Текст книги "Переселенцы"

X. Открытие. Поиски

Светлая майская ночь сменила уже сумерки; небо усеяно было звездами, и окрестность постепенно освещалась серебристым блеском месяца, который всплывал над темным горизонтом, когда Лапша снова очутился на лугу. Первый человек, который увидел его, была та самая востроглазая, тараторливая бабенка, слывшая в Марьинском первой запевалкой и хороводницей. Она выбежала на луг выкликать телку, которая нигде не отыскивалась, и прямехонько налетела на Тимофея.

– Ох! – пронзительно вскрикнула она, откидываясь в сторону; но испуг ее прошел мгновенно, как только всмотрелась она в черты мужика.

– Фу, как ты меня испугал! Я думала, и. бог знает кто! – заговорила она, поглядывая на Тимофея, которого месяц целиком освещал, с головы до ног, – батюшки! да ты никак хмелен? И то хмелен!.. Где это тебя угораздило? – примолвила она со смехом.

Тимофей действительно качался из стороны в сторону; он бессмысленно водил шальными глазами; волосы его торчали в беспорядке; рубашка и ноги были выпачканы грязью; он держался обеими руками за грудь, из которой вырывалось глухое хрипенье.

– Где ж ты это был-то? а?.. – подхватила она, – словно леший какой выпачкался, право!.. Что ты? – промолвила она, пристальнее вглядываясь в Тимофея, который вдруг страшно застонал, – что с тобой делается? ась?..

– Расшибся… ох!.. в вертеп упал, расшибся… добре… – слабым, сдавленным голосом произнес Лапша, продолжая водить глазами и покачиваться с ноги на ногу.

Он, очевидно, был хмелен.

Востроглазая бабенка, надо полагать, совершенно удовольствовалась этим объяснением. Она оглянула его еще раз и пустилась по лугу, покрикивая пискливым голоском: «пусень! пусень!»…

Лапша простоял минуты две на одном месте, страшно распяливая глаза и как бы желая припомнить, где он. Наконец сознание будто возвратилось к нему; он продолжал путь; но не столько, казалось, управляла им мысль, сколько тяжесть туловища, головы и рук, которые сами собою наклонялись к земле и влекли его вперед. Он машинально добрел до своей риги; ворота были заперты; он пытался несколько раз отворить их, но не осилил и повалился у входа лицом к земле.

А между тем в доме у него еще бодрствовали; спали только маленькие дети. Катерина и Маша стояли под уличными воротами; они очевидно ждали чего-то.

– Диковинное дело, право! нейдет, да и полно! – сказала Катерина, в сотый раз выглядывая на улицу.

– Должно быть, с ребятишками убег куда-нибудь… Далеко, может, зашли, – заметила Маша.

– Куда им зайти? Ночь давно… Давно бы прийти пора. Этого никогда не бывало, чтоб малые ребятенки по ночам шлялись, – нетерпеливо возразила мать.

Услыша детские голоса недалеко от околицы, она вышла из-под ворот и, сопровождаемая дочерью, пошла по улице.

– Петруша! – крикнула она. – Петя!

– Я здесь, – отозвался голос. Катерина ускорила шаг.

– Петя, ты? – спросила она, приближаясь к группе мальчишек. Это, точно, был Петя, но только не ее сын, а белокурый курносый мальчуган.

– Ума не приложу! – сказала она, обнаруживая на этот раз очевидное беспокойство.

Она медленно возвратилась к избе своей и села на завалинку. Детские голоса стали умолкать; на улице становилось все тише и тише; кое-где слышался говор мужиков и баб, которые сидели подле ворот своих. Месяц поднялся уже выше крыш, и дальняя часть улицы, которая находилась до сих пор в тени, начала озаряться голубоватым светом. Но Петя все еще не являлся.

– Вот так-то: сидишь-сидишь, ждешь-ждешь, и невесть, право, что в голову приходит! – проговорила Катерина с грустным оттенком в голосе. – Уж не пошел ли он на мельницу?.. в воду не упал ли?.. Да нет, пришли бы, сказали… Главная причина потому больше берет сумненье; больно мальчик-то смирен; нет этого у него, чтоб он баловать стал либо сунулся зря куда ни попало.

– Слышь, матушка, да вон он где! – радостно воскликнула Маша, – не пошел ли он с ребятами в ночную, лошадей стеречь?.. Пойдем, спросим-ка, пока не ушли еще…

Они встали и проворно пошли к околице. Не дойдя еще до конца улицы, они встретили двух мальчиков, которых звала бабушка, сидевшая у избы.

