Текст книги "Обыкновенные люди"

«Свидетельство о ней»

С наслаждением щелкнула пальцами. «И все-таки для кого же оно там горит?» – подумала она, когда в последний раз размышляла о том, стоит ли или нет.

Искать деньги и фальшиво улыбаться у нее совсем не получалось. Деньги и вовсе не хотели находиться и при первой возможности убегали от нее, и прятались где-нибудь в кредитной карте. А с улыбкой так и вообще неудобно вышло – не получалось у нее фальшиво улыбаться – форма черепа не та. Стоило попытаться притворно и клиентоориентированно улыбнуться, так сразу становилось понятно, зачем и почему она улыбается, и это еще не говоря про обостряющиеся птичьи черты.

Искреннюю же её улыбку мало кто видел, впрочем, те немногие, кто видел ее – тут же хотели чем-нибудь в эту самую улыбку залезть. Да поглубже. В этом смысле улыбка у нее получалась как приглашение. Как «Добро пожаловать». Так что, судя по всему, с искренней улыбкой у нее все было в порядке. Вот только поводов так улыбаться и давать поводы для покушения на ее улыбку другим из года в год становилось все меньше и меньше. В конце концов, стоило ей только один раз дать кому-то очередной повод, чтобы залезть в ее улыбку, как потом приходилось искать еще 13 поводов, чтобы, наконец, заставить этого кого-то оттуда вылезти. В этом смысле показать искреннюю улыбку – это как показать свои пальцы, сразу начинают хватать и гнуть.

– И поскольку все отношения очередные и портятся, как молоко, ну или как настроение, то лучше их и вовсе не начинать, чем потом извлекать из улыбки просрочку, – решила она. Да и позволять в очередной раз гнуть себя ей тоже уже надоело.

Повесила табличку «Закрыто» и закрыла улыбку.

«Пожалуйста, Не надо больше в меня пожаловать».

В тот день, стоя на крыше, она проматывала назад свои 29 лет очередей, изучая каждый в поисках цели для продолжения, но каждый раз находила там только неизменное окно, с которым всегда был связан совершенно разный и непохожий взгляд. Взгляд на закате, когда ее бросили возле оранжевой клумбы. Взгляд зимой, когда она скатилась с горки и, посмотрев наверх, случайно увидела свет в окне. А может, и тот самый взгляд, когда она, открыв на крыше баночку пива, смотрела на детскую площадку своей мечты (с паутинкой и шиной-каталкой), которая появилась так поздно. Уже после того, как эта самая мечта изменилась, повзрослела, окончила университет, просрочилась и перебросилась на бутылочки да снотворное иногда.

Те взгляды были настолько разными, словно были взглядами совершенно разных людей, к которым она не имела никакого отношения. И только окно дома напротив удерживало их вместе, не давая рассыпаться на сотни маленьких просроченных «я». Просроченных взглядов, которые изменялись и изменились настолько, что, кроме как по их направлению к неизменному окну, установить их принадлежность к ней уже никак не представлялось возможным. Только окно, объединяя все эти просроченные взгляды, связывало их с ее выпившей идентичностью, наклеивая на них именную бирку, и являлось единственным свидетельством их существования и причастности их к ней.

Не то чтобы тот свет был сильно ярким, или наоборот, сильно тусклым – так огонек, но его непременное наличие из года в год само по себе было вызывающим и даже провоцирующим.

– Вот же отстой. Почему же так интересно… – вздохнула она, а интересно ей было очень.

Когда ночь, обычно трудно найти свет, но ей никогда и искать не приходилось. Она всегда могла рассчитывать на окно двенадцатиэтажки напротив. Иногда ей даже казалось, что оно светит для нее, но потом она вспоминала, кто она, какая она и в какой очереди стоит. Настроение портилось, как молоко, и она быстро осознавала, что для Таких как она, окна не зажигают. Да и вообще, ничего она из себя не представляет. Неуклюжая оболочка с плохой реакцией и гибкими от регулярных пощелкиваний пальцами. Неумная и неглупая, некрасивая и нестрашная. Её всегда можно было описать любым прилагательным между двух «не». А когда ты существуешь между двух отрицательных частиц, кажется, что положительных не существует вовсе.

