Текст книги "Обыкновенные люди"

Великий фильтр

Говорят, что надежда умирает последней. Ерунда!

Так говорят люди, которые никогда не заводили сомиков.

Надежда умерла первой. Это неоспоримый факт.

Впрочем, Вера и Любовь не отставали: тоже на утро плавали кверху брюхом.

Я смотрел на это странное плавание и застывшие усы и сам как-то застыл. Вчера же еще были, а теперь уже нет. Обидно, я ведь даже привязаться к ним успел, даже имена эти дурацкие дал. Ошиблась та женщина с мозгом из зоомагазина – переоценила сомиков и недооценила меня. Со мной даже сомики ужиться не смогли. В этом смысле я безнадежен.

Я тупо смотрел на большую и уже ненужную пачку, которая теперь казалась исключительно лишней и даже какой-то вызывающей. Рыбки ушли, корм остался. А я задумался. Едят ли русалки корм для рыбок? Нужно проверить. Взяв горсть корма, бросил ее в унитаз, тот жадно проглотил отличный от обычного продукт. Еще бы, это вам не хлеб.

Русалки попросили еще.

– Ну нет уж. Хватит с вас. А то сомикам не достанется… – закрыл я упаковку.

– Точно… – совсем и забыл, но вспомнил, глядя на водяной могильник.

– Как же так? Может быть, и впрямь их русалки съели? Дистанционно, как обучение в школах. – похоронил рыбок в унитазе. – Ну, тогда доедайте уже! Голодные нелюди, а я к вам по-человечески хотел…

Так мне не удалось избавиться от русалок, зато от рыбок весьма.

Открыв банку, я провожал из своей жизни Веру, Надежду и Любовь.

Отпев и отпив сомиков, пошел в зоомагазин с фильтром, который вызывал у меня некоторые сомнения. Выглядел он не то чтобы исправно.

Опытная женщина в больших очках и с большим лбом, на который словно изнутри давил думающий о животных мозг, моментально вычислила виновника трех несчастных смертей – великий фильтр, который на поверку оказался отнюдь не новым, а самым что ни на есть ветхим и забившимся. Полный нажитой грязи и неизвестного науке возраста с каким-то липким опытом в застрявших водорослях, он напоминал ни то травяную бороду, ни то щупальца какого-то древнего существа, которое так неосторожно потревожила женщина с большим лбом. Такой фильтр определенно не мог поддерживать жизнь в моем аквариуме.

– Так это не русалки? – спросил я у большого мозга.

– Не поняла? – удивился мозг.

– Ну… так это не русалки виноваты в смерти сомиков?

Большой мозг опять покрутила глазами-хамелеонами, точно искала на обратной стороне черепа мой диагноз.

«Так и знал, что продавец фильтра – кикимора, – подумал тогда я. – Это же надо, продать то, что отнимает жизнь. Отнимает у людей сомиков. А я не лучше. Я купил».

Купил себе новый фильтр, оставив забившийся клубок догнивать в мусорном ведре. Сам не зная зачем, но купил. Даже без сомиков.

– Может, тогда рыбок купите?

– Нет, спасибо.

– А фильтр тогда вам зачем? – продолжала крутить глазами большой мозг.

– Так, для себя.

Голова у хамелеона еще больше надулась и покраснела, словно всеми силами пыталась найти объяснение моему странному поведению, но, не справляясь с этим, только нагревалась, как разогнанный процессор. Голову можно понять, моя голова тоже не справлялась с этим объяснением и тоже ничего не понимала. Но я уже и не пытался.

Перед уходом я попросил хамелеона налить мне воды в пакет.

Похоже, что ее мозг все-таки сдался, оставшись без героя, а потому, уже не анализируя и не пытаясь объяснить мое поведение, она просто выполнила мою просьбу, передав мне целлофановый пакет с 3 моими сомиками.

Если она их не видит, это же не значит, что их там нет. В конце концов, и русалок тоже другие не видят, но они есть. В моем туалете. Это бесспорный факт.

Аквариум

– Пришли, – сказал я пустому пакету с 3 сомиками, вернувшись домой к пустому аквариуму без старого фильтра.

