Текст книги "Переселенцы"

– Ваня, что ж ты? – а? – спросил Андрей, подходя совсем близко.

Иван как будто онемел; он пялил глаза на разбойника, который силился отвернуть голову.

– Филипп!.. как это ты? – крикнул Иван, отступая с ужасом. Все остановились и обратили глаза на парня.

Не успел Иван произнести этих слов, как Егор крепко обхватил его сзади руками.

– Ребята, вяжи его! – раздалась в то же время проницательная фистула горбуна. – Федор Иваныч! я вам сказывал, не хотели меня слушать! что? – а? А! попался, мошенник!.. попался, разбойник! Они заодно действуют… заодно… Федор Иваныч!.. сюда!

– Хватай его, ребята! – крикнул в свою очередь Карякин, бросаясь на столяра с поднятыми кулаками, но в самую эту минуту Ивану удалось высвободить руку; Карякин отступил; Иван воспользовался случаем и начал бить наотмах горбуна, который продолжал держать его в обхват и колотил в спину головою.

Все это произошло так быстро, что Андрей едва успел передать Филиппа в другие руки.

– Стой, братцы! – произнес он мужикам, которые, переминаясь, подходили к столяру, – я все это дело знаю… Погоди, Федор Иванович, ты спроси прежде! Ты что, собака? прочь! – заключил Андрей, разнимая руки Егорки и посылая его кубарем за пять шагов.

– Ты что здесь распоряжаешься?.. Как ты смеешь!.. Ах ты! – вымолвил Карякин, подходя к Андрею с угрожающим жестом, – вяжи его, ребята! – присовокупил он, указывая на Ивана.

– Никто не тронь! – крикнул Андрей, становясь перед Ваней и защищая его обеими руками. – Сам ты, Федор Иваныч, много берешь на себя; тебе не показано вязать встречного и поперечного – да! Что ты этого подлеца-горбуна, собаку эту, слушаешь!.. Ты спроси прежде, разведай… Нет, этак не приходится, как ты делаешь, – да!.. Ты, стало быть, забыл, что этот парень, которого вязать хочешь не спросимши, обгорел весь, добро твое спасаючи!

– Мало ли что! видали мы это!.. Он, может, делал для виду… отвести хотел от себя… знаем мы!..

– Не слушайте их, Федор Иваныч, – пискнул Егор, высовываясь вперед и снова скрываясь, как только повернулся к нему Андрей, – они заодно, все заодно! друг дружке руку держат!..

– Ну, слушай же, Федор Иваныч, – подхватил Андрей, – я хлопотал для тебя, я и разбойника-то поймал и деньги тебе твои выручил… Коли ты помнишь добро, выслушай, что скажу: все это дело мне хорошо знакомо; Иван мне обо всем сказывал: он и вот этот[122]122
  Андрей указал на Филиппа.


[Закрыть], они из одной деревни; он у них беглый, никак пятый, никак шестой год бегает.

Андрей с помощью столяра, который немного оправился, рассказал в коротких словах историю Филиппа. Разбойник между тем от всего отпирался, клялся и божился, что в первый раз видит Ивана и в первый раз слышит о Марьинском, о мужике Тимофее и о бабе Катерине. Егор не переставал кричать, что все умышленно путают дело, с целью отвести подозрение друг от дружки, но его никто не слушал; присутствующие были на стороне Андрея и столяра. Сам Федор Иваныч взял в толк наконец, что столяр не мог быть соучастником Филиппа.

– А все-таки я его не пущу и свяжу, – сказал он, – надо его в суд представить…

– Это уж само собою, – возразил Андрей, – он и сам знает, что суда теперь не минует… такая, знать, доля его. А вязать его не к чему, он и так пойдет, – примолвил Андрей, обращаясь к Ване и начиная его всячески успокаивать.