В тот день ее опять не взяли на работу. Из рук, пригодных только для хруста суставами, все валилось, а когда после этого свалилась полка, валить пришлось уже ей. Очередной вариант остался очередным. Очередное настроение опять закончилось.

– И зачем начала? Знала же, что так будет. На что надеялась? Болванка. Лучше уж вовсе не надеяться, чем потом так, – в очередной раз стояла на крыше с прохладной баночкой. Жидкость щекотала горло изнутри, а низкое солнце снаружи.

– Ну и ладно, подумаешь! – высказала она работодателю в дорогом спортивном костюме, зависшему в воздухе перед ней.

Она даже захотела бросить в него банкой, да только два обстоятельства помешали:

1 – В банке еще оставалось пиво, а упускать возможность до конца выпить пива ей не хотелось. Она заплатила за него целых 59 рублей.

2 – Снизу еще передвигались люди. Не хотела бы она на их месте, чтобы сверху что-нибудь свалилось.

Сделала шаг назад и жадно вцепилась в банку губами. Высосала до глухого свиста.

Теперь ей мешало только второе обстоятельство.

Она оценивающе посмотрела на очередного парящего работодателя.

– Нет, ну вот же Козел какой! – надулась она.

«Подумаешь…»

И все бы ничего, да только когда очередных вариантов становится так много, что очередь из них собирается длиннее, чем очередь из бабушек за сахаром, начинаешь видеть очередь из вариантов не только позади себя, но и перед собой. Очередь между двух бесконечно удаленных и бесконечно безнадежных частиц «не», в которой ей приходится стоять, глядя, как другие без труда доходят до конца своей, заканчивая ожидание и переставая считать чужие деньги. Они добивались, а она наблюдала и щелкала пальцами. Все, кто начинал вместе с ней, доходили, а она оставалась в очереди и продолжала считать. Словом, у нее в очередной раз не было настроения. Очередной отстой.

И поскольку находиться в этой безнадежной очереди без видимого конца, надеясь, что она закончится, ей порядком надоело, ничего не оставалось, кроме как выйти из нее и больше не надеяться. Она задержала дыхание, но стоило ей выйти наполовину, как случайно, прямо как на той горке в одиннадцать лет, она посмотрела на двенадцатый этаж. А там опять этот вызывающий свет.

И солнце опять скатилось с кровати.

А Саша скатилась назад и села, согнув дрожащие колени. – Так близко… – восстанавливая дыхание, она поочередно хрустнула всеми десятью пальцами, чувствуя, как один за одним отзываются действительные нервы. Это доказывало, что эти пальцы все еще её (пускай даже немного общественные) и что она все еще здесь, а не изменилась в последний раз. Такое себе Свидетельство о ней. Один из пальцев вдруг воспротивился – ну же! – удвоила усилия. Хотела прощелкать все до выхода, но опять покосилась на окно.

Не хотела же. Специально избегала.

– Вот же отстой, – каркнула она. – На самом интересном…

Глаза вцепились в старенькую раму, в которой плясал бессовестный огонек. За свои 29 лет и два паспорта Саша так и не узнала, зачем и для кого горит это невыносимо постоянное окно. И хоть жизнь – это отстойная очередь из отстоя, как-то обидно выйти, так и не узнав, скатывается солнце с кровати или все-таки нет. Ведь после выхода обратного входа уже не будет. Саша поставила сегодняшнюю банку в ряд из других и разочарованно вернулась в квартиру.

Уже на застекленном балконе, она открыла очередную баночку с пивом. Изучала красный кирпичный дом, который с каждой минутой терял свою краску, уступая неизменности окна.

– Ладно. Так и быть. Убедило, – сказала она окну. – Сначала узнаю, а потом уступлю тебе свое место. У тебя шансов побольше моих, ты-то почти не изменился с тех пор. А я… в общем, я долго стояла, может хоть ты достоишь.

