Текст книги "Переселенцы"

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I. Не выдержали

Александра Константиновна только что откушала утренний чай и расположилась в мягкое кресло подле окна. Почти в ту же минуту в спальню вбежала Мери, сопровождаемая гувернанткой. Мери бросилась на шею матери; француженка откинула назад левую ногу, сделала книксен и пожелала Белицыной доброго утра.

– Пожалуйста, не смейтесь, chere m-elle Louise: не только нельзя ждать хорошего, но вряд ли даже можно надеяться на сносное утро, – воскликнула по-французски Белицына. – Voyez!.. – примолвила она детски плачевным тоном и указала на окно.

Погода была, точно, скверная; тяжелою серою пеленою окутывалось небо; шел мелкий, но частый дождь, один из тех дождей, который насквозь пропитывает землю, которому так радуется простолюдин, но который приводит всегда в отчаяние дачников и помещиц, приезжающих в деревню с исключительною целью наслаждаться природой; таким дождям обыкновенно конца нет. Ветер уныло гудел в старых деревьях сада; гибкие ветви акаций, растущих за окном, били по рамам, и мокрые листья прилипали к мокрым стеклам.

– Oh! c'est une horreur! – произнесла француженка с таким видом, как будто за окном нежданно появилось привидение.

– Именно: une horreur! – подхватила Александра Константиновна. – Бедная моя Меринька, тебе даже побегать нельзя; вот уже четвертые сутки, как льет этот гадкий дождик.

– Les beaux jours viendront, madame Belissin, elle ratrappera le temps perdu!..

– Да, нам с вами хорошо говорить, но каково ей, бедному ребенку! Я нарочно привезла ее сюда, чтоб она пользовалась моционом и свежим воздухом. В ее возрасте это главные условия… Кстати, скажите мне, что вы сегодня делаете?

– Мы читаем Sandford et Merton, maman, – весело сказала девочка.

– C'est de Berquin, madame, l'ami des enfants! – подсказала гувернантка.

– Успеете еще, посидите немножко со мною. Эта погода… все это мне ужасно скучно! – произнесла Александра Константиновяа, опускаясь на спинку кресел и гладя по голове Мери. – Если б я знала, что из десяти дней, проводимых здесь, придется пять дней сидеть безвыходно в комнате, я взяла бы по крайней мере с собою побольше книг… je n'ai que ca! – примолвила она, указывая на два жиденькие романа, из которых один был Гондрекура, другой Ксавье де Монтепена. – Но кто знал, что придется жить как в тюрьме? Теперь, разумеется, этого не случится; будущее же лето я привезу с собою целую маленькую библиотеку.

– Comment, madame Belissine, vous pensez encore revenir ici l'ete prochain?

– Helas, il le faut bien! – возразила Белицына, взглядывая в окно и слегка пожимая плечами.

Черные глаза бордоской уроженки изобразили удивление. Она постичь не могла такого принуждения. К чему: il le faut?.. зачем: il le faut?.. Decidement, les seigneurs d'ici ne savent, ne veulent pas jouir de leur position! Она ставила себя на место Белицыной. Стала бы она, как же! ездить в деревню, когда там скука невыносимая! Получай она доходы Белицыных, будь у нее верный приказчик, каков Karassin, она порхала бы, как свободная птичка, из Петербурга в Париж, из Парижа на Рейн и т. д. Нет, она решительно не постигала Александру Константиновну – быть богатой, car vous 1'etes enfin! страшно скучать в деревне, и ехать опять в эту деревню – зачем? к чему?..

