– А почему сейчас? Почему теперь решило?

– Подумала, что несильно-то мы с тобой и отличаемся. Решила проверить, что будет, если поговорить с тем, с кем говорить не о чем.

– Ну и что, проверило?

– Да.

– Вот и молодец. А теперь помалкивай-ка ты и дальше. Пользы от тебя никакой, одна только боль.

– Но… я же просто хотела… – обиженно произнесло оно. – С тобой и действительно говорить не о чем.

– Ладно, проехали, – сказал сердцу, когда проехал свою станцию.

Солнце было в том самом положении, когда все состоит из рябящих частиц: дома, дорожки и дворики, соединяющие дома и дорожки. Высококонцентрированный день, растворяющий в себе все, что попадет в него. В такой день обычно все работают, но смотрят на улицу, чтобы тоже стать днем, а не сидеть перед компьютером.

А я шел домой, потому что у меня заговорило сердце. Я хотел что-нибудь с ним сделать, а потому сделал вино. И тортик. Куда же в самом деле без тортика.

Признаться, хоть это и удивительно, но тогда я не сильно удивился. Ну, заговорило себе, и ладно. В конце концов, люди тоже постоянно говорят, и я же этому совсем не удивляюсь. С самого начала не удивлялся, а просто принял как аксиому этот факт. Возможно, я даже поторопился. Я никогда не задумывался, должны люди говорить или нет. Кто знает? Порой мне кажется, что и людям говорить не следует, а они все равно не затыкаются.

И вот уже с вином я вернулся к разговору с сердцем.

– Привет, – сказал я ему, наливая в бокал сердечный напиток.

– Не хочу с тобой говорить, – ответило сердце и заболело.

Я схватился за грудь и чуть не выронил нетронутое вино.

– Ты чего?

– Сам знаешь, – проворчало сердце.

– Ничего я не знаю, – возразил я. – Это, наверное, у вас, у сердец, семейное что-то. Обвинять людей в наличии знания, о котором человек сам не догадывается.

Оно заболело сильнее.

– Ладно-ладно, – сжался я, – Знаю-знаю… только скажи о чем, пожалуйста. Чтобы я не забыл.

– Ты обидел меня. Мне стало холодно.

– Хорошо-хорошо. Прости меня, – умолял сердце я, растворяясь в боли. – Только болеть так больше не надо.

– Я подумаю, – обиженно произнесло оно.

Полегчало. Я даже вспомнил про вино.

– Можно я выпью?

– Пей. Мне-то какое дело, – нарочито безразлично произнес орган, но получилось как-то совсем несерьезно. По-детски. Я даже усмехнулся.

– А ты, сердце, похоже, не умеешь обманывать. Дуешься, да?

– Хочу и дуюсь. Мне все еще обидно, что мне достался такой, как ты, – проворчало оно.

– Взаимно, – сказал я. – Это же надо. Обижаться на своего хозяина!

– Кого-кого? – удивилось сердце. – Хозяина? С каких это таких пор ты моим хозяином стал?

– Ну как… Ты мое сердце, а значит, принадлежишь мне. Так что слушайся меня.

– Вот еще! – пробурчало оно. – Если я внутри тебя, это еще не значит, что я твоя… тоже мне, господин нашелся. И вообще… не буду я тебя слушаться. Буду поступать так, как захочу. Ты мне не указ.

– Еще как указ. Как тебе скажу, так и будешь, – хотел поставить сердце на место.

– Еще как не буду! И вообще, может это тебе слушаться меня? – крякнуло сердце.

– Еще чего!? Слушаться сердце? Дурака нашли.

– Лучше бы я вообще с тобой говорить не начинала… – немного кольнуло оно.

Перетерпел, чтобы не выглядеть слабаком. А то подумает еще, что мной через эту боль можно манипулировать. Ну уж нет. А то опять придется работать на сердце. Только уже не на чужое, а на свое. Но какая, в сущности, разница? Сердце есть сердце. В этом смысле все они одинаковые. Дай ему волю, и бог знает чем это обернется. Мало ли что там этим сердцам нравится? Еще заставит меня, например, современный рэп слушать или еще чего похуже.

Взялся я за тортик. И, о боги, какой же у него был разрез: иной телеведущий бы позавидовал. Я врезался в бисквитную мякоть металлической лопатой и, достав огромный кусок (явно не помещавшийся на кончике прибора), забросил его в голодную дыру.