– Расскажешь потом, что же там в конце очереди.

Опять это окно

«Я обязательно Туда попаду», – проснулась с этой мыслью и поставила себе последнюю задачу.

В самом деле сколько можно тянуть – очередной месяц прошел, как и очередное настроение, даже волосы немного отросли, а желания продолжать не прибавилось. В холодильнике опять испортилось молоко, а в очереди добавилось еще две или три бабушки.

– Надеюсь, тот сахар стоит того, чтобы за ним стоять. Хотя какая разница, я же все равно не узнаю, да? – прикусила искусанную губу и проглотила кусочек кожи. – Вот же отстой.

Оставив на расческе волосы и остатки настроения, она сварила кофе (это единственное, что хорошо у нее получалось) и вышла на балкон. Всегда так делала. Начинала день с окна. Каждый раз проверяла его, точно хотела подловить на случайной ошибке. Тогда бы она выкрикнула, показав пальцем: «Ага! Попался! Сегодня выключен!» Но, нет. Свет единственно горел. И сегодня тоже. Впрочем, как всегда. Чего еще ожидать от самого стандартного окна? Вместе с Вселенной же установили.

– Чего уставилось? – проворчала она. – Издеваешься, да? Думаешь, раз я смотрю, значит, мне не все равно? Так вот знай! Мне все равно. Абсолютно.

Сделала смачный глоток, ощутив то, ради чего просыпается по утрам. Саша не знала, есть ли у нейронов человеческого мозга вкусовые сосочки, но у ее нейронов они точно были. От одного запаха ей хотелось пить и пить.

Но глаза сами выглянули из-под кружки – оно точно издевается. Это дурацкое окно.

– И ничего я на тебя не смотрю… – обиженно пробурлила она, наполнив щеки, как хомячок. – И вообще, это ты на меня смотришь! Пялишься изо дня в день, а я… я только смотрю в ответ, вот и все, так что не надумывай там себе лишнего.

Саша, конечно, не знала, о чем думает окно, но о чем бы оно ни думало, оно явно было с ней не согласно. Настолько несогласно, что нагло продолжало светить. Всосав кофе, она поставила на подоконник кружку с надписью «Evanescence» и, облизнув кофейные губы, уставилась на старенькую раму.

– Нет, ну вот же отстой… и почему мне так интересно… – промычала она, проведя ладонью по лицу, точно стирая с лица то надменное окно. – Как маленькая… в самом деле…

У самого подбородка она выдохнула в ладонь, наполнив нос пропахшей кофе кожей. Ей всегда нравилось это сочетание. Было в нем что-то. Терпкое, немного грубоватое, но естественное. Взяла кружку и, сделав новый хищный глоток, чуть не подавилась, а потом бросила взгляд на одноподъездную двенадцатиэтажку, торчащую из асфальта, как свеча из торта.

– Думаешь я не сделаю этого, да? Думаешь, это из-за тебя? Да что ты там о себе возомнило? – не выдержала Саша. – Вот сейчас возьму и сделаю. Вот прямо назло! Вот увидишь! Смотри! – сделав последний жадный глоток, она в одной пижаме вышла на крышу. Облизнула губы – на них все еще вкус кожи и кофе.

– Ладно-ладно, признаю. Опять меня уделало, – вздохнула, войдя на балкон. – И чем я тебя заслужила? Каждый раз весь настрой портишь…

Вспомнив ряд из одинаковых банок, Саша залезла пальцами в волосы и прорядила их, оставляя дорожки. Чувствовала себя полной дурой. Даже как-то неловко перед окном.

А окно торжествовало, точно говорило: «Я так и знало».

Показала ему средний палец.

– Отвали… я просто кофе еще не допила. Так что дело не в тебе, – втянула губами плотную горечь. – Вкусное кофе. Ради кофе с утра еще денек и постоять можно.

Окно недоверчиво светило, точно усмехалось.

– Ничего. Ничего. Я сотру этот дурацкий свет с твоей улыбки, – cкривилась Саша.

