Текст книги "Античный скептицизм и философия науки: диалог сквозь два тысячелетия"

1.4. Исторические и философские судьбы античного скептицизма

Как уже говорилось, скептицизм в философии имеет различные проявления, реализуясь в каких-либо положительных построениях мысли частично или же превращаясь в самодостаточное философское направление и обретая полную и завершенную форму; иначе говоря, он может быть инструментально-методическим или самоценно-автономным. Поэтому не является удивительным то, что фактически скептицизмом пронизана любая система философии. Однако в положительных построениях он играет только инструментальную и потому не главную роль. Полный же скептицизм, появившись в истории человеческой мысли только единожды, никогда больше не доходил до той самодостаточности, которой он достиг в Древней Греции. В последующее время он более или менее приближался к античному образцу, но никогда уже не достигал его вполне. По справедливому замечанию И.С. Нарского «Скептицизм как направление античной философии не занимал ведущего места в истории, тем не менее он оказал большое влияние на формирование особого мировосприятия, элементы которого проявляются во многих школах во все последующие периоды. Скептицизм явился основой философской критики»[250]250
  См.: Власик Т.Н. Роль скептицизма в становлении философской критики. Ленинград, 1991. Рукопись депонирована в ИНИОН РАН № 43897 от 12. 02. 91. С. 5.


[Закрыть]. «Самокритикой философии» называет скептицизм Т.И. Ойзерман, подчеркивая его роль и значение в мировой философской мысли[251]251
  См.: Ойзерман Т.И. Главные философские направления. Теоретический анализ историко-философского процесса. М.: Мысль, 1984. С. 104.


[Закрыть].

Если говорить о древних авторах, которые не принадлежали скептической школе, то наиболее близким к скептицизму оказывается Цицерон. Излагая греческую философию для римлян, теряясь в разногласиях и противоречиях огромного количества воззрений, он склонился к умеренному пробабилическому скептицизму. Виндельбанд справедливо отмечает, что «в теории познания Цицерон примыкает к Средней Академии, как к самому скромному, самому последовательному и в то же время самому изящному способу философствовать; согласно с этим он скептичен по отношению к метафизике, к физическим проблемам большею частью равнодушен…»[252]252
  Виндельбанд. История древней философии. Пер. Слушательниц С.-Петербургских Высших женских Курсов под ред. Проф. А.И. Введенского. СПб., 1908. С. 279.


[Закрыть]. Также в трактате «О природе богов» Цицерон, безмолвно присутствуя при беседе трех римских философов: эпикурейца Гая Веллея, стоика Квинта Луцилия Бальба и скептика-академика Гая Аврелия Котты, отдает несомненное предпочтение и симпатию скептику.

Сторонником скептицизма в определенный период своей жизни был такой впоследствии не скептический автор, как Августин Блаженный. До обращения в христианство Августин полагал, что «наиболее разумными были философы, именуемые академиками, считавшие, что все подлежит сомнению и что истина человеку вообще недоступна»[253]253
  August. Conf. V. 10.19.


[Закрыть] и поступал в жизни «по примеру академиков… во всем сомневаясь и ни к чему не пристав»[254]254
  Ibid. 14. 25.


[Закрыть]. Однако и впоследствии, уже не разделяя скептического умонастроения, Августин, тем не менее защищает скептиков, «ведь на самом деле, как он считал, – отмечает О.В. Голова, – они верили в платоновскую истину, восстановленную затем Плотином, но скрывали это от большинства людей, сознание которых – по причине их слабости – было затуманено стоическим материализмом, против которого прежде всего и выступал академический скептицизм. Таким образом, критикуя академический скептицизм, Августин, тем не менее, защищает скептиков, а вместе с ними то, что только и составляет единственное счастье человека, – Истину»[255]255
  Голова О.В. В поисках истины // Августин Блаженный. Против академиков. Три книги. Пер. О.В. Головой. М.: Греко-латинский кабинет, 1999. С. 17.


[Закрыть].