– Вкусно, – подумал я.

– Вкуууснно, – довольно пропищало сердце.

Услышав этот тоненький голосок, я призадумался.

– Слушай, сердце, а почему ты говоришь о себе в женском роде, – спросил я, приметив это странное обстоятельство.

– А в каком роде мне еще говорить… – проворчала она. – Я точно не мужчина. Не хотела бы я быть таким, как ты.

– Ладно, дело твое… Мне все равно.

Промолчала, но немного кольнула.

– Ах, да, кстати, приятного аппетита, – забросил я очередной кусок внутрь.

Колоть перестало.

Той ночью я проснулся от боли. Нарывало так, что накрылся одеялом и свернулся, как эмбрион. Но мамы рядом не было – не помогало.

– Хватит уже, больно же! – схватившись за сердце, задыхаясь, вскрикнул я.

– Прости, я не могу остановиться… – плакала она. – Я не знаю как.

– Мне от этого легче, что ли? Спать из-за тебя не могу!

– Мне вообще-то тоже больно, – беспомощно просопела она. – Но я не знаю, как это прекратить. Я не хочу делать тебе больно, но все равно делаю, – тихо хныкала в груди. – Я не могу иначе.

Я подскочил и уселся на краю кровати.

– Стоп. Дыши ровно. Вдох-выдох.

– Вдох-выдох? – удивилась сердце. – Я так не умею.

– Я не тебе, дура. Я себе!

– Теперь еще и обзываться начал… – пробурчала она.

– Я бы не обзывался, если бы ты не делала мне больно. Посмотрел бы я, как бы ты заговорила, окажись ты на моем месте.

– Я же не специально… – просопела сердце.

– Да заткнись ты уже! – проворчал я. – Достала.

Сердце вздохнула и замолчала.

А я пальцами принялся массажировать левую грудь, надавливая все сильнее и сильнее, чтобы выдавить это нарывающее и распространяющееся, как круг на воде, чувство, но оно все равно распространялось. Знаете, иногда одной болью можно вытравить другую. Это как стычка гангстеров. «Проваливай, это мой район, детка». Я часто так делал, вызывал гангстеров, чтобы болели «мои», а не «чужие», но в случае с сердцем этот агрессивный способ не сработал. Территорию сердца гангстерами оказалось не взять. Оставалось только ждать, пока сердце не передумает и не пройдет само собой.

Когда полегчало я лег обратно и уткнулся в мягкую подушку.

– Очень больно? – вдруг совсем робко произнесла она.

– Нет, – фыркнул я, чтобы даже не вспоминать о том круге на воде.

– Меня не обманешь, – тихо сказала сердце.

– Откуда ты у нас все знаешь? – огрызнулся я.

– Я не знаю, я чувствую, – ответила она и опять кольнула.

– Замолчи и спать ложись! – приказал сердцу я. – Чувствует она.

Знал же, что сердце до хорошего не доведет.

Пшеничное поле

На утро боль прошла. Во всяком случае, временно. Грудная клетка обрела подвижность, и я смог даже как следует потянуться и, не вставая с кровати, сделать несколько простых упражнений на поясницу.

– Знаешь, так не может продолжаться, – налив себе чая, сказал я сердцу. – Я сегодня же пойду к врачу, чтобы… тебе уже помогли.

– Как мило. Ты не хочешь чтобы мне было больно? – спросила она.

– Нет, я не хочу, чтобы было больно мне, – ответил я ей.

– Так и думала… только о себе и думаешь.

– А о ком мне еще думать? О тебе?

– Почему бы и нет. Я же о тебе думаю, – смущенно произнесла она.

Я опустил подбородок и посмотрел на то самое место, откуда раздавался ее голос.

– Думаешь обо мне? – растерянно произнес я, немного смутившись.

– Да, постоянно… – произнесла она. – Собственно, мне больше не о ком думать, ведь у меня есть только ты.

«Ну вот, – подумал я. – Чего это она так говорить начала? Зубы мне заговорить хочет? Врет! Сердцемерка!»

– Нет. Не так, – отчеканила она.

– Что нет? – удивился я.

– То нет, о чем ты подумал.

– Ты что, и мысли читать умеешь? – даже немного испугался я.

– Нет, не умею. Все, что я умею – чувствовать.

Полегчало (а то мало ли что там, в моем мозге, имеется).

– Да, и что же ты почувствовала? – спросил я.

