Текст книги "Переселенцы"

VII. Филипп и Степка

В эту ночь, часам к одиннадцати, должен был показаться полный месяц; но тучи так сгустились к этому времени, что не было возможности заметить, как взошел он и как потом закатился. Ночь была очень черна: нельзя было различать даже тех предметов, которые возвышались в степи над линиею горизонта; небо и степь были одинаково черны. Изредка в той или другой стороне вспыхивали отдаленные молнии, или, вернее, зарницы, потому что за ними не следовало громовых ударов. Воздух был недвижим и душен. Малейший звук слышался на далеком расстоянии. Но так как на десять верст кругом находились всего три-четыре хуторка и одно небольшое село, то все ограничивалось лаем собак и стуком в деревянные караульные доски. Раз далеко за Панфиловкой прозвучал колокол; в той стороне располагалось село, куда жители окрестных хуторов ходили к обедне; но звуки колокола скоро замерли, и степь снова погрузилась в непробудное молчание. Не было возможности определить с точностью часа; но, принимая в соображение давность заката, можно было думать, что было близко уже к полуночи.

Около этого времени Филипп и Степка подходили к дороге, которая пролегала от знакомого нам кабака к усадьбе Карякина. Они шли, впрочем, не от кабака, а с противоположной стороны. Им оставалось версты полторы от усадьбы; дорога представляла самый кратчайший и вместе с тем самый верный путь; но они или не торопились, или по расчетам Филиппа следовало им избегать дороги: они шли степью; изредка Филипп посылал Степку к дороге, чтоб увериться, точно ли идут они по одному направлению с нею. Чем ближе придвигались они к усадьбе, тем более голос того и другого понижался. Если Степке случалось засмеяться или пугнуть ночную птицу, которая близко пролетала, Филипп осыпал его бранью или давал тумака; последнее, впрочем, случалось редко: отец убедился, что тумаки подстрекали только мальчика действовать наперекор его приказаниям. Такое расположение мальчика к противоречию вынудило под конец отца совсем прекратить тумаки; план, задуманный им, требовал, казалось, большой осторожности; он часто останавливался и прислушивался к малейшему звуку. Раз они дали огромный крюк в целую версту, чтоб избежать встречи с гуртом, который лежал на отдыхе подле дороги. Пройдя еще несколько времени, Филипп остановился и стал прислушиваться долее обыкновенного, хотя на этот раз ни один звук не нарушал молчания степи. Он тихо подозвал Степку.

– Э! – отозвался мальчик.

– Тише… дьявол! – прошептал отец, оглядываясь вокруг, – теперь близко… Ты рази не видал, какие там собаки-то?.. Может, на ночь-то спущены: как раз сцапают!.. Заверни штаны повыше колен, а я пока лапти сыму, – заключил Филипп, садясь на траву.

– Аль жаль лаптей-то? – спросил мальчик, стоявший уже с засученными выше колен штанишками.

– Здесь бросить надо – вот что, – возразил отец, – без них легче… ноги не так шумят.

Степка ощупал грудь, которая сильно выпучивалась от чего-то, засунутого ему за пазуху и что громко хрустело; после этого он бросился на траву, перевернулся на спину и поднял кверху обе ноги.

– Тише… сатана! – прошептал сквозь стиснутые зубы Филипп, – говорят, собаки услышат…

Степка вскочил на ноги и подошел к отцу.

– Батя… ну, а как я не пойду с тобою? – произнес он таким голосом, как будто хотел поддразнить его.

– Э! глупый… право, глупый! – возразил отец задобривающим голосом, хотя в сердце его кипело негодование и он рад бы был, кажется, тут же на месте уходить своего спутника.

– Ну, а что дашь, коли пойду, коли все по-твоему сделаю? – спросил Степка.

– Ведь сказал, сапоги куплю, рубаху новую – красную, шапку… опричь того, денег дам – покупай, что полюбится!

– Да денег-то, может, еще не найдем… может, горбун-то прихвастал.