Классический скептицизм был предан забвению в Средние века. «В силу особого стечения обстоятельств, – отмечает английский исследователь С. Смит в статье «Повторное открытие скептицизма в новое время», – центральные работы античных скептиков были практически не известны на протяжении латинского средневековья (Owing to a peculiar concatenation of circumstances, the central works of ancient skepticism were practically unknown through the Latin Middle Ages). Некоторые из них так и не были восстановлены, другие были обнаружены только в 15-м и 16-м веках, и тогда они вновь стали центром внимания и главной движущей силой развития философского скептицизма нового времени. Из трех основных трудов по античному скептицизму, дошедших до нас, – Сочинений Секста Эмпирика, Жизни Пиррона Диогена Лаэртского и Академии Цицерона, – только первый и третий были известны некоторому – довольно незначительному – числу людей на средневековом Западе, в то время как второй, по-видимому, был совсем неизвестен (Of the three major ancient writings on skepticism still extant – Sextus Empiricus’s Opera, Diogenes Laertius’s Lifeof Pyrrho, and Cicero’s Academica – the first and the third where known to a very few in the West During the Middle Ages, while the second was apparently wholly unknown). Произведения Секста Эмпирика, представляющие собой гораздо более важный и наиболее подробный из трех источников, не оказали заметного влияния в Средние века (although we know of three early-fourteens-century manuscripts of a complete Latin translation of the Outlinesof Pyrrhonisn), хотя нам известно о трех рукописях начала 14 века, содержащих полный перевод на латынь Пирроновых положений. Но до сих пор не появилось никакого свидетельства, которое бы указывало на то, что кто-либо кроме переводчика действительно читал эту работу… …(no evidence has thus far appeared to indicate that anyone other than the translator actually read the work)»[256]256
  Schmitt Ch. B. The rediscovery of ancient scepticism in Modern times // The Skeptical Tradition. Ed. By Burnyeat M. Berkeley, Los Angeles, London: University of California Press, 1983. P. 227.


[Закрыть].

Скептицизм вновь поднял голову в творчестве блестящего французского философа Мишеля де Монтеня только на исходе средневековья, в рассветных сумерках нового времени. В своих «Опытах» Монтень часто ссылается на Секста Эмпирика, заимствуя аргументацию из его сочинений. «…в историю философии нового времени, – отмечает М.М. Сокольская, – скептицизм вошел…под своим «пирроновским» именем, тем более, что именно на Секста опирались две важнейшие в этом отношении книги конца XVI века: ученый латинский трактат португальца Франсиско Санчиса «Quodnihilscitur» («О том, что все непознаваемо»), опубликованный в 1581 г., и намного более важная для широкого распространения скептических идей книга, написанная на доступном куда более широкому кругу читателей французском языке, выдержавшая между 1580 и 1669 гг. 37 изданий и получившая прозвище «Библии скептицизма» – «Опыты» Мишеля Монтеня»[257]257
  Сокольская М.М. Бесконечное приближение к истине // Цицерон М.Т. Учение академиков. Пер. Н.А. Федорова. М.: «Индрик», 2004. С. 13–14.


[Закрыть]. «Что же до слова «scepticus», – отмечает та же исследовательница, – латинизированной формы греческого заимствования, оно появляется впервые в 1430 г., когда итальянский гуманист Амброджо Траверсари (1386–1439) перевел на латинский язык биографический компендий Диогена Лаэрция. Сексту Эмпирику пришлось дожидаться латинского перевода, а – значит, и относительно широкого распространения, еще более 100 лет – «Пирроновы положения» по латыни впервые были опубликованы в Париже в 1562 г. Впрочем, греческие рукописи Секста, привезенные в Италию из Константинополя, были в нескольких библиотеках доступны немногочисленным тогда знатокам этого языка в Западной Европе уже со 2-й четверти XV в. Во всяком случае, есть свидетельства, что изложенное в Диогеновой «Жизни Пиррона» занимало умы ученого мира в середине XVI в.»[258]258
  Там же. С. 12.


[Закрыть].

Помимо Мишеля Монтеня необычайно симпатизирует скептицизму другой французский философ – Пьер Гассенди: «…чистосердечно признаюсь в том, что из всех философских учений мне ничто никогда не было так по душе, как прославленная непознаваемость (акатойг||да) академиков и пирронистов»[259]259
  Гассенди П. Парадоксальные упражнения… С. 10–11.


