Текст книги "Переселенцы"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I. Приезд

Крики: «господа едут!», раздавшиеся подле избы Лапши, пробежали с быстротою батального огня по всему Марьинскому.

«Господа едут! едут! едут!» заговорили разом в каждой избе, на каждом дворе. В ту же секунду по обеим сторонам деревни, на огородах, отделявших избы от сараев, риг и амбаров, показались бабы, ребята, девчонки; они летели со всех ног, опережая друг дружку, перескакивая через гряды, через маленьких зазевавшихся детей, теряя впопыхах головные платки и оставляя на пути коты; все это стремительно неслось в переулки, выходившие на улицу. Иной старичок и старушка, смиренно работавшие где-нибудь на задворке, видя, что все бегут и кричат, оставляли работу и направлялись к избам; узнав, в чем дело, они оживлялись не хуже молодых и спешили пробраться к воротам.

Такая же суматоха, если не больше, происходила в тесном лабиринте, где помещалась дворня. Мужики и бабы – люди отдаленные от господ; в какой одежде ни явись они перед ними – все равно: с них не взыщется. Дворня – дело совсем другого рода: это сословие, уж некоторым образом посвященное в тайны приличия и галантерейности. Какой-нибудь Агап Акишев, назначенный управителем для исправления должности лакея и в свободное время занимающийся портняжным ремеслом, понимал очень хорошо, что невозможно ему выбежать встречать господ в прорванной на локтях рубашке с мотком ниток в руке и сапогах, из которых выглядывали пальцы. И так как марьинские дворовые, подобно вообще всем дворовым, были большею частью люди мастеровые, ремесленные и так как в настоящее утро каждый сидел за своим делом, предоставляю вам судить, как завозились они, когда раздался крик: «господа едут!». Старухи страшно застучали сундучками, хранившими чистые головные платки; мужчины забегали как угорелые с жилетом в одной руке, с галстуком в другой, в каждой клетушке сильно сшибались в дверях и стукались головами.

Посреди всей этой суматохи нашелся, однако ж, молодой человек, который вспомнил об управителе. Воодушевленный блистательным случаем прислужиться начальнику, он полетел в контору с быстротою стрелы, пущенной с лука, и на пути он сшиб с ног какую-то старуху Макрину Дементьевну… Дело известное: предприимчивые люди, стремящиеся к верной цели, всегда идут напролом и ни перед чем не останавливаются: он перескочил только через старуху, и не успела она крикнуть, как он был уже в конторе.

Герасим Афанасьевич, заключенный в своей комнате, глядевшей окнами на красный двор, ничего не подозревал из того, что совершалось в Марьинском. Он только что разложил кулечки с гвоздями и свечами, привезенными из города. В числе этих покупок сверток с конопляным семенем, предназначавшимся для чижиков, которые громко распевали в комнате, особенно привлек внимание старика. Отвернув, угол свертка, Герасим Афанасьевич готовился уже засыпать корм в первую клетку, когда вбежал услужливый молодой человек.

– Герасим Афанасьевич, господа едут! господа едут! – крикнул он, как бы выстреливая из ружья.

При этом известии старик засуетился, как шутиха, к которой приложили огонь.

– Сюртук! сюртук! – мог только проговорить он, метаясь по комнате и впопыхах не отличая окон от дверей. – Сюртук! сюртук! – подхватил он, продолжая бегать и не замечая, что держал вверх ногами сверток с семенем, которое било каскадом на его сапоги и панталоны.

Молодой человек отцепил между тем сюртук и ходил за начальником, стараясь стать к нему лицом, чтобы врезать черты свои в его памяти; но Герасим Афанасьевич упорно поворачивался к нему спиною, совал без толку руки вправо и влево и твердил только: «сюртук!.. сюртук!..» Наконец сюртук очутился на плечах его; в то же мгновение, не разобрав даже, кто говорил с ним, старик прыснул из конторы в переулок, оттуда на двор, оттуда к воротам. Тут только заметил он, что сверток, заключавший в себе семя, все еще находился в руках его; он проворно затоптал его ногами, оглянул двор, обдернул сюртук и выбежал за ворота.