– Que voulez-vous! – сказала Белицына, улыбнувшись горячей вспышке собеседницы, – впрочем, вам легко так думать, – прибавила она, возвращая милому, доброму лицу своему серьезное и даже несколько озабоченное выражение. – Вы говорите, мы не умеем пользоваться нашим положением; говорите, что если б были на моем месте, то ни за что не стали бы жить в деревне, когда вам там скучно; но знаете ли, это самое положение, la position du seigneur, налагает своего рода обязанности… да, великие обязанности, можно даже сказать, священные обязанности! Земли, доходы – все это само по себе; управитель такой, как Karassin, которому я и муж вполне доверяем, также само по себе… Но у нас есть также крестьяне, которые для нас трудятся, работают; мы должны, следовательно, лично наблюдать за их благосостоянием; 1'oeil du seigneur… vous savez!.. Хотя я знаю, им и без нас нет никаких отягощений, но при нас все-таки им как будто веселее; они нас так любят! наше присутствие их ободряет… et puis, comme de raison, cela flatte leur amour-propre – за что же лишать их этого удовольствия? Ils le meritent bien!.. Нет, нет, мы не можем располагать собою, как бы хотели… il faut se soumettre a certaines conditions – это необходимо! Поверьте, chere m-elle Louise, и в нашем положении tout n'est pas couleur de rose, поверьте!..

На этом месте Александра Константиновна была прервана стуком в дверь.

– Это ты, Serge?

– Я. Можно войти?

– Войди, войди! – весело сказала жена, – но что с тобою? – подхватила она, пристально всматриваясь в полное лицо Сергея Васильевича, которое хотя и не теряло своего обычного добродушия, но казалось, однако ж, сильно недовольным и нахмуренным.

Сергей Васильевич молча поцеловал жену в лоб, поцеловал Мери, поклонился гувернантке и, закинув руки за спину, принялся ходить по комнате.

– Что с тобою, мой друг? – повторила Белицына.

– Ах! это ужасно! это невыносимо! это… это просто – я уже сам не знаю, что делать, у меня решительно руки отнимаются! – произнес Сергей Васильевич, как бы разговаривая сам с собою и еще значительнее ускоряя шаги.

– Но что же такое? – спросила жена, тревожно следя за движениями мужа.

– Не беспокойся, мой друг, ничего не произошло особенного… я так, меня. возмущает… Представь себе, – подхватил Сергей Васильевич, – представь: опять этот мужик! опять он!.. это уж, наконец, действительно хоть кого возмутит!.. Опять он, опять этот мужик! – заключил Сергей Васильевич, бросаясь на диван и досадливо подпирая голову ладонью.

– Но что же такое случилось? – снова спросила Александра Константиновна.

– Oh, je suis horriblement ennuye, ennuye et decourage в одно и то же время! – воскликнул помещик, мотая головой. – Это в самом деле ужасно: опять он! опять тот же мужик!..

– О ком ты говоришь? Я, право, не понимаю, какой мужик?

– Да все тот же! тот! Неужели ты не помнишь? Это, кажется, не так, однако ж, давно случилось… Одним словом, помнишь, недели полторы назад, когда мы ходили гулять в любимую мою рощу…

– Ну да, да!

– Помнишь, мы поймали мужика, нашего Марьинского мужика, который рубил огромную березу.

– Ах да, да! он еще так испугался…

– При тебе, кажется, дело было, – с жаром подхватил Сергей Васильевич, – помнишь, как бросался мне в ноги, как просил, как умолял, чтоб я простил его, как клялся и распинался, что никогда, во веки веков с ним этого не случится… Я простил его. Помнишь, как даже я мягко, ласково, можно сказать, с ним обошелся… я даже не бранил его; напротив, я всячески старался внушить ему… Я даже сжалился над ним, когда он сказал мне, что решился рубить это дерево потому, что не было у него денег на лучины, я дал ему целковый… Кажется, довольно – а? Что ж, ты думаешь, он сделал – а? Ну как, как ты думаешь?

– Право, не знаю…

– Je vous le donne en cent, je vous le donne en mille!

– Что же он такое сделал?

– А вот что сделал: сегодня, не далее, как час назад, он снова попался – и в чем? где? как ты думаешь? Он снова рубил дерево! – подхватил с возрастающею горячностью помещик, – рубил березу, и что всего ужаснее, рубил подле самого того дерева, у которого мы поймали его! Александра Константиновна сложила руки и подняла прекрасные глаза свои к небу. Француженка всплеснула руками.

– Quelle ingrrrratitude! – сказала она.

Даже маленькая Мери, слушавшая отца с любопытством, свойственным ее возрасту, и та даже получила, казалось, самое невыгодное мнение о душевных свойствах Марьинского крестьянина.