[Закрыть]. Примечательно уже упоминавшееся свидетельство Гассенди: «…когда мне…пришлось целых шесть лет исполнять в академии Экса обязанности профессора философии, и именно аристотелевской, то хоть я и старался всегда, чтобы мои слушатели умели хорошо защищать Аристотеля, однако в виде приложения излагал им также такие взгляды, которые совершенно подрывали его догматы. И если первое я делал в силу известной необходимости, вызванной условиями места, времени и окружающей среды, то второе – из-за того, что умалчивать об этом я считал недостойным порядочного человека; такой подход давал слушателям разумное основание воздерживаться от одобрения вышеназванной философии»[260]260
  Гассенди П. Парадоксальные упражнения… С. 11.


[Закрыть].

«Сейчас очевидно, – отмечает С. Смит, – что открытые заново тексты античных скептиков сыграли важную роль в развитии философии нового времени. В течение последних пятидесяти лет различные исследователи постепенно проясняли роль скептицизма в интеллектуальном климате 16-го, 17-го и 18-го столетий. И хотя среди исследователей имеются некоторые расхождения в отношении того, какую именно роль сыграло скептическое течение в развитии философии, теологии, науки и литературы этого периода, большинство исследователей сходится в том, что восстановление и усвоение учений античной скептической школы имело первостепенное значение» («…Although there is a certain amount of disagreement among scholars as to precisely what significance the skeptical movement had in the development of philosophy, theology, sciense, and literature during this period, most interpreters agree that the recovery and assimilation of the teachings of the ancient skeptical school was of primary importance»)[261]261
  Schmitt Ch.B. The rediscovery of ancient scepticism in Modern times // The Skeptical Tradition. Ed. By Burnyeat M. Berkeley, Los Angeles, London: University of California Press, 1983. P. 225.


[Закрыть].

В философском контексте эпохи нового времени наиболее близок скептицизму Дэвид Юм. Если его современники, не сомневаясь в существовании объективной действительности, задавались вопросом о соответствии ей человеческого мышления, то Юм полагал, что, возможно, вопрос об истинности знаний, отражающих мир, не имеет смысла, т. к. Не исключено, что нет самого мира. Честно признаваясь во множестве противоречий, возникающих в процессе философского изыскания: «…все эти вопросы приводят меня в полное замешательство, и мне чудится, что я нахожусь в самом отчаянном положении, окружен глубоким мраком и совершенно лишен употребления всех своих членов и способностей… я вижу себя запутавшимся в таком лабиринте, что, должен признаться, не знаю, ни как исправить свои прежние мнения, ни как согласовать их друг с другом»[262]262
  Юм Д. Трактат о человеческой природе… С. 384–385, 396.


[Закрыть], Юм подчеркивает, что там «где люди крайне уверены в своей правоте и высокомерны, они обычно больше всего ошибаются и дают волю страстям без надлежащей осмотрительности и осторожности, которые только и могли бы обезопасить их от величайших ошибок»[263]263
  Юм Д. Исследование о принципах морали. С. 321–322.


[Закрыть] и приходит к выводу, что он «должен уступить течению природы, подчинившись своим внешним чувствам и рассудку»; «и в этом слепом подчинении, – отмечает Юм, – лучше всего выражаются мое скептическое настроение и мои скептические принципы»[264]264
  Юм Д. Трактат о человеческой природе… С. 385.


[Закрыть].

И. Кант, который, несмотря на свой критицизм, был весьма далек от скепсиса, относительно скептицизма Юма замечает следующее: «…он [Юм] лишь сумел для безопасности посадить свой корабль на мель скептицизма, где этот корабль мог бы остаться и сгнить, тогда как у меня дело идет о том, чтобы дать этому кораблю кормчего, который… мог бы уверенно привести корабль к цели»[265]265
  Кант И. Пролегомены… С. 76.


[Закрыть]. «…скептики положили начало той философской традиции, – справедливо отмечает Г.К. Тауринь, – которая в новое время породила таких выдающихся мыслителей как Юм и Кант. Секста Эмпирика с полным правом можно назвать «античным Кантом», ибо идея вещи в себе, а также термины «феномен» и «ноумен» берут свое начало от скептицизма его учения»[266]266
  Тауринь Г.К. Понимание специфики философского познания мира в развитии скептицизма // Античная философия: специфические черты и современное значение. Материалы научной конференции по античной философии. Рига: Зинатне, 1988. С. 49.