– Ребята, не видали вы, не пошел мой Петрушка с ребятами в ночную?

– Нет.

– Кто же в ночную-то поехал?

– Двое: Костюшка Дорофеев да Васька Кузнецов, только одни и поехали…

– Чай, дядя Степан с ними, – с живостью подхватил один из мальчиков.

– Знамо, с ними; да ведь она про ребят спрашивает…

– Ах ты господи, творец небесный! да где ж он? – произнесла Катерина взволнованным голосом.

– Ты это о чем, касатка? – спросила, подходя к ней, старуха, сидевшая на завалинке и призывавшая мальчиков.

– Да вот, тетушка, парнишка пропал у меня, – начала Катерина, оглядываясь вокруг и прислушиваясь к каждому крику, срывавшемуся время от времени с отдаленных полей, – боюсь, не прилучилось бы чего, невесть куда делся…

– И-и, касатка, чему случиться! Ведь он с отцом ушел, – спокойно возразила старуха.

– Как, с отцом? Когда?

– Да ноне, вечером… Тетка Арина в рощу ходила; идет оттуда, а они идут… Прошли, говорит, лугом-то, да в овраг и схоронились…

– Вишь, матушка, а ты сумневалась! – сказала Маша, – я говорила: ничего!

– Да разве отец-то не привел его? – спросила старуха.

– Он сам не приходил, самого дома нет, – сказала Маша.

– Что ты, касатка? он давно дома; его давно видели! – возразила старуха. – Эй, невестка, а невестка! – крикнула она, обернувшись к избе.

– Ась? – отозвался дребезжащий голос, по которому присутствующие узнали востроглазую запевалку.

– Ты, никак, говорила, Тимофея, Катеринина мужа, встрела?..

– А что?

– Да вот, говорят, дома его нетути… С ним парнишка-то его был?..

– Нет, один шел… да добре очень уж хмелен, бормочет невесть что… не разберешь ничего… расшибся, говорит, в вертеп упал… Какой, я чай, должно быть, по дорогам валялся. Нет, парнишки с ним не было…

С последними словами Катерина, волнение которой возрастало с каждой секундой, повернулась к дому и пошла быстрее прежнего. Маша, следовавшая за нею, несколько раз забегала вперед и с удивлением поглядывала на мать: дыхание Катерины было так тяжело и порывисто, что слышалось в десяти шагах. Она не могла дать себе отчета в том, что чувствовала; ей хотелось только более, чем когда-нибудь, увидеть своего Петю. Вопреки ободрительным мыслям, которыми старалась она подкреплять себя, смутное, но тягостное предчувствие чего-то недоброго теснило ее сердце и волновало кровь. Шаг ее постепенно ускорялся, и, наконец, в некотором расстоянии от избы она бросилась бежать. Минута – и она была в избе; еще минуты довольно было ей, чтоб убедиться, что мужа там не было. Она выбежала на двор и без оглядки пустилась к риге.

Тимофей лежал у ворот в том же положении, как мы его оставили. Надо думать, в первую минуту своего падения в вертеп он не почувствовал, как сильно расшибся; этому способствовал отчасти, может быть, и хмель; и, наконец, в первую минуту ушиба часто не так страдаешь, как после. Боль в груди его, вероятно, только теперь начинала сказываться; он стонал, как умирающий. Подбежав к нему, Катерина оглянулась вокруг; этот взгляд убедил ее, что Петруши здесь не было. При этом она совершенно как будто растерялась, бешено бросилась на мужа и с силою, которая дается в минуты отчаянья, подняла его, как тряпку.

– Где Петя?.. – крикнула она, прислоняя его к воротам, – где Петя?.. – повторила она, вцепляясь ему в рубашку, которая заходила из стороны в сторону вместе с Лапшою; – где… Говори, говори!..

– Матушка… – простонал Тимофей, подгибая колени.

– Где сын? где Петя?.. – снова закричала она, бешено встряхивая его.

Маша бросилась было к матери, думая удержать ее, но та оттолкнула ее и снова приступила к мужу, требуя от него ответа.

– Не знаю… ничего не…

– Врешь, разбойник! тебя видели с ним!.. Говори… говори! задушу!.. – кричала Катерина в каком-то бешеном исступлении.

Рыдания заглушили вдруг голос Тимофея, и он произнес едва внятно:

– Они денег… денег посулили.

– Кто? – вымолвила Катерина, у которой пробежал холод в волосах.