– Я обязательно выключу этот твой дурацкий свет.

Вспомнив вкус, решила сделать еще один глоток. Прислонила нагретую керамику к губам.

Не льется.

Она с надеждой посмотрела в опустевшую кружку. Странно, но в ней она уже видела утреннее кофе.

– Надеюсь, завтра не подведет.

Сегодня

– Сегодня, – сказала очередная «я», когда позднее лето перешло в раннюю осень, и детей на детской площадке стало меньше. А «сегодня» и вообще не было.

Облака заплелись в косы. Затем переплелись и разлетелись. Каждая коса по своим делам, а когда вернулась с кофе, кто-то уже причесал пушистые локоны, оставив фиолетовые следы от расчески.

– И мне бы тоже причесаться не помешало, – промычала Саша, у которой и торчало и свисало одновременно.

Но что-то все-таки мешало. И расчёска избегала пальцев, а пальцы расчёски.

Изучая с балкона опустевшие горки и «паутинку», Саша пришла к выводу, что площадке не к лицу без детей, так что она вызвалась исправить это одинокое недоразумение.

– Так-то лучше, – убедилась она, качаясь на качельке.

Качелька скрипнула.

– Ты уж извини. Сегодня я за них.

Саша представляла, что ноги её парят. А еще вспомнила одну из просроченных «я», которая могла, раскачавшись, своими ногами коснуться солнца в самом его зените (пока оно еще не вернулось в свою квартирку для ночного отдыха). Когда же это было? Когда-то, когда тепло. Она все пыталась достать новыми удлиненными ногами рекордной отметки маленькой коротконогой «я», но никак не могла дотянуться. Видно, длина ног решает еще не всё.

Чувствуя это движение, увлеклась. Хотела покачаться пять минут, а качалась все тридцать. В последний день она хотела выжать всё из последней качели, но когда её укачало, закончила попытки соединиться ногами с ногами. И соединилась ногами с газоном.

– Отстой, – она уже и забыла, что так бывает. Вспомнила другую просроченную «я», которая много лет назад, отдыхая на море, пришла в парк аттракционов и, зачем-то послушав подругу и не послушав себя, решилась на ту вертящуюся центрифугу, от одного вида которой желудок просится в полет. Всё в точности как в тот раз, когда бегом бросилась от остановившейся карусели, затыкая ладонью рот. То же чувство невесомой легкости внутренностей, и во рту тот самый привкус, точно и не было никаких лет и зубной пасты. А перед глазами зеленый газон, на который освобождается то ли «Марс», то ли «Сникерс».

Когда координация вернулась и тошнить почти перестало, она, прощелкав все пальцы, как пианино, уставилась перед собой на свою последнюю цель.

Впереди высокие дома и тоненькая полосочка асфальта, точно ковер с машинками. Похожий ковер одна из просроченных «я» видела у кого-то в детской комнате. Попробовала вспомнить фамилию того худенького одноклассника, а вместо этого вспомнила бутерброды с колбасой, которые приносила его мама.

– Я же сказала сегодня. Значит, сегодня, – напомнила она просроченной колбасной «я» о необходимости вернуть ей сегодняшней и последней контроль над телом.

Но та вредина противилась. Это, наверное, из-за качели – так и не дотянулась до своих ног в детстве. Зато дотянулась до рвотной центрифуги.

Когда 8-летнее «я» прошло, 29-летнее подошло к красному кирпичному дому, где ночевало солнце.

А оно, ругаясь, скатилось с кровати.

Представила эту картинку и улыбнулась.

– Ну, тогда вперед, – щелкнула она пальцами.

Средний всегда шел хорошо, а вот указательный с сопротивлением. Сморщилась, попытавшись додавить до необходимого щелчка, с оттяжечкой. Не получилось. Зато безымянный не подвел. Так сочно, что даже до мурашек.

Впрочем, сразу же обнаружились некоторые проблемы.

– Какой же там может быть номер? – Саша обошла дом по кругу, считая окна. – Так, это, наверное, по четыре квартиры на этаж, а следовательно, на двенадцатом этаже должна быть… – немного подзависла она. Считала она хорошо только чужие деньги, но не этажи.