[Закрыть].

Возможно утверждать, что скептический заряд несут в себе такие направления философии нового и новейшего времени, как позитивизм и прагматизм. Первый, отказываясь от общих положений и интегральных идей, апеллирует к эмпирической данности, выстраивая на ней особую, не метафизическую «положительную» философию. Эмпиризм, свидетельства непосредственного опыта провозглашаются позитивизмом единственным критерием практики и мышления. Но ведь древние скептики, также отказываясь от общих утверждений, вернее, воздерживаясь от них, следовали непосредственной феноменальной данности, именуя ее своим критерием[267]267
  См.: Sext. Emp. Pyrrh. I. 21.


[Закрыть]. Прагматизм, также не отличаясь познавательным оптимизмом, но и не отрицая, в отличие от позитивизма, необходимость интегрального знания, получает последнее с помощью субъективного волевого акта, упорядочивая действительность и выстраивая ее по образу и подобию субъекта. Мир становится таким, каким он представляется человеку, который творит его в силу своего субъективного опыта и переживания. То же самое встречаем в сочинениях Секста Эмпирика[268]268
  См.: Ibid. 13, 17, 19, 22, 24, 231.


[Закрыть]. Кроме того, наблюдая критерий прагматизма, при котором истинно то, что отвечает практической успешности действия, невозможно не вспомнить, про «эвлогон» Аркесилая, который не признает никаких разумных доказательств и для которого критерием истины является только практическая разумность, которая или указывает на успех предприятия, или не указывает на него[269]269
  См.: Sext. Emp. Adv. math. VII. 158.


[Закрыть]. Таким образом, в исходных положениях позитивизма и прагматизма видим некоторое повторение тех взглядов, которые явились миру на два тысячелетия раньше. То же можно сказать и о других направлениях современной философии.

Возможно, что идее, согласно которой «ничто не ново под солнцем» (лат. «nil novi sub sole»), нельзя отказать в определенной справедливости: все было, все есть, все будет. Бытие меняет свои формы, но не меняется принципиально само, будучи самотождественным. Одной из основных философских идей, или «врожденных идей» человеческого ума является утверждение о том, что за видимым разнообразием мира скрывается невидимая, вечная и однородная его основа. У Демокрита, например, эта мысль выражена таким образом, что реально и изначально существуют только атомы и пустота, а все остальное, весь мир есть только та или иная их комбинация: соединение атомов образует вещи, разъединение – гибель их. Поэтому, атомы представляют собой подлинное бытие, которое не меняется вообще: атомы были, есть и будут; меняются же только формы этого бытия – различные комбинации атомов. Формы преходящи; бытие, из них состоящее, самодовлеет и поэтому неподвижно и вечно. Всеобщий преформизм есть универсальная формула этого бытия: изменение является формальным, но не содержательным, меняются только формы, а не суть. Почему бы не предположить, что точно так же дело обстоит и с мышлением: в очевидном многообразии проявлений человеческого духа реализуется некое неизменное его содержание. Разные слова, но одна суть. Тысячи интеллектуальных модификаций, но один и тот же смысл. Вроде бы – постоянно новое, на самом же деле – всевозможные интерпретации старого. «In omnibus aliquid, in toto nixil, – гласит латинский афоризм, – во всем кое-что, в целом ничто». Одни и те же вопросы и одни и те же сюжеты, воплощенные в разных формах в зависимости от временной и национальной специфики. Действительно «старые философские места, одни и те же с начала веков» (Ф.М. Достоевский). Нет, наверное, думающего человека, который когда-либо самостоятельно не создал бы некую оригинальную мысль или не открыл бы какую-то небывалую истину и не удивился бы до глубины души, когда узнал, что эта его идея уже была когда-то, где-то и кем-то высказана и совсем не является новой. В вышесказанном, наверное, невозможно обнаружить ничего удивительного, если исходить из единства философского мышления, несмотря на разъединяющие различных мыслителей эпохи и континенты, и единства бытия, несмотря на бесчисленные его формы и проявления. Бытие едино в своей основе. Универсальные связи и закономерности, пронизывающие мир, обуславливают его самотождественность, которую человек всегда чувствовал, ощущал, понимал, осознавал – в разных местах и в различные эпохи – по-разному, но сущность была, по большому счету, одной и той же: китайцы осознавали эту самотождественность бытия как Дао, Пифагор называл ее Числом, Гераклит – Логосом, Аристотель – Умом, Гегель – Абсолютной идеей, материалисты – бесконечной и вечной материей. Архэ милетских философов, бытие элеатов, атомы Демокрита, идеи Платона, Единое Плотина – не выражают ли, в конечном итоге, одну и ту же реальность? В разных категориях люди высказывали, по сути, одно содержание; и не могли высказывать разное, так как видели вокруг себя, по существу, одну и ту же действительность, их окружал единый в своей основе мир. Поэтому Гегель справедливо замечал, что нет истории философии, существует только одна философия. Бесчисленные воззрения и системы различных эпох и народов – только одно воззрение всего человечества, единое и самодовлеющее в конечном итоге[270]270
  См.: Гегель. Энциклопедия философских наук. Т. 1. С. 218–219.


