Текст книги "Переселенцы"

VII. Встреча

Дневной свет давно разогнал ночные тени. Солнце поднялось в огненном небосклоне, исполосованном золотистыми, багровыми полосами; но чем выше оно подымалось, тем чаще и чаще оно заслонялось большими облаками, которые медленно, лениво передвигались, сходились и расходились. Запад синел, как безбрежное море; там, далеко-далеко, мелькали кое-где косые дождевые полосы; быстро перебегающие тени облаков приводили как будто в движение самую местность: тут совершенно неожиданно загоралась вдруг роща; она словно бежала навстречу и вдруг останавливалась и снова погружалась в сизый сумрак; там ярким золотом охватывался клин поля, между тем как примыкавшая к нему ветряная мельница чернела мрачным привидением. Местность можно было сравнить с огромным лицом, которое то радостно улыбалось, то собиралось в морщины и нахмуривалось.

В это самое утро, часов около шести, Верстан, дядя Мизгирь, Фуфаев и Петя остановились у околицы довольно значительной деревни; у околицы сходились и расходились несколько дорог. Верстан и Мизгирь тянули прямо против деревни; Фуфаев, держа за одну руку Верстана, за другую Мизгиря, тянул в деревню.

– Полно, глупый, чего взаправду пристал! Эк его разбирает! – говорил Верстан. – Я нарочно сказал: никакого кабака нет; ну, право же, нет.

– Ан врешь, оба вы врете, не обманете; поздно оченно, дружки, спохватились! – затрещал слепой своим козлячьим голосом и еще плотнее обхватил руками товарищей. – Врете: есть кабак! видать – не вижу, да нос сказывает! – довершил он, поворачивая лицо к деревне и обнюхивая воздух.

Действительно ли чуял Фуфаев запах вина, но только его не могли разуверить касательно отсутствия кабака, или Ивана-елкина, как он выражался. Шагах в сорока от околицы возвышалась грязная изба с прицепленною к двери сухой, покрасневшей сосновой веткой.

– Да что ты, волк тебя ешь, деньгами, что ли, разбогател? клад, что ли, нашел? – с грубым смехом произнес Верстан, – али уж такой расстрой вдруг сделался, что обождать нельзя? Всего пять верст до села-то осталось; там выпьешь!

– Да чего ждать-то! ждать нечего! – почти умоляющим голосом проговорил слепой, – там что еще будет! дело впереди, в дороге; здесь, при спопутности, само в руки просится!.. Да о чем, братцы, ваша забота? Чего уперлись? Твои, что ль, аль ваши деньги пропиваю? Ваших не прошу, не надыть! Сам угощаю, сам всех пою, всех пою; такая, знать, моя охота!

– Было бы на что угощать-то! – насмешливо перебил Верстан. – Угощать-то уж не на что: весь, как есть, давно пропился; платьишко, какое было, и то даже все зарезал…

В самом деле, с того самого села Болотова, в виду которого оставили мы нищих после переезда через Оку, Фуфаев почти не отрезвился совершенно. Им точно одурь какая-то овладела. На памяти Верстана, бродившего вот уже скоро лет пять с Фуфаевым, всего раз пять прорывало таким образом слепого. Сначала Фуфаев молчал три дня сряду и как только приходил на отдых, ложился и засыпал сном непробудным. Случайно нищие зашли как-то в кабак; слепой выпил и уже с этой минуты загулял без удержу безо всякого. Он пропил все деньги, пропил новую рубашку, купленную на базаре, пропил новые лапти и старые, пропил шапку, липовую чашку для подаяний, которая составляет необходимую принадлежность всех нищих, так что у редкого не найдете вы ее в суме; наконец Фуфаев пропил полушубок, служивший столько лет и имевший такой вид, что превращал своего владельца в какого-то пегого человека. Теперь у Фуфаева оставались пустой мешок да еще бабий зипун, подаренный ему накануне сострадательной помещицей. Верстан несколько раз покушался удерживать порывы товарища, когда находил в этом расчет, – все было напрасно. Фуфаев, как истинный философ, говорил, что ему из одежды ничего теперь не надо, благо время теплое; о зиме загадывать нечего; зима за горами – может, еще и не доживешь; полушубок и все остальное так же напрасно пропадут, лучше же теперь при живности употребить их себе в удовольствие. Или же, когда товарищи слишком уж сильно приставали, он говорил коротко и сухо: «Ну, да ладно! слова только теряете: черного кобеля не вымоешь добела; таким, стало, уродился!»