Обе стороны улицы, как пестрым ковром, убраны были народом. Можно было головою ручаться, что из тысячи глаз, здесь находившихся, не было ни одного, который бы не устремлялся на дорогу, спускавшуюся к околице. Два экипажа быстро подвигались в облаке пыли. Первый экипаж был обширный дормез, запряженный шестернею с форейтором.

Подъехав к околице, форейтор, рослый детина из ямщиков уездного города, надвинул набок шапку, приосанился, как бы ввинтился в седло и замахал кнутом; но напрасно молодцовал он: никто даже не взглянул на него – все смотрели на экипаж, заключавший в себе господ. Верх дормеза был откинут. На почетном месте сидела молоденькая красивая дама в соломенной шляпе и темном шелковом капоте, на котором четко обрисовывалось шитье воротничка и манжеток; в руках ее, обтянутых свежими цветными перчатками, находилась легонькая омбрелька, открывавшая, впрочем, совершенно лицо барыни, которая, очевидно, хотела, чтоб ее видели. Подле нее помещался ее муж, господин лет тридцати пяти, с белокурым круглым добродушным лицом; костюм его, за исключением пастушеской серой шляпы, мало чем отличался от туалета людей порядочного круга, ведущих дачную петербургскую жизнь. Против него вертелась, как бы сидя на иголках, гувернантка-француженка с орлиным носом, похожим на флюгер, с черными синеватыми волосами, причесанными так круто, что розовая шляпка ее поминутно съезжала назад; затянутая в струнку, она сохраняла такой вид, как будто готовилась играть на фортепиано перед многочисленным собранием. Подле гувернантки и против дамы стояла, держась за дверцы экипажа, хорошенькая белокурая девочка, одетая с необыкновенным вкусом; но более всего, казалось, занимала крестьян ее огромная широкополая соломенная шляпа, украшенная яркими лентами, концы которых развевались по воздуху.

Миновав первые две-три избы, форейтор гикнул и пустил вскачь; но барин тотчас же приказал остановить и ехать шагом. Он находился, повидимому, в отличнейшем расположении духа; в каждой черте его доброго круглого лица проглядывала наивная, простодушная радость, которая показывала в нем человека впечатлительного и, сверх того, не слишком озабоченного тягостною стороною жизни. Выставившись немножко вперед, он кланялся направо и налево; но глаза его преимущественно, кажется, останавливались на седых головах, и он не переставал покрикивать: «здорово, старик! здорово, старик!» Жена его посылала также приветливые знаки народу и улыбалась; она поминутно говорила дочери: «Mais saluez donc, Mery, mais saluez donc! хотя шляпа девочки и без того наклонялась во все стороны. Гувернантка, которая при въезде в околицу сбросила с себя мантилью, для того, вероятно, чтоб поразить русский народ гибкостью и тонкостью своего стана, ласково щурила глаза, кивала головою и произносила с необычайной быстротою: «Здрасти! здрасти, батушка!» Во всем этом поезде один лишь ямщик-форейтор да еще камердинер, сидевший на козлах, и горничная, сидевшая на запятках, сохраняли свое равнодушие; последние проникнуты даже были каким-то надменным внутренним достоинством, которое решительно ничем не оправдывалось. Что ж касается до повара, другого лакея и другой горничной, сидевших во втором экипаже, они только шептались, посмеивались и вовсе даже не смотрели на народ, который валил по обеим сторонам дормеза.

– Вот и дом наконец! Voici le chateau! – сказал помещик, указывая глазами на старинное здание, которое начинало показываться из-за флигеля.

– Oh! Mais c'est charmant! Я в совершенном восхищении!.. Я не знаю, может быть, это потому, что я первый раз в деревне, но все это мне чрезвычайно нравится, – возразила жена его по-французски. – Я понимаю теперь, что можно в самом деле находить большое удовольствие в сельской жизни, далеко от шумного, душного города… L'air qu on y respire… mais saluez donc, Mery, saluez donc…

– Здравствуй, старик! здорово, старик! – говорил муж, продолжая кланяться. – Очень рад, друг мой, что ты поверила, наконец, прелестям этой простой жизни… Пожалуйста, братцы, не подходите так близко, особенно детей не подпускайте: как раз под колесо попадут, – подхватил он, заботливо обратившись к поселянам, жавшимся подле экипажа. – А! вот посмотри, Alexandrine, посмотри… – заговорил он опять по-французски и указал жене на старого управителя, который дожидался подле ворот, – вот наш старый, добрый наш Герасим…

– Tiens, quel drole de nom: Karassin! Karassin! – произнесла француженка, раскрывая удивленные глаза.