– Рази я на его слова полагаюсь? Ты, стало, не слыхал, что целовальник-то сказывал?.. «О себе, говорит, много нахвастал, а у купца у этого, говорит, точно, денег множество. Недавно гурт продал – все деньги дома… и лежат, говорит, точно, где горбун указывал…», стало быть, так…

– Да ведь вот он сказывал также, и у дяди Лапши денег-то много… нам бы лучше туда сходить: там не так опасливо… Я ведь про них не теперича знаю все… – подхватил Степка, снова как бы поддразнивая отца.

Бесцеремонность и бесстрашие, которое заметно было в обращении Степки с Филиппом, объяснялось тем, что мальчик посвящен уже был во все тайны отца. Это произошло совершенно случайно. Вскоре после переселения семейства Лапши из Марьинского самая отчаянная крайность застигла Филиппа: нужно было или лезть в опасность и подвергнуться быть пойманным, или подавить в себе злобу против Грачихи и к ней отправиться. Он избрал последнее. Филипп явился очень кстати; ворожба черневской колдуньи как-то приостановилась на это время: Грачиха пустила Филиппа; ей известно было, что никто ловче его не уведет лошади, которую потом придут к ней же отыскивать. Начались переговоры. Степка, как и всегда в подобных случаях, отправлен был в сени. Но Степка подрос; подросло также и его любопытство. Он отворил дверь с таким искусством, что ни Филипп, ни Грачиха этого не заметили: прокравшись к перегородке, мальчик услышал весь разговор: он узнал прежде всего, что у него был дядя Лапша и тетка Катерина, которых отец обкрадывал, стращая их поджогами; узнал, что сродственники эти отправлены господами в степь; услышал, как отец, узнав, что Лапше даны были деньги на переселение, тотчас же высказал желание последовать за ними. В продолжение этой беседы Филипп и Грачиха часто не сходились, ссорились. Благодаря упрекам и угрозам, которыми чернёвская колдунья осыпала тогда Филиппа, Степка узнал о многих проделках отца. Но любопытство дорого стоило Степке: он зазевался, попался отцу и чуть не поплатился ребрами, а может, и жизнью; но он вышел невредим из-под отцовских кулаков и пинков Грачихи…

Степка как будто предвидел, как будто предчувствовал, какую выгоду принесет ему это подслушиванье. С того же самого дня отец сделался к нему гораздо снисходительнее. Филипп начинал даже побаиваться сынишку: одна мысль, что этот ребенок, который бродит с ним всюду, все знает, все видит, и который одним словом, одним криком, одним неосторожным поступком или действием каприза может выдать его с руками и ногами, склоняла Филиппа к снисхождению; он иногда даже льстил ему и подлаживался всячески: другого способа не было управляться с пострелом. Филипп начинал грозить – и Степка начинал грозить. Только лаской да потачкой, – как ни тяжело было Филиппу, как ни кипело его сердце, – но этим только можно было купить себе безопасность. Мы видели из приведенного выше образчика, как ловко пользовался Степка новым своим положением.

Сняв лапти, Филипп засучил точно так же, как Степка, штаны выше колен.

– Ну, Степка, пойдем! – ласково вымолвил он, припадая губами к уху мальчика. – Время!.. смотри… тихо подбирайся!..

Он пощупал карман, туго чем-то набитый, дал мальчику руку, и оба вышли на дорогу. Шагах в двадцати чернел уж дом Карякина. Притаив дыхание, едва касаясь земли, Филипп и мальчик прошлись несколько раз взад и вперед мимо дома. Но все – и дом, и двор, и принадлежавшие им здания хранили мертвое молчание; можно было подумать, что на пространстве десяти верст кругом не находилось живого существа.

– Ложись… теперь ползком; сейчас канава будет, – едва внятно шепнул Филипп.

Степка растянулся подле отца, и оба поползли через дорогу; немного погодя руки их нащупали край канавы. Канава была неглубока, но Степка мог в ней укрыться с головою. Как ни бережно спускались они, но треск сухих стеблей на скатах и дне канавы тотчас же разбудил собаку. Шагах в пятнадцати за валом раздалось неистовое бряцанье цепи и яростный лай.

– Ничего, привязана! – шепнул Филипп.

Он быстро вытащил из кармана ломоть хлеба, содрал мякиш и, помесив его между ладонями, сунул Степке; потом с тою же быстротою вынул кусок трута и спичку.

