Текст книги "Я всемогущий"

6

Я плохо переношу жару. Холод для меня более комфортен. Может быть, это связано с тем, что я родился и провёл детство в Сибири. Хотя, скорее всего, Сибирь здесь ни при чём. Просто я плохо переношу жару.

В камере же было жарко. И страдал я от этого не меньше, чем от плохого воздуха и отсутствия возможности посидеть или полежать когда хочется. Из-за жары арестанты одевались по минимуму – лёгкие хлопчатобумажные штаны и всё. Некоторые носили майки, но большинство ходили обнажёнными по пояс, выставляя напоказ мускулы или их отсутствие, шрамы, синяки от побоев и татуировки.

Эта полуголая толпа сливалась для меня в нечто единое, становилась однородной и неразличимой. С большей частью сокамерников я почти не был знаком, несмотря на то, что мы ежедневно соприкасались в проходе между нарами. Поэтому, когда, проснувшись, я вдруг увидел до боли знакомое по дотюремной жизни лицо, то вздрогнул от неожиданности.

Видимо, пока я спал, в камеру привели новенького. Человека с мучительно знакомым лицом. Однако спросонья я никак не мог вспомнить, откуда я его знаю. Лежал и болезненно думал, кто же этот человек. Может быть, всё дело в том, что я привык видеть его совсем в ином облике, а не в лёгких домашних штанах и с голым, мокрым от пота торсом?

Невысокий, темноволосый… Странный знакомец повернул голову – и над его левой бровью вспыхнул шрам. И вдруг я понял, где видел этого человека. Форма бортпроводника «Пулково» ему шла гораздо больше, чем минималистическое одеяние арестанта.

Адреналин – великая вещь. Сонливость сняло как рукой. Я пружинисто вскочил с нар, схватил знакомца за локоть и развернул к себе лицом. Он воззрился на меня с той же спокойной меланхолией, что и на борту того самого злосчастного самолёта.

– Откуда?.. – От волнения я не сразу смог сформулировать вопрос. – Откуда ты здесь взялся?

Он внимательно посмотрел на меня – как птица – сначала одним глазом, потом другим. И бесцветным голосом ответил:

– Не знаю.

– Как не знаешь? – В одной камере со мной появился человек, которого я считал мёртвым; это выбило меня из колеи.

Бывший бортпроводник, однако, невозмутимо ответил:

– Не знаю, как объяснить.

Я тряхнул головой, в которой мысли устраивали тараканьи забеги, соревнуясь друг с другом в быстроте. Выбрал, наконец, одну из них:

– Разве ты не погиб тогда, в самолёте?

Человек со шрамом внимательно и печально смотрел мне в глаза. После длительной паузы ответил:

– Не было меня в том самолёте.

Он помолчал. Пожевал губами, как лошадь. Задумчиво продолжил:

– Да и вообще меня не было. Ты меня сам придумал.

Я ошалело смотрел на него, не понимая смысла сказанного. Бортпроводник меж тем окончил тираду:

– И самолёта не было. Ты всё это придумал.

– Стоп! – крикнул я громко. Мой собеседник замолчал, продолжая внимательно смотреть мне в глаза. – Стоп. Как это не было самолёта? За что же я тогда здесь сижу? – Последнюю фразу я невольно произнёс с нервным смешком.

Мысли бились в моей голове, как птицы в чересчур тесной клетке. Что происходит? Кропотов подослал мне доносчика, чтобы он что-то у меня выведал? Абсурд! Как он мог знать, с кем я говорил в самолёте? И как мог этот человек остаться живым? Он выпрыгнул с парашютом вслед за мной? У него был второй парашют, поэтому он так легко отдал мне первый? Тогда при чём здесь фраза «Ты всё это придумал»?

Где-то глубже перепуганной пичугой рвалась мысль о том, что я схожу с ума и на самом деле пребываю не в тюрьме, а в сумасшедшем доме. Мысль была неприятной, но додумать её я не успел. От окна раздался голос смотрящего:

– Платон, подойди!