– Ладно. Пускай будет 31, – набрала на домофоне и затаила дыхание.

– Кто там? – и ожидаемый и почему-то внезапно неожиданный голос.

Саша сморщилась как печеное яблоко. В её план этого не входило. Сама не поняла, на что рассчитывала (социальные взаимодействия – отстой).

– Эээ… я хотела узнать номер квартиры на двенадцатом этаже.

– Я тебе что, справочное бюро или лифтер? – проревел голос.

– Нет, я просто… – растерянно замямлила Саша.

– Она просто… просто иди куда шла, – закончил разговор голос.

– Извините, – закончила после голоса.

– Вот же отстой! – обиженно топнула Саша. – И как же мне теперь туда? Ладно-ладно. Гори себе на здоровье, пока можешь, – бросила она в горящее окно.

Решила сесть в засаду, а села на лавочку возле двери на случай, когда и если кто-нибудь зайдет или выйдет.

– Ничего-ничего, – коварно улыбалась она (для полного образа киношного следильщика не хватало только обязательной газеты для маскировки). – Я подожду немного. Столько лет ждала, подожду еще пару часов. Только вот ступни сопрели и щиколотки тааак чешутся, – скривилась, пытаясь залезть под носки, чтобы поскрести вредную кожу ногтями.

– Так-то лучше, – довольно потянулась она и тут же подскочила, увидев, как приоткрылась дверь.

Едва в двери появился низенький зеленый силуэт с большими круглыми очками, как Саша уже была на позиции. Она уверенно сиганула внутрь, да так, чтобы это выглядело максимально обыденно и по-хозяйски. Не хотела она своей осторожностью вызывать лишних подозрений. И так сидела без газеты. Куда уж подозрительней.

Пробежав цепочку этажей, она оказалась на заветном 12, где было 5 квартир.

– Блин. Пять. Математика – наука для умных. А двенадцатые этажи для выносливых.

Впрочем, считать до двенадцати даже ей под силу. Она на месте.

Обычная лестничная площадка, довольно заурядная даже для заурядности. Несколько дряхлых хлорофитумов, оставшаяся с какого-то «Нового года» бумажная снежинка на стене, чей-то 100-летний комод, под которым стоят чьи-то 100-летние сапоги. На металлической двери одной из квартир облезлое картонное деревце. Саша была как дома.

Чтобы определить расположение окна, она, вычисляя искомую дверь, пыталась воссоздать в голове трехмерную модель строения, но воссоздала только головную боль.

Математика – наука для умных.

Поэтому она решила не считать, а смотреть. Тогда-то она и увидела старую, даже по меркам комода и сапог, деревянную дверцу с осевшим косяком и тем, чем когда-то был коврик для ног. Но самое отстойное было даже не это, а то, что от одного взгляда на дверь становилось не по себе, а мурашки выскакивали даже у детей мурашек.

– Жуть какая, – согласилась с вставшими дыбом волосами Саша, проведя ладонью одной руки над предплечьем второй и ощутив легкое прикосновение.

Дверь вызывала неуютное ощущение необитаемости. А еще какой-то совсем исходный страх. Такой испытываешь, когда стоишь на пороге густого леса, в котором нет очередей и всего того, что делает тебя кем-то для кого-то. Всего того, что делает из тебя продавца или покупателя. Пугающе первобытного леса, в котором ты – только ты, и не более того. Всего лишь один живой организм, что, осмелившись войти, может не вернуться обратно.

Саша обреченно села на комод. Она была уверена в своем настрое. Была, пока не посмотрела на эту дверь: от одной мысли зайти за нее становилось даже страшнее, чем выйти из очереди. Не так она представляла квартиру солнца.

– Солнце очевидно экономит, если снимает такое жилье.

И тем не менее, постояв пару минут, потом посидев десять минут на корточках, она осмелилась и робко постучала в осевшее полотно.