– Держи шапку; присядь к земле… Надо скорей, пока не проснулись.

В сгущенном воздухе пронесся запах горящего трута. Филипп взял из рук Степки приготовленный им мякиш, положил трут, сделал из мякиша подобие маленькой гранаты с отверстием, чтоб не погасал в ней зажженный трут, и подал этот снаряд Степке.

– Смотри, ловчее, не промахнись!

С этими словами Филипп подсадил малого, так что голова его и руки пришлись выше вала.

Собака рвалась, как бешеная; другая собака, у отдаленного долговязого амбара, вторила ей дружно. В стороне, где-то под навесом, послышался сонливый голос:

– Чего развозились!.. цыц… вот я вас!..

Филипп дернул Степку за ногу. Мальчик укрепился коленями к земле, размахнулся и бросил за вал снаряд.

– Взяла, – шепнул он, быстро скатываясь вниз. Собака перестала вдруг лаять; слышалось только бряцанье цепи; потом она раза два взвизгнула и замолкла. Подруга ее, не слыша больше лая, тотчас же угомонилась.

– Ладно… одно дело справили, – шепнул Филипп, выходя из канавы и вытаскивая Степку.

Он ощупал грудь мальчика и, убедившись, что пазуха его была плотно набита, дал ему руку; оба пустились вперед, придерживаясь края канавы. Достигнув места, где канава делала поворот вправо, они поспешно свернули за угол. Тут они остановились. Опять явился мякиш; опять Степка присел к земле с шапкой и опять пронесся запах горящего, тлеющего трута. Оба проворно прыгнули в канаву и стали подбираться к амбару, черная профиль которого едва приметно отделялась на темном небе. Шагах в двадцати от него услышали они, как собака рванулась из конуры и залаяла.

– С этой легче будет справиться; она ближе к валу… – произнес Филипп. – Ну! – И он снова подсадил мальчика.

– Что? – спросил он, слыша, что собака не унимается.

– Добре вертится… промахнешься! – возразил Степка.

– Валяй… ничего, ну?..

– Сцапала! – радостно отозвался Степка.

Лай действительно прекратился; его сменили чваканье, потом фырканье, потом раздалось протяжное жалобное стенанье, сопровождаемое звуком цепи, которую как будто судорожно встряхивали на земле; наконец все смолкло – и цепь и собака.

Минуты три Филипп и его спутник не трогались ни одним членом и прислушивались; но кругом царствовала теперь такая же непробудная тишина, как в то время, когда они подходили к усадьбе. Филипп снова подсадил мальчика на вал, потом сам туда вскарабкался, и оба бережно стали подползать к задней части амбара.

– Помнишь ли, Степка, как я тебе сказывал?.. – шепнул Филипп.

– Ну!..

– Как только все к амбару к этому кинутся, я в дом, а ты стой вот у этого угла, что сюда ближе… тут и притаись… Да, мотри, не зевай: мало-мальски что – духом ко мне, сейчас дай знать!.. Ты ничего не бойся: им не до нас будет… Пуще всего не робей!..

Но предостережение это было, казалось, лишнее; ободряя мальчика, Филипп как будто себя ободрял. Степка вовсе не нуждался в подкреплении смелости: он и в ус не дул; его, по-видимому, сильно даже занимали эти проделки; об одном лишь очень сожалел мальчик: темнота ночи не позволяла ему наблюдать, как снаряд отца действовал на собак, как они корчились и издыхали.

– Теперь не время об этом разговаривать, молчи только, – произнес Филипп, заглядывая под амбар, который возвышался на коротеньких столбах, – полезай туда… – примолвил он, наклоняя мальчика.

В мгновенье ока Степка очутился под амбаром.

– Смотри, солому-то крепче в угол запихивай…

– Небось не вывалится!..