В нем раскачивались искусанные маленькими зубками жиденькие водоросли, но теперь как-то задумчиво, в ритме тихой меланхолии. Странное чувство, когда видишь освободившееся место. Место от того, что так явно отсутствует. Стоит только посмотреть на этот кусочек вакантного пространства, и сразу хочется заполнить его. Вернуть хоть что-то на это свободное место, чтобы это самое место перестало быть таким вызывающе свободным.

И хоть я остался без своих сомиков, у меня осталось свободное время, которое я собирался им посвятить. А еще у меня появился новый фильтр. Его я тоже решил посвятить покинувшим меня сомикам. Если они ушли, это же еще не значит, что их не было. А если они были – то и фильтр у них должен быть.

Я вылил сомиков внутрь, а чтобы они на этот раз меня не покинули, установил на мутное стекло неопытный фильтр и включил его. Вакантное место заполнилось, а вода вспомнила о своем аквариумном состоянии и начала вибрировать. Я смотрел на сомиков, которых не было, но которые должны были быть, и чувствовал себя странно. Где-то посередине, точно в промежутке между мирами. Даже вспомнил о большом пальце. Они были для меня, но их не было для других. Значит ли это, что их нет, или напротив, подтверждает их наличие? С этим я не смог определиться. Зато определился с другим – лучше со своим фильтром, чем с чужим, или вовсе без него. Убери его, и что тогда вообще останется? И вообще, если сомики ушли, это еще не значит, что фильтр больше не нужен.

Я смотрел на свой аквариум и думал только об одном: «Что дальше?» – сидя на диване, ждал ночи, когда традиционно включится аквамариновый туалет. Я хотел выговориться, а еще, как это ни странно, извиниться. В конце концов, большой мозг установил причину смерти – и это вовсе не русалки, а значит, зря я обвинил их в преднамеренном убийстве.

– Что же я за человек-то такой? Опять за свое вертикальное взялся. Опять обошелся с русалками не по-человечески. Посмотрел сверху-вниз, и нашел виновника снизу по трубе. И что на меня нашло? Если они живут в туалете – это вовсе не значит, что они во всем виноваты.

– Вот что с людьми делают трубы, – размышлял я. – Стоит только потерять сомиков, как сразу ищешь туалет для обвинений. Хотя дело может быть в собственном фильтре.

Когда же туалет включился, я кинулся туда, чтобы извиниться перед русалками, однако когда я увидел в аквамариновой жидкости 3 плавающих сомиков, я говорить не смог.

В моем унитазе плавали Вера, Надежда и Любовь.

Русалки – не русалки

Я аккуратно извлек сомиков из светящейся жидкости стеклянным стаканом, после чего вернул их в их осиротевший аквариум, те сразу заполнили образовавшиеся в нем вакантные пустоты, которых словно и не было.

– С возвращением, – сказал я им, а они словно никуда и не уходили. Точно плавали там всегда.

Я же вернулся в туалет и обратился к русалкам:

– Это ваша работа?

Ручейками снизу они ответили.

– Как всегда понятно, – проквакал я на лягушечьем на случай, если русалки понимают амфибий, и действительно поняли, потому что чуть ли не плюнули в меня столпом аквамариновой воды.

– Ну же! Ладно-ладно. Я понял. Зря я вас обвинял. Не съели вы моих сомиков, – присел я на пол возле унитаза, поравнявшись с ним. – Вы вернули мне их. Спасибо.

Вода успокоилась, точно начала меня слушать.

Я задумался. Может, русалки возвращают то, что потерялось? Эта мысль сама собой родилась на уровне унитаза.

– Неужели что-то еще потерялось? – спросил я у них.

Мне показалось, что русалочий голос стал почти человеческим, а я, не понимая слов, понял ответ. Как оказалось, можно понимать друг друга, разговаривая на разных языках, даже совсем булькающих, даже снизу по трубе.

– Но что? Что вы хотите вернуть? Вы же мне все уже вернули! Мне больше ничего не нужно.

Русалки недовольно проворчали.

– Есть что-то еще? Но что? Что-то потерялось? У кого-то тоже потерялись сомики?

И туалет ответил.