От села Болотова до настоящей минуты он не переставал петь песни, плясал, выкидывал разные скоморошные штуки, рассказывал притчи и сказки и вообще с той минуты, как впервые попал ему хмель в голову, находился в неукротимом припадке веселости; изменял же ему и даже приходил в яростное раздражение тогда только, когда упоминали ему о вожаке Мишке: он объявил наотрез, что не хочет, чтоб говорили ему об этом. Не будь у Фуфаева зипуна, подаренного помещицей, Верстан, весьма вероятно, не послушал бы слепого; но зипун склонил Верстана на сторону товарища.

– Что с ним будешь делать! – сказал он, поворачиваясь к дяде Мизгирю, – так уж и быть, надо уважить; ну, пойдем!

– Вот люблю! вот молодцы! Слышь, дядя, как к ручью либо к речке придем, вымой руки да мне скажи, я их поцелую! право, поцелую! – воскликнул Фуфаев, выпустил из своих рук руки нищих, вскинулся на воздух и, хлопнув ладонью над кудрявою своею головою, сказал Пете, чтоб. он вел его «к аптеке, где вылечиваются все болезни и даже выгоняются все двенадцать сестер лихоманок».

Улица деревни давно уже оживлялась народом; бабы шли за водою к пруду или возвращались оттуда; старики, сидя на завалинках или стоя в воротах, протирали заспанные глаза; заботливые хозяева возились с лошадьми, Фуфаев чуть не наткнулся на одного мужика, гнавшего лошадей с водопоя.

– Эк тебя разбирает Чуть свет, уж нос насандалил! Да, видно, и этого мало: опять туда же, – сказал мужик.

– А что? аль завидно тебе? – крикнул Фуфаев и, подогнув колени, так скоро засеменил ногами, что Петя, который вел его, чуть не выпустил палки из рук.

Почти в то же время из дверей кабака вышла дюжая, плечистая баба, весьма похожая на штоф, налитый красным вином; к довершению сходства голова ее повязана была желтоватым платком: издали совершенная пробка. В каждой руке между пальцами держала она четыре пустые штофа, по три штофа наводилось у ней подмышками. За нею выступил рыженький вскосмаченный мальчик с ковшом воды в одной руке, каждый палец другой руки воткнут был в горлышко пустого штофа; изо рта мальчика торчала корка хлеба, которую пережевывал он путем-дорогой. Целовальничиха принялась полоскать штофы, не обращая внимания на приближавшихся нищих. Она, как тотчас же, впрочем, оказалось, была баба сговорчивая. С ее стороны не было ни малейшего препятствия к приобретению зипуна, если только он годен; она молча взяла его, помяла в руках и расставила против света, причем из прорехи посредине спины зипуна луч солнца ударил прямехонько в лицо целовальничихи.

– Чего долго держишь нас? не хапаный товар[78]78
  Не краденый.


[Закрыть], барыня вечор подарила: добро, стало быть, хорошее, – вымолвил Фуфаев.

– Это не наше дело разбирать… много оченно будет… много вас здесь, шатунов, ходит, – проворчала баба, продолжая свой осмотр.

– Довольно уж, довольно нагляделась, – пробасил Верстан, – говорят тебе, не слепой зипун-ат![79]79
  Не тайно продаваемый.


[Закрыть]

– Какой слепой, весь в дырьях! – проговорила баба.

– Ничего, тетка, сойдет! – воскликнул с живостью Фуфаев, – вещь, примерно, такая ходовая, всем нужная. Ну, говори, что даешь?..

– Десять копеек.

– Э! да ты крещеная ли?

– Больше не дам. Отваливай, значит; некогда…

– Братцы! да ведь тут на косушку не будет… что ж это она! – заговорил Фуфаев с сокрушенным видом, – слышь. Верстан, вот что: идет али нейдет?..

