Текст книги "Обыкновенные люди"

Сегодня точно

На утро проснулась с мыслью: сегодня точно.

Проверила, что будет, если соединить кофе и пиццу – вкусно, но ничего особенного. Наверное, пицца все же немного испортилась.

Решила уже без платьев и бега, разве что поправила слой тонального крема над родинкой. Прощелкала всеми пальцами. Даже теми, которые упрямились (потом уже не пощелкать будет). Надела вчерашнюю кофту и штаны и отправилась к окну, в котором последним утром горел свет.

С собой (естественно) прихватила коробку с оставшейся пиццей, а саму прихватила чесотка – кожа под лопатками все еще язвила. Причем даже назойливее, чем раньше, точно оттуда что-то росло. Видно, вчера перестаралась с ногтями, когда так увлеченно рвала ее.

Это ещё хорошо, что ногти у неё были коротко подстрижены, без всяких там «наращиваний» и 2,5-сантиметровых когтей, иначе бы не оставила ничего от бедной спины. Всегда нравился естественный цвет пластинок – так они напоминали ей розоватые чешуйки.

По пути опять приземлилась на качели – пока можно. Никогда ещё не ела пиццу на качелях. И почему раньше так не делала? Стало плохо – ясно почему.

Поднявшись, продолжила маршрут к кирпичному дому. Все та же улочка – типичный ковер из комнаты одноклассника, но сегодня внимание цеплялось за ковер, как репей за штаны. На газоне вдоль рыхлой дорожки последние одуванчики. Торчали вверх точно волосики, когда мурашки. Желтые, некоторые даже пушистые (хотя и изрядно поредевшие). И вроде ничего особенного, а внимание-репей. Провожала их от цветочков к земле. Все никак не могла определиться, откуда начинаются их толстенькие цилиндрики-стебли. Казалось, что уходят корнями куда-то слишком глубоко – прямо в деревню, которая еще глубже. Эта одуванчиковая дорожка посреди асфальтного ковра вела прямо к красной цели. Шла вместе с ней справа от нее. И закончилась возле парковки, там где стебельки были погнуты и раздавлены частыми ногами.

Стараясь не наступать на одуванчики, Саша перешла через газон. Она у цели.

Стоя напротив, посмотрела в окно.

– Подожди еще немного. Я уже скоро, – облизнулась пиццей, а солнце опять скатилось с кровати.

Уже по обыкновению сев на дежурную скамейку, она ждала своего последнего шанса. И вот повезло! Дверь снова приоткрылась и Саша, сорвавшись как коршун, бросилась к ней, махая коробкой с последним кусочком пиццы, как одним крылом. Но с одним крылом не сильно-то полетаешь – вот и она клюнула в низенькую бабушку в круглых очках и зелёном платьице. Старушка, с трудом удержавшись на ногах, вцепилась в дверь. Крыло из пиццы так и вовсе отвалилось, а коробка разбилась.

– Ой, извините, – подхватила старушку Саша. – Я просто очень тороплюсь.

– И куда же ты так торопишься, дорогая? – добродушно спросила старушка с не по возрасту ясными глазами.

– Эээ… да так, – почесала волосы Саша, поднимая коробку из-под пиццы и уже без пиццы (вот же отстой! Последний кусочек – и съесть не получилось). – Спешу просто…

– Ты, внучка, не торопись, – немного грустно улыбнулась старушка.

– Если не торопиться, то можно и опоздать куда-нибудь, – заметила Саша, все еще не отлипая глазами от места, где совсем недавно был кусочек пиццы.

– Не так уж и страшно опоздать, – сказала старушка, заглянув глазами под самую радужку прямо в зрительный нерв, – пока есть куда опаздывать. Не переставай опаздывать, внучка.

Саша промолчала, улыбнувшись. О чем она вообще? Неловко как-то.

– А ты, внучка, кстати, в какой живешь?

– Я… а я в гости, – растерялась Саша.

– Вот как… – немного недоверчиво прозвучала старушка. – Главное, не засиживайся до темноты и не забудь вернуться домой, хорошо?

– Хорошо, – сказала Саша и нарочито вежливо и фальшиво улыбнулась. Так улыбаются, когда хотят отстать или чтобы от них отстали.