– Вы хотите вернуть кому-то их сомиков?

И тогда аквамариновый свет погас.

– Я понял, – улыбнулся я. – Все это время вы пытались… а я закрывал крышку и не слушал.

Тогда я поднялся на ноги.

– Я помогу вам, – сказал я обычному унитазу. – Вы вернули мне то, что я потерял. Я помогу вам вернуть то, что потерялось. Я помогу вам вернуть сомиков.

Пустоты нужно заполнять.

Напоследок я посмотрел на туалет с русалками.

– Никакие они не русалки, они вернули мне моих сомиков, а значит, они такие же как я, даром, что с непонятным хвостом.

Аквамариновый подвиг

Той ночью я проснулся от стука. Совсем тихого стука, точно кто-то касается стекла. Я поднялся и понял. Сомики стучались носом в стену аквариума. Но главное было не то, чем они стучались, а то как они светились. У них на щечках светились аквамариновые пятна. Русалки с той ночи больше не говорили, той ночью засветились сомики.

– Вы хотите наружу? – спросил я у них.

А они стучались, точно хотели выбраться, чтобы куда-то добраться.

Раньше, до туалета, русалок и языкового барьера, я бы, наверное, лег спать, но после всего этого я взял целлофановый пакет и поместил его в аквариум как прозрачную субмарину. Сомики, шевеля благодарными усами, сами заплыли в него, точно они знали, что нужно делать. Я же не знал, но доверился сомикам. «В конце концов, они куда-то спешили, но без моей помощи добраться не могли» – решил я, подав сомикам транспорт, так же, как мне его подавали русалки.

Оказавшись в наполненном аквариумом пакете, сомики начали стучаться в сторону выхода из комнаты. Вышел за ними в ночной коридор, а они туда – да, прямо из квартиры.

Во внешний мир.

Я накинул куртку и вышел. Пробежал по этажам вниз и оказался на спящей улице. Она дышала сыростью и весной, а еще напоминала большой аквариум. Там тоже были водоросли, только немного длиннее, некоторые даже совсем позеленели.

– Довольны? – спросил я, а они продолжали стучаться в пакет в одном им ведомом направлении.

– Иду-иду! – так и пошел, а меня вели Вера, Надежда и Любовь, даром, что сомики – видели бы вы их усы! За такими хочется идти.

Так и шел вперед позади сомиков. Решил довериться своим сомикам, в конце концов, они у меня были. Разве этого недостаточно для Веры? Любовь и Надежда тоже активизировались. Светили щечками, поворачиваясь, и с ними поворачивался я.

Но почему же тогда Вера, Надежда и Любовь вели меня в подворотню? Я даже немного напрягся, увидев забытый всеми отшиб на отшибе. Грязную расселину между заброшенными домами с выбитыми окнами, из которых угрожающе смотрели острые запотевшие осколки. Даже растения там как-то скривились, точно поддавшись зову битого стекла. Такое место прямо говорило: не суйся. Но я сунулся.

Мусорные баки с грязными тряпками, бутылки с наклейками и без, чьи-то кроссовки, пробитый телевизор. От таких мест принято держаться подальше, но я подходил лишь ближе, оглядываясь по сторонам. Мне было страшно, но потом я посмотрел на своих уверенных сомиков и больше не оглядывался.

В конце закоулка они вдруг засуетились и закружились на месте, перестав указывать направление носиком; я понял – подо мной.

Там люк.

– Мне туда? – спросил я у сомиков.

Они довольно зашевелили усами.

– Не могу поверить, что делаю это, потому что меня попросили три сомика за 50 рублей из пакета за 5, – усмехнулся тогда я.

Не мог поверить, что собираюсь, это сделать, но вспомнил, что у меня Вера в пакете, и полез, куда деваться.

В крайнем случае, у меня еще и Надежда есть и даже Любовь, про запас. Правда, что Любовь забыла в канализации? А впрочем, какая разница – у меня нет оснований не доверять своим сомикам.

Спустившись в коллектор, я продолжал двигаться за сомиками. Они светили для меня, указывая единственную дорогу в множественной тьме.

– Хорошо, что русалки передали им свой аквамарин, – подумал я, иначе без фонарика я бы далеко не ушел. И не удивительно.