– Ну, говори…

– Слышь, тетка, – начал Фуфаев, обращаясь к бабе, которая принялась за полосканье штофов, между тем как рыжий мальчик, сверля пальцем нос, продолжал жевать корку, – есть в пяти верстах от вас село Андреевское?

– Есть…

– Есть там ноне приходский праздник?

– Есть…

– Много там народу собирается?

– Отстань! Ступай, ступай! – проворчала баба, потеряв терпение.

– Вот что, Верстан, – подхватил Фуфаев, – все деньги, которые получу нонче в Андреевском, все твои, дай только полтину…

– Несходно, – промолвил Верстан, – тучи собираются… чай, народу будет немного; дождь пойдет, полтины не соберешь…

– Ну, два дня: нонче что подадут на мою долю, да завтра?

– Неделю, пожалуй, можно…

– Как? полтину за неделю!

– Меньше не хочу…

– За неделю-то… пожалуй, и я ему дам, – промямлил дядя Мизгирь, подходя ближе.

Петя далеко не был весел; он не мог, однако ж, удержаться от смеха, взглянув на рожу, которую скорчил в эту минуту дядя Мизгирь.

– Эх вы, жиды окаянные! – воскликнул Фуфаев. – Ну, да что с вами делать! Какие вы ни на есть, враг-то, видно, сильнее вас! Иду в кабалу – пропадай моя голова! Давай! – присовокупил он решительно.

Целовальничиха взяла деньги, внимательно пересмотрела каждую копейку, подняла зипун, сказала: «три косушки…», и, пихнув рыжего мальчика, зевавшего на нищих, вошла в кабак. Минуту спустя она вынесла штоф и толстый зеленоватый стаканчик. Фуфаев отлил немного в стакан, попробовал: «знатно!» Он налил Верстану, потом Мизгирю, а остальное все залпом выпил, отплюнув последний глоток. На минуту он ошалел как будто; лицо его, окруженное мелкими спутанными кудрями, как шерсть у киргизского барана, сделалось багровым и склонилось на грудь; белые, широко раскрывшиеся зрачки неподвижно смотрели в землю; в чертах его промелькнуло как будто недовольное, тоскливое чувство, но это продолжалось несколько секунд. Он пощупал Петю, взял у него конец палки, сказал: «веди меня, наследник!»[80]80
  Он звал его с некоторых пор своим наследником.


[Закрыть] и велел скорее идти к околице.

– Ну, не удержишь теперь! Куда те несет, бешеный?.. погоди нас! – смеясь, вымолвил Верстан.

Но Фуфаев не убавил шагу, даже не обернулся: он точно ничего не слышал. Миновав околицу, он отряхнулся, отчаянно закинул назад голову, и запел вдруг так громко, как будто хотел, чтоб в голове его звенело еще громче:

Как на дружке-то кафтан Гармишелевый; Как на дружке-то штаны Черны-бархатны; Как на дружке-то чулки Белы-шелковые; Есть смазные сапоги, Красна оторочь; Есть и шляпа со пером И перчатки с серебром…

– Эх, эх! – воскликнул неожиданно Фуфаев, дав себе сильного тумака в затылок и по две оплеухи на каждую щеку.

После этого он закинул голову еще выше и запел еще звонче и отчаяннее.

По мере того как нищие подвигались к Андреевскому, местность, которая теперь почти не освещалась солнцем, стала заметно подыматься в гору. Они отошли уже версты три от околицы, как в воздухе неожиданно прозвучал колокол.

– Слышь, уж к обедне звонят! – произнес Верстан, подталкивая товарищей и ускоряя шаг, – а все через тебя. Говорил, не надо останавливаться…

Звуки колокола, то удалявшиеся, то приближавшиеся, смотря по тому, как подувал ветерок, стали раздаваться чаще и слышнее. Мало-помалу над извилистой линией ближайшего откоса выглянули синеватые леса, там выступили пашни, потом луга с извилистой речкой, отражавшей гладкое серое небо; там одна за другою высунулись избы, показался крест, кровля колокольни, и наконец, как только нищие подошли к откосу, открылось целиком село Андреевское, расположенное на берегу речки. Колокол звучал теперь громко и без отдыха; но, несмотря на то, даже с этой высоты можно было слышать глухой говор народа, обступавшего черным пятном церковь и запружавшего обе улицы села. Нищие поспешили спуститься с кручи и перейти мост. У схода с моста, уткнувшись лицом в траву, лежал раскинувшийся во все стороны человек, как бы нарочно положенный сюда с тем, чтоб сделать известным всякому прохожему, что сегодня в Андреевском храмовой праздник.