– Comme il est vilain, cet homme! – сказала она, надувая губки.

– Не правда ли! – воскликнул Сергей Васильевич, – это в самом деле ужасно! это значит: нет в человеке ни стыда, ни совести! Поступок этот возмутил меня донельзя…

– Полно, Serge; ты все это принимаешь слишком к сердцу… cela t'echauffe, – ласково сказала жена, – по-моему, сердиться решительно не стоит. Я бы на твоем месте распорядилась вот как: приказала бы старосте и еще другим старшим взять этого мужика, отвести его в рощу и на том самом месте, где он срубил дерево, заставить его своими руками – да, своими руками, посадить три березы – вот и все. Что с ними церемониться! он этого не стоит!.. Да и береза не стоит, чтобы ты сердился.

– Вот все вы, женщины, таковы! все вы поверхностно так судите! – произнес Сергей Васильевич. – Неужто, ты думаешь, в этом деле меня сердит то, что срублена какая-нибудь береза? Дело вовсе не в березе; дело в моральной стороне вопроса. Насажай теперь этот мужик хоть сто, тысячу берез – факт, факт его бесстыдства и недобросовестности все-таки будет существовать! И, главное, знаешь ли что? больно, что такие факты не исключение! – подхватил он тоном рассудительным, хотя огорченным, – да, не исключение! На каждом шагу почти встречаешь повод к разочарованию! Я совсем почти разочаровался! Не странно ли, в самом деле, что чем больше выказываешь снисхождения, чем ласковее, внимательнее обходишься, тем хуже: все это обращается тебе же во зло… Горько сознаться, а это так! Особенно больно встречать эту неблагодарность… потом это ханжество. Посмотри, например: мужик работает на барщине, работает он вяло, неохотно, точно по принуждению какому-то… ты показался, он сейчас принимает другой вид, хлопочет, суетится – словом, желает показать, что рад для тебя работать – и все так! везде это притворство, это явное равнодушие к пользе барина, который между тем только и думает, чтоб сказать им что-нибудь ласковое. Я не требую от них невозможного, не требую, например, деликатности: деликатность есть уже следствие утонченного образования, и смешно даже было бы ее требовать! Но не вправе ли я ждать благодарности? Это чувство так натурально: оно уже, так сказать, в самой природе человека; но даже этого чувства, именно благодарности, я нигде не встречаю! А кажется, после того, что я для них делаю… Но, впрочем, что говорить! Дело в том, что это ужасно! Я совершенно разочаровался! Я, право, начинаю даже падать духом, – заключил Сергей Васильевич, приподымаясь с дивана и снова принимаясь расхаживать по комнате.

Александра Константиновна не возражала; к великому сожалению, она не находила ни одного факта, который по силе своей мог бы смягчить мрачное воззрение Сергея Васильевича и примирить его несколько с сельской жизнью; ей хотелось, однако ж, его рассеять; но как и чем рассеять? Она сама хандрила, сама скучала; благодаря несносной дождливой погоде сельская жизнь, о которой она так горячо мечтала в Петербурге, начинала ей самой казаться невыносимою; она только скрывала это от мужа и всячески даже старалась ободрять его. Воспользовавшись минутой, когда Сергей Васильевич, продолжавший ходить по комнате, стал к ней спиною, она мигнула Мери и указала ей на отца; девочка тотчас же соскочила со стула, подбежала к отцу и начала к нему ласкаться. Сергей Васильевич остановился, но только на минуту; он рассеянно провел рукою по голове ребенка, потрепал его за подбородок, раза два вздохнул, подошел к окну и задумчиво стал глядеть на двор.

– Serge, ты, кажется, посылал вчера на почту? – торопливо спросила Александра Константиновна. Цель этого вопроса заключалась в том, чтобы как можно скорее оторвать мужа от мрачной картины двора, обмываемого дождем.

– Да, я посылал на почту, – сказал Сергей Васильевич, продолжая смотреть в окно, – человеку давно бы даже следовало вернуться из города, но, вероятно, его задержала погода, может быть даже благодаря милому нашему климату самая почта запоздала: эти проселки, это ужасно!..

