Текст книги "Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки"

На полях: хороший, плохой, злой

«Эротическое поведение противоположно обыденному поведению так же, как трата противоположна накоплению. Если мы живем, повинуясь велениям рассудка, то пытаемся приобрести разного рода блага, работаем с целью приумножения наших ресурсов – или наших знаний, – стараемся любыми способами обогатиться и обладать все большим количеством [благ]. В принципе именно таково наше поведение в социальном плане. Но в минуту крайнего сексуального возбуждения мы ведем себя противоположным образом: мы без меры расходуем наши силы и порой, в жестоком порыве страстей, без какой-либо пользы для себя растрачиваем значительные энергетические ресурсы. Сладострастие так близко разорительному растрачиванию, что мы называем «малой смертью» момент, когда оно достигает своего пика. Соответственно, образы, воскрешаемые в памяти эротически чрезмерным, всегда пребывают в беспорядке. Нагота разрушает благопристойность, которую мы придаем себе при помощи одежды. Но, встав на путь сладострастного беспорядка, мы не удовлетворяемся малым. Нарастание присущей нам от рождения чрезмерности иногда сопровождается разрушением или предательством».

Жорж Батай – «Суверенный человек Сада».

То было время, когда молодые восстали, и это было так ново, так яро, что мало кто всерьез размышлял о перспективах такого восстания. Но для профилактики или просто по старой строевой привычке институты государственной безопасности и пропаганды включись в игру на правах кнута и пряника.

Примером того, как идеологизированная массовая культура 1950-х пыталась работать с бунтующей молодежью, может послужить знаменитый фильм Николаса Рэя «Бунтарь без причины», вышедший в 1955 году и принесший бессмертную, как позже выяснилось, славу исполнителю главной роли – Джеймсу Дину. Грубоватый, глуповатый, но, в общем, милый и симпатичный Дин бунтует не потому, что его что-то не удовлетворяет, но потому, что у него такой возраст – он бунтует без причины, то есть без мысли и рефлексии, он бунтует не для чего-то, но отчего-то, будь то неосознанное желание или подростковые проблемы с социализацией. Без причины – это значит: бунтовать, по-хорошему, незачем.

Герой Дина Джим – не революционер, но ребенок, заблудившийся в очень большом и слишком враждебном мире. Ему поможет не бунт, но единственно крепкая семья и надежная работа. Его проблемы типичны, в них нет ничего особенно: его раздражают его смешные буржуазные родители, у него проблемы с задиристыми сверстниками, он влюблен в несвободную девочку, ему необходимо выплеснуть тонны накопившейся агрессии… Кого миновала чаша сия?

Натурализовать социальный конфликт, сделать его слишком обыкновенным, слишком простым, временным и скоропреходящим – вот эффективное оружие против критики, лекарство от агрессии и борьбы. Главные фразы фильма: «Это просто возраст», «Это случалось со всеми, когда они были в твоем возрасте» и так далее в том же сусальном духе. Одним словом, нечего переживать, всё наладится (или – почему бы и нет? – на издевательски современный мотив: секса нет, но вы держитесь). Кое-что надо просто перетерпеть: мальчики от века хотят доминировать, захватывать и побеждать, девочки хотят быть любимыми, они хотят, чтобы их усталые работящие отцы целовали их перед сном – такой домашний, такой уютный и, главное, абсолютно стерильный фрейдизм. Обо всем этом снимут кино, и многие-многие дети впредь и вовек из любви к гипнотическому красавцу Джеймсу Дину будут отправлять свое безопасное (ибо беспричинное) бунтарство без шума и пыли, так, чтобы вырасти без стыда и совести, зато с идеальной прической и страстным загадочным прищуром.

Бит-поколение в сравнении с Дином – это как коктейль Молотова в сравнении с коктейлем «Секс на пляже». На самом деле в 1950-е в Штатах шла совсем другая, куда более взрывоопасная игра.