– Мотри не раздави… своего брата раздавишь! – сказал Верстан, толкая Фуфаева.

– Здорово, кум! – крикнул наобум слепой.

Пьяный поднял голову, начал было смеяться глупым смехом, но голова его упала снова, и смех заглох в траве.

Нищие вступили в улицу, один конец которой спускался к речке, другой, постепенно расширяясь, обнимал кладбище, к которому примыкала церковь; улица вплотную была заставлена подводами с притянутыми кверху оглоблями; везде жались бабы, лошади, мужики, ребятишки; все это тискалось, сновало взад и вперед без всякой видимой цели и наполняло бестолковым говором все Андреевское. Пробравшись с трудом мимо первых подвод, нищие натолкнулись на белокурого человека с желтым лицом и туго перевязанною щекою; выражение лица его ясно показывало страдания от сильной зубной боли; на нем был поношенный сюртучишка, картуз с козырьком и черный галстук; правая рука его с изъеденными до крови пальцами повертывала хлыстик.

– Куда лезете, дьяволы? – крикнул он, пихая Фуфаева, – эк вас нонче набралось сколько!..

– Тесно, что ли, тебе? – возразил Фуфаев, сторонясь.

– Ах ты, бестия! – воскликнул с негодованием подвязанный господин, который был не кто другой, как писарь станового, – ах ты, негодяй!.. – довершил он, вытягивая хлыстом по спине Фуфаева.

Фуфаев только нагнулся и сказал: «раз!» Он бы, без сомнения, сказал и два, и три, и четыре, если б не вступился Верстан.

– Слепой ваше благородие!.. – промолвил он униженно, – слепой, ничего не видит…

– Я ему дам слепой!.. Много вас здесь шляется… Надо бы вас по пятаку за место – вот что! – добавила подвязанная щека и как бы из милости пропустила нищих.

После этого он запустил руку в карман, в котором было ровно столько же десятикопеечных монет, сколько стояло возов в Андреевском. Зубную боль не столько проклинал сам писарь, сколько мужики, собравшиеся к торгу; писарь привязывался к ним с каким-то остервенением: у того весы были неверны; другого гнал с места ни за что ни про что; третьего грозил связать, если только осмелится продать хоть один огурец; но десятикопеечная монета, попав в карман его, делала решительно чудеса: весы получали верность, место очищалось, огурцы делались до того годными к употреблению, что писарь тут же съедал дюжину и запрятывал другую в неизмеримые карманы панталон, о вместимости которых знал очень хорошо сам становой.

Нищие продолжали протискиваться в шумный лабиринт телег, наполненных картофелем, репой, «падалью» и орехами; падаль, то есть зеленые, недозревшие яблоки[81]81
  Писарь, зная запрещение, лежавшее на этой торговле, с особенным остервенением напал на торгашей; внушив им опасность, которой они подвергаются, он взял с них вдвое больше, чем с других, после чего падаль пошла в ход и стала даже продаваться лучше всего другого.


[Закрыть]; падаль эта и орехи попадались чаще всего; такая шла щелкотня кругом, что, казалось, через каждые три воза стояла пылавшая печь и орехи бросались туда целыми пригоршнями.