Первым распоряжением Карякина, как только все пришли в усадьбу, было тотчас же послать верхового к становому приставу, который, к счастью, находился верстах в восьми. Требовалось прежде всего на самом месте преступления снять все показания как от разбойника, так от свидетелей и лиц, знавших его прежде. Филиппа и Степку, связанных по рукам и по ногам, посадили врозь, одного в дом, другого в конюшню, под присмотром мужиков, которым Карякин обещал щедро заплатить за хлопоты. Во все это время Андрей не покидал Ивана; он ободрял его и обнадеживал, говоря, что за Катерину и семью ее также нечего опасаться; по словам Андрея, скорее следовало радоваться, чем приходить в отчаянье, плакать и падать духом: по крайней мере семья навсегда освободится теперь от разбойника, который отымал у нее покой столько лет. Что ж касается Маши и ребятишек Лапши, которых, без сомненья, в суд не потребуют, Андрей брал их на свое попеченье на все время отсутствия родителей.

Переговорив таким образом с Иваном, Андрей, частью действуя по собственному желанию, частью повинуясь просьбам столяра, направился к Катерине, чтобы заблаговременно предупредить ее о том, что ее ожидало.

В полдень приехал становой пристав, и начался допрос. Истребованы были тотчас же Лапша, Дуня и Катерина. Но мы не станем описывать допроса станового. Зная всех лиц, исчисленных нами выше, зная отношение их друг к другу, читатель легко поймет, что должно было происходить в этот день в доме гуртовщика Карякина. К вечеру все показания были отобраны, нанесены на бумагу и скреплены свидетелями. В ту же ночь все лица, сопричастные делу, усажены были на подводы, нанятые гуртовщиком, и отправлены в уездный город; туда поехали также становой и Карякин.

II. Дружелюбные объяснения

Три недели прошло после пожара. Часа в два пополудни в ясный сентябрьский день в околице Панфиловки показался серый жеребец Карякина, показались беговые дрожки и сам Федор Иванович в своем новом казакине. Он накануне только вернулся из уездного города, куда ездил раза четыре во все время, как продолжалось следствие. В первую же поездку написал он отцу письмо, в котором подробно объяснил обо всем случившемся. Ожидание ответа повергало Федора Ивановича в сильную тревогу. Вообще события этих трех недель: пожар, покража денег, может быть, даже вид судей и самый ход строгого судопроизводства порастрясли, как говорится, мозги молодому Карякину. Им овладело что-то вроде тоски, какое-то недовольство самим собою, чего прежде с ним не бывало. Он не знал, за что взяться и что делать. Проведя таким образом целый день, Карякин решился ехать в Панфиловку. К такой решимости содействовала, быть может, привычка; нельзя, впрочем, поручиться, чтоб не было также и другой причины. Волокитство за встречными бабенками и девчонками ровно еще ничего не доказывало в таком человеке, как Карякин; безнравственность могла быть плодом невоспитания, дурного примера и, наконец, привычки; это не мешало гуртовщику иметь далеко не злобное сердце. Хотя Егор утверждал, что Федору Ивановичу никто не нравился больше Маши, но Егору, как известно, нельзя было верить; что до меня касается, я готов прозакладывать что угодно, что до сих пор Карякин никем так не прельщался, как полной, румяной Наташей. Лучшим доказательством, какого был он о ней мнения, могло служить письмо его к отцу. Он говорил между прочим, что готов хоть сию минуту исполнить давнишнее желание старика, готов жениться и остепениться. Он не называл Наташи по имени, но ясно намекал на нее, говоря, что находится по соседству такая девица – и скромница, и нравом добрая, и хозяйка большая, и очень даже из себя красива. Трехнедельная разлука после ежедневного почти свидания, тоска, тяготившая Карякина в это время, придали Наташе еще больше цены в глазах и сердце молодого купчика.

Справедливость всего сказанного нами подтверждается радостным чувством, которое овладело молодым человеком, когда он придумал средство примириться с Наташей и снова расположить к себе тетку. Въезжая на дворик Анисьи Петровны, он возблагодарил судьбу, которая посылала ему таких славных соседей. Вдовствующая заседательша сидела одна в комнате, обвешанной мешочками с семенами и украшенной портретом покойного. Она сначала сухо и как-то принужденно ответила на поклон и приветствие гостя.