Помещик, его жена и даже дочка засмеялись; но мысль, что смех может быть растолкован окружающими в обидную сторону, возвратила тотчас же на лица супругов спокойное выражение. Сделав полукруг, дормез с грохотом въехал в ворота.

– Здравствуй, Герасим. Все ли благополучно? – крикнул помещик.

– Все, сударь, слава богу! С приездом честь имею поздравить! – возразил Герасим Афанасьевич, пускаясь вдогонку за экипажем, но в ту же секунду откинулся назад и устремился к воротам, чтоб удержать народ, ломившийся на двор. Ворота были тотчас же заперты, но в тот же миг вся задняя часть решетки усеялась головами и руками; послышался даже местами легкий треск, болезненно отозвавшийся в сердце управителя; но ему было не до разбирательств: он спешил предупредить дворню, которая бежала к парадному крыльцу и теснилась вокруг экипажей.

Выйдя из дормеза, помещик, его жена, дочь и гувернантка шагу не могли ступить – так дружно осадила их дворня; особенно мешал им двигаться вперед какой-то мальчик в белой рубашонке, с белыми, как снег, волосами, торчавшими щеткой, и красным, как мак, лицом, усеянным веснушками; он совался им под ноги, неожиданно вырастал то с одного бока, то с другого, яростно порывался вперед каждый раз, как затирали его в толпе, и с каким-то свирепым азартом бросался в двадцатый раз целовать руки господам своим. Помещики решительно уже не знали, куда деваться от тесноты, жары и более всего от преследований краснолицего мальчика; им совестно было обидеть дворню, и они продолжали приветливо улыбаться, но делали это уже против воли, особенно помещица, на которую с особенным усердием нападал краснолицый мальчик; к счастию, скоро подоспел на выручку Герасим Афанасьевич.

– Здравствуй, мой милый… здравствуй, Герасим. Все ли у вас благополучно?.. Здравствуйте… хорошо… хорошо… – повторял помещик, целуясь с дворовыми, напиравшими все сильнее и сильнее.

– J'etouffe! – крикнула гувернантка.

– Здравствуйте, сударь… С приездом честь имею… поздравить… – подхватил управитель, не переставая укоризненно кивать головою людям, которые лезли вперед. – Наконец-то, сударыня Александра Константиновна, дождались мы вас… Пожалуйте ручку, сударыня… – довершил он, протискиваясь вперед и подхватывая руку помещицы. Но в ту самую секунду, как он готовился приложить губы к перчатке, откуда ни возьмись снова вынырнул мальчик, схватил руку барыни и припал к ней.

– Что это за ребенок? – спросила Александра Константиновна, обращаясь к управителю, который украдкою толкнул мальчика ногою.

– А это, сударыня, внучек мой… внучек, сударыня, – умиленно повторяла Макрина Дементьевна, та самая, которую сшиб с ног молодой человек, бежавший в контору, – радуется, сударыня, приезду вашему… целые три дня все об этом… Целуй ручки, глупый; скажи: пожалуйте, мол, сударыня, ручку.

– Ну, друзья мои! – воскликнул неожиданно помещик, появляясь подле жены и простирая руки, – я, к сожалению, не могу перецеловаться со всеми вами, но все равно, я за всех вас поцелую Герасима Афанасьевича: это все равно… Здравствуй, старик! – заключил он с некоторою торжественностью и обнял управителя, который горячо припал к плечу его.

После этого помещик подал руку жене и поднялся на парадное крыльцо, сопровождаемый дочкой, которую нес камердинер, и гувернанткой, которая обдергивала платье и поправляла свою розовую шляпку. За ними, кроме двух горничных и лакея, вошел в дом один только Герасим Афанасьевич.

Первые минуты были исключительно посвящены осмотру комнат старинного дома. По мере того как Сергей Васильевич Белицын[37]37
  Так звали владетеля Марьинского.


[Закрыть] подвигался вперед, приятное расположение духа заметно овладевало им сильнее. Нельзя сказать, чтоб он слишком был занят своим происхождением, тем не менее однако ж, прогуливаясь по комнатам родового дома, он чувствовал себя как-то веселее, чем в своей петербургской квартире, очень, впрочем, хорошей квартире, помещавшейся в бельэтаже аристократического дома. Сергей Васильевич, все еще ведя жену под руку, преимущественно останавливался перед портретами предков.