Так как на церковной паперти не оказалось свободного местечка, то Верстан и товарищи его поспешили занять место подле дороги. Тут сидело уже до двадцати нищих; они расположились в кружок, вытянув ноги к центру и держа на коленях липовые чашки для принятия подаяний. Все дожидались окончания обедни. Наконец зазвонили во все колокола, и народ повалил из церкви; нищие приподняли чашки и, как бы сговорившись, разом грохнули, так что на минуту весь шум и гам Андреевского покрыт был словами:

Жил себе сла-а-вен богат человек… Пил, ел сладко, кормил хорошо. Ле-е-жит Лазарь, лежит весь изра-а-нен, С убожеством, с немочью…

В чашки стали попадать яблоки, картофель, обглодки хлеба, иногда медные деньги; в последнем случае большая часть нищих раскрывала глаза, которые жадно устремлялись на чашку с деньгами, но глаза так же быстро опять закрывались. А между тем в толпе, валившей из церкви мимо нищих, показались господа: красная, средних лет барыня в розовом тарлатановом платье, мальчик, две другие дамы и маленький красненький, очень живой кавалер, прочищавший дорогу: это были мелкопоместные дворяне, приехавшие к обедне. Красная дама не столько, казалось, негодовала на давку, сколько на общество мужиков и дворовых, посреди которых поневоле должна была пробираться. Желая, вероятно, показать разницу между собою и ими, она заговорила вдруг на каком-то неизвестном наречии, понятном только двум другим дамам, кивавшим одобрительно головою; вместе с этим она не переставала звать сына; но имя мальчика, которое старалась она произнести по-французски, никак не выходило: Nicolas! Nicolas! – кричала дама, а выходило всегда русское: «Николя, Николя!»

– Посторонись! долой, болван! чего лезешь, дура? – кричал между тем красненький кавалер, прочищая дорогу.

Но как ни петушился он, сколько ни подскакивал кверху, усилия его не произвели никакого действия сравнительно с тем, что произошло, когда явился становой. Он выступал, однако ж, ровным, спокойным шагом, и кроме чувства внутреннего достоинства ничего не было на благородном лице его; он старался не замечать, что вокруг делалось; заметно даже отворачивался, когда попадался на глаза писарь. Успех станового в толпе, которая быстро раздавалась, уколол, по-видимому, красненького кавалера.

– Я сейчас встретил вашего писаря, – сказал он, подходя к нему и рисуясь перед дамами, – послушайте, остановите его; он просто со всех тащит взятки! Это… это ни на что не похоже!..

Становой обернулся к дамам и в знак уважения выставил вперед правую ногу; широкое благородное лицо его переполнилось ангельскою добротою и кротостью.

– Помилуйте, сударыня! – вымолвил он, обращаясь и к красненькому кавалеру и к даме, – нельзя ему и не взять; жалованья на писарей не полагается… человек бедный… шестеро детей – посудите сами…

– Анна Васильевна! барышня! Нил Герасимыч и Зосим Степаныч! – перебила неожиданно расфранченная попадья, выскакивая откуда-то и разом обращаясь ко всем, – прощу дерзнуть, мы вас ожидаем… чайку выкушать, пирожка закусить…

– Мы и так шли к вам, тем более, что, кажется, дождик собирается… – тоном высокого покровительства, но не без колкости проговорила красная дама, в душе ненавидевшая попадью за то, что она была богаче и ездила в бричке, тогда как у помещицы был старенький, годный только в лом, тарантас.

Помещики исчезли в толпе, шум которой все еще заглушался песнею Лазаря: она гудела, как исполинский шмель, летавший над деревней. Время выхода из церкви – самое выгодное для нищих, и потому они не щадили горла; одни, мрачно уткнув подбородок в грудь, выводили густые ноты; другие кричали, как будто снимали с них кожу; третьи так надсажались, что мальчишки, стоявшие позади кружка, могли перечесть у них во рту все зубы, не выключая даже коренных; но все-таки посреди этого оглушающего оранья сильнее других давал себя чувствовать козлячий, дребезжавший голос Фуфаева. Наконец песня Лазаря смолкла. Капли дождя, падавшие время от времени, превратились в мелкий, тоненький дождик, который как бы потушил последние вибрации нищенской песни.

– Куда бы теперь укрыться? – сказал Верстан, забирая у Фуфаева всю подань, на что тот не выказал ни малейшего сопротивления, – в каждой избе теперь гулянка, никто не пустит.

– Есть такое место, можно; пойдем, укажу, – вымолвил нищий с лицом, изрытым оспою, и соколиными глазами, плутовски глядевшими из-под высокой меховой шапки. Он сидел подле Верстана и, повидимому, давно к нему подбирался.