Я двинулся в ту сторону. Люди передо мной расступались. Я взглянул на смотрящего и не поверил глазам. За столом сидел всё тот же бортпроводник с голым торсом, покрытым татуировками.

– Братан дело говорит, – заявил он. – Не было ничего, ни самолёта, ни катастрофы. Придумал ты это. И всех нас придумал.

С разных сторон послышались одобрительные возгласы. Я оглянулся и с ужасом понял, что стою, окружённый арестантами с одним и тем же лицом – лицом бортпроводника погибшего самарского рейса. Они кивали и поддакивали татуированному, смотря на меня одинаковыми печально-меланхоличными глазами.

– Эй, там, на вокзале! – крикнул татуированный бортпроводник в сторону унитаза. – Прикройте шнифты, сейчас тормоза раскоцают!

Как бы в ответ на его слова послышался лязг открывающейся стальной створки.

Что было за ней – я уже не увидел. Так как проснулся. От звука отворяющейся двери.

– Колпин! – Охранник вдохнул камерного воздуха и закашлялся. – Колпин, с вещами на выход!

Я одурело смотрел на него, пытаясь освободиться от щупалец сна. Виталик, стоявший рядом, шикнул на меня и стал торопливо собирать мои пожитки.

Когда на выход требуют с вещами – это значит, что из камеры тебя уводят надолго или насовсем. Сердце жалобно дёрнулось – может быть, на волю? Но неожиданные освобождения бывают, как правило, лишь в тюремном фольклоре.

– Куда теперь? – спросил я милиционера, ведущего меня по унылым коридорам.

Охранники редко снисходят до разговоров с заключёнными. Но, может быть, у конвоира было хорошее настроение, поэтому он снисходительно ответил:

– В другую камеру тебя переводят. Общего режима.

«Общими» камерами на «спецу» пугали. Прибалт Виталик рассказывал, что при комплектации «спецов» тюремное начальство хоть как-то старается разредить население. В общих же «хатах» людей напихано, как сельдей в бочке.

Я мысленно помянул Кропотова недобрым словом и стал готовиться к худшему.

Едва зайдя в свою новую камеру, я немедленно захотел обратно, в 39-й «спец», к Виталику, Чёрному, даже к Лёхе, если бы он был ещё жив. Камера общего режима под запоминающимся номером сто одиннадцать была раза в три длиннее той, в которой я провёл первые дни заключения. Арестантов же здесь было больше раз в пять, так что пространство у дверей напомнило мне автобус в час пик.

Кое-как вырвав из толпы свои пожитки, я направился к окну, понимая, что первым делом нужно пообщаться со смотрящим. Самостоятельно ко мне никто не подходил, а как иначе определиться хотя бы со своим местом, я не знал.

У окна, как и на «спецу», было гораздо просторнее. Телевизор надрывался и здесь, однако люди, сидящие за столом, не обращали на него внимания. Они неторопливо, по два глотка пили густой чёрный чай из большой железной кружки, передавая её из рук в руки.

Я в нерешительности остановился рядом, не понимая, уместно ли сейчас приветствовать «братву». Один из сидящих поднял глаза, тщательно ощупал меня взглядом и заговорил сам:

– Новенький? Как звать? Откуда?

Голос его неестественно скрипел, как у испорченной говорящей куклы. Да и сам он выглядел своеобразно – большая голова с редкими пучками волос была непропорциональна худощавому, почти измождённому телу. Лицо же рождало смутные воспоминания об образах матёрых рецидивистов, рисуемых советским кино.

– Платон Колпин, – кратко ответил я. – Камера тридцать девять.

Большеголовый удивлённо приподнял бровь. Слегка качнул головой и продолжил:

– Статья у тебя какая?

– Статья двести пятая, часть три.