[Закрыть]. Поэтому философские идеи и учения прошлого представляют собой не собрание реликтов, имеющих для нас музейное значение, а примеры вечного и постоянно актуального, в силу чего об истории философии, о предпосылках, становлении и развитии идей, об исторических судьбах воззрений следует говорить, памятуя о том, что nil novi sub sole.

Автор не разделяет позицию современного превосходства над древней философией, когда она рассматривается в качестве давно превзойденных и оставленных в прошлом «реликтов», покрытых «пылью времен» и имеющих для нас только «музейное значение», а, наоборот, исходит из идеи философского равенства и партнерства по отношению к древней философии, многие построения которой не «устаревают», и сегодня актуальны и открыты для диалога не менее, чем сотни лет назад. В данном случае будет небезинтересным замечание английских ученых Дж. Аннас и Дж. Барнеса: «Современные скептики повторяют и усовершенствуют аргументы – от утонченных до грубых, – выдвинутые Секстом, при этом сами они сделали на удивление мало пополнений в арсенал Секста» («The arguments, which vary from the subtle to the crass, have been repeated and refined by modern skeptics, who have provided remarkably few additions to Sextus’ forces»)[271]271
  Annas J., Barnes J. The modes of skepticism. Ancient texts and modern interpretations. Cambridge, London: Cambridge Universiti Press, 1985. Р. 17.


[Закрыть]. По крайней мере, вопрос о наличии поступательного развития философской мысли в исторических масштабах является непростым и не имеет однозначного, окончательного и общепризнанного ответа.

Если в античной философии скептицизм являлся самостоятельным философским направлением и реализовался как тип мышления в полной и законченной форме, то в предыдущие и последующие эпохи философской мысли он тоже присутствовал, но играл, как правило, инструментальную роль. Эти две формы скептицизма – полный и инструментальный являют более различий, чем сходства: частичный, или инструментальный скептицизм присутствует в любой системе взглядов, ибо утверждая нечто, надо отрицать противоположное или сомневаться в нем; воздвигая новое нужно или ломать, уничтожать старое или «снимать», преодолевать его. В обоих случаях не обойтись без относительного скептицизма, который, опрокидывая одно, тут же возводит другое, сомневается или отрицает первое только для того, чтобы утвердить второе, выступая, таким образом, орудием, методом утверждения. Полный, или автономный скептицизм не ставит своей целью никакое утверждение или отрицание, не стремится вообще ни к какому результату; и в этом он, будучи на первый взгляд причастным частичному скептицизму, в известном смысле, противоположен ему, как и любому догматизму вообще. Сам термин «скептицизм» происходит от греческого глагола «σκέπτομαι» («skeptomai»), что в дословном переводе означает «я осматриваюсь, рассматриваю, смотрю, взираю, обдумываю, взвешиваю, обращаю внимание на что-либо». «Греческий глагол σκέπτομαι, – отмечает М.М. Сокольская, – означает просто «внимательно рассматривать», тем самым «исследовать», он примерно синонимичен другому глаголу, которому суждена была еще более блестящая карьера в истории европейской философии: θεωρεω. В этом значении употребляет слово «скепсис» Аристотель в первом предложении «Первой аналитики»[272]272
  Сокольская М.М. Бесконечное приближение к истине // Цицерон М.Т. Учение академиков. Пер. Н.А. Федорова. М.: «Индрик», 2004. С. 6–7.


