Текст книги "Переселенцы"

Петя бережно поднялся на руки и попробовал перевернуться на другой бок. Все храпело по-прежнему; это ободрило его; он очень хорошо помнил, где кто расположился: ему легко было пройти к выходу сарая и не задеть никого. Но тут овладевал им страх пуще прежнего; колени его стучали друг о дружку; он должен был прижать грудь руками и открыть рот, чтоб перевести дыхание, которое спиралось в пересыхавшем горле. «Сейчас хватится Верстан, сейчас хватится и крикнет!» – думал он. Петя вспомнил вдруг, что прежде, в Марьинском, живучи дома, когда случалось ему вскидываться со сна, мать подбегала к нему и начинала крестить его… Он торопливо несколько раз сряду перекрестился и пустился бежать со всех ног. Он бежал почти бессознательно; в первые минуты им управлял один инстинкт, одно чувство самосохранения, внушавшие ему удаляться от Андреевского. Сам не замечая этого, выбрался он из лощины и очутился посреди пустынных полей, где шумел только дождь. Но страх, овладевавший им, по-видимому, все сильнее и сильнее, по мере того как он удалялся, привязывал крылья к ногам его; он ни на минуту не останавливался. Не чувствуя тяжести платья, насквозь пропитанного дождем, не чувствуя усталости, он бежал вперед и вперед, сам не зная, как перескакивал межи, дождевые промоины, как перелезал овраги, перемежавшие иногда путь. Усталость скоро, однако ж, взяла свое; он остановился и поспешил припасть к земле, хотя в трех шагах можно было пройти мимо и не заметить его. Сердце его билось так сильно, что, казалось, слышалось ему, как стучало оно; но кроме этого звука и шума дождя он ничего не слышал. Он подумал, что рано еще останавливаться: слишком близки нищие; превозмог усталость и снова пошел вперед. Так шел он всю ночь, изредка останавливаясь, чтоб перевести дух.

Утро застало его на возвышенном месте, посреди неоглядных полей, местами покрытых колосившеюся рожью, местами голых или усеянных кустарником. Дождь перестал на минуту; кругом открылось неоглядное пространство; кой-где выглядывали деревушки, белела церковь или темносиним пятном раскидывался лес. Петя не имел никакого определенного плана, кроме того разве, чтоб в случае, если увидит бегущих за ним нищих, броситься тотчас же в реку. Мысли бедного мальчика были так встревожены, что он не задавал себе даже вопроса, что делать ему, если в таком случае не найдется речки под рукою. Речка должна быть – вот и все тут! Он побоялся, однако ж, войти в одну из деревень, попадавшихся кой-где на дороге; по соображениям его, Верстан был еще близко: легко можно было натолкнуться на него в жилом месте. Мысль, что в настоящую минуту Верстан уже пробудился, может, даже ищет его, заставила его забыть усталость; он продолжал подвигаться вперед, снял даже лапти для облегчения ходьбы и сам подивился, как не придумал этого прежде: они смерть его измучили. Пройдя шагов двадцать, Петя вернулся назад и поспешил закопать лапти в землю, чтоб не оставить следа за собою.

К полудню опять зарядил дождь; земля так замесилась после суточного ненастья, что трудно стало двигаться. После каждого шага приходилось вытаскивать ногу из вязкой, глинистой почвы. Петя устал страшно; ноги его подламывались сами собою, грудь болела, и в плечах ныло невыносимо; сверх всего этого, голод начинал томить его. Он вспомнил о двух яйцах, засунутых ему за пазуху Фуфаевым, и вместо них вытащил какие-то две безобразные лепешки, перемешанные с скорлупою. Как ни скудно было такое подкрепление, однако ж Петя мысленно поблагодарил Фуфаева и назвал его самым добрым из всех нищих, каких только встречал во время своей бродячей жизни. Неподалеку от того места, где находился теперь Петя, начиналось поле ржи; он решился забраться туда поглубже и отдохнуть. Но едва успел он растянуться на сырой земле, как почувствовал сильный позыв ко сну. Он старался превозмочь себя, но не мог; пока призывал он на помощь все соображения, что безопаснее было бы дождаться ночи, сон овладел им совершенно.