– Oh, j'en sais quelque chose! – неожиданно воскликнула гувернантка. Она заметила, что во Франции проселки вовсе не существуют; по словам ее, там, где не было шоссе или железной дороги, все дороги обсажены тополями, величественными кленами или виноградниками; едешь как словно в раю!

– Э!.. – произнес Сергей Васильевич.

Восклицание было очевидно вызвано печальным видом двора и мыслью об окрестных проселках, которые еще резче выставили прелесть французских дорог, по которым он когда-то ездил. Он махнул рукою, нетерпеливо повернулся спиною к окну и встретился с горничной Дашей, иначе lady Furie, которая держала в руках несколько конвертов.

– Ба! письма! – вымолвил внезапно оживившийся Сергей Васильевич.

– Письма; письма! des lettres! – воскликнули в один голос остальные и радостно окружили Белицына.

– Y-a-t'il quelque chose pour moi? – спросила гувернантка.

– Non… Но вот тебе два письма, а вот мне также два.

– Allons, Mery, ne derangeons pas papa et maman… Француженка подала руку Мери, и обе отправились читать Sandford et Merton. Сергей Васильевич и Александра Константиновна расположились на разных диванах, поспешно сломили печати и приступили к чтению.

– Представь себе, Serge, Нина Лушковская живет на той самой даче, которую мы занимали прошлое лето! – сказала Белицына, взглядывая на мужа.

– Неужто?… Помнится мне, Лушковские собирались жить на Каменном острову. Впрочем, они отлично сделали, что переменили намерение. Я был всегда того мнения, что для лета трудно найти что-нибудь лучше Петергофа…

– Еще бы! Я решительно завидую Нине: что за прелесть! Одно это море чего стоит! Надо согласиться, однако ж, что если можно где-нибудь жить приятно – все равно, какое бы ни было время года, – так это в Петергофе!.. Помнишь нашу петергофскую дачу? утром жили мы как в деревне: купались, гуляли; вечером ездили в Верхний сад на музыку… всегда кого-нибудь встретишь. Я никогда не забуду прошлого лета! – довершила Александра Константиновна, задумчиво поглядывая на окно, за которым шумел дождь и свистел ветер.

– Да, лето было прекрасное, – заметил Сергей Васильевич, можно даже сказать, замечательное было лето! Помнится, всего раз только шел дождь, – заключил он, углубляясь в чтение письма.

– Кто это тебе пишет? – спросила после минуты молчания Александра Константиновна.

– Сергей Сергеич.

– Какой?

– Завадский.

– Ах, да! ну что он делает? где он?

– Что ему делается! Живет себе припеваючи, веселится. Переехал в Павловск…

– Что, как Павловск нынешнее лето?

– Оживленнее, чем когда-нибудь! – пишет Завадский. Княгиня Карнович давала, говорит, удивительный бал, toute la societe o a ete… в восторге от Китти Курбской! Пишет, что завтра едет на бал к Шестовым. Никогда, говорит, так весело не проводил лета… Впрочем, что же ему и делать, если не веселиться? Вообще говоря, это один из самых положительно счастливых людей: молод, богат, а главное то, что он не помещик. Это, по-моему, одно из самых первых условий, чтоб быть счастливым, – право, так! – подхватил Сергей Васильевич каким-то апатическим тоном, который даже без всего предыдущего ясно мог показать, что ему сильно прискучило Марьинское, – да, все эти заботы помещика, зависимость его от каких-нибудь дождей и неурожаев, все эти хозяйственные, скучные дрязги, наконец самый моральный вопрос: ответственность касательно благосостояния крестьян… заботы, попечения… заботы, никогда почти не вознаграждаемые, потому что везде почти встречаешь одну неблагодарность, грубость… да, все это не существует для Завадского!.. Вот еще новость: Петухов сделан камер-юнкером! – заключил Сергей Васильевич глухим голосом и снова углубился в чтение письма.

Александра Константиновна не сделала ни малейшего замечания касательно последней новости; она была очень ею недовольна; письмо Завадского уже само по себе должно было усилить хандру Сергея Васильевича: он так привык к Петербургу, так любил его![53]53
  Александра Константиновна судила по собственным своим чувствам.