– Тсс – пострел… На спички, бери…

Спичка чикнула; на секунду подполье амбара осветилось и минуту спустя дым повалил оттуда клубами. Но Филипп и Степка были уже на другой стороне вала и стремглав полетели в обратный путь. Шагах в тридцати от входа в дом оба они бросились в канаву и, присев в траву, стали дожидаться…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

І. Неудавшееся преступление

Если только читатель помнит Пьяшку, представительницу панфиловской дворни, он, верно, не забыл, что Пьяшка в последнем объяснении с Иваном приглашала его прийти вечером покалякать. Таинственный разговор его с барышней, неожиданный, скорый отъезд Карякина, слезы Наташи – все это, как каждый догадается, сильнейшим образом возбуждало любопытство Пьяшки; тем нетерпеливее ждала она Ивана, что тот обещал рассказать ей обо всем. Иван слова, однако ж, не промолвил о том, что придет вечером, но Пьяшка все равно ожидала его; в нетерпении своем она считала невозможным, несбыточным, чтоб Иван не вникнул в ее положение и не поспешил ее успокоить. Но вот давно уж пригнали стадо, давно село солнце, давно Анисья Петровна поужинала и легла спать – Иван все не являлся. Пьяшка каждую минуту выбегала на улицу, устремляла глаза во все стороны, прислушивалась – все было тщетно. Шорох приближавшихся шагов не радовал ее слуха. Панфиловка, окутанная непроницаемою темнотою ночи, хранила глубокое молчание; но Пьяшка не теряла надежды. Уж полночь наступила, Пьяшка все еще стояла у флигелечка, поглядывала на улицу и прислушивалась…

Нет сомнения, она прождала бы до зари, если б не произошло следующее обстоятельство: подняв глаза к небу[119]119
  Вероятно, с тем, чтоб призвать его в свидетели жестокости Ивана.


[Закрыть] Пьяшка увидела красноватое зарево; не успела она присмотреться, когда верстах в двух за Панфиловкой сверкнуло пламя. Пьяшка остолбенела; но это продолжалось секунду: каждый ее суставчик, каждая жилка получили вдруг прыткость необыкновенную; она выскочила на улицу, потом метнулась к барскому дому, снова вернулась на улицу, прокричала несколько раз сряду: «пожар! батюшки, пожар! касатики, пожар!» и снова стрелою понеслась к барскому дому.

Крик Пьяшки прежде всего услышал Иван; многосложные происшествия дня наполняли его тревогой и не давали заснуть. С первым возгласом о пожаре Иван выскочил из сенника Андрея и выбежал за ворота. Пламя было едва заметно; но зарево, которое быстро разгоралось и трепетно вздрагивало, служило несомненным знаком, что огонь получал с каждою секундою больше силы; с той стороны слышался уже глухой, беспокойно волнующий сердце шум, которым сопровождается пожар даже в тихую погоду; с противоположного конца степи понеслись вдруг зачащенные удары колокола: то били набат в приходском селе. Иван кинулся будить Андрея. В одну минуту вся Панфиловка была на ногах; крики «пожар!» раздавались теперь из конца в конец улицы и увеличивали суматоху; ворота скрипели, калитки хлопали, испуганные дети плакали; какая-то баба ударилась даже выть голосом; все бежали к барскому флигелечку, откуда виднее было и пламя и зарево.

– Ах, батюшки! ах, отцы мои! ах! да ведь это Федор Иваныч горит! – неожиданно прозвучал голос Анисьи Петровны.

Голос Пьяшки, которая сопровождала барыню, не переставал отчаянно кричать и звать на помощь, как будто горели ее собственный подол и рубашка.

– И то, матушка, Федор Иваныч горит! Он, он! его усадьба! – отозвалось несколько голосов из толпы, стоявшей у флигелечка.

В эту самую минуту на улице явилась Анисья Петровна. Она в чем спала, в том и прибежала – надела только башмаки; но ночь была черна, и никто не мог видеть ее костюма.

– Ах вы, мошенники! ах вы, разбойники! – воскликнула она, накидываясь с поднятыми кулаками на мужиков и баб, глазевших на пожар, – что ж вы здесь стоите-то – а? Ах вы, окаянные! Я вас! Скорей садись все на лошадей! все туда… Я вас! Ах вы!..