Когда он проснулся, дождь снова перестал, но сумерки заметно начали покрывать дальнюю местность. Из-за поля выглядывал угол леса. Петя решился пройти лес и вступить в первую деревню, которая попадется: может, найдется там какая-нибудь старушка, которая сжалится над ним, даст ему хлебца и позволит отдохнуть. Оживленный такой надеждой, Петя почти бодро вошел в лес. Он шел уж довольно долго, а лес все не кончался; все выше и выше подымались деревья, гуще и гуще разрастались кусты, глушившие мшистые стволы дерев; чаща листьев усиливала мрак и без того уж поздних сумерек; вскоре в лесу совершенно стемнело. Петя думал уже вернуться назад, но позади так же было все темно и глухо; кроме этого, он прошел много по лесу; легко теперь было заблудиться. Страх снова напал на него. В Марьинском сколько раз приводилось ему ездить в ночную и проводить ночь в лесу; но он ездил тогда не один: их так много тогда ребятишек собиралось; теперь он был один-одинешенек в лесу, да еще в лесу незнакомом! Ему пришли в голову волки, но он стал тотчас же ободрять себя: он взлезет на дерево… Ну, а как медведь?.. Петя перекрестился и вдруг заплакал. Снова послышалось ему, как стучало его сердце, но теперь к этому звуку примешивался не шум дождя – нет, дождя не было, примешивался[94]94
  Петя явственно это слышал.


[Закрыть]… примешивался треск веток и шорох в кустах[95]95
  Ветра также не было.


[Закрыть]… Петя начал снова креститься и, дрожа от страха, замирая душою и сердцем, припал к стволу старого дерева. Все как будто на минуту смолкло… И вдруг он еще явственнее услышал теперь: раздалось неподалеку медленное какое-то шипенье, похожее на тяжелое дыханье приближавшегося человека или зверя… Прошла еще минута, и вдруг что-то страшно загудело в вершинах дерев; раздался страшный треск ломавшихся сотнями ветвей, и что-то тяжелое рухнуло вдруг на землю. Петя не успел прийти в себя, как несколько человек, шагах в пяти от него, проскочили мимо.

– Держи, ребята! вот они, мошенники! Здесь, сюда… тут срубили дерево, тут повалилось. Хватай их! – кричали голоса, которые с дикими перегулами загрохотали по лесу.

Петя не слыхал, что произошло дальше: как только люди пронеслись мимо, он бросился бежать в другую сторону и бежал до тех пор, пока земля не оборвалась под ногами и он не покатился в овраг. Земля была так рыхла и смочена дождем, что он нимало не ушибся, хотя овраг был очень глубок и сам он долго катился. Оправившись от испуга, он встал на ноги и оглянулся вокруг. Голоса совсем пропали; вверху небо было так же почти черно, как верхушки дерев, обступавших окраины пропасти. На дне оврага в вязкой глине, кой-где усеянной камнями, журчал ручей. Петя опустил руку в ручей: в какую сторону бежала вода? Вода все куда-нибудь да приведет, говорили ему; а он устал и проголодался, и ему очень хотелось прийти куда-нибудь поскорее. Петя присел, перевел дух, перекрестился и снова отправился в путь…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I. Бродяга

Петя боялся провести ночь в овраге: страшно было ему находиться в этой мрачной глубине, окруженной глухим лесом. Спотыкаясь о камни, завязая в тине и поминутно перескакивая ручей, изгибавшийся по дну оврага, он спешил выбраться на простор. Там все равно была такая же ночь, но чувствовалось ему, что там, на просторе, все-таки легче и как-то отраднее сердцу. Петя шел, шел, а овраг не кончался; он тянулся так же долго, как лес, куда накануне забрался мальчик.

Начинало светать, когда Петя заметил, что края пропасти стали понижаться; вместе с этим редел лес, ее обступавший, и деревья делались мельче. Ноги мальчика подламывались от усталости; они были до крови иссечены камнями. Он ускорил, однако ж, шаг, думая теперь о том только, как бы скорее добраться до какой-нибудь деревушки: голод томил его. После трех-четырех поворотов неожиданно открылась перед ним луговина, освещенная косым лучом восходящего солнца. Мальчик очутился посреди лесистой широкой долины; слева делала она крутой поворот и заслонялась скатом, справа убегала мелкими извилинами в неоглядную даль, наполненную утренним туманом и сизыми тенями, которые бросали облака. В небе местами проглядывали светлые лазоревые пятна; солнечные лучи весело озаряли тот или другой бок долины… Но это продолжалось мгновенье: набегала туча и начинал сеяться мелкий дождь, между тем как в другом конце долины, где за минуту стояла сизая тень, все разом обнималось солнцем и оживлялось радугой; словом, была погода, о которой говорят в простонародье мать ссорится с дочкой: то солнышко проглянет, то дождик засеется.