– Тяжёлая статья, – задумчиво произнёс мой собеседник. – А ты в курсе, что тридцать девятая – это ментовская хата?

Я замер. Выражение было мне не знакомо, однако, судя по всему, ничего хорошего оно не означало.

– Нет, не в курсе, – осторожно сказал я. – А что это значит?

В разговор вступил молодой чернявый арестант, сидящий в кругу. Держался он непринуждённо, даже весело.

– А значит это, бродяга, что хата та нашпигована ментовскими курицами и стукачами. И если кому про делюгу растрепал, то корячится тебе вышка без вопросов.

Большеголовый жестом остановил чернявого и вновь обратился ко мне скрипучим голосом:

– Недавно по дороге малява пришла, что в тридцать девятой Лёха Гнида дуба дал. Ты видел это?

– Видел, – я сглотнул. – Говорят, у него с сердцем плохо было.

Большеголовый внимательно смотрел мне в глаза. Я выдержал его взгляд. Наконец он сказал:

– Меня звать Семён Бакинский. Если что, обращайся. А вещи можешь кинуть там, – он показал на место в средней части камеры, но ближе к окну, чем к двери. – Эй, Левон, к вам пассажира отправляю, – крикнул он, обращаясь к рослому арестанту, занятому игрой в карты в глубине камеры. Тот в ответ махнул рукой.

Мои соседи оказались вполне добродушными ребятами, сидевшими в ожидании суда уже не первый месяц. Ни они, ни другие обитатели камеры не интересовались моим прошлым и тем более обстоятельствами моего дела. Как я понял, расспрашивать об этом в тюрьме считалось дурным тоном и могло указывать на то, что излишне любопытный собеседник, втираясь к тебе в доверие, собирает информацию для следствия. Я мысленно сказал себе спасибо, что не распространялся на эту тему в предыдущей камере. Впрочем, вряд ли я мог бы рассказать что-нибудь о гибели самолёта кроме того, что уже говорил следователю.

К Кропотову меня вызывали ещё раз. Он ехидно поинтересовался, как мне понравился общий режим и не вспомнил ли я что-нибудь новое. Я держался спокойно и отказался отвечать на любые его вопросы, пока мне не предоставят адвоката.

На то, что адвокат у меня всё-таки будет, я уже перестал надеяться. Поэтому, когда через пару дней меня привели в комнату, в которой сидела женщина средних лет, я удивился.

– Ольга Гречнева, – кивнула она, представляясь.

Имя оказалось мне знакомо – Гречнева была достаточно известным в городе частным адвокатом. Я мысленно поблагодарил Олега за то, что ему удалось выхлопотать хорошего специалиста. Как я понял, органы настаивали на своём, государственном защитнике.

После приветствий и объяснений Ольга передала мне новости от Солодовникова и выслушала мои жалобы на условия содержания. Затем она кратко обрисовала обстановку.

Из её рассказа становилось понятно, что положение моё было далеко не простым. Расследование крушения самолёта взял под контроль генеральный прокурор. Он, естественно, начал оказывать сильное давление на следственную комиссию и непосредственно на Кропотова как её руководителя, побуждая его как можно быстрее найти виновных. Единственной же зацепкой следователей была моя история с парашютом, хотя в неё поначалу мало кто верил. Парашют, однако, нашли, что дало возможность Кропотову разрабатывать версию моей виновности как основную. Вскоре на сцену вышел один из одиозных чеченских террористов, Беслан Мураев, который, пытаясь набрать популярность, объявлял о своём участии чуть ли не во всех катастрофах и авариях, происходящих в России. Мураев, не приведя, впрочем, никаких доказательств, опубликовал информацию о том, что гибель петербургского самолёта – спланированная им акция. Это заявление было широко растиражировано западными СМИ и добавило генеральному прокурору усердия. Выразилось оно преимущественно во вставлении очередных пистонов Кропотову, который тем временем раскопал информацию о моём выигрыше в лотерею. Подгоняемый сверху, он решился на то, чтобы арестовать меня даже до того, как будет проведена расшифровка «чёрных ящиков» погибшего борта.