– Тетенька, – проговорила взволнованным голосом Наташа, явившаяся почти в то же время, – велите взять ведра, багры, топоры…

– Ведра берите… топоры, разбойники!.. багры, мошенники! – подхватила, плескаясь и пенясь, помещица, преследовавшая мужиков и баб, которые спешили исполнить ее приказание.

Достигнув средины улицы, она наткнулась на мужика, который зазевался. Анисья Петровна замахнулась; оторопевший мужик вывернулся, отскочил, и Пьяшка, вертевшаяся подле, получила полновесную оплеуху. Но не время было разбирать правого и виноватого; помещица, сопровождаемая Наташей[120]120
  Пьяшка отстала теперь и замолкла.


[Закрыть], пошла далее. У какой-то избы она услышала торопливый говор и топот выводимых из ворот лошадей.

– Кто это? – спросила Анисья Петровна, останавливаясь, чтоб перевести дух.

– Я, сударыня, Андрей. Со мной еще Иван, столяр. Ну, Ваня, живо садись на лошадь, – подхватил Андрей, – ведра взял? – топор взял?.. все взял?

– Взял, дядя Андрей. Держи лошадь-то, авось поспеем! – суетливо проговорил Иван, гремя ведрами.

– Ах вы, отцы мои! ах, батюшки! – воскликнула Анисья Петровна, поглядывая на зарево и всплескивая могучими своими ладонями, – да что ж это вы? скоро ли, пострелы? – внезапно подхватила она, устремляясь к другим избам, – я вас поразомну!.. Вот ведь Андрей поспел: стало, и вам можно!.. Ах ты, мать моя!.. Наташа, посмотри-ка, как разгорается-то! Уж не подожгли ли – помилуй бог?.. Андрей, Андрей! расспроси, отчего загорелось… спроси, отчего все это, – заголосила она, снова направляясь к мазанке.

Но Андрей не мог слышать поручения барыни: он скакал во весь дух с Иваном по направлению к усадьбе Карякина.

Не спуская глаз с огня, который вспыхивал иногда так ярко, что освещал им дорогу, они прямо подскакали к долговязому амбару. Пламя сосредоточивалось пока во внутренности здания и пожирало товар, в нем заключавшийся; оно начинало, однако ж, сильно бить из окон и, бегая, как пороховой стопин, по конопатке, пробиралось к кровле. Карякин, два работника и Егор кричали и суетились без толку; последний особенно из себя выходил: фистула его не переставала выкрикивать ругательства, которые относились к работникам, таскавшим ведра с водою. Егор предоставил себе распорядительную часть; он выхватывал ведра из рук работников, подавал воду Карякину или сам плескал ею куда ни попало; изрыгая брань и проклятия на лень и медленность помощников, он, очевидно, выставлял свою собственную деятельность. Ясно можно было заключить из слов и действий Егора, что если б ведра с водою являлись безостановочно, он затушил бы пожар в десять минут. Поскакав к амбару, Андрей велел Ивану вести лошадей на двор, а сам перелез через канаву и побежал к Карякину.

– Сейчас еще будет народ; Анисья Петровна послала! Эх, Федор Иваныч, совсем не то вы делаете! воду только зря теряете! – подхватил Андрей, вырывая ведра с водою у Егора и ставя их наземь, – тут водой ничего не сделаешь: добре уж сильно разгорелось! надо растащить амбар-то. Эй, ребята!.. Егор! – закричал он, обращаясь к горбуну и работникам, – живей лестницу… да веревок… лестницу!..

Работники побежали; Егор пустился за ними; но, сделав шагов двадцать, он остановился, крикнул, чтоб несли скорее веревки и лестницу, и вернулся назад. Встретившись с Иваном, который, привязав лошадей, направлялся бегом к амбару, горбун откинулся в сторону.

– С чего ж это загорелось-то? – спрашивал между тем Андрей, осматривая здание и выискивая удобное место для постановки лестницы, – здесь, кажись, никто не живет; с чего ж так?

– Подожгли, – возразил нетвердым голосом Карякин, – подожгли – это верно; вот и собака отравлена.

– Что вы, батюшка? может ли быть?

– Там еще другая собака, никак и та отравлена! – подхватил Иван, останавливаясь подле Андрея, – сейчас мимо шел, лежит, не ворохнется…

В эту минуту явились веревки и лестница. Андрей приставил ее к углу пылавшего здания, сунул за пояс веревки и быстро полез к кровле.