Трава так была высока, а Петя так был мал ростом, что он заметил речку не прежде, как когда приблизился к ее берегу. Он бросил в воду сухую ветку и пошел по течению. Речка эта привела ему на память другую речку, чрез которую проходил он с нищими в то утро, когда оставили они больного Мишу. Сколько прошло после того времени! Где теперь Миша? Он уже давно-давно лежит в земле… «Коли умирают хорошие, смирные дети, они превращаются в ангелов и живут с богом, где им и хорошо жить и весело», – часто говорила Пете Катерина.

«Мише лучше, стало быть, моего теперь; по крайности он не голодает, а мне есть хочется до самой до смерти!» – подумал Петя, утирая слезы, которые поминутно заслоняли перед ним дальнюю местность, куда жадно устремлялись глаза его в надежде увидеть деревушку.

Петя знал, очень хорошо знал, что не было при нем куска хлеба; при всем том каждые десять шагов он останавливался и торопливо обшаривал себя кругом… нет, не отыскивалось ни малейшей крошечки!

Петуший крик, раздавшийся за дальним откосом, быстро осушил его слезы. Собрав остаток сил, рванулся он в ту сторону и, без сомнения, припустил бы даже в бежки, если б не мешала высокая трава, путавшаяся между ногами и обдававшая его с пояса до пяток дождевыми каплями. Обогнув откос, Петя увидел деревню. Долина в этом месте широко расходилась; в одном из ее углублений располагалась деревня; она смотрела на долину задами. Прежде всего Петя прошел мимо огорода; за огородом шла дорога, которая вела на улицу мимо крестьянских риг и сараев.

Миновав огород, Петя не посмел идти далее: посреди самой дороги сидели две огромные собаки с красными высунутыми языками. Икры бедного мальчика слишком хорошо знали, как больно кусаются деревенские псы, которых обыкновенно никогда не кормят, а так пускают, на авось: живет – хорошо, издохла с голоду – и того лучше: шкуру можно продать кошатнику; к тому же Петя был беззащитен… Он решился подождать, пока не уйдут собаки; но собаки не уходили; они точно приставлены были сторожить у входа в деревню. Наконец одна из них подняла голову, насторожила уши и тявкнула; другая тотчас же стрелою полетела к огороду; первая, распустив хвост, пустилась за нею. Еще минута – и Петя получил бы новое и совершенно лишнее доказательство, как злы и голодны деревенские собаки; но этой минуты довольно было ему, чтоб скакнуть через дорогу, схватиться руками за плетневую стену ближайшего сарая и проворно вскарабкаться на крышу. Но тут последовало с ним другое несчастие: едва стал он на крышу, солома быстро ушла под его ногами; ухватиться было не за что; он провалился во внутренность сарая и чуть не упал на голову какому-то мужику, обметавшему ток.

Лицо мужика, с большими глазами навыкате, как у рака, постоянно сохраняло выражение тупого удивления: можно судить, что изобразилось на нем, когда чуть не на голову свалился ему мальчик! В первую минуту ему представилось, что это был чорт. Петя действительно хоть кому мог показаться теперь чертенком: лицо его исчезало под слоем глины и грязи; волосы торчали во все стороны; одежда, руки и ноги были одного цвета с лицом; рот, раскрывшийся от испуга, поднятые руки и вся фигура его, в высшей степени озадаченная и как бы потерянная, сильно напугала мужика, который, бросив метлу свою, жался в угол и крестился. Яростный лай собак и царапанье лапами по плетню навели его, однако ж, на истину. Он метнулся со всех ног и схватил метлу.

– Ах ты, окаянный!.. я ти дам баловать! Эк их, озорники, повадились! – воскликнул он, подходя к Пете.