– Вы меня извините, Анисья Петровна; я, может, помешал вам? – произнес Карякин, не зная еще, с которой бы стороны подойти ловче, но на всякий случай спеша задобрить старуху почтительным, любезным обхожденьем. – Вы так изволили беспокоиться… людей своих послали ко мне на помощь… сами заезжали два раза… я почел своим долгом благодарить вас…

– Ты никак, батюшка, три раза приезжал из города-то… можно было давно приехать ко мне… Спесив стал, отец родной, спесь-то одолела…

– Помилуйте, Анисья Петровна! это вы совершенно изволите напрасно… Не ехал я к вам потому… никаким, то есть, манером нельзя было… делов собралось множество… а главное-с: вся эта оказия причинила такое расстройство, что я думал, вы меня извините за мое, то есть, невежество…

– Садись, мой батюшка… что ж ты стоишь, как скворечница какая… садись…

– С моим великим удовольствием, – проговорил гость, располагаясь подле старухи, – теперича, – подхватил он, – теперича, благодаря богу, все это дело благополучно окончено; но ужасти что было такое, Анисья Петровна! Поверите ли, до сих пор не могу даже очувствоваться…

– Да скажи же, отец мой, как же это так? Стало быть, эти поганцы… ну вот, что на луг-то переселили, стало быть, они ни в чем этом не замешаны?.. Мне Андрей сказывал, их опять на луг отослали… Как же так?.. Ведь разбойник-то приводится им брат родной…

– Точно так-с; только найдено было, они ко всем делам его не причастны. В тот же день, как привезли их, посланы были справки в их деревню; через неделю ответ получили: действительно, говорят, такой-то шестой год в бегах; все приметы его показаны, и мальчика также упоминают… обо всех делах его рассказывают, все точь-в-точь как показала Катерина, брата его жена… Ну, а родня его, говорят, ни в чем таком не была замечена… самые, говорят, смирные, хорошие люди… Все это может быть, Анисья Петровна; только уж я вам доложу: зато брат этот, что поджег-то меня, уж это, я вам скажу, такой плут, какого в мире подобного нет! Я как только увидал его, сейчас, с первой точки увидел, какая это продувная бестия!.. Позвольте спросить, как находится в своем здоровье Наталья Васильевна? – неожиданно присовокупил Карякин, глаза которого все чаще и чаще устремлялись на дверь соседней комнаты.

– Что ей делается! К осени-то еще никак поприпухла…

– Это очень приятно слышать-с…

– Наташа! Наташа!.. – загнусила Анисья Петровна, – что ты там, мать моя, сидишь, как макура какая-нибудь!.. Поди сюда!..

Карякин встал, поправил волосы и, расшаркиваясь, пошел к девушке, которая показалась в дверях.

– Как вы в своем здоровье?.. давно не имел удовольствия вас видеть…

– Да-с… очень давно, – возразила Наташа, не подымая глаз. – Что вам, тетенька, угодно?..

– Что ты, мать моя, затворницей-то сидишь? И здесь место есть… Поди посиди с нами.

Через минуту Наташа снова вошла в комнату с платком, который начала обрубать, и расположилась подле тетки.

– Да что это ты сидишь как заспанная какая? Встряхнись, мать моя, встряхнись! – проговорила старуха, поглядывая своими маленькими, заплывшими глазками на племянницу и украдкою переводя их на Карякина, который старался казаться развязным.

Полные щеки девушки покрылись румянцем; но, вместо того чтоб встряхнуться, как говорила тетка, она еще ниже опустила глаза к работе.

– Да-с, я вам доложу, это ужаснейший плут, брат этого переселенца, – вымолвил Карякин, думая рассказами занять девушку и обратить на себя ее внимание. – Представьте себе, Анисья Петровна, уж на что ведь, кажется, на месте поймали, даже деньги все за пазухой нашли, все улики налицо – так нет, поверите ли, от всего отпирается! «Знать, говорит, не знаю, ведать, говорит, не ведаю; шел, говорит, мимо, на меня напали, сунули, говорит, деньги за пазуху… все, говорит, занапраслину!» Ну, тут, знаете, его маленечко того… прикрутили… Он ничего этого не испугался – никакого, то есть, действия!.. Отпирается от своей деревни, также и от родных: «Впервой, говорит, вижу, не знаю, говорит, что за люди за такие!» А сам, так сам в глаза им и смотрит!.. Они ему всю подноготную рассказывают о его жизни, а он свое рассказывает: «Такой-то губернии, говорит[123]123
  Совсем другую губернию показывает.