– Ну, веди, – произнес Верстан.

Фуфаев, Мизгирь и Петя последовали за Верстаном. Рябой нищий, прозвище которого было Балдай[82]82
  Впрочем, он откликивался также на прозвище Цапля.


[Закрыть], повел их мимо кладбища, мимо церкви, на другую половину Андреевского. Вторая улица, точно так же как первая, шла по откосу к реке и соединялась с тем берегом плотиной мельницы, шумевшей за ветлами. Здесь подвод было меньше, но зато столпилось столько же народу, если еще не больше, чем в первой половине. Толпа особенно сильно напирала к промежутку между двумя избами, где слышался бой барабана, взвизгивание скрипки и рев медведя. Проходя мимо, Петя очень желал посмотреть на медведя; но сколько ни поднимался он на цыпочки, мог только видеть лицо «козылятника», который, припав щекою к скрипке, быстро подергивал смычком и еще быстрее передергивал бровями.

– Чего зеваешь? пошел! я те позеваю! – вымолвил Верстан, толкая его концом палки в плечо.

Как ни привык Петя к толчкам, но на этот раз толчок был силен, и ему стало больно; он приподнял голову и вдруг раскрыл широкие глаза, раскрыл рот и обомлел совершенно; выражение боли на лице его мигом сменилось выражением радости: на возу, шагах в десяти, сидел дедушка Василий, тот самый старый торгаш, который весною приезжал в Марьинское, подарил Пете образок и так много ласкал его. Весь тот вечер, вся семья Пети, все Марьинское и вместе с тем луч какой-то неясной надежды на возвращение этого прошлого разом осветили душу мальчика; сердце его так вдруг заколотило, что на секунду стеснило дыхание; забыв Верстана, он рванулся вперед и крикнул, что было мочи: «Дедушка!»

– Чего?.. кто там еще?.. ах ты!.. – вымолвил Верстан и, мигом смекнув дело, пустился по следам вожака и крепко схватил его за ворот.

Но старый торгаш узнал уже мальчика; он суетливо соскочил с воза и, поправляя шапку, которая по-прежнему лезла на и глаза, когда старик спихивал ее на затылок, подошел к нищим.

– А! ласковый! ласковый!.. как ты сюда попал? каким-таким манером?

Петя вырвался из рук нищего и, зарыдав вдруг, сам не зная отчего, бросился к торгашу и крепко обхватил его шею.

– Дедушка!.. – мог только вымолвить рыдавший мальчик, – дедушка!..

– Здравствуй! ласковый! что ты?.. что? каким-таким манером?.. Ах ты, сердечный…

– Оставь малого-то, отваливай, отваливай! – сурово сказал Верстан, протягивая коренастую руку, чтоб снова ухватить Петю, который начал отчаянно кричать и отбиваться.

– Нет, погоди, брат! постой! драться тебе не показано!.. я драться-то ведь не дам! Не пуще мне страшен! – вымолвил старик, защищая одною рукою Петю, другою отталкивая руку нищего.

– Дедушка… не давай… силой увели! – хотел было шепнуть Петя на ухо старику, но голос изменил ему; он произнес эти слова так громко, что не только нищие услышали, но даже народ, начинавший сбираться вокруг.

– Силой увели? как так? – воскликнул дядя Василий, впервые пристально оглядывая нищих, – да как же это так?..

– А не твое дело, вот как! – перебил Верстан, ноздри которого раздувались.

– Знамо, не его дело, – промямлил дядя Мизгирь.

– Отдай малого, говорю! – крикнул Верстан, бешено потряхивая серыми кудрями.

– Да что ты, стращать меня, что ли, выдумал? – крикнул в свою очередь разгорячившийся старик и еще крепче ухватил мальчика, – не пуще силен, не боюсь! Мы еще посмотрим, кто кого осилит, коли на то пошло – да!.. Здесь становой недалеко, мы еще к нему сходим – да!.. Погоди орать-то – да!.. Мы спросим, каким-таким манером мальчик-то у вас – да!.. Братцы! – подхватил старик, обращаясь к окружавшим, которые, как бараны, лезли друг на дружку, – братцы, заступитесь! ведь мальчика-то силой увели!.. Он мне знакомый… я весь род-то его знаю, всю семью, и мать, и отца, и деревню знаю… насильно увели, братцы!