– Я невзначай, дядюшка, ей-богу, невзначай! – торопливо заговорил Петя, – шел мимо, собаки бросились… добре уж очень испужался… Я, дядя… я починю крышу-то… ей-богу, починю!..

– Э! да это не наш! – произнес мужик, останавливаясь и до того выкатывая глаза, что Пете пришла теперь очередь испугаться.

– Нет, дядюшка, я не здешний… я издалече… второй день иду… – проговорил мальчик.

– Да ты отколе?

Такой вопрос поставил Петю в сильное затруднение: откуда он – он сам не знал этого.

– Я с нищими ходил, – спохватился он, – у нищих вожаком был… да ушел от них… Они, дядюшка, хотели мне глаза выжечь…

– О! э!.. да ты бродяга?

– Нет, дядюшка, право, нет! – воскликнул мальчик, неоднократно слышавший, что бродяг ловят и сажают в острог, – они меня, дядюшка, силой у отца отняли… у меня и мать есть и братья…

– Так что ж ты к ним не шел?

– Рад бы пойти… да куда я пойду? Я дороги не знаю…

– А к нам, небось, нашел дорогу-то – а? Ну нет, брат, ты что-то бабушку-репку путаешь! – произнес мужик, как бы удивляясь на этот раз своей находчивости.

– Нет, дядюшка, ей-богу, всю правду сказал… вели как хочешь побожиться… дай только вздохнуть маленько… кусочек хлебца дай… я тебе все расскажу… все, дядюшка… взмилуйся только… всю ночь шел, не ел ничего… добре… добре…

Рыдания прервали голос его; он поднял умоляющие глаза на хозяина риги и увидел еще другого мужика, входившего в ворота. Насколько мужик с выскакивающими глазами был преисполнен тупого удивления и бестолковой суетливости, настолько вошедший казался сонливым, вялым и апатичным. Владетель риги мигом рассказал ему обо всем случившемся.

– Знамо, бродяга! – произнес мужик, не взглянув даже на мальчика.

– Э! молодец! да уж ты не воровать ли ко мне залез?.. – произнес удивленный владелец риги.

– Дядюшка, как перед господом богом… сейчас помереть!.. Я тебе сказывал: собак испужался! – отчаянно воскликнул Петя.

– Да что с ним разговаривать-то? – сонливо проговорил вновь вошедший, – веди его к старосте. Пожалуй, еще прибьет, коли узнает, скажет: зачем не словили! их ловить велено…

– Ну, пойдем…

– Дедушка, Христа ради… помилуй меня! Я уйду… право, уйду… пусти меня; я ничего худого не сделал… я невзначай зашел… помилуй, дядюшка!.. – кричал Петя, бросаясь в ноги то одному мужику, то другому.

– Ладно, ладно; пойдем-ка; там все расскажешь… Вставай… Да чего ты? о чем плачешь-то? рази что худое сделал? Тебе ничего не будет, только спросят. Сват Стегней, хватай его, мотри крепче держи: извернется, уйдет!..

– Небось, вишь, он махочкой какой… один и то справишься, – промолвил Стегней, почесывая затылок.

Мольбы Пети ни к чему не послужили. Если б мужик с удивленным лицом и бестолковою суетливостью действовал из страха к старосте или из уважения к долгу, он, весьма вероятно, дал бы мальчику подзатыльника и отпустил бы его; но он был любопытен: ему вдруг захотелось узнать, что станет говорить мальчик, когда староста постращает его, и как потом староста будет производить допрос? Невзирая на просьбы ребенка, он крепко взял его за руку и повел из риги по узенькой тропинке, протоптанной в высоком коноплянике.

Они вошли в проулок, а оттуда на небольшую тесную улицу. По той стороне улицы, прямо против переулка, красовалась решетка с выглядывавшими над нею акациями и маленьким барским домом; закрытые ставни и беспорядок садика показывали, что хозяева не жили здесь или находились в отсутствии. У ворот на скамейке сидел белокурый человек; он был босиком и с прорванными локтями; но бритая недели две назад борода и нанковые шаровары сразу обличали в нем дворового; он, должно быть, только что поел редьки и луку; на лице его беспрестанно являлось выражение горького вкуса, и он каждый раз прикладывал ладонь ко рту. Мужик, державший Петю, прямо пошел к нему и спросил, где староста. Он в коротких словах рассказал дворовому историю мальчика и снова поспешил осведомиться о старосте. В ответ на это дворовый громко засмеялся.