[Закрыть]. Греческий термин «σκεπτικός» («skeptikos») переводится на русский как «склонный к рассматриванию, к размышлению». Таким образом, давая предельно краткую характеристику скептицизму, можно квалифицировать его даже не как сомнение, а всего лишь как мысленное рассматривание чего-либо, размышление. «Скептицизм, лежащий в основе философского анализа, – отмечает Т. Н. Власик, – направлен на постижение истины, является не принципом и не источником содержания философии, а характеристикой самого процесса начинающейся философской работы»[273]273
  Власик Т.Н. Роль скептицизма в становлении философской критики. Ленинград, 1991. Рукопись депонирована в ИНИОН РАН № 43897 от 12. 02. 91. С. 12.


[Закрыть]. «Исповедуемый…культ непостижимой истины, – справедливо отмечает А.В. Семушкин, – не отнимает у скептика ни права, ни долга искать ее, и пока она не найдена, философ-скептик безропотно готов нести на себе тяжкое, но возвышенное бремя ее поиска. Он подобен тому человеку, который, по словам Гете, «должен верить, что непостижимое постижимо: иначе он не стал бы исследовать». Античный скептик убежден в том, что истина непостижима, но ведет себя так, как если бы она была постижима: вопреки заверениям своего разума, он ее ищет, созидая тем самым философию»[274]274
  Семушкин А.В. Античный скептицизм. Лекция 1. Пирронизм / / Вестник Российского университета дружбы народов. Философия. Bulletin of Peoples Friendship University of Russia. Philosophy. М., 1997. № 1. С. 178–179.


[Закрыть].

Понятно, почему скептицизм всегда играл и играет столь важную роль в любой системе философской мысли. Ведь сама философия, в конечном счете, есть не что иное, как поиск, как вечный поиск ответов на вопросы, путей разрешения проблем, способов преодоления противоречий и недоразумений и методов самого этого поиска. Последний же не только всегда сопряжен с сомнением, но и составляет с ним единое целое, которое и есть философское мышление. Без сомнения нет поиска. Без поиска нет философии. Последняя, пожалуй начинается там и тогда, где и когда появляется сомнение; и чем больше последнее по масштабу и роли в процессе мышления, тем, пожалуй, философия в большей степени соответствует своему назначению. Чем увереннее человеческая мысль, тем она менее мобильна, более самодовольна, и тем менее у нее остается шансов обнаружить искомое ею. Напротив, чем она неспокойнее, чем больше в ней сомнений, тем более она активна и плодотворна. Наверное, только то мышление, которое окружено со всех сторон противоречиями и тупиками, десятками различных позиций, ни одна из которых не представляется ему более предпочтительной, то мышление, которое мечется в мучительном поиске между всеми этими позициями, разрывается на части и отчаянно сомневается решительно в любой достоверности и любом предпочтении, и может называться подлинно философским. «Сомнение, неуверенность, – безусловно, первые двигатели философии, – говорит М.М. Сокольская, – наверное, даже до знаменитого «удивления». Повседневный опыт подсказывает каждому, что наши мнения и представления о вещах переменчивы, сегодня нам кажется одно, завтра – другое, и очень хотелось бы и нужно бы знать, «как все обстоит на самом деле», но непоколебимая уверенность почти недостижима. В то же время простой здравый смысл основывается на том, что все непременно как-то обстоит на самом деле, т. е. за поверхностью наших изменчивых и часто ошибочных представлений скрывается – всякий раз единственная – истина. Именно эта интуиция повела, судя по всему, к появлению особых «профессионалов мышления», любомудров, «философов»…Обычный человек не имеет времени и возможности остановиться в потоке повседневного опыта. Он вынужден довольствоваться исправлением – если удастся – своих мнений о том или ином частном предмете, но не имеет шанса отыскать оснований, на которых могла бы покоиться уверенность. Философ же волевым усилием вырывает себя из жизненного потока, из погони за тем, что кажется, чтобы задуматься о том, «каковы вещи сами по себе», какова их природа»[275]275
  Сокольская М.М. Бесконечное приближение к истине // Цицерон М.Т. Учение академиков. Пер. Н.А. Федорова. М.: «Индрик», 2004. С. 37–38.