Облезлые стены, рваные бумажки с желтыми краями и неприятная почти безжизненная вода, опять кроссовки. Место под всеми трубами, под всеми туалетами – вот оно какое – конечный накопитель, что не может передать накопленное нижестоящему, а потому наполняется всем тем ненужным, от чего хотят избавиться. Место ненужных вещей, последний мир для всех внешних.

– И хорошо, что сомики знают дорогу – в такой безвыходной тени заблудиться несложно. Проходя в очередной канал, я в очередной раз убедился: без сомиков я бы точно потерялся и пропал. Если куда-то и идти, то только за ними.

Тогда-то за очередным поворотом я и услышал голоса. Как я и думал, никакие это были не русалки. И даже хвостов у них не было, еще не выросли. Зато были вполне человеческие руки и ноги, которые кто-то бесчеловечно связал.

Развязав их и утопив веревки, я повел их во внешний мир, из которого их против воли опустили в унитаз.

Уже перед самым выходом они спросили у меня:

– А вы тоже их видели?

– Кого? – удивился я, хотя мне ли удивляться после всего этого.

– Русалок.

– Русалок? – внутри меня точно что-то перевернулось. – Нет, не видел… – озадаченно произнес я, оглядываясь по сторонам в поисках последних.

Они обиженно нахмурились, и я понимаю почему.

– Зато я их слышал… – уверенно улыбнулся я.

– Правда? – обрадовалась одна из них. – Это мы попросили у них помощи!

Я встал столбом, все еще пытаясь увидеть в коллекторе хвосты.

– Но никто не верит в то, чего не видит, – хмуро произнесла другая. – Ты не веришь нам? – спросила она.

– Верю, – ответил я, посмотрев на довольную усатую Веру. – Если я не видел ваших русалок, это не значит, что их не было.

Они обрадовались и переглянулись.

– Скажите, а как вы нас нашли? – спросила первая. – Мы так долго звали, но никто не приходил. Мы уже думали, что нас не найдут…

– Сомики привели, – почти с гордостью ответил я.

– Какие сомики? – удивились они.

– Ну, как какие? Вот эти в пакете, – показал я пакет со светящимися сомиками.

А они удивленно уставились на пустой целлофановый пакет.

– Но там ничего нет, – вдруг разочарованно, точно Николай после нашей неудачной рыбалки, сказала она.

Как же это?

– Вы не видите, как они светятся? Смотрите какие! Это они указывали мне дорогу! – растерянно махал я пакетом перед их лицами.

– Неа, – покачала она головой. – А я все хотела спросить, зачем вы, дяденька, несете в руке этот пакет с водой.

Я задумался, но вдруг одна из них сделала вид, что присмотрелась и звонко произнесла:

– А, так вы это про русалок? Какие же это сомики? Это самые настоящие Русалки!

– Что? – удивился я и посмотрел в пакет, но там никого не было. Ни русалок, ни сомиков.

– Красивые, – сказала вторая.

– Действительно, – ответил я.

Вернувшись домой, я вернул сомиков в аквариум и включил фильтр. Больше я никогда их не видел, но не сомневался в их присутствии и не пытался его доказать. Потому что я знаю, что сомикам не нужен аквариум, чтобы быть рядом, а мне не нужно их видеть, чтобы знать, что они есть.

– Вы герой – сказали мне.

– Нет, я просто поверил в своих сомиков, – ответил я.

Я так и не смог объяснить, почему и как я услышал их, зато я понял другое: чтобы услышать и понять других, порой достаточно перестать слушать телевизор, а вместо прогнозов погоды иногда смотреть в окно.

Окно, где всегда горит свет

Пальцы

Саше всегда было интересно, для кого горит свет в том окне. На двенадцатом этаже кирпичного дома напротив.

И днем, и ночью, и зимой, и летом в нем был свет. Не то чтобы сильно яркий, но и тусклым его назвать тоже было нельзя. Так, умеренный огонек.

И тем не менее каждый раз, выходя на улицу, особенно в темное время, она видела тот огонек, что горел, несмотря ни на дни, ни на часы, ни на пуховики, ни на короткие шорты.