*

Теперь займемся прикладной компаративистикой – подробней остановимся на соотношении трех близких друг к другу единовременных культурных течений: битников, хипстеров и экзистенциалистов. Первые два течения, местами сливающиеся до неразличимости, рождены в Америке, третье является частью европейской послевоенной исторической ситуации. В вопросе о сходствах и различиях между битниками и хипстерами я обращусь к знаковому эссе Нормана Мейлера под названием «Белый негр: поверхностные рассуждения о хипстере», опубликованному в том же, что и «На дороге», 1957 году в журнале «Dissent». Затем я привлеку к нашему сравнению позицию Жана-Поля Сартра из его программного доклада «Экзистенциализм – это гуманизм». В итоге выясним, так ли уж близки европейские и американские бунтари той эпохи.

Норман Мейлер в своем тексте исходит из той культурно-исторической ситуации, когда западная цивилизация впервые в своей истории столкнулась с радикальным обессмысливанием жизни, потерей тех смыслов, которые определяли весь ход западной истории с начала эпохи Модерн. Две войны и неожиданный капиталистический ступор Великой депрессии пошатнули некогда устойчивые прогрессистские ценности, и именно в XX веке слова Ницше о смерти Бога (как смерти традиционных вертикальных смыслов), слова Кьеркегора об абсурдности экзистенции перед лицом неминуемой смерти были восприняты всерьез – и на деле. При этом вполне понятно, почему подобная ситуация могла сложиться в Европе – это ее собственные исторические ценности были утеряны в ходе ее же внутренней войны. Неожиданно в данном случае то, что упаднические настроения как-то перекинулись на Соединенные Штаты, которые, во всяком случае риторически и декларативно, с самого начала своего независимого существования пытались отмежеваться от парадигм старой Европы, выступали с позиции, так сказать, органического изоляционизма. Однако столкновение с охваченным огнем европейским миром в ходе войн, как оказалось, инфицировало вирусом потери смыслов даже далеких и прагматичных американцев – ярким примером тому выступает литература потерянного поколения, очень созвучная экзистенциалистским европейским настроениям, часто характеризуемая именно как экзистенциалисткая, иногда с приставками «пред» или «прото».

Выходит, что и после Второй мировой эти настроения никуда не делись, разве что уплотнились и усилились. Новое поколение, задетое войной скорее по касательной, но не прямо, вынуждено было подыскивать свой собственный ответ на мировой аксиологический кризис. Учитывая аналогичность исходных ситуаций, Мейлер прямо и без раздумий называет хипстера американским экзистенциалистом.[53]53
  Мейлер Н. Белый негр. Поверхностные размышления о хипстере. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. С. 23.


[Закрыть] И этот новый человеческий тип со старыми проблемами занимает в современном мире следующую позицию: «… если удел человека двадцатого века – жить в обнимку со смертью смолоду и вплоть до преждевременно приходящей старости, то единственным достойным ответом будет принять предлагаемые смертью условия игры, воспринять ее как непосредственную ежеминутную опасность, устраниться от общества, отказаться от своих корней и отправиться в неизведанное, отдавшись воле бунтарских императивов собственного Я. Одним словом, неважно, преступна жизнь или нет, единственный выход заключается в том, чтобы поощрять в себе психопата, погружаясь в те области опыта, где безопасность становится синонимом скуки, а значит – болезни, где существование возможно только в настоящем без прошлого и будущего, без планов и воспоминаний, где нужно жить до последнего предела, когда будешь окончательно разбит»[54]54
  Там же. С. 23–24.


[Закрыть], то есть станешь битником, хотя бы на словах.

Вот вам рецепт: в мире без абсолютных смыслов глупо делать вид, что вчерашние социальные установления по-прежнему работают; перед лицом необратимой и совершенно бессмысленной смерти нужно скинуть с себя тесные одежды устаревшей цивилизации и отдаться тому единственному, что всецело достоверно и что не нуждается во внеположной санкции, – сиюминутному опыту, фактичности, тому, что безусловно есть, осмысляешь ты это так или эдак, осмысляешь ли вообще или нет. Это область непосредственного опыта, область чувства и эмоции скорее, чем интеллекта, область непротяженного времени, когда действие осуществляется исходя из настоящего без оглядки на прошлое и будущее. У человека, живущего так, нету памяти и нет планов, он равен моменту и себе, такому, который вмещается в момент, – всё прочее излишне, всё прочее ложь и отжившие байки, которые более не звучат в мире, на который со всех сторон наставлены ядерные боеголовки, так, что даже Бог или боги решили капитулировать куда-то, где безопаснее.