– Чего ты, Яков Васильич?.. – спросил мужик.

– Поди-ка, поди-ка к старосте-то… он ти даст!..

– А что?

– А то же, шею накостыляет – вот что!

И Яков Васильевич, воображение которого мигом нарисовало сцену, как староста костыляет мужичью шею, снова засмеялся.

– Да за что ж? – спросил мужик, распяливая глаза.

– Зачем привел мальчика-то – а? – вымолвил Яков Васильевич, переменяя тон, – чем бы прогнать его скорей с нашей земли, а ты обрадовался, взял да привел. Ах ты, шушера, умная голова!

– Да как же? ведь велено…

– Что велено-то– а? что велено? Ведено бродяг ловить – так, – проговорил Яков Васильевич, прикладывая ладонь к губам, причем выражение горького вкуса снова скривило лицо его, – ну, хорошо; поймал бродягу на своей земле, значит, вести надо к становому на фатеру; значит, расспросы пойдут, допросы; значит, расходоваться надо – вот что ты наделал теперича. Ну, ступай к старосте, ступай… он ти спасибо скажет, ступай!..

Мужик быстро выпустил Петю, который ничего не понимал из того, что говорилось. Несмотря на голод, он думал, как бы поскорее убежать из деревни.

– Ступай, ступай… скорей… вот я ти! у! у-у!.. – вскричал вдруг мужик, напускаясь на мальчика; но Яков Васильевич остановил его.

Он снова приложил руку к губам, но вместо обычного выражения горечи лицо его оживилось вдруг необыкновенною веселостью.

– Погоди, – сказал он, – постой! Знаешь, Федул, пошлем его к Лыскову…

Не дожидаясь возражения, Яков Васильевич подозвал Петю и, едва сдерживая смех, сказал ему:

– Слышь, мальчик, вишь вон крайнюю избу? Ступай туда; собак нет; небось не укусят; повернешь за угол, увидишь направо барский дом… крыльцо такое будет. Барин тебе всего даст, знатно накормит. Смотри не сказывай: мы-де послали, скажи: сам, мол, пришел; скажешь: мы послали – мы тогда оба, как ты пойдешь из деревни, то оба так-то тебя высечем, и-и… больно высечем!.. Ну, пошел скорей… ступай!..

Тут уж Яков Васильевич не мог долее владеть собою и, не дав Пете отойти десяти шагов, залился веселым смехом.

– Смотри, Яков Васильич, – сказал мужик, оправляясь от смущения, – проведает Лысков, добре осерчает.

– Вот! что за важность! пускай серчает! – возразил Яков Васильевич, и когда воображение нарисовало ему, как серчает Лысков, он снова засмеялся. – Поделом ему, – подхватил он, – помнишь, летось напал он на своей земле на пьяного мужика; покажись ему, мужик-то помер; он возьми да на нашу землю скорей и снес его. «Нате, мол, вам, отделывайтесь, как знаете!» Ладно! А мы теперь ему бродягу всучили – пускай возится с ним да везет к становому!.. Эк, брат Федул, что ты сдуру-то наделал!.. А ведь надо бы, по-настоящему, с тебя на табак… право, надо б.

Во время этого разговора Петя успел повернуть за угол. Ему во всяком случае нельзя было миновать этой второй улицы, чтоб выбраться из деревни. Улица такая же была маленькая, как первая; разница заключалась в том, что посреди ее, ни к селу ни к городу, возвышалось какое-то неуклюжее здание – не то сарай, не то кухня, не то простая изба; перед зданием находился барский домик, о котором говорили ему; позади здания саженях в двух красовался другой очень чистенький барский домик. Деревушка принадлежала трем владельцам: помещику Бабакину, помещику Лыскову и девице Тютюевой. Бабакин никогда не жил в деревне; Лысков и девица Тютюева проживали здесь безвыездно и считались в околотке непримиримейшими врагами. Девица Тютюева отличалась сентиментальностью, свойственною ее полу в известном периоде жизни: она любила сидеть вечерком у окна и смотреть, как возвращаются барашки с поля; этого было довольно, чтоб Лысков, которому, как нарочно, принадлежала земля перед окнами Тютюевой, поспешил заслонить ей улицу вышепомянутым зданием… Но всего не перескажешь. Внимание Пети приковано было домиком, глядевшим на улицу. На крыльце сидел средних лет господин с черномазой физиономией, хотя без особенного выражения. Он был в халате, пил чай и курил трубку. За спиною его стоял лакей с прищуренными глазами и оплывшим, жестоко скучающим лицом.