И тут же пожалела об этом, потому что каждый из трех ее ударов прозвучал так предательски громко, неуместно и глубоко, точно тронул корни деревьев в том примитивном лесу, разбудив его нервы от спокойного сна. И теперь этот лес всеми ушами сосредоточился на одной ней, из-за двери дышал тишиной на нее одну. Саша испытала пугающее состояние: точно случайно потревожила огромного сторожевого пса. Такого, который даже спит страшно, не то что выбирает тебя целью своего пристального внимания.

Она хотела было убежать, но осознала, что прошло уже достаточно времени между последним из ее неуместных ударов и бездействием жуткой воображаемой собаки.

– Никого нет? – даже как-то обрадовалась она. Она шла, надеясь, что есть, но после тех ударов начала надеяться наоборот.

– И зачем я вообще сюда поперлась? Вот же отстой! – схватив себя за волосы, потянула вниз, стягивая напряжение с мышц шеи. – И что мне теперь делать? Ждать, пока кто-нибудь объявится? – она еще раз посмотрела на забытую дверь. – Да кто вообще сюда может объявиться? Здесь, наверное, уже лет сто никто не живет.

Села обратно на корточки, выпуклые коленки уже устали стоять.

– Ну вот, – прошипела Саша на дверь. – Не дает ни войти, ни выйти. И не показывает самое интересное, – обиженно показала двери язык. – Я ведь уже не маленькая, блин. Мне уже можно! – надула щеки, словно их наполнило кофе.

– Какое же ты все-таки, окно, нечестное. Не даешь закончить по-человечески. Мне же интересно… какой же отстой.

Вернувшись домой, открыла баночку и вышла на балкон. Ранняя осень – еще немного лето. Осень обнимает ее, не желая отпускать, а потому и балкон отпускать не хочется.

Саша знала. Ценность балкона с возвратом лишь растет. Сперва на балкон не пускают, потом пускают, но ничего не видно, потом видно, но нельзя пить, наконец, вершина восхождения на балкон – и видно, и пить можно.

Снизу еще работают или уже работают, и люки молчат, и столбы наблюдают. Словом, снизу все то, от чего хочется выйти. Сделав гигантский (с запасом) глоток, она поставила баночку на место утренней чашки, а сама вытянулась вперед, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в том приставучем окне. Но кроме классического света ничего не видела. Впрочем, как и всегда.

– И на что я надеялась?

Задела баночку локтем, и та опустошила свое содержимое на футболку

– Ну, что за невезуха-то…

Сняв пивную футболку, Саша прошла в ванную и швырнула несчастную в стиральную машинку, но тут увидела в зеркале полуголую её. Она и забыла.

– А, это всего лишь ты.

– Ты еще здесь…

Подошла к зеркалу и, облокотившись на раковину, посмотрела на вьющиеся колтуны и зеленые глаза. Худая, даже симпатичная, если не улыбается или улыбается искренне. С длинной шеей, точно созданной, чтобы смотреть с балкона, и резко подчеркнутой заостренной ключицей. Эту самую ключицу, сколько она ее помнит, все нахваливали так, словно это не ключица – часть ее тела, а сама Саша – часть этой акцентированной ключицы.

Впрочем, и Саше ее ключица нравилась, особенно родинка прямо на розоватом от волнения гребешке. Саша всегда думала, что эта родинка сама по себе привлекательней, чем она в целом, и если бы мужчины выбирали между Сашей и её родинкой, они бы, без сомнения, выбрали родинку, ну… еще может быть улыбку. Словом, отдельные ее заводские части были исключительно симпатичны, с другими же не повезло. Например, с гибкими пальцами, непослушными волосами да немного лопоухими ушами с выпяченной душкой.

Но как оказалось, долго смотреть на родинку бывает вредно.