Надо сказать, вполне логичное решение в этой сложившейся ситуации. Если смыслов нет, то не надо из каких-то дурацких приличий делать вид, что они всё еще есть. Надо жить так, как только и можно жить в мире без смыслов – не осмысляя, но действуя, причем исходя, опять-таки, не из смыслов, а из импульсов, чувств. В вековечном споре чувств с разумом первые побеждают нокаутом, уверенно и без сомнений (сомнения ведь тоже от разума). Жизнь, скорее животная, чем человеческая, что и следовало ожидать при том, что у человека изымается его конститутивная смыслопорождающая функция рациональности. Животная жизнь, но по-животному вольная, свободная. В каком-то смысле: свободная от смыслов, которых и так нет, но подчиненная этим самым импульсам, внезапным желаниям правой пятки, бесчисленным склонностям и позывам, с помощью которых живое существо вписано в окружающую среду. Проект радикальной антропологизации, торжество дарвинизма с неожиданной стороны: не с той, из которой исходят, а с той, к которой приходят. Дарвинизм как судьба, и животное как цель человека. Анти-Кант: свобода – это следование естественным склонностям[55]55
  Делез и Гваттари подсказывают еще более точное слово: не склонность, не чувство, но аффект: «Аффект – быстрая разгрузка эмоции, быстрый ответ, тогда как чувство – это всегда смещенная, задержанная, сопротивляющаяся эмоция. Аффекты суть снаряды – такие же, как оружие, тогда как чувства интроспективны, подобно инструментам». – Делез Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато. С. 675.


[Закрыть].

Само собой, это только одна из возможных точек зрения на ситуацию, возможно, излишне ерническая и негативная. Можно и порадоваться: жизнь без высоких смыслов есть жизнь в свое удовольствие – «ради оттяга субботними вечерами, отказываясь от интеллектуальных удовольствий в пользу более насущных телесных развлечений»[56]56
  Мейлер Н. Белый негр. С. 27.


[Закрыть]. У животного есть это сладкое преимущество – не думать, как говорится, не заморачиваться, а просто получать кайф от удовлетворения естественных телесных нужд. Как учил Эмерсон: даже если в жизни ничего особенного не вышло, всегда можно просто жить и радоваться этому…

Ни в коей мере не хочу прозвучать как-то неполиткорректно, тем более что на этом настаивает сам Норман Мейлер, но всё же показательно, что образцом для такой хипстерской жизни выступает именно негр: «…у истоков движения хипстеров стоит негр, ведь он уже двести лет выживает на границе тоталитаризма и демократии. Однако своим присутствием в качестве рабочей философской системы в различных плоскостях американской жизни хипстеризм, вероятно, обязан джазу, подобно лезвию ножа тонко и глубоко проникшему в культуру и оказавшему сильное влияние на поколение авангарда – то самое послевоенное поколение авантюристов, представители которого (кто сознательно, а кто под давлением среды) впитали в себя суммарный опыт разочарования и отвращения двадцатых годов, Великой депрессии и войны»[57]57
  Там же. С. 25.


[Закрыть]. Германн фон Кайзерлинг после возвращения из Америки отметил, что негр там – больший американец, чем сам американец. Битники осознали свое Новое Видение не раньше, чем услышали первые звуки негритянского бибопа. Хипстер учится у негра выживать в бессмысленном мире, ибо негр знает в этом толк, как он знает толк в джазе, наркотиках, небезопасном сексе и уличной преступности. Ну, пускай пока что будет только джаз: «Характер и качество своего существования, своей ярости и бесчисленных оттенков веселья, страсти, апатии, ропота, конвульсий, спазмов, воплей и отчаяния своих оргазмов он выражал в музыке. Ибо джаз, по сути, и есть оргазм. Это музыка оргазмов – качественных и не очень, – которая говорила с целыми поколениями людей, говорила языком искусства даже там, где ее разжижали, извращали, портили и чуть ли не искореняли»[58]58
  Там же. С. 27.