– Что это за мальчишка? Эй, мальчик! мальчик! – крикнул господин в халате[96]96
  Который был не кто другой, как помещик Лысков.


[Закрыть], – эй, мальчик… Митька[97]97
  Тут обратился он к лакею, стоявшему за спиною.


[Закрыть]! Митька, что это за мальчик? – а? Поди сюда, мальчик!.. Митька![98]98
  Он снова обратился к лакею.


[Закрыть] Митька! зови его…

– Эй ты! ступай сюда… – неохотно заголосил Митька, высовываясь вперед.

Петя взглянул на длинные ноги лакея и понял, что бегство невозможно. Он робко подошел к крыльцу. За исключением случая, когда он встретил на пароме Белицыных, ему никогда не приводилось разговаривать с господами: он сильно оторопел.

– Ты чей? – спросил Лысков, прихлебывая чай, – что на меня так глаза-то выпучил – а?.. Митька, что он на меня глаза таращит – а? Ты, может, на хлеб смотришь – а? – обратился он снова к мальчику, – тебе белого хлебца захотелось?.. Ну, на, на! – заключил Лысков, бросая ломоть.

При этом Петя забыл страх; он с жадностью схватил ломоть и принялся есть. Лысков, которого, повидимому, забавляло обжорство мальчишки, бросил ему второй ломоть.

– Митька! – сказал он, – трубку!

– Да полно вам, сударь, курить-то; вы и то все бесперечь!.. Только встали, а уж пятую никак выкуриваете…

– А что, табак весь? – с беспокойством спросил Лысков.

– Табаку много; я так говорю: много оченно курите – не годится! – проговорил Митька.

– Не разговаривай, не терплю! ступай! – крикнул Лысков. Митька неохотно принял чубук с наконечником из красного сургуча и, бормоча что-то под нос, удалился. Помещик между тем, видя, что Петя съел второй ломоть, подал ему третий, за который мальчик так же охотно принялся, как за первый. Полминуты спустя явился Митька, сильно потягивая из чубука и беспечно пуская струи дыма во все стороны.

– Вот, сударь, вы тут потешаетесь, – вымолвил он, подавая Лыскову почти выкуренную трубку, – хлебом еще кормите его… вы бы лучше спросили, откуда; может, бродяга какой-нибудь…

– Как бродяга?..

– А какие обыкновенно бывают, что без пачпорта шляются…

– Ты откуда?.. откуда ты?.. Митька, спроси его, откуда он, – заговорил Лысков, обнаруживая вдруг суетливость.

– Что ж ты молчишь? Слышь, барин спрашивает, откуда? – крикнул Митька.

– Я не знаю… – пролепетал испуганный мальчик.

– Куда ты идешь – а? куда? – крикнул в свою очередь Лысков.

– Не знаю, – сказал Петя, думая уже броситься в ноги и просить пощады.

– Вот то-то же и есть, сударь! – произнес Митька с заметным самодовольствием, – а еще хлебом кормить изволили!.. Вот теперича извольте хлопотать, извольте вести его к становому: их ведь представлять велено…

– Ступай! пошел скорее, пошел! пошел!.. – заголосил сильно оторопевший помещик, – скорей пошел!.. Митька, гони его!.. Или нет, стой! – подхватил он, неожиданно оправляясь и даже проявляя на быстром лице своем признаки непомерного удовольствия и веселости, – мальчик, поди сюда, скорей ступай ко мне… сюда!

– Полноте, сударь, гоните его взашей!

– Нет, нет… Мальчик, сюда!.. Митька, знаешь что? выкинуть надо штуку Тютюевой… ха, ха, ха!.. Она вчера еще напустила индеек в мой сад; третьего дня поймали ее лошадей на моей ржи… поделом ей, пускай напляшется…

– Что ж? это можно! – проговорил Митька, которому также видно, улыбнулась мысль выкинуть штуку Тютюевой.