Бабушка этого не заметила. Улыбнулась, да так искренне и неподдельно, что даже не по себе стало. «Чего это она? – подумала Саша. – Деменция, наверное, уже. Поговорить не с кем».

– Прощайте!

– До свидания, внучка!

На двенадцатый этаж поднималась по лестнице – хотелось выжать из сегодняшнего дня каждую ступеньку, особенно учитывая потерю последнего кусочка. Ноги немного болели после вчерашней пробежки, но она даже обрадовалась этой разогретой боли, потому что она вновь напомнила об одной из её просроченных «я», что жила в университетские годы и несколько раз в неделю бегала для кого-то.

– Ух, – перевела дыхание. – Надо было все же на лифте.

Но та возможность уже просрочилась, как и университетское «я». Теперь остается только теперь. Всё та же лестничная площадка двенадцатого этажа и дверь, скрывающая то, что не даёт закончить. Последняя дверь. К первому окну.

В очередной раз Саша постучалась в старое полотно. На этот раз уже уверенней (хотя бояться от этого не перестала). Кости молоточками ударили по дереву. Пустота скрипнула и опять замолчала, жадно прислушалась. Снова то робкое чувство: коснулся спящего зверя и ещё не знаешь, проснулся он или пронесло. Даже пот на лбу проступил. Вытерла ладонью и закинула на макушку прилипший волос. Ничего необычного, просто от страха испаряться начала. Ожидала чего угодно, но, кроме лба, никаких перемен. За дверью мертвая тишина.

– Есть там кто-нибудь? – прислонившись, крикнула она окну. – Это я. Я пришла. Открывай уже! Я больше не могу ждать! Давай, наконец, покончим с этим!

Вслушалась в дыхание зверя – спит.

– Вот же отстой! – щелкнула пальцами и, схватив поседевшую ручку, начала дергать на себя. – Открывай давай! Я зачем на двенадцатый этаж поднималась. Открывай! Ну же, давай! – ничего не получалась, но Саша, надрываясь, как пчела, продолжала тянуть.

– Пожалуйста! – уже почти сдалась, когда ее голос внезапно потерял голос, и она сама не заметила, как от требований перешла к просьбам: – Ну, пожалуйста. – двумя руками дернула она упрямую ручку, и дверь с уханьем прокряхтела, выпустив облако пыли, как открывшаяся плита в гробницу фараона.

– Кхе-кхе, – закашлялась Саша, выдыхая пыль из носа и легких и разгоняя облако летящих подстветившихся частиц. – Получилось! – даже обрадовалась она, отряхивая от частиц кофту.

А потом посмотрела вперед. А впереди точно пещера. Ее бросило в жар, будто она не стояла, а бегала на месте. Да еще с высоким подниманием колен. Так волновалась только на первой сессии, когда ее просроченное «я» сидело снаружи аудитории и ожидало того, с чем еще не встречалось, а только слышало от других. Ей тогда достался счастливый седьмой билет.

– Есть кто живой? – спросила Саша, стоя на последнем пороге.

К её удивлению никакого зверя внутри не было, строго говоря, внутри вообще ничего не было. Пустое пространство с оборванными обоями, засохшие, некогда мокрые тряпки, которые теперь напоминали окостеневших угрей, шелуха от лука да потерявшие блеск стеклянные банки, наблюдавшие из дремлющей полутени.

– И почему же ты такая страшная-то? – вытирая об себя руки и оценивающе посмотрев, упрекнула пещеру Саша. – Думаешь, я передумаю? Ну уж фигу.

И Саша сделала шаг. Она знала, что перешла границу.

– Я преступница, – говорила себе под нос. – Преступница. Сломала дверь, зашла в чужую квартиру, что дальше? Что-то отсюда вынесу?

Огляделась. «Отсюда и выносить-то нечего. Скорее меня отсюда вынесут», – почесала под кофтой в том же месте, где и вчера.

Прошла на кухню – там лоскутами свисало то, что когда-то было обоями с ромашкой. Те сохли и отслаивались, а то и вовсе очагами облысели, и теперь из образовавшихся дыр молча смотрел серый бетон.