[Закрыть]. Сомнение, или скептическое умонастроение – необходимое условие для этого первого философского шага мыслителя, состоящего в том, что он «вырывает себя из жизненного потока» навстречу, может быть безнадежному, но ни в коем случае не бессмысленному поиску истины.

История мировой философии представляет собой, в широком плане рассмотрения, именно этот напряженный и болезненный процесс постоянного поиска истины, который характерен для всех эпох. Древний Восток пытался уловить тайные силы бытия и управлять течением жизни, вступая с ними в некий мистический контакт. Древние греки стремились во что бы то ни стало найти мировой принцип, единым актом объясняющий все мироздание (архаика), позже – построить всеобъемлющую систему, способную исчерпать космос во всех его частях, формах и проявлениях (классика) и, наконец, найти стабильный путь к безусловному индивидуальному счастью (эллинизм). При всей своей положительности и, на первый взгляд, догматизме, средневековая философия терялась в нескончаемых спорах о Боге, мире и человеке: следует ли только стихийно и слепо верить, не пытаясь что-либо понять или осознать или же помимо этого можно еще и кое-что знать и даже доказывать. Безусловный рациональный пафос нового времени с его антропоцентризмом и безудержным стремлением проникнуть в тайны природы, чтобы властвовать над последней, обернулся в современную эпоху крайним философским разочарованием и гносеологическим пессимизмом. В ХХ веке человек получил такие результаты своей самонадеянности и гордости в течение предыдущих трех столетий, что вынужден был отказаться от лестного статуса «хозяина природы» и радикально пересмотреть все прежние свои позиции; при этом понятное оказалось неведомым, ясное и простое – темным и запутанным, стабильное – хаотичным, а осмысленное – абсурдным. Современная философия в лице множества направлений и течений, в известном смысле, теряется в поиске места, роли и назначения человека в мире, пытается обозначить контуры будущего и понять прошлое. Во все эпохи различными способами человек пытался понять как соотносится фундаментальное единство мира с его очевидным и бесконечным многообразием, проникнуть в тайную и недоступную ему сущность вещей через видимые и доступные ему явления, выяснить – случаен и преходящ окружающий его мир или же закономерен и стабилен, а также – скован человек и влечется кем-то или чем-то по жизни или же сам формирует свой путь и следует, куда хочет и т. д.

Кроме того, в философии вполне недвусмысленно звучали сетования по поводу трудностей указанного поиска. Знаменитая буддистская тетралемма, «суета сует» Экклезиаста, релятивизм греческих софитов, сократовское «я знаю только то, что ничего не знаю», тропы философского воздержания Секста Эмпирика, апофатическая теология средних веков, «идолы» Ф. Бэкона, «поток впечатлений» у Д. Юма, кантовская «вещь в себе», иррационализм «философии жизни», позитивистский отказ от поиска интегральных оснований бытия, субъективистское сосредоточение в прагматизме, отчаянные герменевтические попытки сознанием преодолеть границы сознания, безысходная трагическая обреченность человека в экзистенциализме – не есть ли все это тяжелое, но откровенное признание человека самому себе относительно незначительных, в конечном счете, гносеологических возможностей и малых шансов достижения искомого. Не говоря уже о том, что во все времена человек пытался осознать степень добродетельности или порочности своей жизни, нарисовать картину должного и воплотить ее в реальность; глядя в прошлое, он видел там зло и, как ни пытался, не мог найти в истории хотя бы десяток-другой счастливых лет, отмеченных всеобщим процветанием. Во имя преодоления социального зла было создано множество моделей идеального общежития, которые все, однако, при их реализации оборачивались тем же злом, но только в иных формах. Что оставалось человеку, как не усомниться самым радикальным образом в возможности и смысле социального и исторического счастья? Итак, видим, что вся история философии представляет собой грандиозное в пространстве и времени сомнение человеческого духа в результатах его нескончаемого поиска ответов на так называемые вечные вопросы. Сомнение, которое появилось одновременно с проблемой познания и рождением самой философии, которое связано со знаменитым ответом Пифагора на вопрос флиунтского тирана Леонта, является ли он (Пифагор) мудрецом: «Я не мудрец, но только философ»[276]276
  См.: Diog. L. VIII. 8.