– Нищие…

– Где ж Петя?.. – пробормотала она, опуская руки, которые как будто вдруг отнялись у нее.

– Они увели… силой отняли…

Страшный, раздирающий душу вопль вырвался из груди Катерины; она схватила себя за волосы и вдруг бросилась бежать, как сумасшедшая, к улице, не переставая кричать на всю деревню:

– Батюшки! парнишку украли! Спасите, родные! помогите! Парнишку увели… силой отняли!.. спасите! увели!..

Крики эти, раздававшиеся еще звонче посреди ночного затишья, мгновенно всполошили баб и мужиков, остававшихся на завалинках; на улице послышались голоса и торопливый шум шагов.

Выбежав на улицу, Катерина вторично вырвалась из рук дочери, которая старалась удержать ее, и прямо кинулась в контору. Ее вопли и крики переполошили точно так же маленькое народонаселение, наполнявшее клетушки дворовых; в один миг все показались в дверях; минуту спустя густая толпа, которую увеличивали прибегавшие с улицы, обступила плачущую навзрыд Машу. Один из первых, который подбежал к ней, был Иван обойщик. Узнав, в чем дело, он тотчас же бросился в контору.

Он застал там двух писарей и еще старика, которые всячески старались втолковать Катерине, что Герасим Афанасьевич в городе и приедет не ранее завтрашнего дня; но она продолжала рыдать и биться; она говорила, что надо послать в погоню за нищими, послать сейчас же: иначе разбойники уведут мальчика на край света; наконец, с помощью Ивана, который более других хлопотал около нее, Катерину кое-как уговорили и вывели на свежий воздух. Она казалась теперь совершенно уже обессилевшею. В один этот час истратила она, по-видимому, всю энергию и силу, которые поддерживали ее целую жизнь. Если б не Иван и Маша, она вряд ли даже могла бы держаться на ногах; голова ее с разбросанными в беспорядке волосами безжизненно свешивалась набок; рыдания разрывали грудь, и потоки слез струились по щекам ее.

Так привели они ее к избе. Во все это время толпа, прибывавшая как из клетушек дворовых, так и с улицы, сопровождала их; отовсюду слышались слова удивленья и соболезнования. У порога избы, где все напоминало сына, горе окончательно как бы сломило Катерину, отняло у нее последние силы. Это было так неожиданно, что Иван и Маша не успели подхватить ее; она упала наземь и голосом, полным страшного отчаянья, стала призывать Петю. Иван, Маша и несколько баб снова принялись уговаривать ее – все было напрасно: она колотилась головою оземь и кричала, чтоб ей отдали Петю. Иван шепнул тогда несколько слов Маше и пустился стремглав к риге. Немного погодя он вернулся назад, протискался сквозь толпу и припал лицом к лицу Катерины.

– Тетушка, – заговорил он, силясь приподнять ее, – полно! встань, очнись! Чем время-то терять попусту, пойдем-ка лучше искать его… Я знаю, где его оставили… Бог милостив, найдем! Встань, говорю… право, найдем!.. слезами ничего не возьмешь… Пойдем лучше, пока время!..

Она медленно приподняла голову и так же медленно начала в него всматриваться, как бы не хорошо еще понимая слова его. Иван повторил ей свою просьбу; Маша между тем приводила в порядок ее волосы и также старалась уговорить ее. В толпе все разом говорили и махали руками; общий смысл всего этого был тот, что, точно, времени терять нечего, что если пойти теперь, то можно еще легко напасть на след нищих.

Мало-помалу Катерина очнулась.

– Господи! – сказала она, оглядываясь вокруг и осеняя себя крестным знамением, – господи, что это такое?.. Господи! Творец милосердый! – подхватила она, становясь на колени, подымая глаза к ясному, усеянному звездами небу, и с горячностью начиная снова креститься. – Господи! спаси его, детище мое ненаглядное! Сотвори, отец небесный, милость мне, грешной! Не дай, господи, пропасть ему у злых людей!.. Отыми, господи, силы мои, отыми хлеб мой, дай только взглянуть на него, моего дитятку!..

Говоря все это, она горько плакала, но уж плакала как-то тихо, как бы боясь оскорбить излишним горем и недоверчивостью всевышнего, которого молила о возвращении сына.

– Ну, пойдем же, тетушка Катерина! – сказал Иван, утирая глаза, что делали и многие другие, находившиеся поблизости, – время терять нечего»– пойдем!