Она немного смутилась, потом как-то непутево запыхтела, точно подбирая слова, а затем выдала:

– Твое сердце… оно обычно теплое и греет меня, но сейчас, о чем бы ты ни подумал, мне вдруг стало холодно. А значит, о чем бы ты там ни подумал, это не так! Это плохо.

– Стоп. Причем тут мое сердце? Я думал, что Ты мое сердце, – растерялся я.

– Я как раз об этом… и хотела поговорить, – промямлила она.

У меня аж глаза увеличились. По моему личному опыту, с этой фразы ничего хорошего начинаться не может. Обычно с нее начинается только то, что определенно не хочешь слышать. И о чем точно не хочешь говорить.

– Ой-ой, – запищала она. – Как быстро стучит! Мне так не нравится, – вдруг заболела она.

– Говори давай, – рявкнул я, чувствуя пульс в висках. – О чем ты там таком хотела поговорить.

– Прекрати так стучать, пожалуйста, – пищала она. – Иначе я ничего тебе не скажу!

– Ладно, – сделал я дыхательную гимнастику. – Теперь довольна? Нормально стучит? С комфортом или еще что-нибудь от меня надо?

– Нормально, – прогудела она.

– Тогда говори, о чем ты там хотела! – потребовал я, хотя и не знал, хочу ли услышать то, чего я точно не хочу услышать.

– Ну… в общем… я – не твое сердце, – робко, точно извиняясь, сказала она.

– Не сердце? – удивился я. – Тогда кто?

Она просопела:

– Я не знаю.

– Как это? Не знаешь?

– Так и не знаю, – ответила она. – Я не знаю, кто я. Я просто я. И мне нравится твое сердце. Это все, что я знаю.

– Вот значит как, – я встал и начал спешно собираться. – Вот сейчас мы и узнаем, кто ты такая. Если ты, сердце, решило меня обмануть, то мало тебе не покажется. Всех своих бывших вспомню тебе назло! – решил пересчитать, но оказалось, что пересчитывать в общем-то и некого. Пустая угроза получилась – неудобно даже.

– Я тебя не обманываю! Кем бы я ни была, я точно не твое сердце, – заболела она.

И заболело у меня. Даже чай с сахаром пить как-то расхотелось.

Натянув синие джинсы и синюю же джинсовую рубашку, я пошел в больницу.

– Может быть, у меня заберут мое сердце?

В прошлый раз же забрали.

Пора признать. Настроение – это тоже тортик. Либо ты хочешь его съесть, либо хочешь метнуть его кому-нибудь в лицо (что, конечно, не отменяет того, что ты хочешь его съесть).

Впрочем, есть и третий вариант: ты хочешь метнуть тортик кому-нибудь в лицо, но вместо этого все равно его ешь. Можно даже сказать, что в таком случае ты метаешь этот унизительный тортик в самого себя, и потом к тебе липнет все то, что ты так сильно хотел бросить в другого. Тогда ты буквально проваливаешься в составляющие тортик мысли, и вместе с тобой в них проваливается все, что тебя окружает.

Так случилось и со мной. День хоть и был концентрированным и летним, однако я все никак не мог раствориться в нем. Скорее, это день растворялся во мне. В моих обогащенных сердцем мыслях. Вот уж не думал, что вернусь туда всего через месяц после моей бессердечной выписки.

– Мне страшно, – вдруг сказала она.

– Чего это? – удивился я, отходя от стойки регистрации.

– Это место… оно меня пугает. Сама не знаю почему – промычала своим голоском.

– Так и знал, что мое сердце-трусиха, – выдохнул я, вспомнив о себе.

– А я же говорю… не сердце я.

– А кто?

– Рак.

– Что? – удивился я.

– Рак, – сказал врач.

– Как это?

– Так. Ну опухоль… на сердце. Злокачественная. Редкое заболевание.

– Но мне же всего ничего.

– Сочувствую, – сказал врач и записал меня к онкологу.

– Будьте здоровы, – сказал врачу я и закрыл дверь.

Сел на корточки и смотрел на плитку под ногами.

– Очень плохо? – скромно спросила она.

– А ты как думаешь? – чуть ли не крикнул я. – Ты опухоль! Куда уж хуже.