[Закрыть]. В этих известных словах, условно знаменующих собой рождение философии, достаточно четко обрисована гносеологическая проблематика: у познания есть границы, разум не всесилен, по, подобно планете, вращающейся вокруг солнца, обречен на вечный путь вокруг света истины и на вечную же невозможность полного с ней соединения.

Философия же как форма духовной культуры, рационально ищущая наиболее общие стороны бытия во всех его частях, формах и характеристиках всегда стремится к интегральному и широкому знанию. Обобщая главное в частных разделах знания, философия возвышается над ними и является своего рода их интегральной нитью. Масштабы ее намного превосходят области исследования последних; и если в их прогрессе вряд ли можно усомниться, то философия в плане своих результатов, в известном смысле, и по очень большому счету, осталась на том же месте, где стояла несколько тысяч лет назад. Реален ли внешний мир? Что он из себя представляет? Познаваем ли он и есть ли границы у познания? Кто такой человек? Откуда он пришел и куда направляется? В чем его смысл и предназначение в мире? Почему все так, как есть, а не так, как должно быть? Возможно ли что-либо изменить?…Эти и другие вопросы стояли перед человечеством на заре цивилизации и ныне стоят во всей силе и трагической остроте. Кто может утверждать, что хотя бы на один из «вечных» вопросов был найден удовлетворительный ответ? невозможно не удивиться при мысли об огромном количестве выдающихся умов, каждый из которых пытался ответить. Причем невозможно утверждать, что на «вечные» вопросы никто никогда не отвечал. Как раз наоборот, ответов было всегда очень много, но те же самые вопросы почему-то не пропадали. Бесчисленное количество попыток было сделано всеми поколениями людей, но результат их, в конечном счете, невелик. Здесь могут возразить, что данное утверждение догматично, что однозначного ответа быть не может, что ответ всегда историчен и поэтому многогранен, что абсолютная истина недостижима, познание бесконечно, что каждая эпоха в истории философии – это приращение духовного наследия человечества, открытие новых граней и сторон бесконечного по своей сути мира. Но ведь с таким же успехом можно предположить, что история философской мысли представляет собой не столько приращение и обогащение каждого предшествующего знания любым последующим, сколько вечное движение по кругу и постоянную смену форм знания без изменения его сути. Во всяком случае концепции прогресса и циклизма всегда боролись и борются друг с другом, поэтому ни одной из них нельзя отдать решительного предпочтения. Не исключено, что на глобальные вопросы бытия всегда давался один и тот же ответ, сутью которого было отсутствие ответа. Возможно ли не усомниться в правомерности и небесполезности гносеологических устремлений человека, в его философских притязаниях вообще? не является ли человек, непредвзято посмотревший на окружающий мир и самого себя, существом вечно изумленным и озадаченным: «Что это все?!». По поводу роли и статуса философского сомнения английский ученый Д. Седли отмечает: «Обычно… утверждение сомнения – это не более, чем обезоруживающее своей откровенностью признание преданного идее системосоздателя в том, что его заключения не обоснованы и носят неизбежно рискованный характер. Это – добровольно принятый противовес чрезмерному дидактизму и догматизму, скромная жертва на алтарь интеллектуальной честности» («Usually… the assertion of doubt is nothing more than a disarmingly frank acknowledgment by a committed system-builder that his conclusions are necessarily hazardous and unproven, a self-imposed counterweight to excessive didacticism and dogmatism, a modest sacrifice at the altar of intellectual honesty»)[277]277
  Sedley D. The Motivation of Greek Scepticism // The Skeptical Tradition. Ed. By Burnyeat M. Berkeley, Los Angeles, London: University of California Press, 1983. Р. 10.


[Закрыть].