В радости своей Лысков не дождался, пока подойдет мальчик. Торопливо запахивая халат, он сбежал с крыльца и, оглядываясь на стороны, проговорил скороговоркою:

– Ступай, мальчик, скорей вон туда, вишь[99]99
  Лысков указал на дом Тютюевой.


[Закрыть], обойди кругом вот эту избу – сейчас сад будет, решетка; придешь к калитке… живет тут помещица, добрая такая, она тебе всего даст… всего… Да вот что[100]100
  Тут лицо Лыскова приняло умышленно грозный вид.


[Закрыть], – если скажешь, я прислал – беда будет!.. Скажешь или нет – а?

– Нет, – проговорил Петя, едва сдерживая слезы.

– Смотри же: беда будет! засеку тебя! Ну, ступай… ступай! – заключил Лысков, поворачивая мальчика на дорогу и быстро направясь к крыльцу, где ожидал его Митька с новой трубкой.

Пете смерть хотелось убежать скорей из деревни; он бы, может, и сделал это, но, обернувшись, увидел, что помещик и лакей наблюдали за ним: оба махали руками, давая знать, чтоб он шел по указанному пути.

Как уже сказано, домик Тютюевой почти примыкал передним своим фасом к зданию, воздвигнутому Лысковым. С тех пор как Лысков загородил любимые окна помещицы, она перенесла свое местопребывание на другой фас дома, глядевший окнами в сад. Петя миновал здание Лыскова, миновал дом и очутился против решетки, за которой располагался садик, разбитый весь на маленькие клумбы; сад замыкался маленьким, но очень чистеньким домиком; ставни и род галлерейки со столбиками и тремя ступеньками для схода в сад были выкрашены краской. Все это, и домик, и галлерея, и клумбы, и ставни, и столбики, отличалось такими малыми размерами, что казалось, сооружено было для детской потехи. Дело в том, что сорокалетняя девица, Ольга Ивановна Тютюева, любила, чтоб у ней все было маленькое; она жила совершенно одинокою; сверх того, сама она была такая маленькая, что по субботам мылась в корыте и свободно в нем умещалась. Немного погодя она вышла на галлерею с крошечной зеленой лейкой в руке. Петя принял было ее сначала за девочку и только когда взглянул на лицо ее, похожее на печеное яблоко, понял, что это была пожилая уже барыня. На этом печеном яблоке умещался, впрочем, такой избыток добродушия, которого стало бы на десять лиц шириною в арбуз. Петя поклонился. Барыня не заметила его и принялась поливать цветы. Петя снова поклонился. Наконец она подняла голову.

– Что ты, мой миленький – а? – ласково сказала она, поглядывая маленькими своими глазками на мальчика, – опять, видно, за яблочком – а?.. Нет, яблочки теперь зелены; есть не годится: брюшко заболит.

Говоря таким образом, Ольга Ивановна поставила лейку и подошла к ребенку, который с первого взгляда понравился ей, потому, может быть, что сам был мал и миниатюрен.

– А, да это не наш! – произнесла она, оглядывая Петю с ног до головы. – Экой ты, мальчик, чумазый какой, немытый… Ты разве не здешний?

Доброе лицо барыни, а пуще всего ее ласковое обращение и голос обнадежили Петю; но надежда эта, вместо того чтоб сделать его добрым, веселым и смелым, произвела совершенно другое действие. Он вдруг горько заплакал.

– Ах, боже мой!.. ах, что с тобою? что это? о чем ты? – заговорила Ольга Ивановна, поспешно отворяя калитку сада. – Поди сюда, мальчик. Не бойся, батюшка, не бойся… что ты? Тебя, верно, прибил кто-нибудь?.. Откуда ты? – добавила она, вводя мальчика в сад.

– Я не здешний… – проговорил Петя, рыдая.

– Откуда же ты? – спросила Ольга Ивановна, стараясь обласкать его.

– Я был у нищих, – начал Петя, горько всхлипывая, – силой у отца отняли…больно били меня… хотели глаза выколоть… Я убежал… убежал, да не знаю, куда идти к матери… дороги не знаю!..

– Ах, боже мой!.. ах, бедняжечка! Как же это так?.. Не плачь, батюшка… перестань; может быть, мы отыщем и мать и отца. Ах, бедненький!.. Авдотьюшка! Авдотьюшка! – закричала вдруг помещица, обращаясь к галлерее.