[Закрыть]. Попытка на миллион: прожить целую жизнь по джазовой партитуре; обратиться в музыку без остатка; говорить скорее криками, чем словами; реагировать скорее синкопами, чем жестами.

Итак, под влиянием Д. Г. Лоуренса, Генри Миллера и Вильгельма Райха[59]59
  Там же. С. 25.


[Закрыть] «возникала новая порода городских авантюристов, которые отправлялись в ночь в поисках приключений, вооруженные смыслами черного человека и готовые применить их к собственной реальности. Поскольку хипстер впитал принципы негритянской экзистенции, для удобства и краткости мы можем назвать его «белым негром»[60]60
  Там же. С. 27–28.


[Закрыть]. Белое становится черным, человек превращается в свою тень. Хипстер – этакий современный дикарь, перенесший первобытные принципы, а именно отсутствие всяких принципов и полный примат телесности, в современную городскую среду. Это, конечно, приносит с собой много радости и удовольствия, а вместе с тем, конечно, много насилия, потому что таков закон тела. Мейлер знает это и говорит об этом открыто – как о факте, от которого не увернуться: «Хипстеризм же, который стремится вернуть нас к самим себе ценой допущения любого насилия на индивидуальном уровне, есть утверждение варварского начала, поскольку апеллирует к примитивным страстям человеческой природы, дабы внушить нам веру в то, что индивидуальное насилие всегда предпочтительнее насилия коллективного, совершаемого под эгидой государства; хипстеризм держится слепой веры в то, что созидательные способности человека позволяют тому воспринимать акты насилия как катарсическую ступень на пути дальнейшего внутреннего совершенствования»[61]61
  Там же. С. 57.


[Закрыть]. Не стоит отчаиваться – и в насилии есть свои светлые стороны: «Хипстер – это бунтарская клетка нашего социального организма – старается в меру собственной отваги жить и действовать сообразно принципу повиновения инстинктам и тем самым обозначает возможности, таящиеся в доселе неизведанных джунглях этического нигилизма наряду с потенциальными последствиями реализации оных. Суть выражаемой им позиции (или, если угодно, суть его веры) заключается в том, что в основе наших инстинктов лежит стремление к сотворению лучшего мира (или, иными словами, то самое инстинктивное представление о величии человека, которое стало отправной точкой зарождения сознания), а значит, человек в целом больше тяготеет к добру, чем ко злу, и за нашей жестокостью скрываются любовь и зачаточное чувство справедливости»[62]62
  Там же. С. 76.


[Закрыть]. Перед нами, конечно, что-то вроде неоруссоизма, поменялись разве что детали и антураж, тогда как центральная антропологическая мысль осталась прежней. Репрессивная цивилизация, основанная на законе, порядке и подавлении, была бы оправдана только в одном случае: если человек по природе плох. Но всё не так, человек по природе свой хорош (на этом настаивают Руссо и Мейлер), поэтому в репрессиях нет нужды, более того, они-то как раз и являются изобретением плохих людей в их насилии над хорошими. Пора вернуться в потерянный рай нерепрессированного хорошего человека. Отсюда добрый дикарь Руссо: счисти с него, как грязную шелуху, налет глупой цивилизации, и ты получишь чистого полубога, милого ангела. Отсюда белый негр Мейлера: хипстеризм, конечно, заигрывает с насилием, при этом делает это с удовольствием, однако всё это представляется насилием только с дурацкой цивилизованной точки зрения; человек по природе хорош, и насилие его хорошо, в нем содержится неизбывный творческий потенциал, и если его освободить, а не преследовать, то всем будет здорово, и никто не будет обижен. Кому мечта, кому утопия.

Главное же – это акцент на теле, которое в ситуации подавления интеллекта становится чем-то вроде поводыря, а может и диктатора: «Движение всегда предпочитается бездействию. У того, кто пребывает в движении, всегда есть шанс, его тело разогрето, инстинкты быстрее, поэтому в критический момент (будь то акт любви или насилия – неважно) он готов всех сделать, победить, впитать еще немного энергии благодаря тому, что ненавидит себя чуть меньше обычного. Только так он может слегка усовершенствовать свою нервную систему, чтобы легче было рвануть еще раз, когда опять придет время, чтобы в следующий раз рвануть сильнее, сделать больше и, самое главное, отыскать других, с кем можно поймать волну»[63]63
  Там же. С. 47.