[Закрыть]. Очень нужно еще было писать об успехах Петухова! Впрочем, добродушное белокурое лицо Сергея Васильевича, склоненное над письмом, достаточно выражало состояние его мыслей; оно ясно говорило о положении человека, вынужденного закабалить себя в глуши и терять драгоценное время. Опечаленная своими наблюдениями, Александра Константиновна решилась ни слова не говорить мужу о втором письме. Оно также было от молоденькой светской дамы, приятельницы Белицыных; светская дама называла Белицыных пустынниками, отшельниками, описывала в самых соблазнительных красках дачную петербургскую жизнь, говорила, что общий голос их кружка тот, что для полного удовольствия недостает только Белицыных, очень мило смеялась над морковью, горохом и капустой, которые, по словам ее, должны были сеять с утра до вечера Белицыны; убедительно упрашивала их бросить всю эту дрянь и ехать в Петербург, чтоб полюбоваться блеском месяца в Финском заливе. Жизнь светской дамы не проходила, однако ж, в одних удовольствиях[54]54
  Так значилось в конце ее письма.


[Закрыть]; она занималась также делом: раз в неделю покидает она берега Невы, отправляется в душную столицу и лично наблюдает за переделкою парадных комнат в своем доме; особенно много хлопот стоит ей ее гостиная во вкусе Людовика XV; архитектор отличился – это правда; но благодаря именно строгому выполнению стиля гостиной следует украсить ее саксонскими куклами, которые так редки теперь. Светская дама совершенно измучилась, разъезжая по магазинам. «Представьте себе, chere Alexandrine[55]55
  Этим заключалось письмо ее.


[Закрыть], хлопочу с утра до вечера, когда бываю в городе, и результатом этих хлопот бывает иногда всего одна какая-нибудь куколка, а их надо не менее сорока! jugez de mon desappointement…»

Последние строчки окончательно убедили Александру Константиновну не сообщать мужу о письме приятельницы: это значило бы положить палец на больную рану Сергея Васильевича, который вот уже третий год обещает жене отделать гостиную именно во вкусе Людовика XV и каждый раз откладывает это намерение. К счастию, Сергей Васильевич не полюбопытствовал даже спросить об этом втором письме: у него также было свое второе письмо, и, как казалось, ему также не хотелось, чтоб жена знала о его содержании; желание это так было сильно, что он не дал ей опомниться и торопливо вышел из комнаты. Все это было совершенно в порядке вещей: ему писал приятель, общий знакомый его и жены; приятель извещал Сергея Васильевича, что только что получил паспорт и едет вместе с женою, детьми и гувернанткой за границу. Принимая в соображение собственные чувства и стремления, Сергей Васильевич не сомневался, что жена сильно скучает в Марьинском; скука ее некоторым образом лежала на его совести; им, по-настоящему, точно так же следовало бы ехать нынешнее лето за границу; дело совсем даже было решено, но – увы! карточные увлечения помешали поездке, точно так же, как помешали они исполнить это намерение прошлое лето и даже лето третьего года; последняя зима заставила даже Сергея Васильевича посетить Марьинское и прожить там лето… Проникнутый всеми этими соображениями, он решился солгать о содержании письма, в случае если спросит о нем Александра Константиновна. Весьма натурально, письма эти и мысли, ими возбужденные, способствовали только к тому, чтоб усилить хандру марьинского помещика.

– Monsieur a quelque chose… – заметила в тот же вечер француженка.