Таким образом, прямых доказательств моей вины не наблюдалось, однако косвенных было предостаточно. Я заявлял, что выпрыгнул из терпящего бедствие самолёта, однако не мог внятно объяснить, откуда взялся парашют. Мотивация бортпроводника, якобы отдавшего мне средство спасения, была следствию, как и мне, впрочем, совершенно непонятна. Невероятным казалось и то, что я смог совершить прыжок в подобных условиях, никогда ранее этим не занимавшись. Моя история выглядела крайне неправдоподобной.

– Ну и что меня ждёт? – спросил я после того, как Ольга рассказала всё это.

Гречнева печально опустила уголки губ. Следя за её мимикой, я начинал верить, что она по-настоящему поглощена моим делом и искренне желает помочь.

– Многое будет зависеть от расшифровки «чёрных ящиков». Если там будут прямые доказательства вашей вины, то…

– Там не будет доказательств моей вины, – прервал её я. Пожалуй, я сказал это чересчур резко. Меня убивало, что окружающие, даже те, кто на моей стороне, допускали, что я могу быть террористом.

– Если так, то прямых улик у них нет. На основании же того, что есть, вряд ли получится построить обвинение. В этом случае у нас есть все шансы, если, конечно, на суд не будет давления.

– То есть меня скоро выпустят?

Видимо, в моих глазах зажёгся отблеск надежды. Гречнева уловила его и покачала головой:

– На скорое освобождение я бы не рассчитывала. Выяснение обстоятельств гибели самолёта – это как минимум несколько месяцев. Иногда такие расследования затягиваются и на год, и на более длительное время. Раскрутка линии Мураева может идти сколь угодно долго. Его ищут уже три года, но пока не поймали.

Я обхватил голову руками. Перспектива остаться в душной вонючей камере на месяцы или даже годы ввергала меня в отчаяние.

Ольга тем временем продолжала:

– Пока что срок вашего содержания официально не должен превышать два месяца, однако он наверняка будет продлён. – Она немножко помедлила, печально глядя мне в лицо. – Лучше сразу настраиваться на длительный процесс. Положение у нас не самое простое.

– Что же мне делать? – Ольга в моих глазах уже приобретала образ гонца, принёсшего дурные вести.

– Пока что только ждать. Ждать, писать ходатайства, жалобы.

– Жалобы на что? На нечеловеческие условия содержания? – В моём голосе неожиданно прорезалась горечь.

– Нет, не пройдёт, – Гречнева потупилась. – Этим их не удивишь. Всем всё известно.

Она сидела напротив меня, живая и свободная. Она пришла в это страшное здание по своей воле и скоро спокойно его покинет. А мне так до боли не хотелось возвращаться в смрад и тесноту камеры номер сто одиннадцать, что хотелось плакать. Но расклеиваться было нельзя, нужно придумать, как выбраться из этой ямы.

– Ольга, а нельзя ли… – Я замялся, не зная, как сформулировать. – Может быть, кому-нибудь заплатить, договориться, чтобы дело закрыли и меня выпустили?

Гречнева не изменилась в лице, но понизила голос почти до шёпота:

– Я уже пыталась прощупать эту возможность. Нет, нереально. Следователь у вас принципиальный, вообще не идёт навстречу. Да и слишком высоко ведут интересы. И если главный подозреваемый в таком громком деле вдруг выйдет на свободу, полетят многие головы.

Конечно, если в деле заинтересован генеральный прокурор, то надеяться на решение проблемы с помощью взяток было бы наивно. Однако нельзя упускать ни одну возможность, даже самую невероятную.

Мысленно произнеся слово «невероятную», я замер. Медленно, не понимая ещё, как точно задать вопрос, я проговорил:

– Ольга, если подумать… то какое невероятное… точнее, маловероятное событие должно произойти, чтобы я вышел на свободу?