[Закрыть]. Очень точный портрет Дина Мориарти, главной бит-иконы, о которой речь впереди.

Таким образом, граница[64]64
  Притом граница, по Мейлеру, непреодолимая – или, или: «Ты либо хипстер, либо «цивил» (эту альтернативу начинает ощущать каждое новое поколение, приходящее в американскую жизнь), ты либо бунтарь, либо конформист». – Там же. С. 24.


[Закрыть] между хипстерами, то есть современными дикарями, и цивилами, то есть цивилизованными людьми, пролегает вот здесь: одни следуют зову плоти, другие по глупой привычке всё еще внемлют голосу разума. Надо заметить, что не избегают этой привычной разумной позиции и битники, которые, воспевая в своих произведениях отвязного авантюриста-хипстера, этого страстного варвара, борющегося за новое чувство плоти, тем не менее продолжают заниматься интеллектуальной рефлексивной деятельностью и не спешат насиловать прохожих и грабить магазины. Нет сомнения, что битник – это интеллектуал, как Гинзберг, Керуак, особенно Берроуз, получившие очень хорошее образование, в большей или в меньшей степени, но социально защищенные – надо подчеркнуть, защищенные благодаря своим семьям, очевидно сторонящимся всякого радикализма и придерживающимся традиционных ценностей.

Совсем не дикари, напротив, битники, биографически и темпераментно, это холеные мальчики из пригородов, благовоспитанные и начитанные, это молодые американские интеллектуалы, которые вовсе не стремятся слиться с дикими хипстерами в едином экстазе, но скорее завороженно (или прагматично) усматривающие в последних идеальный материал для художественного творчества. Битник использует хипстера, но и последний, конечно, не остается в накладе – он получает что-то большее, чем компенсацию, ибо он обретает легендарный статус, он приобретает образ иконы. Дикарь-хипстер и интеллектуал-битник нуждаются друг в друге, как персонаж и автор, как две необходимые части того творческого процесса, в результате которого на свет появляется новая мифология, корпус притч и легенд о новых небожителях.

В этом отношении битник занимает промежуточную позицию между американским хипстером и европейским экзистенциалистом, при этом последний, на мой взгляд, от первого очень далек. Норман Мейлер ошибается, так уж запросто называя «белого негра» американским экзистенциалистом – при некотором совпадении в посылках, они сильно расходятся в следствиях. Вспомним теперь центральные тезисы Сартра, озвученные в его докладе «Экзистенциализм – это гуманизм». Тезисы эти давно хрестоматийны: экзистенциализм настаивает на примате существования над сущностью, то есть он исходит из субъекта; всякий человек начинает свое фактическое существование раньше, чем получит определение через какое-то общее понятие (указывающее, собственно, на его сущность); это значит, что до того, как он начнет что-то из себя делать, человек вообще ничего из себя не представляет; человек собственно и есть ничто, которое как-то оформляется в течение свой частной истории; раз так, то человека ничего не детерминирует, он абсолютно свободен, и единственное, что ограничивает его свободу, это его же собственный свободный и ответственный выбор. Вот так: «Экзистенциализм – это не что иное, как попытка сделать все выводы из последовательного атеизма»[65]65
  Сартр Ж.-П. Экзистенциализм – это гуманизм / Человек в осаде. – М.: Вагриус, 2006. С. 250.


[Закрыть].