[Закрыть], двенадцати лет, говорит, отдан был в ученье в Москву, потом пошел с богомолками в Киев. В Киеве, говорит, поступил в ученье к бочару, прожил там двадцать лет; потом, говорит, случай такой вышел, отправился в Одесту на привольное жительство…» Вы послушали бы только, как все это он расписывал! даже судья, и тот подивился!.. «Ну, говорит, жил я в Одесте, пока не сгрустнулось по родине; отправился тогда, говорит, в Воронежскую губернию… тут, говорит, дорогой с мальчиком повстречался… взял его, примерно, с собою…» Вот, знаете, судья-то его и спрашивает: «Что ж это, говорит, за город такой Одеста?» – «Город, говорит, как все города». – «Что ж там, спрашивает, река, что ли, есть какая?» – «Обыкновенно, говорит, города нет без воды». – «Река, что ли?» – пристал опять судья. «Где нам, говорит, этим заниматься! Пробавлялся, говорит, рукомеслом своим, добывал деньги, жил хорошо, а о звании и пашпорте меня никто не спрашивал…» А сам, я вам говорю, так всем в глаза и смотрит. Хорошее, должно быть, ремесло, каким он занимался! Это, значит, как говорится: занимался практическим упражнением! – примолвил Карякин с целью рассмешить слушательниц.

Наташа действительно улыбнулась. Ободренный этим, а также вниманием Анисьи Петровны и ее восклицаниями, Карякин продолжал с большею еще против прежнего развязностью:

– Да-с, скажу вам: это человечек, уж можно сказать, что человечек! Случай только не тот был, а то бы он, пожалуй, на целый год завел материю; пожалуй, совсем бы отбился… да жаль, случай не тот был-с! С одной стороны, знаете, мальчик-то выдавал его, потом сродственники, а там письмо пришло с ихних мест… Ну, видит, знаете, кругом обступили, ступить некуда, начал поддаваться… На прошлой неделе в конце во всем признался: «так и так, говорит, мое дело!» И не то чтоб, этак, совестился, – нет, просто рассказывает, как по-писаному… Рассказал, как бежал, как украл у матери мальчика, как лошадей воровал по округе своей деревни, как купца ограбил; рассказал даже такие дела, о которых никто не знал прежде. У них, видите ли, подле деревни по соседству жила какая-то старуха, ворожбой занималась, так она, говорит, пуще всего его подольщала… Все поведал, как жил у нее, как они вместе воровали и все такое… Потом всех этих своих родных признал, жену признал, мальчика…

– Какую же это, отец, жену-то? Это вот сумасшедшую-то, что к нам шлялась? – спросила старуха.

– Точно так-с, та самая! Я совсем забыл рассказать вам о ней. Вот поглядели бы вы, Анисья Петровна, что там такое было-с, как в первый-то раз привели ее! – подхватил рассказчик, обращаясь теперь к девушке, которая время от времени подымала глаза и вообще выказывала меньше невнимания, – как только, знаете, привели ее, как только увидела это она мужа и мальчика, так замертво и покатилась – страсти даже было глядеть! насилу отлили ее водою, два раза кровь кидали… Сейчас, знаете, отнесли это ее в больницу… да нет! третьего дня, как уезжал из города, сказывали мне, горячка такая у нее сделалась, что никаким манером пережить невозможно… А уж как только, как, кабы вы только видели, как ухаживала за ней Катерина, так даже, поверите ли, всех в чувствие привела… Тот, разбойник, муж-то, стоит себе как словно не его дело, совсем не до него касающееся… а эта Катерина так вот и заливается. Мы даже все подивились, как простая этакая баба, мужичка, а какое чувствие показала – право-с! Надо думать, Анисья Петровна, они действительно, то есть вся эта семья, окроме разбойника брата, все действительно люди хорошие…

– А мне, батюшка, бог с ними! бог с ними! бог с ними! – снисходительно проговорила старуха, – только бы как-нибудь от них-то ослобониться… насчет луга-то. Луг-то Кудлашкинский заняли, собаки – вот что! Кабы не это, отец, мне бы бог с ними!.. Посуди: ведь девять лет лугом-то владала! сто рублей в год получала… Совсем ведь разорили, разбойники!..