Почему-то именно сейчас эта хрупкая родинка по ту сторону оказывала на нее какое-то гипнотическое воздействие: Саша не могла оторваться от ее медленного дыхания, когда та то непорядочно поднималась, то возвращалась на место. Саша и сообразить не успела, как эта родинка полностью овладела ее вниманием и, похитив, заточила ее в себе, так, что весь мир сжался в ее маленьком живом пятнышке на выступающем гребне. И близкая, и недопустимо недоступная. Почему-то казалось, что эта теплая родинка принадлежит какому-то совершенно другому человеку. Очень даже привлекательному, надо сказать, человеку. То ли дело в двух баночках пива, то ли в том, что она редко смотрела в зеркало, но Саше вдруг захотелось поцеловать её, но дотянуться губами не получилось – подбородок мешает – уперся в ключицу. А когда она, облокотившись резкими руками на раковину, потянулась губами к зеркалу, то место, где сидела неприступная родинка, опустилось, так что целовать пришлось в губы. Влажно и как-то плоско, с привкусом стекла. Обычно она так не делала. Точнее, никогда.

– Надо же… болванка. И зачем я это? – вздохнула и облизнула губы. На них еще гладкое стекло.

Стоя в упор к зеркалу, обреченно уткнулась в белую раковину. Хотела, чтобы в ней ничего не было, но в металлическом сливе застрявшие волосы. Слишком русые для белого. Нашла пустое пространство и смотрела в него. Стыдно.

Все никак не могла отделаться от чувства на губах и ощущения близости девушки напротив. Приподняв лицо, легонько приоткрыла рот – розовые губы с трещинкой мягко повторили. Она почувствовала, что даже смущается, и резко взглянула в зеленые глаза перед собой. Игривый зрачок надулся, как шарик, прицелившись в нее и сделав ее единственным объектом своего влечения. Саша покраснела. «Чего это она так на меня смотрит? Я же не картина», – смутилась, точно это не она пялится в зеркало, а та, напротив, пялится на нее. И смотрит, как голодный хищник на добычу прямо в глаза, не отрывая взгляда. Не хочет отпускать. Хочет забрать и оставить ее для себя. Близкие губы приоткрылись. «Сейчас снова поцелует?» – сконфуженно отодвинулась, вернув личные границы. Слишком уж тесно. И никто не поможет. Жадная до неё, она так близко, что неловко и даже опасно. Самое время бежать, но Саша почувствовала это: она тоже не хочет отпускать то живое тепло напротив. Искреннюю и открытую кожу, что всеми порами тянула воздух, напоминая о том, что она дышит. И эти хищные зеленые глаза. Присмотрелась. Расширенный зрачок и светлые прожилки, блестящая дорожка от лампы.

Медленно дыхнула на зеркало, оставляя после себя теплый кружочек.

– Что это со мной? Совсем поехала… – отодвинулась от той, которая ее хотела.

– Вот еще. Отстой. Ты, конечно, ничего, но это уже перебор. И что тебе от меня надо?

Та смотрела и не отпускала. Подзывала своей непорядочной родинкой.

– А знаешь, пошла ты! Такая же, как и дурацкое окно… – Саша показа себе средний палец и вернулась на балкон.

Ветер напоминал о том, что ключицу нужно закрывать, но сейчас ей не хотелось кофты, хотелось ветра. Майка более чем справлялась. В глазах завитушки. Ночь приближалась, а с ней и мысли. Перед каждым очередным утром это как обострение. Все, что накопилось, начинает нарывать. И в темноте не видно, а потому в темноте всегда хочется выйти. Без лишних глаз, чтобы не было так, как с пальцами. Сохраниться таким образом. Как в компьютерной игре. Отсканировать себя и свою родинку, чтобы больше не изменяться и навсегда остаться в этом состоянии. Неизменной, прямо как окно напротив. Без поиска завтра, без очереди из поисков вчера. Просто сохранение. Скан. Пока не просрочилась.

Избегая голых зеркал, посмотрела в отстойное окно.

– Сегодня твоя взяла. Сегодня еще постою. Но не думай, что победило! Никто не помешает мне, даже ты. Даже Она. Если я что-то решила, я Всегда это делаю, – передумала опять, облизнув губы, на которых еще оставался вкус стекла.

А хотела бы, чтобы был вкус кофе.