– Ваня! – крикнул он, – возьми топор, полезай скорей за мною… прежде всего стропилы подрубить надо: легче будет бревна растаскивать… А вы[121]121
  Тут он обратился к остальным.


[Закрыть], – как только кину веревку, тащите бревно, в какую сторону укажу…

Едва Иван очутился подле Андрея, Егор подвернулся к Карякину и начал ему что-то нашептывать; глаза горбуна не переставали кивать на Ивана, который между тем работал за четверых и то заслонялся дымом, то освещался пламенем. Внимание Карякина скоро, однако ж, отвлекли новые мужики, прискакавшие из Панфиловки; по степи кое-где слышался торопливый топот коней и приближавшиеся голоса; набат все еще звучал в отдалении.

– Ребята! нет ли лома? – прокричал Андрей.

Но дело обошлось без лома; стропила, подгоревшие в одних углах, в другом месте подрубленные Андреем и Иваном, рухнули с ужасным треском во внутренность здания, увлекая с собою дрань и доски. Черный дым и хлопья пепла повалили отовсюду; усадьба погрузилась в темноту, которая казалась чернее самой ночи; но пламя, подживленное новым материалом и не встречая теперь препятствия, вскоре поднялось высоким столбом над амбаром и снова ярко озарило усадьбу.

– Нет, моченьки нет, больно жарко! – крикнул Андрей, тщетно старавшийся обвязать веревкой конец верхнего бревна, – очень уж донимает… ничего не сделаешь!.. Иван даже все волосы сжег… Надо будет ломать с середины… народу теперь много… Шабаш, Ваня!..

С этими словами Андрей, а за ним Иван, спустились наземь. Андрей разместил полдюжины панфиловских молодцов по углам здания и велел им рубить, не жалея рук; остальных послал за водою: сам он и вместе с ним Иван присоединились к первым и лихо застучали топорами.

– Вот что, Федор Иваныч, – заговорил Андрей, когда несколько пылавших бревен сорвано было наземь, – никак ветер подымается… дует от нас к дому… видите, куда дым-то повалил?.. Возьмите-ка с собой двух молодцов да проведите их на крышу дома. Захватите только веревки, братцы! как станете на крышу, бросьте нам веревки-то, мы вам подадим ведра с водою… Смотри, не зевать: упадет галка либо огонь швырнет, сейчас заливай!.. А вы, братцы, чем глазеть, полезай на другие крыши; даром далеко, а все вернее, коли народ будет стоять с водою.

Такое распоряжение было как нельзя основательнее; ветер действительно подувал от амбара к жилому строению; огненный столб, начинавший уменьшаться, снова закручивался в воздухе и острыми длинными жалами рвался к дому; несколько горячих головешек упали даже на середину двора. Федор Иванович, бегавший из конца в конец и, очевидно, не знавший, за что взяться, выбрал трех человек и направился к дому. Егор сопровождал его; горбун то и дело забегал вперед и тушил ногами попадавшие головешки даже тогда, когда на них не было огня. Андрей, Иван и оставшиеся мужики продолжали растаскивать бревна и поливать их водою.

Минут пять спустя после того, как исчез Карякин, он снова явился. Он бежал теперь как потерянный; язык его не ворочался, но взамен руки и ноги его дрожали; вся фигура его, ярко освещенная пламенем, выказывала сильнейшее замешательство. Мужики, которых он взял с собою, также вернулись; они бросали испуганные взгляды во все стороны. Егор, скрывавшийся за спиною Карякина, не переставал дергать его за рукав и торопливо что-то нашептывал, не обращая внимания на толчки, которыми отвечал, ему гуртовщик.

– Ребята! – крикнул, наконец, Федор Иваныч, сильно размахивая руками, – ребята, меня обокрали!.. подожгли и обокрали! Бросьте все это, чорт с ним, пускай горит!.. Шкатулку с деньгами вытащили! – присовокупил он, бешено отталкивая локтем Егора, который снова начал ему нашептывать, между тем как глаза его отыскивали кого-то в толпе работающих.