В этот момент на меня обернулись сразу четыре пары глаз, но тут же, видать, проанализировав мои слова, пожалели меня, решив, что у меня есть веские основания для такого странного поведения (и для криков в коридоре, и для разговора с самим собой). Сделали вид, что не заметили. А я их заметил. Я помахал им рукой. Они отвернулись.

– Опухоль? – спросила она. – А что это?

– Такая злая штуковина, что убивает того, в ком живет, – ответил опухоли я.

– Как это… убивает, – затихла она.

– А вот так. Очень просто. Радуйся. Чего ты вдруг замолчала. Нравится тебе там внутри? Паразитка.

– Но… я же. Я просто…

– Заткнись! – заткнул опухоль я. – Как ты вообще смеешь говорить со мной! Ты убиваешь меня. Изо дня в день. Из-за тебя я даже могу умереть, а ты как ни в чем не бывало болтаешь со мной. Ты просто бесчувственное чудовище.

– Но я же не знала…

– Начинается… – закатил я глаза (все они всегда не знают).

– Я родилась такой. Я не виновата, правда. Я бы ни за что…

– Да, замолчи уже ты! – не выдержал я. – Пока я не избавлюсь от тебя, помалкивай.

– Хорошо, – сказала она.

– И даже болеть не смей!

– Хорошо, – сказала она.

Я долго ждал в очереди из бабушек и дедушек. Когда я зашел в этот белый кабинет с единственным плакатом с надписью «Рак – не приговор», я сразу понял: мне конец. Этот кабинет – первая ступень на пути туда.

– Рак – не приговор, – повторил за плакатом врач. – Мы ее вылечим.

Он так активно жестикулировал и так бодро говорил, что я убедился: мне точно конец.

Слова его растворялись во мне так же, как и предшествующий день. Первая минута напугала меня, вторая разозлила, а на третьей мне стало уже как-то все равно. Какая-то дистанцирующая апатия и безразличие к тому, кем всего еще пару минут назад был я. Какое мне дело до этого человека. Проблемы его сердца – его проблемы. Почему я должен беспокоиться из-за него. Бред какой-то – уставился я в медицинскую книжку с моей фамилией. Словно попал в кинофильм и наблюдал за собой со стороны. Мне даже казалось, что в любую минуту я могу нажать на кнопку «стоп» и вернуться обратно на диван, остановив это странное кино, но никак не мог найти эту кнопку. Эти буквы на медицинской карте. Почему они казались мне такими знакомыми?

– Это о ком-то еще. Ком-то совсем другом, – успокаивал себя я.

– Это же не обо мне? – спросил я у врача.

– О вас, – вернул меня в тело врач. – Главное – не переживайте, – сказал он.

После слов «не переживайте» я всегда начинаю переживать. И вот снова начал.

– Доктор, – обратился к нему я. – А вы бы сами не переживали на моем месте?

– Нет, – сказал он.

– Откуда такая уверенность? – придвинулся к врачу и спросил я.

– Потому что я не на вашем месте, – резонно ответил он или его короткие светлые волосы. Почему-то они напомнили мне пшеничное поле. Я даже задумался о том, что неплохо бы собрать с него урожай.

Напоследок он дал мне парочку направлений и указал направление.

Собственно, в него я и направился. А про себя подумал: «Вот же дают. Как сердце – так его нет. Как опухоль сердца – так оно есть. Неужели нужна опухоль, чтобы поверить в сердце?»

Опухоль

С одной стороны, я еще более обогатился концентрированными мыслями, точно уран. С другой стороны, опухоль – отличный повод для тортика.

– Вам как обычно? – спросила девушка.

– Нет, у меня опухоль, – улыбнулся ей я. – Так что мне как обычно, только в два раза больше.

Видели бы вы ее глаза. В этот момент в ней случилось что-то такое, чего я не могу объяснить. В них в одно мгновение точно зародилась и умерла Вселенная, а после уже на месте отсутствующей Вселенной осталась только простерилизованная обязанность выдать заказ и принять деньги. Естественно, она сказала: – Мне жаль.

Естественно, я сказал: – А мне нет.

На улице почувствовал брызги. Думал, что попал под дождь, а оказалось, стену мыли. И то, что еще минуту назад было на стене, оказалось на мне. Теперь стена чистая, а я в ней. Точно местами с ней поменялся.

– Не за что, – сказал я стене и посмотрел на небо. А там совсем высохло. Дожди не шли уже несколько недель. И куда подевался дождь? Может, застрял на границе, и его не пропускают таможенные облака? Синее, но сухое как стеклянная пустыня.