В дверях под навесом галлереи показалась женщина, повязанная по-бабьему и сильно хромавшая на левую ногу; это не помешало ей, однако ж, скоро спуститься с лесенки и подойти к барыне. Ольга Ивановна передала ей от слова до слова все, что говорил мальчик.

– Пожалуйста, Авдотьюшка, – примолвила она, между тем как баба пожимала губами и качала головою, – пожалуйста, веди его скорей к себе на кухню и прежде всего обмой хорошенько… Можешь даже взять корыто, в котором я обыкновенно моюсь по субботам. Потом надо будет накормить его, одеть… видишь, на нем одни лохмотья… Впрочем, за этим я уж присмотрю; ты поди сначала, обмой его… Ступай, голубчик, с нею, не бойся, поди, – довершила Ольга Ивановна, поспешно направляясь в дом, тогда как Авдотья повела мальчика в кухню.

Ольге Ивановне нетрудно было найти в одном из сундуков своих сверток холста[101]101
  Она была вообще запаслива.


[Закрыть]; еще легче было ей скроить для мальчика рубашонку и штанишки; она имела к этому делу большой навык, потому что держалась обыкновения обшивать с головы до ног своих деревенских крестников, которых было великое множество, что доставляло Лыскову новый неисчерпаемый источник для насмешек; но девица Тютюева не обращала на это внимания. Отдав скроенные куски девке Палашке и приказав приняться за шитье как можно скорее, Ольга Ивановна подошла к кухонной двери; она не посмела отворить дверь, боясь увидеть мальчика, стоящего совершенно голым в корыте. Спросив, скоро ли кончится маскарад и получив утвердительный ответ, она велела хорошенько накормить мальчика и привести его к себе. После этого Ольга Ивановна заметно успокоилась, возвратилась в садик и снова принялась за поливку цветов. Так провела она четверть часа. Ольга Ивановна думала уже пойти в дом и спросить о мальчике; с этим намерением поставила она наземь крошечную свою лейку, как вдруг перед калиткой явилась долговязая плешивая фигура с крупными губами и сумрачным носом, выпачканным табаком.

– А! Никитушка!.. чего тебе? – спросила Ольга Ивановна, несколько удивленная появлением своего управителя в такую пору.

На приветствие госпожи Никитушка фыркнул носом и с видом крайне недовольным и озабоченным вошел в садик.

– Помилуйте, Ольга Ивановна, что это вы, сударыня, делать изволите? Это, выходит, сударыня, то есть, никак невозможно… никаким, то есть, манером нельзя…

– Что ты, Никитушка? – произнесла помещица, знавшая очень хорошо, что нахмуренные брови и воркотня Никитича были так же безвредны для крестьян ее, как табак для его носа.

– А что же, сударыня, – подхватил управитель, выставляя вперед для лучшего пояснения исполинский большой палец левой руки, на ноготь которого сыпал он всегда табак, прежде чем поднести его к носу, – что же! Был я сейчас на кухне… кого изволили вы к себе принять?..

– Мальчик… – начала было Тютюева, но Никитич перебил ее.

– Мальчик ли, девочка ли – все единственно, сударыня; главная статья: изволили пустить к себе бродягу.

– Как, Никитушка?..

И Ольга Ивановна принялась рассказывать историю мальчика; но управитель выставил опять палец и снова перебил ее:

– Бродяга, сударыня, больше ничего! Сейчас спрашивал его: путается во всех ответах и ничего не сказывает. А вы изволили к себе пустить! Что с ним теперь делать? Одно: к становому везти надо. Шутка дело: двенадцать верст, сударыня, лошади все в поле; время самое рабочее… потом на поруки придется брать; своих ребят девать некуда… Хлопот-то каких наделали… Эх, сударыня!..

Во время этого монолога доброе лицо помещицы, и без того уже похожее несколько на печеное яблоко, как будто перепеклось окончательно. Никитич не на шутку перепугал ее; она решительно не знала, что делать. В эту самую минуту на галлерее показались Авдотья и Петя. Баба не только вымыла его, но даже и причесала. Миловидное личико мальчика сначала как будто удивило помещицу, потом заметно, казалось, ее успокоило.