– Вот это бабушка Анисья Тимофеевна, – говорил он с улыбкой, которая достаточно свидетельствовала о приятном настроении души его, – а это… это дед Нил Васильевич Белицын, знаменитый умом своим, проницательностью и вместе с тем эксцентрическими своими выходками… словом, это тот самый, который, помнишь, я говорил тебе, подписывал всегда свои письма: «слабый во всех частях старик», но почему слабый – этого до сих пор никто понять не может. А! вот и прабабушка Лизавета Ниловна, дочь Нила Васильевича, жена Степана Степаныча, которая всякий раз, как уезжала куда-нибудь, запирала бедного своего мужа в спальню… А вот и воевода Белицын… Mery, viens voir ton grand-grand oncle le voyevode!..

– Oh Dieu, quelle barbe! – воскликнула гувернантка, становясь с Мери перед портретом воеводы и содрогаясь, как должна была содрогаться Андромеда при виде чудовища.

Сергей Васильевич и Александра Константиновна добродушно засмеялись и продолжали переходить от одного знаменитого предка к другому; причем всякий раз в голубых глазах Белицына засвечивался какой-то ласковый пламень, нижняя губа слегка выставлялась вперед и стан выпрямлялся. Александра Константиновна была также очень весела и довольна; но радость ее не столько, казалось, возбуждали изображения предков, сколько вид старинной мебели, о которой мы упоминали выше.

– Маis c'est superbe! – говорила она, останавливаясь перед каким-нибудь брюхастым комодом en marquetterie с бронзовыми вычурными ручками, во вкусе Помпадур, – c'est magnifique!.. Как же ты, Serge, никогда ничего не говорил мне об этом?..

– Я сам ничего этого не подозревал… знал, что есть что-то такое, но все это носилось передо мной в каком-то тумане; я думал так, себе, старый дом, и больше ничего… Так, стало быть, тебе все это нравится?..

– Еще бы! Mais c'est du meilleur gout! Это оправдывается тем, что теперь снова возвращаются к этому вкусу… Помнишь, у прошлого года мы заказали Туру такой же точно комод Помпадур для гостиной? Что если бы мы знали, что в Марьинском хранятся такие сокровища?.. Стоило только послать привезти. Надо будет, однако ж, непременно это сделать. Жаль видеть здесь такие вещи; c'est un sacrilege! они стоят, чтоб ими любоваться. Мы непременно сделаем выбор и увезем все это в Петербург: notre salon sera vraiment magnifique!

– Да, наши деды умели жить! – возразил Сергей Васильевич, – это были настоящие grand-seigneurs. Не забудь, Alexandrine, что весь этот дом со всем, что ты здесь видишь, выражает только каприз дедушки Нила Васильевича. Когда он объезжал как-то именья свои, ему понравилось Марьинское; он велел построить дом, и после этого в какие-нибудь два-три года он приезжал сюда провести много-много один летний месяц… Впрочем, надо тебе сказать: у Нила Васильича было тогда девять тысяч душ, что по тогдашнему образу жизни значило то же, если б иметь теперь двадцать тысяч душ!..

Александра Константиновна приказывала управителю снимать чехлы с каждого дивана, с каждого стула. Фарфор, хранившийся в старинном шкапу, был также подвержен внимательному осмотру. Она мысленно как будто переносила все это в петербургскую гостиную, придумывала каждой вещи соответственное место и заранее любовалась общим эффектом. Гостиная ее и без того была очень хороша и стоила много денег, больше даже, чем бы следовало. Но свет уж так устроен, что в домах, где находится парадная лестница с ковром, каминами, с boiseries и швейцаром, парадные комнаты, и особенно гостиная, никогда не могут быть достаточно великолепны. Дело в том, что как ни великолепна ваша гостиная, всегда найдется другая в Петербурге, которая еще великолепнее; никак не угоняешься! В этой скачке с препятствиями к цели, которой никогда не достигнешь, заключается, может быть, тайна исчезновения многих семейств из Петербурга в деревню. Не поручусь, что появление в Марьинское… Но, впрочем, какое нам до этого дело? мы радуемся приезду Белицыных ничуть не меньше Герасима Афанасьевича.