Она смотрела на меня с непониманием.

– Что должно случиться, чтобы я вышел? Как мне должно повезти? – От возбуждения я повысил голос и привстал на стуле. Гречнева слегка отодвинулась и тоже встала. В её взгляде сквозили непонимание и настороженность. Кажется, она посчитала, что я не в себе.

– Платон Сергеевич, – мягко сказала она, одновременно делая успокаивающие движения рукой, – я понимаю, что вам сейчас трудно, но не надо волноваться. Нужно мобилизовать всё своё терпение, волю, разум – чтобы выдержать то, что происходит. Я же со своей стороны приложу максимум усилий для того, чтобы вы вышли на свободу как можно быстрее. И попытаюсь сделать всё возможное.

Шагая по камере, я пытался сосредоточиться на том, какое везение может вывести меня на свободу. Быстро расшифруют «чёрные ящики»? А что должно случиться, чтобы эта кропотливая и длительная работа вдруг прошла быстро? И что должно быть в записях, чтобы я был оправдан?

Может быть, Кропотов пойдёт по улице – и ему на голову случайно упадёт кирпич? Я остановился, поёжился от мысли о том, что могу, пусть и косвенно, но сознательно убить человека. Пожалуй, нет, не хочу пятна на совести. К тому же наверняка начнётся расследование этой смерти, возникнут вопросы, кому это было выгодно… Да и вряд ли выход Кропотова из игры поможет мне, разве что ещё более затянет расследование.

Уничтожить генерального прокурора? Или сразу президента? У меня закружилась голова. Простое решение никак не нащупывалось – любому маловероятному событию должны были предшествовать другие – и каждое из них тянуло за собой десятки различных исходов. Решение, казалось, находилось где-то рядом, но ухватить, разглядеть его никак не получалось.

Мысленно я вёл длинные беседы с адвокатом, пытаясь отточить слова и фразы. Мне было нужно, чтобы она не посчитала меня умалишённым. Я хотел иметь полную картину по тому, на какие элементы системы можно надавить, чтобы обвинения против меня были сняты. Размышления на эту тему утомляли, зато позволяли отвлечься от окружающей действительности.

Тем временем там, на свободе, вступала в полные права осень. В камере стало прохладнее, а от глухо зарешеченного окна тянуло сыростью октябрьских питерских дождей. Где-то за толстыми кирпичными стенами деревья уже вовсю сдавали зелень, разменивая её на медяки опавших листьев. Там, на набережной, плакали дождевой водой сфинксы, такие безучастные летом. Готовились к зимнему покою прогулочные лодки на Фонтанке. И возвращались в неволю зоопарка обезьяны, всё лето проведшие на маленьком островке на прудах Елагина острова.

Осенняя сырость, скверное питание, недостаток сна и постоянное нахождение на ногах – всё это начало сказываться на моём здоровье. Привычно тоскливо-нудным фоном сопровождала меня ноющая боль в пояснице. В последнее время у меня стали неметь ноги. Онемение шло сверху, от бёдер, и понемногу распространялось на колени, голени и стопы. Я пытался делать разминку, менять позы для сна и походку во время прогулок, однако всё было напрасно. Всё чаще, стоя, я вообще не чувствовал ног, что сильно беспокоило меня. А мой сосед Левон по этому поводу с уверенностью заявил, что ноги придётся ампутировать. Шутил он или говорил серьёзно, было непонятно – Левон, даже рассказывая анекдоты, сохранял мрачно-сосредоточенное выражение лица.

Я написал несколько ходатайств о врачебной помощи, однако они, казалось, просто исчезали в чёрной дыре немедленно после того, как их уносил охранник. Сокамерники просветили меня, что на перевод в больничные камеры надеяться не стоит. Туда отправляли тех, кто либо был уже при смерти, либо находился в хороших отношениях с администрацией тюрьмы и искал более мягких условий содержания.