При этом известии все присутствующие оставили дело и мигом окружили Карякина.

– Обокрали? когда?.. Ах ты, господи! – заговорили все в один голос.

– Федор Иваныч, может, тебе так… со страха-то… в суете почудилось. Кому обокрасть?.. Вишь мы все здесь налицо… никто в доме не был, – вымолвил Андрей.

– Нет, в дом залезли, унесли шкатулку! – кричал Карякин, выказывая жалкое отчаянье. – Пока мы сюда бросились, они в дом вошли… нарочно зажгли, чтоб отвести нас… и собак отравили… Ребята! – подхватил он задыхающимся от волнения голосом, – что теперь делать? как быть?.. Много оченно унесли. Пособите, ребята! всем заплачу; пособите только!

– Нам денег твоих не надобно… дело такое, можно и так сделать! – с живостью перебил Андрей, – коли так, время терять нечего, Федор Иваныч, садись скорей на лошадь и мы все, которые побойчее, все сядем… Надо в погоню гнаться. Далеко не ушли; в степи схорониться некуда… Слава тебе господи, что рано хватились! Вы, ребята, человек пяток, останьтесь здесь с Иваном, амбар разбирайте, а вы, молодцы, с нами…

Сказав это, Андрей, а за ним шестеро мужиков бросились к лошадям; Федор Иванович выводил уже своего серого жеребца. Минуты через две вся эта кавалерия выехала из околицы, замыкавшей усадьбу, и полетела врассыпную по степи.

В этом преследовании Федор Иванович действовал сначала самым безрассудным образом. Замешательство, в которое ввергла его пропажа денег, отняло у него остаток разума; он скакал зря, сам не зная куда; им овладел теперь как будто какой-то дикий азарт, какое-то бешенство, которое, за неимением другой жертвы, вымещал он на лошади: он бил ее кулаком и колотил каблуками без милосердия. Надо заметить, молодой Карякин вовсе не был так щедр, как рассказывал Егорка. Если ему случалось иногда бросать деньги, он делал это из хвастовства, из тщеславия. Оба эти качества благодаря молодости лет брали пока еще верх над скаредностью; но в домашней и частной жизни молодой купчик начинал сильно напоминать отца, скупого старика, дрожавшего над копейкой. Прокутив сотню-другую, Федор Иванович возвращался в усадьбу, и там никто уже не выманил бы у него гривенника на водку; как бы испугавшись, так много истратил денег, он ел и пил не лучше своих батраков. То, что говорил он об отце, и то, что он чувствовал к нему, отличалось почти таким же противоречием, как его кутеж. Говоря об отце, он страшно хорохорился и выказывал в отношении к нему непомерную смелость; на самом же деле он страшно его боялся; трехмесячная экономия после суточного кутежа позволяла Федору Ивановичу сводить концы с концами в отцовских счетах; он редко ему попадался, но кой-какие проделки все-таки дошли до старика, который не раз грозил сыну лишить его наследия и пустить по миру, если он не остепенится. Не было сомнения, что старик припишет пропажу денег беспутству и неусмотрению сына. Уже довольно того, что сгорел амбар и сберегаемые в нем кожи; конечно, все это случилось не виною сына, тем не менее Федор Иванович, думая обо всем случившемся и беспрестанно обращая мысли свои к отцу, терял голову. Благодаря, может быть, этому самому страху, внушаемому отцом, мысли Карякина пришли, однако ж, скоро в порядок. Он обсудил, что скакать без толку совершенно бесполезно; прежде всего дело требовало внимания и осмотрительности. Он перестал бить лошадь, поехал шагом, и через каждые пять минут останавливался и прислушивался.

В разных концах степи слышался топот лошадиных копыт; звуки эти то удалялись, то приближались, к ним примешивались иногда человеческие голоса. Карякин каждый раз быстро обращал глаза в ту сторону, откуда раздавался голос, но дальность расстояния скрадывала слова; хотя небосклон, особенно со стороны востока, заметно уже делался светлее горизонта, но все не было еще возможности различать предметы далее двадцати сажен. Карякин продолжал пробираться шагом и прислушиваться. Немного погодя он снова услышал в отдалении голос: голос показался ему на этот раз особенно громким; крик повторялся теперь без умолку. Федор Иванович повернул лошадь и поехал рысцою по тому направлению.