Белицыны распорядились как нельзя лучше касательно помещения. Принимая в соображение летнее время и наступающие жары, они выбрали комнаты, выходившие в сад и защищенные круглый день деревьями от лучей солнца. Полукруглая спальня, разделенная пополам решетчатым альковом, боскетная и диванная поступили во владение Александры Константиновны; туда тотчас же перенесены были чемоданы, ящики и картонки; комнатка подле спальни, служившая в старые годы будуаром, назначена была Мери; гувернантке дали две комнаты наверху.

– Ну, mesdames, теперь прощайте! – весело сказал Сергей Васильевич, – что до меня касается, я помещаюсь в комнатах, которые занимал дедушка Нил Васильич; его кабинет будет моим кабинетом. Дело в том, что сколько дед ни был grand-seigneur, он очень исправно занимался делами: я хочу последовать его примеру… Кроме этого, тебе, Alexandrine, предстоит еще та выгода, что весь этот народ, который будет ходить по комнате, вся эта возня – потому что я решительно сам лично хочу заняться делами – все это не будет тебя беспокоить.

– Вот это мне нравится! – смеясь, перебила Белицына. – Неужели ты думаешь, что я приехала в деревню для того только, чтоб рвать незабудки и нюхать ландыши? Извините-с, я также намерена заниматься делами…

– Bravo! – с комическою восторженностью воскликнул супруг, – ну и прекрасно! посмотрим…

– Увидим: rira mieux, qui rira le dernier!..

Войдя в кабинет – довольно мрачную комнату, где камердинер успел уже разложить несессер и все необходимое для перемены туалета, Сергей Васильевич позаботился прежде всего, чтоб поставили на стол чернильницу, бумагу, счеты – словом, все нужное для письма и деловых занятий. Если верить Лафатеру, в наружности Сергея Васильевича решительно не было знака, который бы мог обличать натуру особенно восприимчивую и деятельную; но, надо полагать, он был одарен необыкновенно живым воображением. Приняв намерение лично заняться своими делами, он так сильно порывался к деятельности, что ему не сиделось на месте; десятки проектов, один другого новее, один другого сложнее, касательно преобразований в Марьинском по части хозяйства возникали в голове его. Так как в настоящую минуту не было никакой возможности приступить к делу, то он начал прогуливаться по большой зале. Герасим Афанасьевич следовал за ним в почтительном расстоянии, с руками, заложенными за спину. Замечательно было в этой прогулке, что большие пальцы на руках управителя вертелись один вокруг другого с неуловимою быстротою.

– Спасибо, спасибо, мой милый! – говорил Белицын, – я очень доволен порядком, который нашел в доме… Спасибо также, что ты сохранил мне старую эту мебель: она очень понравилась Александре Константиновне. Я, признаться, думал найти эти стены гораздо старее, чем они есть. Шутка! вот скоро восемьдесят лет, как они воздвигнуты! Скажи, пожалуйста, Герасим, а эти службы… неужто они одного времени с домом? быть не может! – промолвил он, останавливаясь у окна и указывая на амбары, крытые соломой.

– Все единственно, сударь, в одно время с домом…

– Отчего ж они смотрят такими развалинами… Это, братец, никак нельзя так оставить, это нехорошо…

– Что ж хорошего, сударь? совсем нехорошо! Я вот об этих самых строениях имел честь вам письменно докладывать: ремонт требуется…

– Хорошо, ты завтра напомни мне об этом… Впрочем, я думаю совсем снести их отсюда; им здесь вовсе не место: они только двор стесняют, который и без того очень мал… Мне это тотчас же бросилось в глаза. Что там находится, за этими скверными амбарами?

– Там, сударь, помешаются дворовые…

– Их точно так же надо будет переселить в другое место… Я, главное, хочу, чтоб двор… двор был как можно шире, просторнее. Мне хочется разбить все это место в виде английского сада: везде клумбы, дорожки, – проговорил Сергей Васильевич, простирая кисть правой руки и как бы мысленно усыпая двор дорожками и клумбами, – ну, а там что, за помещением дворовых?

– Там, сударь, фруктовый сад, больше все яблони…

– Жаль, о-очень жаль!.. Впрочем, что ж! можно и его перевести… Все зависит от того, приносит ли он какую-нибудь пользу, доход?