– Il est tres preoccupe, – возразила Александра Константиновна, но подумала в то же время: «Боже мой! что бы такое сделать, чтоб его рассеять? Бедный мой Serge скучает, умирает от скуки!» С той же минуты она являлась перед ним не иначе, как с веселым, улыбающимся лицом, и всячески старалась развлекать его. Победа Александры Константиновны над собою не ускользнула от Сергея Васильевича; скука поневоле делала его наблюдательным; он оценил поступок жены, но эта самая оценка, вместо того чтоб его порадовать, отозвалась в душе его мучительным раскаяньем и внутренне еще сильнее расположила к хандре: ему не переставали приходить в голову кой-какие промахи и карточные увлечения, которые заставили его закабалить жену в скучную деревню, вместо того чтоб везти ее за границу. Марьинское становилось день ото дня невыносимее Сергею Васильевичу; вместе с этим помещичья жизнь являлась перед ним в самом невыгодном свете; он почти не выходил из кабинета своего прадеда, хотя погода давно разгулялась и стояли ясные, прекрасные дни; катанье в лодке, уженье, прогулки в роще, чай в лесу – словом, все увеселения, какие только придумывала Александра Константиновна, нимало не пленяли Сергея Васильевича; он всегда отказывался, говоря, что обременен занятиями. Чтоб оправдать слова свои, он действительно раз двадцать в день посылал за стариком Герасимом. Но, боже, какая была разница между теперешними беседами Сергея Васильевича с управителем и прежними! В прежних беседах везде выставлялся кипучий хозяин, который так вот и порывался к деятельности и не знал ей предела; теперешние беседы имели характер апатический и вместе с тем раздражительный. Ничто не делалось так, как хотелось Сергею Васильевичу; дух недоверия и противоречия проглядывал в каждом его слове. Объявлял ли Герасим о том, что сегодня скошено десять десятин луга, Сергей Васильевич находил, что это очень мало, что мужики, вместо того чтоб косить, играли, верно, в свайку или в бабки.

– Помилуйте, сударь, возможно ли это дело? – говорил Герасим, быстро вращая за спиною большими пальцами руки, что, как известно, делал он, когда находился в недоумении.

– Очень возможно! – возражал Сергей Васильевич, – мужики всегда так, когда на барской работе: это, разумеется, не своя работа – барская, – довершил он иронически, и все в том же роде, так что Герасим Афанасьевич, возвращаясь к своим дроздам и чижикам, разводил только руками и заботливо потряхивал седою гладко обстриженною головою.

«Нет, папенька не таков был! – рассуждал всегда сам с собою старик, – не таков был папенька!.. Также вельможа был, а между тем насчет, то есть, и в хозяйстве толк знал!.. был, примерно, настоящим хозяином… Впрочем, этот еще молод! По молодости, выходит; к тому же и не привык… а главное, выходит, больше по молодости!» – заключал старик, носивший когда-то Сергея Васильевича на руках и потому считавший его очень молодым даже в тридцать семь лет.

Порешив таким образом с делами, Сергей Васильевич являлся в гостиную или на террасу, куда обыкновенно собирались вечером.

– Ты, кажется, устал, Serge, – говорила Александра Константиновна, с нежным участием глядя на мужа, который тяжело опускался в кресло, утирая лоб платком, и уныло вращал глазами. – Tu devrais te reposer, mon ami! – продолжала она, – право, следовало бы отдохнуть! Все эти хлопоты, заботы – все это тебя утомило… ты даже похудел.

– Нельзя же, душа моя, – возражал Сергей Васильевич, подпирая голову ладонью и вздыхая, – никак нельзя. Без хлопот ничего на свете не бывает, и, наконец, мое положение этого требует…c'est pour amsi dire, mon devoir!..

– Милый! – нежно подхватывала Александра Константиновна, протягивая мужу руку и пожимая ее, – но все-таки я нахожу, ты слишком себя беспокоишь, слишком принимаешь все это к сердцу. После того, что ты сделал для именья, ты, кажется, вправе отдохнуть; тебе необходимы развлеченья, c'est plus serieux, que tu ne le pense – такая жизнь действует даже на расположение твоего духа. Знаешь, Serge, мне даже приходит в голову иногда, что ты себя пересиливаешь… tu n'est pas apprecie – ты сам это чувствуешь; тебе, кажется, самая эта деревня как будто надоела…

– Мне? вот новости! напротив, – с принужденным удивлением перебивал Сергей Васильевич, – я и не думаю скучать; мне даже скучать здесь некогда… И, наконец, мало ли что я тебе говорю: le devoir avant tout! Если есть обстоятельство, которым я недоволен, которое меня беспокоит, так это то, что я тебя завез в эту глушь. Вот ты так скучаешь – это несомненно, и я не понимаю только…

– Чего ты не понимаешь? – перебивала жена с заметным волнением и краснея.