– Вы на этот счет не извольте ничего себе беспокоиться; я могу сделать вам в уважение… уладить как-нибудь…

– Ох, батюшка, по гроб жизни стану благодарить тебя!.. посуди, отец: ведь сто рублей!.. сто рублей, батюшка! Как же ты сделаешь-то?

– Извольте видеть: этот луг для нас самые, выходит, пустяки, безделица, малое дело-с. Мы его у тех у помещиков купим-с, Анисья Петровна; я в той надежде, батюшка согласится – это, можно сказать, без всякого сомненья… А там, Анисья Петровна, по соседству как-нибудь с вами сделаемся…

Этим обещанием Карякин окончательно примирил с собою старуху; она позвала Пьяшку и велела принести свеженьких моченых яблок. Карякину оставалось теперь смягчить сердце девушки, оправдаться перед нею и снова возвратить ее к прежним отношениям. Отозвавшись с большою похвалою о моченых яблоках, Федор Иванович кашлянул, украдкою взглянул на Наташу, но, не встретив с этой стороны поощрения, обратился опять к старухе.

– Вот я вам рассказал теперича обо всем, что случилось, Анисья Петровна, то есть каков гусь этот разбойник и что было в этом городе; но знаете ли, ничего бы этого не было: ни пожара, ни покражи денег, ни суда, кабы не замешался тут еще один человек – право, так; его в суд-то не водили… я сам рассудил его… Не случись он, ничего бы этого у меня не было – право, так-с!

– Ах, батюшки! – воскликнула Анисья Петровна, потряхивая головою, обтянутою знаменитым чепцом.

Наташа подняла глаза, и на лице ее точно так же выразилось удивленье.

– Да-с, извольте-ка догадаться, кто бы это был такой? – сказал Карякин, взглянув на тетку и улыбаясь племяннице, которая: тотчас же потупила голову.

– Ох, отец, уж не из моих ли? Не пугай, батюшка, скажи.

– Нет-с, не извольте сомневаться: не из ваших! – промолвил рассказчик, радуясь успешному обороту речи, которая возбуждала любопытство девушки и заставила ее снова приподнять голову.

– Да кто же, батюшка? Ах он, разбойник окаянный!.. Кто же это?

– А больше никто-с, как Егорка…

– Вы знаете, тетенька, – проговорила, краснея, Наташа, – горбатый такой… хромой…

– Ах, батюшка!

– Точно так, Наталья Васильевна, он самый-с! – подхватил Федор Иванович, оживляясь, – да-с, он всему этому делу заглавие, всему, можно сказать, причиной… Я давно хотел его прогнать, потому как он есть негодяй, мне держать его не приходится… да знаете, все как-то жалел его – право-с. А тем временем этот случай вышел… Пошел он, знаете, в кабак – человек был пьющий; на него со временем такая, знаете, линия находила, – напился, да и давай хвастать моими деньгами, которые получил я из Москвы, тысячи три… Все спьяну-то и расскажи в кабаке: где лежат и все такое, а разбойник-то, что поджег, тут сидел; ему, знаете, и пришло на мысль… Сам говорил: «кабы не горбун этот, говорит, мне бы в голову не вкинулось; он надоумил». Разумеется, ему никаким манером нельзя было знать, где деньги и как в дом пройти… Этакой мошенник!

– Да как же, отец, ты его в суд-то не представил, разбойника? Ах он! – воскликнула Анисья Петровна, начиная плескаться и пениться.

– Дело так обошлось, без суда-с, – посмеиваясь, перебил Карякин, – я сам с ним расправился: поучил его хорошенько, а потом выгнал взашеи-с… Впрочем, я давно к нему подбирался… Вы представить себе не можете, Анисья Петровна, что это был за плут…

Тут Карякин остановился и кашлянул; с минуту он как будто переминался и соображал с мыслями.

– Да-с, жаль, я поздно узнал обо всех его штуках, какие он со мною делал: он бы не так еще дешево отбоярился! – произнес Федор Иванович, стараясь принять нахмуренный вид. – Знаете ли, Анисья Петровна, этот мерзавец чуть было даже меня с вами не поссорил – ей-богу… Вот Наталья Васильевна так даже на меня рассердились… в последний раз не хотели даже говорить… Всему этому неудовольствию он был причиной…

– Что ж это такое, отец мой? Наташа! о чем это он говорит? Я, батюшка, ничего не знаю, – проговорила старуха, которая до сих пор не могла разведать от племянницы о причине ее слез и о скором отъезде Карякина.