Когда я сел в пустой вагон, держа в руке пакет с двойным «Порционным», я все же не выдержал:

– Ты все слышала, да? – почти торжествуя, обратился я к опухоли. – Тебя еще можно вылечить!

Та промолчала и молчала всю дорогу. Мне даже стало немного одиноко. У меня всегда так. Когда кто-то, кто может говорить, не говорит, я чувствую себя еще более одиноко, нежели я бы был в полном одиночестве. Конечно, полная глупость, но мешает. В такие моменты даже как-то прислушиваться начинаешь. Вот и я ехал и слушал.

Стук рельс звучал как-то особенно по-металлически. Как если бы кто-то с одинаковой периодичностью задевал десертной ложкой тарелку с тортом, разрезая один кусок за другим.

– Ты так и будешь молчать? – пользуясь отсутствием людей, громче электрички спросил я у опухоли. – Да что с тобой?!

– Тот человек… – расстроенно произнесла опухоль. – Он хочет убить меня. Мне страшно, – дрожащим голоском прибавила она.

– Вот, значит, как мы теперь заговорили, – усмехнулся я, откинувшись на спинку. – Убить ее хотят, понимаешь ли… Нет, опухоль, это Ты хочешь меня убить. Ты.

– Ничего я не хочу, – пропищала она.

– Тогда зачем? – я оттолкнулся спиной от спинки. – Зачем ты это делаешь?

– Я не знаю, – потух ее голосок. – Но я не хочу умирать…

– А я, значит, хочу!? – я даже рот разинул от такой наглости. – Вот пойду и вырежу тебя.

– Чем же твоя жизнь так отличается от моей? – недовольно фыркнула она.

– Как это чем? Ты всего лишь опухоль, – справедливо заметил я.

– А ты всего лишь человек, – справедливо заметила она.

– Я целый человек! А у тебя даже глаз нет…

– А у тебя они есть? – она всхлипнула и замолчала.

В пустом вагоне опять стало слишком тихо. Я слушал, как кто-то стучит чайной ложкой о тарелку и смотрел на вспышки пролетающих мимо тортиков. Этот, наверное, шоколадный. Каким же будет следующий. Еще немного, и я бы научился считать станции по количеству пролетающих между ними десертов, но опухоль отвлекла меня от подсчетов.

– Прости меня, – неуверенно, словно проверяя, можно ли, произнесла она. – Я не должна была так говорить. Просто я тоже хочу жить. Я же в некотором роде только что родилась. Совсем недавно.

– Но ты же…

– Ну и что! – перебила меня она. – Если я опухоль, значит, по-твоему мне жить не хочется?

Я призадумался.

– Хочется, наверное… но…

– Но и вот! – пискнула она.

– Ничего и не вот, – передразнил ее я, покачав головой. – Ты же понимаешь… что живешь только благодаря мне, – сделал я объективное замечание. – Если я не начну лечение, то я… умру (и все-таки какое же это неприятное это слово, даже хуже, чем рэп). А если… умру я, то и ты тоже, верно?

Теперь уже она призадумалась, а в сердце заболело.

– Наверное, ты прав, я не думала об этом… так.

Она опять замолчала. И я вместе с ней. Абсолютно не знал, что сказать, и, более того, не знал надо ли вообще. Общаться с опухолью для меня было в новинку. Все было так странно, что я забыл, что еще еду, а не нахожусь где-нибудь еще. Я забыл о времени и пункте назначения. Вагон – единственное, что напоминало о существовании. Его вспышки, его стук, его промежуточное состояние.

– А это больно? – вдруг нарушила она металлический ритм. – Это… твое лечение. Я очень боюсь боли… правда, – дрожавшим голоском произнесла опухоль.

– И при этом делаешь больно мне, – напомнил я.

– Я не виновата! – во весь голос вскрикнула она впервые.

Я даже с сиденья подскочил, я и не предполагал, что она так умеет.

– Думаешь, я хотела родиться опухолью? Думаешь, я выбирала? Лучше бы уж родилась собакой…

– А мне-то что с этого? Пожалеть тебя? Если ты родилась опухолью, это не значит, что я теперь умереть должен!

– Ещё как значит, – прогнусавила она.

– Ну и гадина ты, конечно, – заключил я. – Тебе далеко до собаки. Собака бы так не поступила. Собака друг человека… А ты… ты просто опухоль.