В толпе послышался глухой говор и восклицания:

– К становому их!

– Тащи знай! что с ними разговаривать-то!

– Веди их!

– Они, знамо, все такие разбойники, только слепыми прикидываются.

– Тащи, старик… ничего не бось… мы ти дорогу укажем, веди знай!

Как только заговорили в толпе, Верстан бросил мешок наземь и, ругаясь на все бока, стал торопливо в нем рыться. Воззвание старого торгаша не успело произвести окончательного действия, как уже Верстан вытащил отпускную марьинского управителя, данную Лапше на имя сына.

– Кто здесь грамотный? – произнес нищий, обводя глазами собрание, начинавшее волноваться. – Чего он пристал? кто его уводил насильно? вот отпускная; читай, кто умеет…

– Что, взял? – крикнул рябой нищий, разражаясь смехом. Десять рук протянулось вперед; одна рука была длиннее других и схватила грамоту. Выступил какой-то толстенький человек в нанковом иссеченном дождем казакине и довольно бегло прочел отпускную.

– Из чего ж ты, старина, хлопочешь? Все как следует, в аккурате, – сказал казакин, поглядывая на торгаша, который пожимал губами и потряхивал шапкой с видом недоумения.

Присутствующие так же быстро перешли на сторону нищего, как за минуту перед тем стояли за старика.

«Ну, что ж ты, ступай к становому-то!» – «Эй, плешак, поправь шапку-то, на спину съехала свиней пасти!» – «Чего ж он, вправду, горло-то драл?» – «Охота, стало, напала!» – «Слышь, уж не ты ли уродил его, дядя, на себя глядя… вишь как вступился!» – «Сам не расчухал, да туда же становой!» – сыпалось со всех сторон, и особенно с той, где стоял рябой нищий, начинавший было отступать, но теперь голосивший громче других. Сам дядя Мизгирь раза два ругнул торгаша. Один Фуфаев слова не вымолвил; он поглаживал курчавую свою голову, вымоченную дождем, и даже как будто посмеивался.

– Ну, довольно; теперь отваливай! Не отстанешь, по-свойски разделаюсь, – сказал Верстан, делая шаг вперед.

Петя, дрожа от страха, отчаянно вцепился в тулупчик торгаша. Он стал кричать и отбиваться ногами.

– Да что вы, в самом деле, как собаки напали! – говорил между тем дядя Василий, обращаясь то к одному, то к другому, – вы хошь в разум-то возьмите… особливо ты, брат, точно, право, некрещеный какой! Стало быть, не хочется ему с вами идти! стало быть, хорошо ему с вами! Пойми; он еще невеличек, махонький… что тут! Погодите маленько, дайте хошь слово сказать… Я весь род знаю, и мать и отца… Что вы, как собаки, право. Полно, ласковый, – подхватил старик, стараясь уговорить Петю, – не плачь, потерпи маленько. Я вот и то в вашу сторону сбирался… я обо всем этом деле порасспрошу, каким таким манером… Ах ты, сердечный… право, жаль тебя до смерти!.. Ах ты, поди, дело-то какое!

– Ладно, тогда назад и возьмешь! – сказал Верстан, хватая за руку Петю.

– Эк его, сердечный! – воскликнула какая-то баба, – как паренек-то убивается… погляди-тка… ишь, как убивается, горький…

– Эй, старик! старик! – неожиданно крикнул рябой нищий, забежавший за спину Василья, – погляди-ка, весь товар твой дождем вымочило.

Старик обернулся; Петя снова припал было к нему, но пальцы Верстана как клещи впились в руку мальчика; он приподнял его и быстро потащил вперед. Старик тотчас же нагнал его.

– Бога ты не боишься, – вымолвил он, загораживая дорогу. – Ну что ты так тиранствуешь-то – а? Грех какой на душу принимаешь… Бога хоть побойся! ведь грех! Вишь, как он убивается, бедненький…

– Отваливай… а не то… – проворчал Верстан, замахиваясь свободною рукою.