– Не понимаю, зачем ты не говоришь мне об этом.

– Нет, ты решительно хандришь! – восклицала Александра Константиновна, делая над собою усилие и– смеясь. – Да знаешь ли ты, что я в совершенном восхищении от деревни? Нельзя же, согласись сам, нельзя быть всегда веселой; но в душе я совершенно счастлива и наслаждаюсь. Если есть у меня забота, так это одно только: мне именно кажется, что ты здесь скучаешь, – заключила она, между тем как гувернантка суетливо отходила к окну или спускалась в сад и, делая вид, что рассматривает гвоздику, посмеивалась в платок.

Такого рода объяснения повторялись почти каждый день между супругами. Сергей Васильевич всячески старался убедить жену, что она скучает; Александра Константиновна убеждала мужа, что сельская жизнь ему в тягость; и неизвестно, когда бы открылась истина, может быть даже Белицыны продолжали бы страшно скучать тайно друг от друга до глубокой осени, если б одно обстоятельство не развязало этой маленькой комедии, которую разыгрывали муж и жена. Как-то утром[56]56
  Это было в последних числах июля.


[Закрыть] пришла баба с больным ребенком. Доложили Александре Константиновне. Белицына, с свойственною ей добротою, на которую нимало не действовала неблагодарность крестьян, поспешила выйти в переднюю; она заботливо осведомилась о болезни ребенка: ребенок вот уже пятый день как не ест, не пьет, жалуется на боль в глазах, чешется и кричит благим матом. Александра Константиновна приказала раскрыть его: ребенок был красен, как рак, только что вынутый из кастрюли. В эту самую минуту Сергей Васильевич, гулявший с сигарою по зале, вошел в переднюю. Он в это утро, казалось, особенно хандрил. Взглянув на ребенка, Сергей Васильевич испустил восклицание, схватил жену за руку и быстро отодвинул ее назад.

– Помилуй, что ты делаешь! – проговорил он торопливо, – бога ради!.. у этого ребенка, кажется, скарлатин! Вспомни о Мери: болезнь эта страшно прилипчива… Ах, боже мой! бога ради, моя милая, уходи скорее! – примолвил он, выглядывая из дверей залы, где, вся в страхе, стояла жена его. – Не бойся, моя милая, это ничего, ребенок твой выздоровеет… я только боюсь, чтоб болезнь его не пристала к барышне. Бога ради уходи только и успокойся; я сию же минуту пошлю за доктором. Quelle imprudence! – заключил он, возвращаясь к жене, которая решительно не знала, что с собою делать.

Он успокоил ее, сказал, чтоб Мери тотчас же увели наверх и не пускали на воздух, позвонил и велел, чтоб немедленно верховой скакал за доктором.

– Надо убедиться, точно ли это скарлатин, – говорил Сергей Васильевич озабоченным топом и суетливо расхаживая по всем комнатам. – Quelle imprudence! Quelle imprudence!.. – повторял он через каждые пять минут.

Предоставляю вам судить о беспокойстве, которое овладело Белицыными, когда доктор, осмотрев больного ребенка, объявил, что у него, точно, скарлатин.

– Болезнь действительно очень прилипчива и не совсем безопасна, – сказал доктор. – Нет теперь сомнения, что дети вашей деревни переболеют; впрочем, теперь лето, и болезнь легче перенести.

– Ах, доктор, что вы!.. что вы!.. это ужасно меня беспокоит, – перебил Сергей Васильевич.

Он позвонил и сказал, чтоб тотчас же попросили к ним Луизу Карловну.

– Je viens seule, Mery a un peu mal a la tete, – сказала гувернантка, весело подпрыгивая перед доктором.

Александра Константиновна упала на стул. Сергей Васильевич всплеснул руками. Минуту спустя Белицыны, доктор и гувернантка были уже наверху и стояли перед постелью Мери.

– О, это ничего, успокойтесь, сударыня, – сказал доктор, – решительно ничего… нет даже признаков никаких, так, маленький прилив крови к голове, – примолвил он, обращаясь к Белицыной, которая сидела как растерянная.