Тем не менее через несколько дней после первой жалобы меня проводили к тюремному врачу. Немолодая ярко напомаженная женщина с обесцвеченными кудрями встретила меня в дверях приёмного кабинета. Она уже собиралась уходить, поэтому с крайним неудовольствием восприняла охранника, приведшего меня на осмотр. Немного поругавшись с ним на тему неурочности часа, она прикрыла дверь и, даже не взглянув на меня, зло бросила:

– На что жалуетесь?

Я начал рассказывать:

– Спина болит, поясница…

– У меня тоже поясница, и что? – Женщина прервала меня на полуслове. – Как людей убивать да насиловать, у вас ничего не болит, а как отбывать наказание – так сразу начинается – тут болит, здесь болит! У всех всё болит! У меня тоже болит – и ничего, в больницу не ложусь, врачей не начинаю доставать своими жалобами! – Казалось, она пыталась отыграться за то, что мой приход нарушил её планы.

– Послушайте, – сказал я как можно мягче, когда она на секунду умолкла, – у меня немеют ноги так, что я их перестаю чувствовать.

– У всех немеют, – буркнула врач, потом приказала: – Садитесь, посмотрим.

Она взяла в руки врачебный молоточек и несколько раз стукнула им по моим коленям.

– Всё в порядке. Можете идти.

Я не тронулся с места. Внутри начинала клокотать ярость. Терять ноги из-за нерадивости врачихи не входило в мои планы.

– У меня немеют ноги, – выговорил я, стараясь не перейти на крик, – с каждым днём мне всё труднее ходить. Я не хочу остаться инвалидом. Вы же давали клятву Гиппократа!

– Я тебе покажу Гиппократа! – Врачиха не ожидала, что я буду упорствовать. – Ты у меня ещё вспомнишь Гиппократа, умник хренов!

В дверь ворвался охранник, ударом дубинки согнал меня со стула и вытащил из кабинета. Вдогонку мне неслось истеричное:

– Ты меня ещё попомнишь! Я тебя переведу на больничку! На такую больничку переведу, вовек не забудешь! Гиппократ хренов!

В тот же день меня, ещё пересчитывающего синяки от ударов охранника, вызвали из камеры с вещами. Больше суток я сидел на «пересылке» – в тесном каменном мешке, где едва можно было развернуться. Когда я уже почти потерял счёт времени, за мной пришли.

Новая камера стала для моих органов чувств повторением предыдущих. Всё тот же спёртый вонючий воздух, грязь на стенах, два яруса нар и проход между ними. Те же носки и трусы сушатся на верёвках, самодельные занавесочки, журнальные вырезки и большие чёрные тараканы. Мне начало казаться, что все «хаты» похожи одна на другую. Что все они – один бесконечный, грязный, перенаселённый общественный туалет.

Разве что люди в моём новом пристанище были немного другими. Меньше смеха и шуток, больше самоуглублённости. Почему-то много худых, почти измождённых арестантов, бледных, с впалыми щеками.

По привычке я прошёл к окну, чтобы отыскать старшего по камере. Он спал, меня просили подождать. Я пристроился на скамье у стола.

– Ты откуда к нам? – спросил заключённый, сидящий рядом, худощавый молодой парень с ярко-малиновым румянцем на щеках.

Я назвал прежнюю камеру и свою статью. Окружающие посмотрели на меня с любопытством, кто-то вполголоса спросил, что это за статья. Видимо, «террористы» сюда попадали не слишком часто.

– А стадия у тебя какая? – поинтересовался всё тот же парень.

– Что такое «стадия»? – спросил я, немного подумав. – Я в тюрьме впервые, не все выражения знаю.

Парень с малиновыми щеками, казалось, удивился:

– Тубик у тебя в какой стадии?

– Тубик? – переспросил я.