Вскоре сделалось ясным, что кто-то звал на помощь. – Сюда… сюда… эй… эй! – кричал голос. При этом прежний азарт мгновенно овладел Федором Ивановичем; он припал к шее лошади, гикнул и, не переставая действовать кулаками и каблуками, полетел туда стрелою.

Огненный столб в том краю, где находилась усадьба, видимо между тем уменьшался; зарево также бледнело в светлеющем небе. Мужичок Андрей из Панфиловки ловко распоряжался в начале пожара; но без него Иван также не тормозил рук; он теперь более всех способствовал к скорому прекращению опасности; им, точно так же как Карякиным, овладел азарт; но этот азарт был совсем другого рода: он не зажигал в нем бешеной, бестолковой злобы; азарт Вани исключительно обращался к пылающим бревнам; он помог ему забыть Карякина; Ваня видел одну только опасность, одну необходимость в помощи и лез в огонь, так что перед присутствующими поминутно мелькали обгорелая голова столяра и его улыбка. Деятельность Ивана мешала ему также заметить Егора, который хотя и не показывался подле амбара, но перебегал от одного угла дома к другому, покрикивал на работников или, притаившись за собачьей конурой, выглядывал оттуда на столяра. Наконец опасность совсем миновала, последнее бревно стащено было наземь и полито водою. Придя немного в себя, Иван ни в каком случае не мог уж заметить Егора, несмотря даже на то, что занимавшаяся заря начинала рассевать сумрак. Егор пропал и нигде теперь не показывался. Иван и остальные мужики сидели на обгорелом бревне и беседовали обо всем случившемся, когда раздались глухие, но постепенно продолжавшиеся говор и крики.

– Уж не поймали ли разбойника? Пойдем, братцы! – сказал один из мужиков, вскакивая на ноги.

Все последовали его примеру и торопливо пошли к дому. Поровнявшись с ним, они увидели, как горбун шмыгнул в околицу и, ковыляя, побежал по дороге. Дневной свет быстро распространился над степью; тучи, скоплявшиеся накануне, рассеялись: небо было ясно. Выйдя за околицу, Иван и товарищи его увидели нескольких человек, которые, сбившись плотною кучкой, приближались по дороге; позади вели лошадей. Впереди всех выступал Андрей и еще мужик; они держали за руки какого-то человека, который упирался ногами и отчаянно отбивался. Карякин поминутно подскакивал к нему, хватал его за ворот рубахи и начинал бить, причем тот огрызался, как зверь, и произносил страшные проклятия; подле мужик вел рыженького мальчика; шагах в двух шел другой мужик, мазавший слюною окровавленную руку. Крик и гам слышались непомерные.

Первым делом Егора, как только встретился он с толпою, было броситься на разбойника; но так как в эту минуту в рубаху разбойника снова вцепился Карякин, то Егор подбежал к мальчику и, ловко подобравшись к нему бочком, схватил его за волосы.

– Полно вам, Федор Иваныч! деньги свои получили, чего вам еще? В суде лучше вашего рассудят! – говорил Андрей, давая знак мужику, который держал мальчика, чтоб он отогнал горбуна.

– В суде там как знают, а я по-своему с ним расправлюсь! – вскричал Карякин, в котором один вид разбойника пробуждал неукротимую ярость. Он снова бросился было на него с поднятыми кулаками, но Андрей остановил его.

– Когда так, сами ведите его, – сказал он с досадою, – мне уж не под силу с ним бороться; я и так измучился.

По мере приближения к усадьбе разбойник начал выказывать столько сопротивления, что двум человекам действительно трудно было тащить его.

– Ваня, подь скорей сюда!.. скорей! – крикнул Андрей столяру, который вместе с другими мужиками стоял шагах в десяти от околицы.

Иван побежал навстречу к Андрею и вдруг остановился; улыбка пропала на губах его, которые раскрылись от удивленья; лицо его вытянулось и побледнело. Толпа между тем приблизилась.