Внезапно пухлое добродушное лицо Сергея Васильевича просияло, просияло, как словно потолок раскрылся, и черты его озарились лучом солнца.

– Доктор, – сказал он, – доктор, может ли она выдержать дальнюю дорогу?[57]57
  Тут он указал на Мери.


[Закрыть] Ручаетесь ли вы, что она выдержит путешествие…

– Без сомнения! – сказал доктор.

– Alexandrine, мы едем, едем мгновенно! – воскликнул Сергей Васильевич и, не дожидаясь возражения, побежал вниз отдавать приказания.

Вмиг все засуетилось в доме; из дома суета перешла в лабиринт, где жили дворовые, оттуда суета перелетела в деревню. Только и слышно было кругом: «Господа уезжают… едут господа… бары в Питер едут!»

К вечеру маленькая Мери весело уже прыгала подле гувернантки, которая водила ее по саду прощаться с любимыми местами; это обстоятельство тотчас же возвратило спокойствие Александре Константиновне, и она деятельно принялась наблюдать за укладкою. Сергей Васильевич между тем заперся в кабинете и беседовал с Герасимом, Сначала старик, ошеломленный поспешностью отъезда, заикнулся было о том, что не лучше ли Сергею Васильевичу подождать посева; он намекнул о необходимости привести к окончанию кой-какие хозяйственные постройки; но Сергей Васильевич ужасно рассердился. Он сказал, что здоровье дочери для него дороже всего на свете, и проч. Впрочем, сердце помещика так же быстро угомонилось, как и закипело. Он обнял старика, благодарил его за хлопоты, трепал по плечу, называл воркуном и дядей и тут же сообщил ему несколько проектов касательно устройства Марьинского, проектов, которые он намерен привести в исполнение будущее же лето; теперь и деньги ему нужны, да и времени у него нет этим заняться.

Убедившись окончательно в здоровье дочери, не сомневаясь теперь, что она без всякой опасности может пуститься в путь, Сергей Васильевич повеселел уже в такой степени, что каждый, казалось, кто подходил к нему, делался тотчас же весел. Благодаря этой веселости самый образ мыслей помещика, самое воззрение на предметы стали яснее, радушнее и мягче. Он поручил Герасиму благодарить крестьян; сказал, что очень доволен своими Марьинскими мужичками; каждый из мужиков, который подходил к нему в этот вечер, оставался в полном удовольствии: одному Сергей Васильевич приказывал дать ржи на посев, другого снабжал овсом – словом, выказал себя истинно благодетельным помещиком.

На другое утро, когда к парадному крыльцу поданы были дормез и сопровождавший его тарантас для повара и других людей, на красном дворе повторилась опять прощальная сцена между дворовыми и господами. Как тогда, так и теперь одно из главных действующих лиц этой сцены был опять-таки вертлявый дворовый мальчик с белыми, как лен, волосами и веснушками по красному, как огонь, лицу; как ни оттирали его в толпе, окружавшей помещиков, сколько ни получал он толчков и треухов, он все-таки протискивался вперед, и не могла Александра Константиновна протянуть руки без того, чтоб этот мальчик не припал к ней с каким-то остервенелым азартом. Наконец Белицыны уселись в экипаж. Сергей Васильевич послал приветный знак Герасиму, сказал: «прощай, старик!» – и лошади тронули.

Снова перед каждой избой Марьинского показался народ (кроме, разумеется, избы Лапши; она до сих пор была не продана и стояла пустая); снова мелькнула на солнце омбрелька Александры Константиновны и соломенная шляпка Мери, которой француженка не переставала говорить: «mais saluez donc! Mery, mais saluez donc!..», и снова Сергей Васильевич и жена его не переставали посылать поклоны, один на правую сторону улицы, другая – на левую. Когда экипажи выехали за околицу и стали подыматься в гору, Сергей Васильевич и Александра Константиновна обернулись назад и бросили прощальный взгляд на дом и на марьинский народ, толпившийся у околицы. Веселость, сиявшая в чертах их накануне и в продолжение всего нынешнего утра, как будто на минуту пропала; они казались растроганными.