– Я ничего не знаю, тетенька, о чем они говорят… – прошептала Наташа, вспыхивая, как пион.

– Помилуйте, Наталья Васильевна, припомните, как вы на меня рассердились…

– Да ты полно, батюшка, ломаться-то, скажи, за что ж это она с тобой говорить-то не хотела…

– Извольте, Анисья Петровна, готов вам сделать всю откровенность, – произнес Федор Иванович, возвращая лицу своему веселый, беззаботный вид. – Надо вам сказать, этот Егорка хоша и горбат, а большой был волокита, очень, то есть, любил к девушкам подольщаться; только, знаете, все эти свои шашни – потому что, разумеется, ему часто за них доставалось – все это он на меня сваливал… Случится, попался – так чтоб отвертеться, знаете, сейчас и скажет: «Мое дело сторона, говорит, меня, говорит, Федор Иваныч послал!» То есть, я вам скажу, такую обо мне молву пустил…

– Нам-то что до этого, батюшка? Ни мне, ни Наташе серчать за это не за что… Мы тебе не укор; вольный казак, батюшка, человек, ничем не обвязанный… Безобразничай, пожалуй… только уж извини, ко мне не ходи после этого…

– Ну, вот то-то же и есть! – поспешил перебить Федор Иванович, слегка краснея. – Сами говорите: в дом не ходи! Я к тому и говорю вам, Анисья Петровна: кому же приятна слава, которую он про меня пущал?.. Как узнал я об этом, поверите ли, даже все сердце во мне закипело… Случай вышел через девушку, что у вашего Андрея живет в работницах… Вы ее знаете: она дочь той самой Катерины…

– Ох, отцы мои! куда ни ткнись, все они да они, точно бельмо на глазу, а ты еще хвалишь!.. Должно быть, вся семья у них один в однова, вся семья-то разбойническая… Вот, право, наслал господь!..

– Бог даст, скоро избавитесь, Анисья Петровна; мы как этот луг-то купим, их уж тогда не будет-с! – промолвил Федор Иванович. – Позвольте я вам доскажу, какой случай вышел: этот бестия горбун давай ухаживать за этой девкой, а к тому времени пришел молодой парень из ихней деревни, откуда переселенцев-то выслали. Уж я не знаю, сродни ли он им или жених, может, даже так, из зависти одной, возьми он вступись за девку, стал, верно, стращать горбуна, а тот и скажи ему, как он прежде это делал: «Я, говорит, рази для себя, для Федора Иваныча, говорит, он посылает!» Тот, знаете, малый-то, ничего не спросимши, не разведамши, бросился к Наталье Васильевне и насказал им про меня бог весть что такое… Наталья Васильевна всему этому поверили… и рассердились… – промолвил он, делая головою укорительные знаки девушке, которая не могла скрыть своей радости и смотрела на него такими глазами, в которых самый неопытный человек мог прочитать прощенье. – Да-с, Наталья Васильевна всему этому поверили, взяли да и рассердились, – присовокупил Карякин, к которому тотчас же возвратилась вся его уверенность, – потому, разумеется, нельзя и не рассердиться, Анисья Петровна; вы сами говорите: «коли безобразничать хочешь, так в дом не ходи», никакой нет приятности в компании такого человека… это уж само собою-с…

Но Анисья Петровна была не так доверчива, как племянница: голубиная невинность Карякина казалась ей очень сомнительною. Многие даже проделки его по части волокитства были ей известны через Пьяшку, которая не могла держать в себе тайн точно так же, как горшок с пробитым дном не может держать воды. Все, что узнавала Пьяшка, узнавалось тотчас же всей Панфиловкой, начиная от Анисьи Петровны и кончая последней бабенкой; единственный предмет, до которого не касалась Пьяшка, был семилетний оборванный мальчик, бегавший по двору; но это потому, может быть, что в происхождении его ничего уже не было таинственного: все знали о нем очень хорошо. Если до сих пор Анисья Петровна в разговорах с племянницей умалчивала о волокитстве Карякина; если она грозила Пьяшке раздавить ее как муху, в случае когда она проболтается Наташе; если она выставляла всегда Карякина с самой выгодной стороны, то делала это, имея в виду расположить к нему племянницу и склонить ее выйти за него замуж. Как уже известно, здоровье девушки, ее полнокровие служили главным поводом такому желанию тетки: «Боюсь, мать моя, кровища-то в ней взыграется, – повторяла она все чаще и чаще, – не совладаешь тогда, мать моя! Пожалуй, еще из дому убежит… осрамит совсем!.. Лучше уж с рук долой… замуж бы… все было бы тогда покойнее…» Сохраняя все ту же беспокойную мысль и радуясь душевно прибытию гуртовщика, она, конечно, не думала обличать его перед Наташей; но ей хотелось, однако ж, дать ему почувствовать, что ее не так легко провести, как глупую восемнадцатилетнюю девку.