Катерина перекрестилась еще раз, покрылась овчинкой, которую принесла Маша и, сказав: «Господи благослови!», быстрыми шагами пошла по улице, преследуемая шумной толпой. Приближаясь к околице, она пошла так скоро, что за нею могли поспевать только Иван да Маша, единственные лица изо всей многочисленной толпы, которых оживляло в этом случае истинное, сердечное участие. Народ, провожавший их, начал мало-помалу отставать. Каждый, прощаясь с ними, считал, однако ж, непременно своею обязанностью высказать им свое мнение и снабдить их советом. Они давно уже миновали луг и, следовательно, ничего не могли слышать, кроме звука собственных шагов; но советы, толки, пересуды и предположения все еще раздавались на улице; наконец все стали расходиться по домам; немного спустя на улице воцарилась такая же тишина, как и в полях, которые серебрил месяц, светивший теперь прямо над деревней.

Но стоило, впрочем, пройти к огороду Тимофея, чтоб убедиться, что в Марьинском не все еще успокоилось. Не нужно даже было тонкого слуха, чтоб услышать с этого места охи и глухие, затаенные вопли. Они выходили из риги; ворота на этот раз были настежь отворены; лунный свет, проходя сквозь многочисленные щели кровли, позволял различать тощую фигуру Лапши, лежащую в дальнем углу. Лицо его было уткнуто в солому, руки раскинуты врозь; иногда он подымал одну из них, сжимал кулак и начинал колотить себя в голову; иногда только глухие стоны выказывали его отчаяние. Время от времени он замолкал вовсе и как бы погружался в горькую думу.

В одну из этих минут, когда становилось опять так тихо, что раздавалось даже ржанье жеребенка с дальних полей, с наружной стороны риги в густых кустах травы послышался как будто шорох. Немного погодя выставилось что-то черное; тень головы неожиданно мелькнула на плетне и скрылась в риге. Несколько времени ничего не было ни видно, ни слышно; наконец мало-помалу подле Тимофея явственно обозначился человек в мохнатой шапке. Секунды три стоял он как бы в нерешительности, осматривался, прислушивался и вдруг пригнулся к Лапше и начал толкать его, нашептывая ему что-то скороговоркою. При первых звуках этого голоса Лапша дрогнул, приподнял голову и прижался спиною к плетню.

– Филипп… брат?.. – пробормотал он, цепенея от страха.

– Я! Никого здесь нет? – прошептал Филипп, озираясь на стороны.

– Бога ты не боишься! говорил: не придешь никогда… денег взял… – начал Лапша жалобным, дрожащим голосом, между тем как брат обшаривал углы риги и прислушивался в воротах, – погубил ты нас совсем… мало тебе этого!.. Чего еще хочешь?

– Тсс… молчи! – грубо возразил Филипп, возвращаясь к брату.

Он наклонился к лицу его, ухватил его за плечи и произнес отрывисто:

– Давай деньги!

– Нет у меня ничего.

– А вот поговори у меня! – прошептал сквозь зубы Филипп, – давай деньги, тринадцать рублев, что нищие дали…

При слове «нищие», которое напомнило Лапше все, что произошло в этот вечер, он горько заплакал.

– Молчи! пришибу! – сказал Филипп, быстро озираясь назад, – говорят, деньги давай!

– Да нет же у меня ничего! – начал Лапша, всхлипывая. – Они меня обманули… напоили… охмелел… они парнишку увели… только полтинник дали да три копейки…

– Давай! – произнес Филипп.

– И тех нету, – продолжал Лапша, – и те обронил, как в вертеп свалился… На, ищи пожалуй… Я дома еще не был.

Одной секунды достаточно было разбойнику, чтоб обшарить брата и удостовериться в справедливости слов его. Он разразился в страшных проклятиях и угрозах.

– Ладно же! – шепнул он, – я все узнаю; коли обманул, я ти припомню… Только, значит, и жил – помни это!..

– Провалиться мне на этом месте! отсохни у меня руки, коли не так… – начал было Лапша.

– Ладно, – перебил Филипп, – обо всем разведаю: коли не так, такого «красного петуха» [36]36
  Пустить красного петуха, на языке разбойников, значит поджечь (прим. автора).


[Закрыть] пущу, долго будешь помнить! – заключил он, бросаясь к воротам.

Тень его снова мелькнула мимо плетня, трава зашуршукала, и снова стало все так же тихо, как было прежде.