– Как же, сударь, мы всякий год продаем его… цена не всегда верная, иной год ходит за восемьсот, другой больше; бывают годы, продаем за тысячу…

– Серебром?

– Нет-с, на ассигнации.

– Что ж так дешево?

– Также и в этой статье, сударь, ремонт требуется… С тех пор как помереть изволили покойный ваш папенька, ни одной яблони не было подсажено… я уж имел честь письменно докладывать вам об этом…

– Да… помню, помню… Ну, что ж делать? В таком случае сад надо будет оставить. Вообще все, что приносит пользу, доход – все останется на своем месте неприкосновенным. Восемьсот рублей, конечно, небольшие деньги, но в общем обороте, в общем доходе по хозяйству это весьма важная статья… Двор упрется, следовательно, в сад, который можно будет с этой стороны оградить какой-нибудь красивой решеткой; снесутся, следовательно, только амбары и жилья дворовых.

Герасим осведомился о том, куда Сергей Васильевич намерен снести амбары; но Сергей Васильевич сам пока не знал ничего об этом. Амбары, по мнению молодого помещика, могли занять место гумна, потому что гумно было слишком близко к дому, или вообще могли перенестись куда-нибудь в другое место. Гумно можно было расположить там, где находились теперь огороды дворовых, или вообще куда-нибудь в другое место. Огороды можно было раскинуть подле крестьянских огородов; а если там не позволяло пространство, то все равно перенести их куда-нибудь в другое место.

– Я вообще намерен здесь сделать много перемен, много преобразований, – сказал Сергей Васильевич. – Жене очень понравилось Марьинское, мне также. Мы, вероятно, будем каждый год проводить здесь несколько месяцев, и потому мне хочется придать всему этому некоторый вид… Пожалуйста, приготовь мне все бумаги: списки, счеты, расчеты; приведи все это в порядок и завтра же утром принеси мне: мы с завтрашнего же утра займемся с тобою всем этим.

Сказав это, Белицын пошел одеваться к обеду. Намерение Сергея Васильевича заняться делами было похвально в высшей степени. Он совершенно доверял Герасиму, этому старому слуге, который тридцать пять лет пользовался доверием покойного отца его. Но ему хотелось лично вникнуть в дела, частью потому, что этого требовало его положение как помещика, частью чтоб выяснить себе, как могло случиться, что при порядочном числе душ он вечно сидел без денег. Сергей Васильевич мог бы несравненно легче объяснить себе тайну этого действительно странного обстоятельства в Петербурге, чем в деревне; но человек так уж, видно, сотворен, что любопытство его жадно стремится к отдаленным вопросам и сохраняет полное равнодушие к тому, что совершается у него под носом. Впрочем, это все равно: вникая в дела Марьинского, он мог с успехом удовлетворить своему любопытству: счеты, списки, приходы и расходы должны были убедить Сергея Васильевича, что он проживал больше, чем получал доходов.

В пятом часу все члены семейства и гувернантка явились в большую залу, где был накрыт стол. Летнее платье из светло-розовой тафты необычайно шло к легкому стану Александры Константиновны; маленький чепчик на голове ее был просто загляденье! Мери казалась еще миловиднее без шляпки, в клетчатой юбке с голенькими икрами; рост mademoiselle Louise значительно выигрывал от ботинок с каблуками, и смуглый цвет ее кожи казался белее благодаря черному атласному платью. Сергей Васильевич только выбрился и переменил белье: жакетка на нем была та же, что и в дороге, но зато камердинер и другой привезенный лакей были во фраках, белых жилетах и перчатках.

Обед прошел как нельзя веселее. Приключения дороги, благополучное окончание путешествия, новые места, новые впечатления – все служило пищею для оживления беседы. Очень много также смеялись над именем Karassin, которое дала гувернантка управителю; тут же решено было звать его не иначе, как этим именем. Немалым поводом к веселости служили также Агап Акишев и еще другой лакей, назначенные управителем к службе за столом. Два раза в поспешности своей они стукнулись лбами в дверях, стремительно бросались вперед при каждом звуке голоса господ и, становясь за стульями, так страшно выкатывали глаза, что можно было думать, оба питали злостное намерение истребить блюда, появлявшиеся на столе.