Огонек тот был непременной постоянной, точно неотъемлемая часть базовой комплектации Вселенной, возникшая вместе с ней и с тех пор бесперебойно функционирующая, как говорится «для галочки». Часть такая же заводская и неизменная, как и обязательные звезды на небе.

Наверное, поэтому в детстве ей думалось, что там живет солнце.

– У всех должна быть своя квартира, и солнце не исключение, – размышляла она. – Оно же должно где-то спать.

– Но даже когда солнце спит, оно все равно продолжает светиться, – так объясняла Саша причину этого постоянного света. – Такое уж оно.

Мысли о том, как может спать солнце, увлекали ее, отвлекая от скуки. Щелкая худыми пальцами, она рассуждала:

– Не прожигает ли оно собственную подушку? И не скатывается ли оно с кровати, оно же круглое! – представляла, как бедное солнце каждый раз неизбежно сваливается на пол и громко ругается. – И как же оно тогда спит?

Тогда же она пришла к очевидному и неутешительному выводу:

– Солнце самому себе мешает спать. Определенно мешает.

Незадача. Сама-то она с самого детства, сколько себя помнит, не могла уснуть при включенном свете. В этом смысле ей было комфортнее в тени. В тени ее никто не трогал, никто не разглядывал и никто не мешал. Самое то для неё состояние.

– Не хотела бы я быть солнцем, – решила тогда она. – Ни поспать нормально, ни свет погасить, а если ляжешь, то обязательно куда-нибудь укатишься. Вот же отстой.

Но как впоследствии выяснилось, отстоя в этой жизни куда больше.

Причем, как оказалось, быть солнцем – это еще не самый большой отстой.

Самый большой отстой – быть собой.

Так с годами ее детское умозаключение трансформировалось в очередное.

– Не хотела бы я быть собой, – скорректировала она.

Но собой быть приходилось. Обменять себя по гарантии она, увы, не могла. Оставалось только накручивать распущенные волосы на костлявые пальцы и этими же самыми пальцами щелкать. А между тем суставы на ее пальцах всегда были соблазнительно выпуклыми и подчеркнутыми, точно просили как-нибудь погромче и поизобретательнее ими хрустнуть. Она не могла устоять. Как, впрочем, и другие.

Немногие знают, но когда очень часто и долго щелкаешь пальцами, суставы изменяются и становятся чрезвычайно гибкими, да настолько, что свободно выгибаются в обратную сторону, точно гнутые фонарные столбы после ДТП, ну или, на худой конец, погнутые ураганом тонкие деревья. В таком неестественном положении они выглядели так необычно, как-то «липко» и жутко, что Саша, находясь в обществе людей, отчаянно контролировала угол их отклонения, когда ей приходилось надавливать ими на твердые объекты или, скажем, опираться на пальцы, чтобы подняться из-за парты. Больше всего она не хотела открывать для новых зрителей свою безобразную уникальность. В противном случае окружающие могли приметить это ее отличительное свойство и обязательно попросили бы показать им поближе, как же так ее пальцы причудливо гнутся: «Тебе сложно, что ли? Ну, покажи!»

Это был очередной отстой. Отказов они не принимали. Когда же она вынужденно соглашалась и неохотно, точно раздеваясь перед ними, выгибала пальцы, они смотрели на нее такими брезгливыми взглядами, но так восхищенно ахая, точно она артист цирка уродцев.

Однако даже во время демонстраций возможностей своего тела она всегда пыталась сохранить хотя бы небольшой градус своей человечности, не доводя угол отклонения пальцев до уродливого предела. Держалась за каждый миллиметр отличающий её от безымянного: «Фу, гадость! Покажи еще!»

От экспоната для рассматривания и обидного аханья.

Иногда, правда, некоторые отмечали, как неохотно она развлекает их, и недовольно высказывали ей: «Это все? Я знаю, ты можешь Больше. Я видел! Ты даже не стараешься!» – тогда ей приходилось погнуть себя для них еще больше. Если же она отказывала первым в дополнительной и более полной демонстрации, вторые сами начинали хватать ее за пальцы и гнуть их, под насмешки третьих: «Давай я сам покажу!». Еще бы! Артистка цирка уродцев – тут же теряет неприкосновенность ладошек, превращаясь из человека в «фу, гадость». В интересные и гибкие пальцы, которые обязательно нужно проверить на гибкость.