Катерина и молодые ее спутники не теряли между тем времени. К ним присоединился теперь, впрочем, еще четвертый товарищ – Волчок. Он догнал их на первой полуверсте – обстоятельство, которое несказанно обрадовало Ивана. От самого Марьинского Иван не умолкал ни на минуту, стараясь всячески успокоить тетку Катерину; и хотя широкая улыбка сияла теперь на губах его точно так же, как и всегда, но ясно уже видно было по его глазам, пожиманью плеч и переминанью, что он исчерпал до дна весь свой запас утешений и приходил в сильное затруднение. Волчок явился как будто затем, чтоб его выручить.

– Вот ведь, тетушка, а я только что о нем думал! – сказал Иван, указывая на собаку, которая прыгала и лизала руку Катерины, – в этаком деле собака лучше всякого товарища. Раз, мне сказывали, мужик на базар поехал, и захвати его метель; бился-бился, сердечный, никак из оврага не вылезет; в овраг попал; совсем уж заметать стало… Что ж ты думаешь? собака спасла! право, собака! Оставила этто она его в овраге-то; туда-сюда рыскать, на деревню и напала; лает, говорят, зовет, не то чтоб кусает, а только знаешь, тащит, примерно, к околице. Смекнули дело: сели на лошадей, поехали… Что ж ты думаешь? Ведь привела! право, привела!

Но Катерину мало, повидимому, утешал рассказ Ивана, точно так же как все, что ни придумывал он для облегчения ее горя. Все чувства ее души, даже слух и зрение, принадлежали, казалось, одной мысли, которая давила и уничтожала все остальные.

Выступая все тем же твердым, торопливым шагом, она не отрывала беспокойных глаз от туманной низменной дали, которая казалась еще глубже при серебристом мерцании лунного света.

Иван не раз пытался применить к делу Волчка; он пускался бежать вперед по дороге, указывал ему пальцем на землю, говорил: «Ищи, тю-тю-тю, ищи!», но все это без малейшей пользы – потому ли, что следов не было, потому ли, что природа обидела Волчка, отняв у него чутье, потому ли, наконец, что Волчок был голоден, но только он предпочитал рыскать по полям и откапывать мышей, чем обнюхивать дорогу. Вернее всего, что следов не было. Если б Иван имел время долее поговорить с Лапшою, он узнал бы, что следов и быть не могло. Лапша и Петруша шли совсем не по этой дороге: они пробирались к лесу кратким путем, шли целиком, полями. Это обстоятельство было причиною, что наши спутники стали приближаться к цели своего путешествия уже к исходу ночи. Заря занималась на востоке, когда они увидели лес.

Думала ли Катерина, проходя мимо этого леса столько, раз в своей жизни, думала ли она, что вид его пробудит в ее душе столько скорби и терзаний? Нужно было все усердие Ивана, вся любовь Маши, чтобы удержать ее от порывов страшного отчаянья. Она побежала так скоро, что спутники ее, хотя и были вдвое ее моложе, едва поспевали за нею.

Достигнув опушки, она вдруг остановилась; ее точно пугало обширное пространство леса: она боялась крикнуть и не получить отзыва. Иван и Маша обменялись взглядами, которые говорили, чтоб не оставлять ее одной. Не отпуская ее из виду, все трое вошли в чащу, которая тотчас же огласилась криками и ауканьем. Но все безмолвствовало. Только лес уныло гудел, как бы негодуя на ранних посетителей, которые пришли тревожить его от сладкого усыпленья.

Они подвигались все дальше и дальше. Вскоре не стало дерева, которое не слыхало бы несколько раз повторенного имени Петруши. Катерина заглядывала во все кусты, забиралась в самые глухие, непроходимые чащи. Иван и Маша подсобляли ей усердно; даже Волчок помогал им. Раз даже он чуть было не возвратил им надежды, которая начала уже оставлять их. Он вдруг залаял, завилял хвостом и поскакал вперед, обнюхивая траву; у Катерины замерло сердце; она бросилась по следам Волчка, не переставая креститься. Проскакав шагов тридцать, собака остановилась, подняла голову, долго обнюхивая воздух, и возвратилась к Маше: она, очевидно, потеряла след; сколько потом ни бились подле этого места, сколько ни подстрекали ее искать, собака лизала только руки и махала хвостом.

– Матушка, полно! Христос с тобою! Ведь этим не поможешь, хуже только ослабнешь, лучше искать давай, – сказала Маша, наклонись к матери, которая, рыдая, бросилась на траву.