Обед приближался уже к концу, как вдруг из прихожей раздались дикие и пронзительные крики. Это было так неожиданно, что присутствующие дрогнули; гувернантка схватилась за спинку стула; Мери бросилась к матери; Александра Константиновна слегка побледнела; Сергей Васильевич обратился уж к людям, но новые неистовые крики оглушили его совершенно. В эту же минуту вошел Герасим Афанасьевич и возвестил, что мужики желают поздравить господ с приездом и пришли с поклоном.

Обед был кончен, и все тотчас же отправились в прихожую. Они нашли там почти всех стариков Марьинского; в руках каждого было какое-нибудь приношение: у одного чашка с яйцами, у другого – хлеб, третий держал подмышкою гуся: знакомый нам Карп Иванович стоял с поросенком, запрятанным в мешке. Выслушав поздравления, что было довольно трудно по причине хрюканья и криков кур и гусей, Сергей Васильевич поцеловал каждого старика, а потом поцеловал и управителя. Жена его в это время благодарила крестьян; француженка сочла своею обязанностью погладить и пожалеть животных, с нежностью, свойственною ее нации; одна Мери не решалась отойти от двери и с ужасом во всех чертах смотрела на приношения, на этих страшных зверей, как потом она выразилась. Отблагодарив крестьян вином и деньгами, Белицын отправился на террасу пить кофе. Когда жар немножко упал, дамы взяли омбрельки, Сергей Васильевич пастушескую свою шляпу – и все пошли в сад.

Густолиственные липовые аллеи, массы сирени, которые раскидывались тем роскошнее, что были брошены на произвол судьбы, столетние величественные дубы, одиноко возвышающиеся посреди пространных газонов, – все это сильно подействовало на воображение Сергея Васильевича; этому способствовал отчасти характер запустения сада; в один миг в голове помещика возникли новые проекты преобразования. Александра Константиновна подавала также свои мысли. Одно из первых предположений состояло в том, чтобы сделать пруд вдвое, втрое длиннее и шире, сделать просеку через весь сад, так чтобы вид с террасы замыкался водою. Беседка, воздвигнутая на той стороне пруда, нисколько не могла повредить виду – таково было мнение жены.

– Напротив, она придаст виду еще больше эффекта, – с одушевлением сказал муж.

Тотчас же послано было за Karassin. Начались толки о землекопах, справки о родниках, питающих пруд, вычисления и соображения. Увлекаемый все более и более деятельностью воображения, Сергей Васильевич касался также мимоходом других вопросов, и, наконец, так втянулся в дело, что оставил дам в саду, а сам пошел с управителем осматривать многосложные части своего хозяйства. Дом, двор, амбары, службы, гумно, фруктовый сад, огороды дворовых – все было мельком осмотрено. Сергей Васильевич говорил без умолку; большая часть речей его состояла из вопросов, и Герасим вторил ему усердно; беседа, питаемая разнообразными предметами, которые подвергались осмотру, должна была также отличаться разнообразием. Герасим говорил о починке кровель, Сергей Васильевич говорил о беседке на той стороне пруда; Герасим говорил о посадке новых яблонь, Сергей Васильевич говорил о просеке; Герасим приискивал место для амбаров, Сергей Васильевич приискивал место посреди двора для огромной липы, которая дала бы двору английский характер; Герасим переходил к огородам, Сергей Васильевич переходил к пруду; мысли Герасима стремились к гумну, воображение Сергея Васильевича влекло его к садовой решетке. Все это ничем не кончилось, потому что дела собственно отложены были до следующего утра. Сергей Васильевич возвратился домой, когда уже село солнце. Дамы его пили чай на террасе.

– Уф, – оказал он, бросаясь в кресло между женою и Мери. Сад между тем покрывался тенью. Кусты и деревья начали отделяться черными массами на газонах, которые серебрила роса, запах сирени сделался ощутительнее и наполнял террасу; кругом воцарилась торжественная тишина; время от времени прерывали ее раскаты соловьев, которые как бы перекликались из конца в конец старинного сада. Наконец, когда из-за горизонта показался полный, красный месяц и целиком отразился в пруде, Сергей Васильевич, его жена, Мери и mademoiselle Louise могли удержаться от восторженного восклицания. Все решительно были в восхищении, что приехали в деревню.