Видя, что силой и убеждениями не возьмешь, хуже еще, может статься, навлечешь грозу на мальчика, дядя Василий остановился.

– Я пожалуй, слышь, пожалуй дам что-нибудь… Эй, слышь, скажи, где ночуете?.. Вишь дождь; чай, здесь остановитесь?..

Верстан не обернулся даже и стал тащить Петю.

– Эй, слышь, дядя! – крикнул рябой нищий, поворачиваясь к торгашу, – далече идем, село Завалье знаешь? И он засмеялся во всю глотку.

– Эй, старик! эй, бусы, бусы! бусы почем? – крикнула какая-то баба с воза.

Дядя Василий глянул назад, потом глянул вперед на нищих которые быстро удалялись, ударил ладонями об полы своего полушубка и пошел к возу, поправляя шапку, которая окончательно выходила из повиновения.

– Ну уж погоди, пострел, окаянный ты этакой? теперь я с тобой разделаюсь! – сказал Верстан, когда последние избы Андреевского остались назади, – я тебе покажу дедушку!

Фуфаев, державший руку на плече Верстана, не пропускал ни одного его слова и движения. Он ощупал голову Пети, перенес руки на плечо мальчика, слегка подтолкнул его вперед и, делая вид, как будто кашляет, скороговоркою шепнул ему: «не бойся, ничего… наследник… выручу… не бойся». Но заступничество Фуфаева мало утешило мальчика. Отчаянные рыдания продолжали надрывать грудь его, на которую потоками текли слезы и сыпался мелкий встречный дождик; бедный мальчик казался обезумевшим от горя. Сознание пришло к нему не прежде, как когда ноги нищих застучали на мельничной плотине; первою его мыслью было броситься в воду, но Верстан, вероятно опытный в проделках, какие отчаяние внушает иногда маленьким вожакам, предупредил намерение Пети: он снова крепко взял его за ворот.

– Эй, слышь, куда ж ты нас ведешь? – спросил он, обратившись к рябому Балдаю, который шел шагах в десяти.

– А вот погоди, пройдем мельницу, сарай такой будет… Отселева не видать, за косогором! Там прежде кирпичи обжигали… Место знатное! Мы завсегда там ночуем… Ступайте только, – добавил он, сворачивая к мельнице.

Пройдя мельницу и длинные мельничные навесы, Балдай и вдруг остановился, схватился за бока и залился смехом. Нищие поспешили нагнать его. Задняя часть навесов составляла глухой угол с клетью и амбаром мельника; в этом глухом углу, глядевшем на открытое пустое поле, нищие увидели старенького лысого старичка, который быстро семенил ногами, откидывался в сторону, бил над головою в ладоши и откалывал самого отчаянного трепака. Он был совершенно один; единственным зрителем всего происходившего, кроме нищих, была шапка старика; он не отрывал от нее глаз, кружился над нею, прищелкивал пальцами и приговаривал задыхавшимся от усталости голосом: «Ах, ах! что ты? что ты – ах!» Узнав причину всеобщего хохота, Фуфаев прыгнул вперед, крикнув: «ходи знай, люблю!», и засеменил в свою очередь ногами, налетая поминутно на старика, который ничего как будто не замечал и продолжал откалывать самые удивительные коленца перед своей шапкой.

– Экой он у вас весельчак, этот слепой! – сказал Балдай, надрываясь со смеху пуще прежнего.

– Весел, да некстати, – сурово промолвил Верстан, которого, повидимому, мало развлекало все это. – Ну, ступай, полно тебе беситься-то… дьявол! Вишь, дождь идет! – добавил он, толкая Фуфаева.

Пройдя шагов триста, нищие вошли в овраг и увидели полуразрушенную кровлю заброшенного кирпичного сарая.

– Ну, вот и пришли! – радостно кричал Балдай.

– Ладно… вижу… Ну, брат, теперь я с тобою разделаюсь, – присовокупил Верстан, поглядывая на Петю из-под нахмуренных, шершавых бровей своих.

Фуфаев украдкою дернул Петю за рукав. Нищие вошли в сарай, где тотчас же закрыла их густая, непроницаемая тень.