И проверяли её часто. Целая очередь выстроилась. Каждый раз надеялась, что пронесет, но в очередной раз ее трогали и гнули, как и куда им вздумается. Так что решила не надеяться. Какой в этом смысл. Все равно же погнут. А если не надеяться, то и не так обидно. Всего-то и нужно, что начать относиться к своим пальцам как к общественным и иметь в виду, что эти пальцы еще не раз окажутся в чужих руках.

С тех пор, как ее однажды погнули перед всем классом прямо у доски, она чувствовала себя какой-то совсем погнутой, точно бракованной, но не знала, куда сдать себя такую, чтобы выдали новую на замену. С обычными и своими пальцами, а не гибкими и общественными.

– Вот же отстой.

Тогда она в первый раз и задумалась, стоит ли?

Тогда же она в очередной раз увидела окно, а с кровати в очередной раз скатилось непутевое солнце:

– И как же все-таки оно спит?

Саша изменяла годы, зубы и паспорта, но то окно в кирпичном доме неизменно светилось.

Она пошла в школу, и в окне горел свет; одноклассники дразнили ее плоской – окно тут как тут, дразнить перестали – окно ничуть не изменилось; окончила школу – окно как всегда – безапелляционное окно, где всегда горит свет.

Когда же она повзрослела и познала не только скорость, но и стоимость света, она призадумалась повторно:

«Кто-то совсем свет не экономит. Переводит свет впустую. Видно, денег у них больно много, или мозгов больно мало, и они считать не умеют».

Странный хозяин, что 24 часа в сутки оставляет включенным свет.

Не то чтобы она сама очень хорошо умела считать, но чужие деньги считала очень даже неплохо. Особенно хорошо у нее это получалось тогда, когда не было своих.

А денег у нее всегда было не то чтобы много. Вот завитков на волосах было прилично, а денег, чтобы эти завитки выпрямить и уложить, не очень.

После окончания университета необходимость искать деньги и фальшиво улыбаться, чтобы искать деньги, лишь обострила ее навыки подсчета чужого и недосчета своего. Она не завидовала окну, но порой оно ее раздражало. «Это же надо!» Оно точно дразнило ее. Кто-то работу ищет, а кто-то беззаботно жжет то, чего она ещё даже не заработала.

Впрочем, если не ожидать от себя многого, то и не так обидно. А если и вовсе не ожидать ничего, то даже общественные пальцы уже совсем безразлично гнутся.

Иногда у нее начиналось настроение, но оно всегда заканчивалось, ну или истекало, как срок годности пакета с молоком. Поэтому она предпочитала вообще не начинать его, нежели потом избавляться от просрочки. «У любого настроения есть срок, – знала она. – Любое настроение испортится. Даже самое хорошее. А значит, в нем нет никакого смысла».

Нет никакого смысла в «что-то», если это «что-то» неизбежно пройдет. Стухнет или погнется. По этой причине Саша перестала испытывать настроение от покупки вещей, ведь уже в момент покупки она представляла, как избавляется от них. Через несколько лет или даже месяцев. Какое здесь в самом деле может быть настроение? В этом смысле все, что она приобретала, с самого начала уже было просрочено. С самого начала прошло. В особенности она сама.

Вот и молоко портилось раз за разом, а с ним портились зубы и растягивались лифчики.

Но только не свет в окне.

Окно двенадцатиэтажки напротив – единственная вневременная постоянная, которая не зависела от сроков годности молока, количества (и качества) зубов и размера одежды.

Все изменялось: что-то увеличивалось, что-то уменьшалось – но только не окно. Окно было непременно и неизменно: менялись носки, пломбы и лифчики, но ни один лифчик не мог заставить то окно измениться. Оно существовало вне времени, пространства и темпов роста груди и объединяло воедино все ее изменяющиеся взгляды в него. Объединяло все пуховики, шорты и учебники, даже те, которые изменились настолько, что перестали изменяться вовсе.