Эти сухие лоскуты напоминали ту самую пожелтевшую шелуху от лука. Саша подошла к одному из них и потянула вверх, с бумажным хрустом отслаивая от стены. Почему-то в этот момент она вспомнила про собственную шелуху, и ей захотелось еще раз погрести покров под кофтой. Но сдержалась. В таком-то (она оглянулась) месте. Побоялась занести инфекцию, а то потом у самой кожа отслаиваться начнет.

«Хотя…»

– Почему это должно меня волновать? Какая разница, что будет потом, – не выдержав, оправдывала свое удовольствие, почесывая спину.

Пока чесала все равно подумала: «Как же я чесаться-то буду? – чтобы перестать думать, посмотрела наверх, – Но не продолжать же только ради этого», – хотя спина с этим утверждением явно не согласилась. – И чешется ли там вообще?

Представила картину ада – все чешется, а чесать не получается. Жуть.

Потолок увял и опал: местами полностью выпал штукатуркой, местами еще щетинился белыми свисающими ломтиками, как спина дикобраза только наоборот. Маленький советский холодильник пожелтел вместе с обоями и, по всей видимости, годами не использовался. Открыла дверцу – закрыла – лучше бы не открывала. Та самая сырость из брошенных холодильников с каким-то послевкусием больницы, ведра с хлоркой и засохшего хозяйственного мыла. Печь обесточена – покрыта слоем засохшего жира, с которого начинался новый слой литосферы. А в углах между луковыми стенами и опадающим потолком в инкубационных условиях цвела черно-зеленая плесень с белыми пятнышками, которая спускалась сверху и переходила на луковую шелуху.

«Ну и отстой же здесь», – подумала Саша и, щелкнув большим пальцем, да так, что тот неприятно заболел, отправилась обратно по коридору.

В объединенный с ванной туалет решила не заглядывать: хоть она не очень хорошо умела считать, зато очень хорошо умела представлять. Оценив состояние кухни, она перенесла это состояние на обстановку внутри санузла, и с учетом сложившегося на личном опыте замечания о том, что состояние в туалете всегда хуже, чем на кухне, она не хотела бы оказаться в месте, которое хуже того, где она была сейчас.

И теперь, поравнявшись с банками и тряпками, она стояла у двери в комнату, из которой горел свет.

– Я готова?

Комната, где всегда горит свет

Саша осторожно взялась за ржавую ручку, от прикосновения к которой сразу захотелось освободиться и протереть руки вонючим антисептиком. Пыталась давить, но что-то мешало.

– И что же это? Я же сказала, что готова, – растерялась она, когда ни туда, ни обратно.

Сделала глубокий выдох – готовые открывают двери, а не стоят перед ними.

Не помогло. Рука не двигалась. А заразная коррозия уже, кажется, пробралась под самую ладонь, всеми порами ощущавшую грубую инфильтрующуюся рыхлость.

Выгоняя коррозию из кожи, Саша с силой толкнула дверь от себя. Та с хрустом обоев открылась, поддавшись мускульной силе, и, немного покосившись, отодвинулась влево, уступая проход.

Кровать. Шкаф. Маленькая голая лампочка на маленьком проводе.

– И это все? – разочарованно ахнула Саша.

– Всего лишь лампочка? Все эти годы я смотрела на лампочку? – в голове не укладывалось, как же это банально скучно. – Вот же отстой! А где же солнце?

– С другой стороны, на что я рассчитывала? Мир состоит из очередей и отстоя, где заканчивается один отстой начинается другой.

А вот и То самое окно.

Подошла к нему и положила локти на подоконник.

Ничего особенного.

– Так вот какой вид отсюда, – улыбнулась она, глядя на грязную улицу снизу. – У солнца определенно плохой вид из окна. Не повезло, – вздохнула Саша. – Не хотела бы я быть солнцем, – надула она круглые щеки.

Отвернулась и посмотрела на старенький шкаф. Там чья-то пыль и крошки. Но было в нем и кое-что совсем не пыльное. Это кое-что привлекло ее внимание.

Она подошла и увидела фотографию. На ней девочка лет четырнадцати с темными волосами и глазами какого-то мутно-серого оттенка. В голубых джинсах и розовой кофточке. «Довольно симпатичная даже, – подумала Саша. – Неужели она здесь жила? А я еще на свою квартиру жаловалась…»

Посмотрела на соседнюю фотографию: на ней та же девочка, но уже лет двенадцати, стояла возле взрослой женщины в зеленом костюме и круглых очках.