– Подумай только, тетушка Катерина, – подхватил Иван с неизменной своей улыбкой, хотя ему, конечно, было не до смеху, – подумай, ведь этак сколько у нас время-то проходит! Чем раньше за дело возьмешься, тем вернее… Далеко уйти не могли… найдем еще, может статься… Бог милостив!..

Одна только эта мысль способна была снова подкрепить ее силы. Она перекрестилась, и они пошли далее.

Лес давным-давно ожил; давно из конца в конец раздавались птичьи хоры; местами в самой глубине его встречались лужайки, которых ярко уже обливало солнце… Они все еще ходили взад и вперед, не переставая кричать и аукать. Все было напрасно! Тогда Маша посоветовала обойти окрестные деревни и особенно те, которые выходили на черневскую старую дорогу. Хотя дорога заброшена, но все еще по ней проходило довольно народу и можно было, расспрашивая встречных, добиться толку. Иван подтвердил эту мысль, и все трое вышли из лесу.

Было уже около полудня, когда они очутились на черневской дороге. Они не пропустили ни одного человека без того, чтоб не расспросить его о нищих – никто не встречал их. В Черневе результат их расспросов был почти тот же: проходил какой-то старик с сумою, стучался под окнами, но только он был без мальчика. Так переходили они из одной деревни в другую, останавливаясь для того лишь, чтоб разведать что-нибудь о мальчике, но не получали даже намека, который мог бы служить им путеводной ниткой. Едва передвигая ноги, измученные, усталые и более того сокрушенные горем, пришли они к ночи в большое село, находившееся верстах в десяти от Марьинского. Насилу могли убедить Катерину, что было бы теперь напрасно продолжать поиски: ночь была темная; густой наволок покрывал небо; едва можно было отличать дорогу от полей. Весь следующий день был проведен точно так же, как и первый; Петя все-таки не отыскивался; он точно в воду канул! Слезы, отчаянье так истомили бедную Катерину, что она не могла уж идти далее. Они вторично остановились ночевать в одной деревне, лежавшей в совершенно противоположной стороне той, в которой ночевали накануне. Переговорив с Машей, Иван решился нанять телегу, чтоб доехать до Марьинского. Чтоб удостоверить мужика, который взялся везти их, что ему заплатят, Иван снял с себя сапоги и кафтан и вручил их в виде задатка. Их смущало одно только: они боялись сопротивления Катерины, которая, верно, потребует продолжения поисков. Они ясно уж видели, что поиски напрасны; но думали, что Катерина рассудит иначе. Все обошлось, однако ж, гораздо спокойнее, чем они ожидали. К утру Катерина впала в какое-то бесчувствие, по крайней мере ко всему, что совершалось вокруг нее. Она не заметила, казалось, как усадили ее в телегу. Во всю дорогу она не сказала слова и только тихо вздрагивала и крестилась. Раз только овладел ею страшный припадок отчаянья. Это случилось в полуверсте от Марьинского.

Подъезжая к маленькой березовой рощице, за поворотом которой открывалась деревня, ехавшие в тележке услышали голос безумной Дуни. Она лежала, видно, где-нибудь у опушки и, по обыкновению своему, причитала о пропавшем сыне, как о покойнике. Катерина, которая, по-видимому, совсем уже лишилась твердости духа, принялась ей вторить и начала биться, так что Иван и Маша едва могли удержать ее в тележке.

Въезд в Марьинское окончательно испортил дело. Было послеобеденное время, именно то самое время, когда на улице бывает довольно много народу. Как только увидели Ивана и Машу, их тотчас же обступили. Один вопрос был на всех языках:

– Нашли ли Петрушку?..

Напрасно Иван и Маша подавали им знаки, напрасно указывали на Катерину, метавшуюся в беспамятстве, все лезли и расспрашивали о мальчике. Такая же толпа, как два дня назад, обступила теперь избу Лапши, когда остановилась перед нею телега и начали высаживать Катерину. Двадцать рук протянулось, чтобы пособить Ивану и Маше внести бедную бабу в клетушку.

Наконец, помощью соединенных усилий, из которых больше половины были бесполезны и даже мешали делу, потому что так много народа натискалось в сени, что трудно было двигаться, Катерину внесли в клеть и уложили в постель. В самую эту минуту на улице кто-то крикнул:

– Господа едут!

Крик этот подхватили тотчас же тридцать голосов.

– Господа едут! едут! едут! – заговорили все разом, и толпа повалила со всех ног из сеней на улицу.

В клети остались только Иван, Маша и Катерина, которая ничего не слышала, ничего не чувствовала, ничего не понимала и, ломая руки, рыдала как безумная…