С атеизмом, положим, всё понятно – что хипстер, что битник тоже не святоши: отрицание Бога и есть отрицание всей системы традиционных ценностей, которые всегда были центрированы на основополагающей идее Бога, то есть абсолютного смысла, лежащего в основе относительного мира. В остальном же всё не так однозначно. Утверждая абсолютную негативность человеческой свободы, Сартр вовсе не пропагандирует вседозволенность и беззаконие. Собственно, экзистенциализм есть гуманизм именно потому, что он верит в человека, верит в то, что это свободное существо способно к саморегулированию, способно стать единственным непреложным законом для самого себя. Не отпустить себя, но, напротив, собрать – вот в чем пафос экзистенциалистов. Не меньше контроля, но больше: если раньше его можно было скинуть на всемогущего Бога, то теперь ты единственный, в чьих руках остается твоя судьба. Сам Сартр был этически непреклонным человеком, потому что знал: если ты сам себя не дисциплинируешь, то никто за тебя этого не сделает. Поэтому сегодня, а в целом уже тогда Сартр сотоварищи выглядели весьма архаично – моралисты в аморальную эпоху, высоконравственные безбожники, кабинетные ученые среди рок-н-ролла и ночных уличных эскапад. Безусловно, в свободе главным для Сартра была ответственность. Ни слова об удовольствии, отрыве и кайфе. Смертная скука, сказка для вашей тишайшей бабушки.

*

Подведем итог. Помимо того что им удавалось совмещать и эстетику, и бурное жизнетворчество, и какую-никакую философию, между движениями битников, хипстеров и экзистенциалистов были и другие пересечения, а вместе с тем и существенные различия. Что касается экзистенциалистов, то сразу бросается в глаза, насколько это, вопреки бунтарскому флеру, традиционное, исконно европейское движение. Экзистенциалисты интеллектуально происходили из поистине фундаменталистской философии Гегеля, сдобренной феноменологией, будто бы новой и в чем-то резкой, на деле же совершенно платонической (это, разумеется, не оценочное суждение).

Собственно, как философ Сартр сформировался после того, как в начале 1930-х он стажировался в Германии, на пороге которой уже стояли нацисты, и поработал с текстами Гегеля, Гуссерля, Хайдеггера. У этих авторов он практически целиком заимствует свой понятийный аппарат, и даже когда тот ему надоедает, Сартр заимствует новый, на этот раз у Карла Маркса. Так ведущая французская послевоенная философская традиция оказалась талантливой калькой со старой доброй немецкой идеалистической мысли (не предположить ли шутки ради, что наследники Сартра во Франции так не любили своего учителя не по теоретическим соображениям, а исходя из слегка ущемленного французского национализма?).

Таким образом, Сартр сотоварищи не несли мыслящему миру ничего концептуально революционного, их родиной был громокипящий и во многом немецкий XIX век (с легким заходом в начало XX века), поэтому неудивительно, что уже в 1950-е годы во Франции экзистенциализм хоронили все, кому не лень, и прежде всего, конечно, структуралисты, чувствовавшие за собой мощь и право воинствующей сциентолатрии. Однако и их торжеству точно так же был отведен очень короткий век.

Но всё-таки кое в чем экзистенциализм был действительно революционен, а именно в странном на первый взгляд стремлении обосновать этику через Ничто, то есть через отсутствие всякого основания. Учитывая тот факт, что Макс Штирнер по-прежнему оставался – тем более во Франции – маргинальной и малоизвестной фигурой, всё это и правда походило на откровение.

Человек является в мире вещей чем-то вроде черной дыры, он бездонное пустое место, которое можно для красного словца назвать просто свободой. Человек в этом мире ни с чем сущностно не связан, он волен отказаться от всего, а если нет, то только потому, что он сам виноват – в этом случае он свободно отказывается от своей свободы. В пределе же он свободен отказаться от пищи, воды и от самой жизни. Абсолютная свобода означает, конечно, и абсолютную же ответственность, ибо каждый акт свободы осуществляется нами на свой страх и риск – нет здесь хорошего и плохого, но есть, как говорил Хосе Ортега-и-Гассет, «Я и мои обстоятельства». Выходит, что человек заслуживает всё, что с ним происходит. При этом открывшему данную истину экзистенциалисту радоваться особенно нечему – напротив, свобода ему как кость в горле, она ведь трагична, ибо основывает мир на пустой воле без всякого высшего смысла.