– Её мама? – несмотря на пыль, две эти фотографии были заботливо ясными.

«Интересно, что же с ней стало? – подумала Саша. – С этой девочкой. И почему здесь все стало так?» – открыла она верхний ящик.

Резинки, цветные браслеты, пластмассовые сережки и даже спутавшиеся волосы. В том шкафчике было больше жизни, чем в настроении Саши, и она никак не могла закрыть его. Столько маленьких вещей, но каждая со своей маленькой историей. А вместе эти вещи составляли нечто большее, чем просто вещи. Саша не знала, бывает ли у вещей душа, но почему-то ей казалось, что она дотрагивается до чего-то живого и дышащего. Перед ней был не просто шкафчик, но архив с чьим-то «я», который она случайно и так бесцеремонно вскрыла. Чье-то сохранение, что осталось, но было найдено и загружено. А в нем такая разная и нелепая, но все-таки чья-то жизнь. У Саши совсем неумышленно, даже рефлекторно случилась одержимость наоборот. Не вещи вселялись в неё, а она вселялась в вещи. Глаза сразу приметили один браслет – такой классный! – в смысле, был когда-то. Она и сама бы носила такой, ну, то есть, в её возрасте. Даже на руку надела – Классно! – примерила на себя это маленькое архивное «я».

Саша еще раз посмотрела на его хозяйку: – А у тебя, подруга, хороший вкус. И что же с тобой случилось? – протерла пальцами пыль.

Девочка на фотографии беззаботно улыбалась, немного прищурив приятные глаза. Только сейчас Саша поняла, на правой руке у фотографии тот самый классный браслет.

Странное чувство – ощущать на своей руке то, что было на руке сохранения из шкафчика. Словно ткань времени дала брешь, и две руки, забыв о разделяющих их годах, надели его одновременно.

– Ты классная, – Саша бережно вернула стильный браслет в архив и закрыла полку с девочкой.

В последний раз посмотрев на горящую лампочку, она подошла к выключателю и выключила свет.

Услышала щелчок пустоты.

– Я же говорила. Я тебя погашу.

Гусеница

– Наконец-то конец. – вместе со светом, кажется, пропал и звук.

Впервые за все её осознанные (и даже неосознанные) «я» в этом окне не горел свет. Неизменное изменилось. Удалился какой-то скрытый тугой элемент. И теперь на месте этого элемента состояние несложности, пластичности и шаткая походка. С трудом устояла на расслабившихся ногах. Удивилась этому маловесному качеству.

– Теперь точно всё, – выдохнула, но глазами вернулась в фотографию девочки.

Та все ещё улыбалась глазами, но уже без блеска от лампочки. Теперь картонные и какие-то неприятные. Точно живые, но не могут жить. Чье-то просроченное я. От этого взгляда стало пыльно и неуютно. Даже немного потемнело. Или это голова закружилась.

– Прощай, – сказала Саша классному сохранению, а себя почувствовала отнюдь не классно, а как-то наоборот. Вроде все как хотела, а вроде все совсем не так. Все как-то замедлялось, и она вместе со всем.

– Что это со мной? Почему так отстойно-то стало? – не могла определить свой новый статус. Она думала, что все будет немного по-другому. А оказалось прямо вот так. Прямо отстойно, а еще как-то голодно, словно и не ела вовсе никакой пиццы, а на месте той пиццы голодная ямка.

Постояв немного и в очередной раз потеряв настроение, она вышла в подъезд и тихо закрыла сломанную дверь. Тут же упала на колени и заплакала. Она и сама не поняла почему, но слезы прорвались наружу, как кровь рвалась после пробежки. Какая-то неизвестная науке мышца, объединяющая все прочие нервным напряжением, расслабилась, и тело, потеряв удерживающий его на ногах спазм, стало неплотным и эластичным.

– Что это со мной? Я же теперь могу. Наконец, могу, почему же тогда… плачу? Неужели… нет, не может этого быть, – судорожно хваталась то за один палец, то за другой и со всей силой вжимала их, но те не щелкали. Ни один из них. С каждым последующим пальцем все более и более отчаянно давила, но беззвучные суставы не щелкали, оставляя только призрак прикосновения. – Почему?

– Вот же отстой! – крикнула она, удивив бессловесные коврики и безмолвный комод. – Почему ни звука? Почему все молчат?