– Ну да, – терпеливо сказал парень, – тубик. Туберкулёз. Ты у врача был?

– Туберкулёз? – удивился я. – С чего вы взяли, что у меня туберкулёз?

Окружающие загалдели. Парень с малиновыми щеками усмехнулся:

– А чего тебя на тубонар-то перевели? Ясно дело, тубик у тебя.

– Это хата для больных тубиком, – пояснил кто-то сзади, сипло закашлялся и добавил: – Если ты здесь, значит, у тебя тоже тубик нашли.

Я похолодел. О туберкулёзе я знал немногое, но и этих знаний хватало, чтобы понять, что лучше с ним не сталкиваться. Насколько я помнил, инфекция убивала лёгкие, а также кости и суставы. Лечиться трудно и долго даже в нормальных условиях, а в тюрьме тем более. Наверняка для многих заключённых исход был летальным.

Однако откуда у меня взялась эта страшная болезнь? Я прислушался к себе. Кроме поясницы и ног, не болело ничего. Я сделал глубокий вдох и выдох – лёгкие работали нормально. И кто у меня выявил туберкулёз? Врач кроме постукивания молоточком не делала ничего.

Я вспомнил склочную женщину, истерично орущую угрозы мне вслед. Скользкой амёбой в сознании стала вырисовываться уверенность, что именно она в качестве мести записала в моём деле несуществующий диагноз. Пока что несуществующий. Ведь если туберкулёз передаётся по воздуху, то заразиться им можно так же легко, как и гриппом. А это значит, что находясь здесь, в тесном контакте с больными, скоро я стану мало чем от них отличаться.

Я обвёл глазами окружающих. Измождённые лица, худоба, впалые щёки, у многих – лихорадочный румянец, кашель.

– Ребята, – выговорил я, пытаясь придать голосу твёрдость, – ребята, я не болен. У меня нет тубика. Помогите мне отсюда выбраться.

Ходатайства не помогали. Жалобы охранникам тоже не имели никакого действия – они либо не принимали мои слова всерьёз, либо просили изложить всё письменно. Я писал несколько раз в день. Бумаги уходили и пропадали без какого-либо видимого результата.

Каждый раз, просыпаясь, я с замиранием сердца слушал своё дыхание – не стало ли оно более хриплым, не тянет ли меня на кашель. Я прикладывал руку ко лбу, пытаясь определить, нет ли у меня температуры. И всякий раз мне казалось, что да, лоб горячее, чем обычно, и пот течёт градом, и хочется прокашляться.

– Обычный эффект, – говорил мне сокамерник, худой седовласый старик, явно образованный и интеллигентный, но никогда не рассказывавший, за что он попал за решётку. – Если искать у себя какие-нибудь симптомы, то рано или поздно ты их найдёшь. Часто бывают и ложные болезни – человек на неосознанном уровне убеждает свой организм, что он болен – и тот начинает вести себя соответственно.

Я немного успокаивался, хотя сердце стучало часто.

– Ты уже наверняка заразился туберкулёзом, – продолжал сокамерник. – Но разовьётся ли инфекция в болезнь – зависит только от твоего иммунитета. Может повезти – и ты останешься здоровым. А может и не повезти. И это, если честно, гораздо вероятней.

– Мне должно повезти, – отвечал я. – Мне обязательно повезёт.

Я почти не видел снов. Засыпая, я думал о том загадочном бортпроводнике, что спас меня в самолёте, а после несколько раз снился мне. Я хотел снова встретить его во сне. Мне казалось, что если это случится, я смогу расспросить его, выяснить что-то крайне важное. Иногда я чувствовал, что это важное я уже знаю, однако знание спрятано очень глубоко, и мне сложно вспомнить, докопаться до него. Но во сне это могло получиться. Ведь в дотюремных сновидениях я был близок к тому, чтобы вспомнить. Но всякий раз, когда это случалось, я почему-то сам отказывался от знания, выбирал забыть его, оставить в неприкосновенности.