– Уж ты, отец, полно смирячком-то прикидываться! – шутливо проговорила она, – не такие глаза у тебя. Может, взаправду за той девкой ухаживал, а? Может, так говоришь только, сам, чай, засылал Егорку-то, а?.. – прибавила она, посмеиваясь, но устремляя серые, пытливые глазки на молодого человека.

– Помилуйте, Анисья Петровна, что это вы!.. – перебил Карякин, пожимая плечами и покручивая головой, между тем как Наташа снова вспыхнула и вся превратилась в беспокойное ожидание. – Вы меня обижаете, Анисья Петровна… потому я на этот счет всегда содержал себя в аккуратности… Возьмите теперь в другую сторону: когда мне заниматься этими пустяками?.. К тому же, сделаю вам всю откровенность… У меня мысли не к тому совсем… Есть, примерно, такой… совсем другой предмет, о котором я думать должен-с… – присовокупил Карякин, бросая томный, многозначительный взгляд девушке, которая тотчас же начала улыбаться.

Но Анисья Петровна не удовольствовалась таким оправданием; пожиманье и переминанье молодого человека вызывали лукавую улыбку. на толстых губах ее; заплывшие, но пытливые глазки не переставали щуриться на купчика; наконец они с живостью обратились к двери.

– Пьяшка, Пьяшка! – загнусила вдруг Анисья Петровна. Пьяшка, стоявшая за дверьми[124]124
  Любимое местопребывание Пьяшки, когда в комнате шел о чем-нибудь разговор.


[Закрыть], Пьяшка не замедлила явиться.

– Пошла, глупая, позови-ка Андрея ко мне да скажи, чтоб сейчас шел, а то я сама, скажи, пойду за ним.

– Это вы зачем-с? – промолвил Карякин не без внутреннего беспокойства.

– Велю сейчас же прогнать ему эту девку, о которой ты говоришь-то, – возразила старуха, подозрительность которой быстро, казалось, перешла к племяннице.

Но лицо Карякина ясно говорило, что ему было совершенно все равно, останется ли Маша на хуторе или вовсе ее не будет. Он даже оправдал намерение помещицы: он знал из верных источников, что Андрей вовсе даже не нуждался в работнице и держал у себя Машу единственно для того, чтоб помогать ее семейству. Так как переселенцы избавлены теперь от сумасшедшей Дуни, так как стало у них одним ртом меньше, то возвращение Маши к родным не будет для них большим стеснением. Лицо Федора Ивановича оставалось точно так же веселым и беспечным во все время, когда помещица передавала Андрею свою волю; Карякин раза два вмешался даже в разговор, выставляя Андрею на вид всю тягость держать без надобности работницу, с чем, однако ж, Андрей, повидимому, не соглашался.

По уходе мужика серые, пытливые глазки Анисьи Петровны переменили направление; они исключительно обращались теперь к саду и высматривали воробьев и галок, которые пугливо вскидывались каждый раз, как Анисья Петровна вскрикивала: «Кишь, пострелы!.. кишь, кишь, окаянные!.. Ах ты, мать моя! кишь, бестии!..» – Карякин пользовался этими случаями, чтоб томно поглядывать на девушку, прижимал руку к груди, шептал клятвы – словом, выказывал знаки страстной любви и привязанности, чему Наташа, не перестававшая краснеть, но мягко смотревшая теперь своими добрыми глазами, охотно верила, и что, несомненно, пробуждало в ней сильную радость.