Еще раз с надеждой дернула за средний палец, и тот промолчал. Даже он.

А еще эта легковесность, растущий вакуум.

И почему-то розоволосая фотография на пыльной полке. Плоская как плоское кофе. На ней замерла зеленая гусеница. Головкой на картонные глаза, в которых не двигались зрачки.

Открыла рот, чтобы сделать вдох, вместо этого наглоталась слез. И чуть не подавилась.

Ощутила беспомощную соль на губах. – Я же плачу, почему никто не слышит? – Кто-нибудь… – совсем неприлично хлюпнула мокрым носом. Но ничего не происходило.

Саша не знала, должно ли было что-то произойти или нет, но не происходило вообще ничего, и так точно не должно было быть. – Почему я плачу? – пыталась, но не могла понять причину этой внезапной протечки. Обычно она понимала, по чему или по кому проливается, но сейчас совершенно не понимала почему. И, как оказалось, когда не понимаешь причину, плачешь только больше. Внутри у нее что-то лопнуло, и накопившаяся за годы вода нашла выход через глаза.

«Но не плакать же вот так «просто так?»

– Какая же я жалкая, – шмыгая, горько усмехнулась она. – Плачу как девчонка. И сама не знаю почему. Самой противно, – протерла лицо рукавом и, посмотрев на него, удивилась, сколько же много из нее вытекло.

Вспомнила свои «Кто-нибудь».

– О чем я вообще? Какая гадость, – сморщилась она. – И зачем мне это? – но непослушные слезы все равно сочились, как кровь из раны. И некоторые уже сохли на холодном бетоне. Размазала вспотевшими пальцами эти соленые пятна, вытирая жалость к себе. – Беее, – чуть не стошнило, когда представила, как плачется в какую-нибудь Жилетку. – Фу быть такой! Натурально фу.

Даже подумала, что пора бы и подняться, но к своему удивлению поняла, что не поднимается. Тело размякло и не слушалось. Растекалось на бетон вслед за слезами. – Почему я не могу встать? – испугалась Саша, не чувствуя ног. – Я же хочу встать – но ноги немели и больше не собирались стоять.

– Что это значит? – на лице совсем заплакало, так что щеки промокли, как вчерашняя кофточка. Начала захлебываться собой, пыталась ногами, но оставалась неподвижной гусеницей в свой же луже.

– Эй! Кто-нибудь! – кричала она изнутри соленой гусеницы. – Почему не получается? Я же хочу встать. Почему не встаю? – пустели маленькие вдохи.

Но неподвижной гусенице было уже все равно. Она безразлично немела, чтобы больше не приходилось подниматься и двигаться. А Саша давилась слезами, потому что, в отличие от гусеницы, она хотела. Вот только тело больше не слушалось её. Стало чьим-то чужим. Кажется, его наконец-то принимали обратно.

По гарантии.

– Постойте!

Но документы уже подписывали, и новый собственник торопился.

– Почему не встаю? – в коконе движений все меньше и меньше, а кокон только плотнее. И под лопатками, кажется, уже перестало чесаться.

– Как же так?

– Но я же…

Плакала, а с кровати скатилось солнце.

Увидела свою застывшую гусеницу с потускневшими глазами. Уже упаковывали и больше никаких очередей. Снаружи кожаная, внутри асфальт.

Прямо в пиццу, что ещё на губах. Коснулась нижней губой верхнюю. Влажные и даже объемные. Даже без кофе. А вот и трещинка от зубов. Прикусила. Сыр и солёная кожа.

– Вкусно, – облизнулась. – Значит еще здесь, – изучала она мокрые ладошки. Складки в форме буквы «М» и покрасневшие пальцы с выпуклыми суставами. Глядя на эти самые пальцы, вспомнила про маленьких пилотов внутри и решила вновь пилотировать себя. Те направились под розовые чешуйки, чтобы занять свои места.

Начала стягивать себя обратно, возвращая напряжение в мышцы.

Расселись – можно вставать.

И, натянув сложный спазм, она оттолкнулась от пола и разорвала гусеницу.

Встала на ноги.

– Вот, значит, что чувствуешь, когда выключаешь свет?

– Отстойное какое-то чувство, – почесала она под лопатками.