В отсутствие высшего смысла, следовательно, в постулировании абсолютной и негативной свободы экзистенциалисты близки битникам и хипстерам. Однако последние не видят во всем этом ничего трагического – во всяком случае, поначалу, – им чужд этот выспренний тон европейского образованца родом из прошлого века, который втайне скорбит об утрате традиционных смыслов. Хипстер, а следом и его обожатель битник хочет наслаждаться свободой, а не рыдать по поводу ее неизбежных эксцессов. Свобода – что может быть веселее?! Поэтому хипстеру противопоказана глубокая рефлексия, ведь рано или поздно она выявит пугающую бессмысленность этой свободы, а это может привести рефлексирующего в некоторое неуютное затруднение.

Хипстер осознает себя абсолютно свободным и готов наслаждаться этим открытием. Часто это заводит его очень далеко, потому что свободе, осознавшей себя как негативность, ничто не указ, и закон не закон. Поэтому господин Мейлер прав – свободная жизнь хипстера легко увлекает его в преступность, в насилие, доводит до страшного, до тюрьмы. Экзистенциалист хорошо это понимает и говорит, что свобода прямо пропорциональна ответственности и каждый платит за свой выбор соразмерную цену. Битник, в свою очередь, как персонаж промежуточный между двумя прочими, осознает это тем более – именно поэтому он часто не решается дойти до конца, боится отпустить себя на темную территорию, пуститься во все без исключения тяжкие и, возможно, поставить на карту свою жизнь. Освобожденная воля ведет его вперед, но сбереженная рефлексивность подчас ставит барьер и умеряет пыл. Значит, битник – фигура невротически амбивалентная, противоречивая, поэтому часто трагическая. Разорванный между телесностью Нила Кэссиди и утонченной интеллектуальностью европейских философов, Джек Керуак так и не находит выхода, кроме разве что выхода в алкоголь.

Таким образом, в отношении торжествующей в XX веке негативности экзистенциалисты, битники и хипстеры представляют собой последовательные этапы ее развития.

Шаг первый. Экзистенциалисты, прежде всего Сартр, открывают негативность теоретически, как идею и как возможность, но не идут дальше и на практике остаются людьми, вполне вписанными в системную позитивность окружающего мира, прежде всего общества (максимум рьяного разгула, который позволял себе Сартр, это единичный эксперимент с мескалином и внебрачные отношения с несколькими женщинами сразу, то есть параллельно; тоже мне, бунтарь-самоучка).

Шаг второй. Битник, как теоретический наследник экзистенциалистов и шире – европейского авангарда своей эпохи, делают шаг вперед и начинают реализовывать потенциальную негативность на практике, то есть в действии: он рвет социальные связи, нарушает закон и отменяет все и всяческие традиционные устои своего привычного окружения, за что часто бывает гоним, нередко страдая и от внутренней тяжести своего неразрешимо половинчатого положения.

Шаг третий. Хипстер являет собой другую, противоположную экзистенциалисту крайность, в которой теория и рефлексия сами собой отменяются и абсолютная негативность полностью выходит на уровень чувственной жизненной практики. Поэтому хипстер – это что-то вроде теоретической или художественной мечты экзистенциалиста и битника, воплощенной в действительности. Чудовище, сошедшее с книжной страницы в реальную жизнь.

В итоге мы получаем три варианта негативности: теоретический, теоретико-практический и просто практический, соответствующие движению идеи от ее чистой мыслимости до ее реального воплощения. Я схематизирую для наглядности, однако едва ли в этой схеме есть натяжка. Смущает только, что чистая идея спекулятивна и бездеятельна, идея вкупе с практикой противоречива и невротична, а полная выраженность идеи в действии – насильственна, преступна и безумна. Как будто бы у негативности, с какой стороны ее ни возьми, довольно безнадежная судьба, тем более с тем, что мир утверждения идет по пятам, с неистовостью всепоглощающей поп-культуры стремящийся обратить всякий намек на отрицание в ходовой товар и новый штамп утверждения нерушимых общественных норм, традиций и ценностей. Пожалуй, в такой угрожающей ситуации не грех раз от раза сойти с ума и удариться в стремительную и развязную витальность. Другое дело, что сама она в какой-то момент превращается в неустранимую угрозу. И куда бежать в этот раз, уже не совсем понятно.