Лишь однажды за это время ко мне пришёл сон. Мне привиделось, что я остался в камере один. Дверь была раскрыта, я вышел в коридор, долго блуждал по пустым этажам и, наконец, выбрался из тюрьмы. В городе было темно, тускло и пусто. Серый гранит тисками сжимал мертвенно-ртутную Неву. Костлявыми пальцами упирались в небо разведённые мосты. Дома смотрели пустыми глазницами окон. На улицах не было ни души. Не горел ни один фонарь. Я бегал по безлюдным проспектам и набережным, зная, что где-то в этом мёртвом городе есть тот, кого я ищу.

Сон я не досмотрел. Меня разбудили.

– Колпин, на выход!

Без вещей.

Ольга Гречнева совсем не изменилась. Со времени нашей последней встречи минуло две недели – срок небольшой, однако моё внутреннее состояние поменялось. И этому, изменившемуся мне, вытащенному из туберкулёзной камеры, было удивительно, что адвокат осталась всё такой же – в том же деловом костюме, с тем же портфелем. Разве что она улыбалась.

Рядом с Гречневой сидел незнакомый мне человек примерно моего возраста. Одет он был официально, держался прямо. Увидев его, я непроизвольно напрягся.

– Платон Сергеевич, разрешите вам представить, – сказала Ольга, когда я уселся за стол. – Это Константин Леонидович Воробьёв, новый следователь по вашему делу.

– А где же Кропотов? – спросил я. В душу внезапно закралось подозрение. – С ним всё в порядке? Он жив?

– Да всё в порядке, жив, – Ольга улыбнулась. – Просто его отстранили от расследования. Дело передали господину Воробьёву. – Затем, чуть помедлив, она негромко добавила: – То маловероятное, о чём вы спрашивали, случилось. Сместили генерального прокурора. Причину пока не объявили. Новый генпрокурор по некоторым делам, в том числе и по вашему, назначил своих следователей.

Воробьёв кивнул и вступил в разговор:

– Я прошёлся по доказательной базе, собранной моим предшественником. В отношении вас, честно говоря, кое-что мне представляется не вполне ясными. Тем не менее я считаю, что у нас нет никаких серьёзных доводов в пользу того, чтобы применять к вам содержание под стражей в качестве меры пресечения. В ближайшее время я получу окончательное согласование, и вы выйдете на свободу.

В горле встал комок, в глазах защипало. В голове стукнуло слово: «Получилось».

– Ольга, – наконец сказал я. – Они поместили меня в камеру с больными туберкулёзом. У многих там – открытая форма…

Адвокат и следователь одновременно отодвинулись от меня подальше.

– Пишите ходатайство по поводу условий содержания прямо здесь, – Воробьёв передал мне лист бумаги и ручку. – Я немедленно разберусь с этим.

– Что писать-то?.. – Я смотрел на пустой бумажный лист. Он расплывался. Слёзы всё-таки подступили к глазам.

Небо. Огромное небо. Можно долго-долго смотреть в него, запрокинув голову. И тогда начнёт казаться, что ты в него падаешь. Падаешь в небо.

Я стоял на набережной и разглядывал небо. В тот день оно было по-осеннему бледно-голубым, с редкими облаками, повисшими над городом рваными кусочками ваты. После месяца жизни в смрадных каменных мешках я пил свободу крупными жадными глотками, как измождённый путник, вышедший из пустыни, наполняет пересохшее горло.

В машине терпеливо ждал Солодовников, не тревожа моё общение с небом. И нужно было ехать домой, чтобы под тёплым душем соскрести с себя остатки тюремного запаха. Потом меня ждали врачи – и по поводу моих ног, и по поводу возможного инфицирования туберкулёзом. Но я знал, что всё обойдётся, всё будет хорошо. Теперь я точно знал, что всё будет хорошо.