Спит ли солнце
или все-таки скатывается?

Но отстоя, как известно, мало не бывает, а жизнь так и вообще очередь из него.

Фотография девочки никак не выходила из головы. Беззвучно смотрела.

– Кто же она такая? – этот архив с сохраненным «я» точно внутрь пробрался и продолжал свое разархивирование, передавая браслеты из шкафчика один файл за другим.

Саша не могла остановить эту загрузку, а потому пыталась блокировать эти чужеродные файлы уже внутри себя, но вместо этого эти файлы, наоборот, точно блокировали что-то в ней, а под кофтой уже две полосы натерла.

Она уже ни в чем не была уверена, кроме того, что нахождение внутри себя архива с чужим «я» – это даже хуже, чем потерять последний кусок пиццы, когда хочешь его съесть. С этим нужно было что-то делать. И срочно, пока еще сильнее не проголодалась (или пока спина совсем не порвалась). А еще Саша так и не узнала, зачем же все эти годы горела та маленькая лампочка. В конце концов, пора бы уже определиться спит солнце или все-таки скатывается. Поэтому Саша, перестав чесаться, решила узнать побольше об этом заразном «я» в надежде, что этот архив покинет её, а вместе с ним её покинет и отстой.

– А потом первым делом куплю себе пиццу! – решила Саша. – Большущую-пребольшущую, с самым липким сыром.

Немного подождав и убедившись, что ее лицо вернуло сухость, серьезность, второй паспорт и 29-летнюю самостоятельность, Саша настроила деловой голос и постучалась к соседям.

После череды скрипучих шагов металлическая дверь с наклеенным картонным деревцем приоткрылась. В проеме появилась строгая женщина на вид лет пятидесяти пяти в домашнем сарафане какого-то бледно-песочного цвета. Судя по манере, учительница.

Она ничего не сказала, но все показала железным прищуром. Переводя этот прищур и статус зрачка на язык букв, это значит:

– Что надо?

– Эээ… здравствуйте, – тут же позабыла о 29-летней самостоятельности и втором паспорте Саша, глотая воздуха явно больше, чем выглатывая слов (дурацкие социальные взаимодействия! И почему всегда так?)

– Вы кто? – требовательно спросила женщина

(Ну точно учительница).

Почувствовала себя как у школьной доски, когда не знаешь ответа и не знаешь, как это объяснить.

– Я? Ну… я просто… хотела спросить о… – Саша показала рукой на седую дверь. – Вооон той квартире? Не знаете, кто там живет?

– Я, кажется, задала Вам вопрос, – непреклонно сказала женщина. – Кто вы? Не припомню я вас, девушка.

– Понимаете… – начала Саша. – Я… мне… – тут-то она и поняла, что «29» в паспорте уже миновало ту школьную доску.

– Я… п… просто…

Но «просто» выходило из нее совсем не просто.

– Что случилось? – вдруг смягчилась женщина, увидев, как у Саши не получалось говорить. Зато неплохо получалось запинаться.

– У вас все хорошо?

Саша покачала головой, точно уже в детском саду.

– Я не знаю, как объяснить… в общем, для меня это очень-очень важно, – наконец, выдавила из себя Саша. – Я должна узнать, кто живет в той квартире. Пожалуйста, расскажите мне.

Женщина задумалась, а потом, смирившись, выдохнула.

– Да… в общем-то там никто не живет. Уже лет двадцать пять, наверное… там раньше девушка жила, а потом…

– Что потом? – само вырвалось из груди.

– Как бы сказать… – замешкалась женщина, очевидно подбирая нужные слова.

– Скажите… пожалуйста, – голос Саши теперь совсем потерял года, вернувшись к какому-то первому «я».

– Умерла она.

– Умерла? – спазм внутри удвоился.

– Да, – мрачно подтвердила женщина в песчаном сарафанчике, опустив взгляд куда-то на уровень комода.

– То есть там сейчас никто не живет? – растерялась Саша.

Женщина покачала головой.

– Мама только ее старенькая и приходит иногда. Сегодня ее видела, кстати, как раз незадолго до тебя ушла. – в этот момент женщина как-то подозрительно посмотрела на Сашу, сопоставив два этих обстоятельства и обнаружив между ними странную связь.

– А что случилось с той девушкой?

– Спрыгнула.