Текст книги "Отпущение грехов"

На мой взгляд, очень недурственная схема. Практически все варианты отработаны, практически все щели заткнуты. Это их стиль, стиль «Вестников Судного дня». А родил сей план, думаю, Засульский. Если это действительно так, то майор авиации достоин звания Макиавелли в кубе и салюта из всех бортовых орудий. Который я и произвел, не особенно печалясь о том, что орудие было лишь одно. Зато зарядов хватало.

Стрелял метров с пятнадцати. Уж не знаю, сколько раз попал. На всякий случай, один патрон оставил – надеялся на это, исходя из того, что ментик выстрелил из пистолета лишь единожды. Что до попаданий, то разобраться в этом очень скоро оказалось невозможным. «Субару» пошла для начала юзом, потом ее стекла – и лобовое, и заднее – покрылись трещинами и посыпались, потому что на триплекс Засульский в свое время денег пожалел, а затем его машину с дороги словно невидимый великан смел. Ее резко бросило влево, через полосу встречного движения – и прямо в кювет, на росшие там деревья.

Капот «Субару» смялся в гармошку при первом же ударе о толстый дуб, но это было далеко не все. Не прекращая движения, машина Засульского развернулась боком и, несколько раз перевернувшись в воздухе, распяла себя на двух осинах. Одна из них, как дерево хрупкое, не выдержала и надломилась в месте удара. Толстенькое такое дерево, в мою талию толщиной.

А потом машина пустила дым и взорвалась. Нас это, правда, никоим боком не задело, потому что «Круизер» пролетел уже на добрых двести метров дальше. Там водитель сумел совладать со своим внедорожным скакуном и остановил его. Перегнулся через весь салон, открыл дверцу и, высунув голову наружу, присвистнул:

– Фи-у! Вот это фейерверк! Небу тошно станет!

– На счет неба не знаю, – апатично отозвался я. – А вот гражданину Засульскому тошно уже не станет.

Я сидел, откинувшись на заднем сиденье, рука, свисавшая с ляжки, по-прежнему сжимала пистолет. Водитель же полулежал на сиденьях с головой на свежем воздухе, и ни он, ни я не испытывали потребности изменить позицию с целью улучшить обмен информацией.

– А кто такой Засульский? – поинтересовался он.

– Тот тип, что сидел за баранкой «Субару».

– Н-да, – протянул водила. – Этому точно уже никогда тошно не станет. Если наскребут что-нибудь, чтобы в гроб положить – и то хорошо.

И он застыл в своей позе Александра Матросова, приготовившегося к последнему в своей жизни броску. Залюбовался пожаром. Зрелище, должно быть, и в самом деле презанятное, но сам я не испытывал никакого желания любоваться им. Почему-то недостаточно кровожадное настроение было. Ружин бы меня точно не понял.

Владельцу «Круизера» наконец надоело таращиться на роскошное пламя, он втянулся обратно и поинтересовался:

– Ну и что? Какие будут указания.

Я посмотрел на него, не отрывая затылка от подголовника и коротко бросил:

– В город.

– Все, да? – хмыкнул он, послушно разворачивая машину. – Охота закончена? Зверь уничтожен? А ментов ты дожидаться не будешь?

– Зачем? – удивился я.

– Ты же из ФСБ, да? – водила широко ухмыльнулся. – Я слышал. Понятно. Вашу контору дела ментовские не очень интересуют, а?

– Не совсем так, – уклончиво ответил я. – Вот этот товарищ меня очень заинтересовал. – И я потрогал сонную артерию ментика. Пульсирует. Значит, порядок.

– А что с ним такое? – водитель посмотрел на меня в зеркало заднего обзора. – А то я самое начало пропустил. – Для него это было, понимаешь, кино. Интересное такое. Боевик со всеми наворотами – погонями, стрельбой, смертоубийствами. Странно – тот факт, что он сам был действующим лицом, мужика абсолютно не волновал. Наверное, еще не до конца прочувствовал ситуацию. Ничего – приедет домой, нальет себе рюмочку коньяка «Белый аист», и когда коньячок расплескается в его руке – значит, прочувствовал. А пока пусть веселится.

– Он, оказывается, тоже из их компании. Сунул мне в бок пистолет и попросил, чтобы я не рыпался.

– А ты рыпнулся, – водила был весьма доволен своей догадливостью.

– Получается, так.

– И что ты с ним дальше делать собираешься?

– Заберу с собой, поговорю по душам. У меня к нему имеется несколько вопросов, на которые хочется получить ответы.

– А мне – молчать?

– Зачем? – удивился я. – Можешь говорить. Думаешь, тебе кто-нибудь поверит? А если и поверят – никаких секретов ты все равно не выдашь.

Он удовлетворенно осклабился и замолчал. Очевидно, сочинял рассказ, который пихнет своим собутыльникам при распитии ближайшей бутылки. Наверняка при этом мысленно спорил со мной – «Не поверят?! А вот посмотрим!». Я не возражал. Спорит – и пусть его. Главное, чтобы про себя. Тишина – это именно то, что мне сейчас было нужно. Тишина и неподвижность. Я пошевелился лишь однажды – когда ментик пришел в себя. Очень лаконично стукнул его по ушам, чтобы он снова отрубился, я принял прежнюю позу. Голос подал тоже один раз – когда попросил остановить машину в квартале от «Сибири». Почему-то не хотелось, чтобы водила знал, где я проживаю – и куда забираю пленника.

23

Сказать, что внешний вид «Сибири» меня удивил – ничего не сказать. Когда я покидал гостиницу, она выглядела много лучше – имела целое крыльцо и застекленный фасад. Теперь у нее не было ни того, ни другого, зато вокруг шлялась целая куча ментов. Четыре «УАЗика» припарковались на площадке – по два с каждой стороны от входа. И человек шестнадцать в форме и в штатском наводили суету. Трое из них окружили Ружина и внимательно смотрели, как он размахивает руками – вернее, одной рукой. Наверное, что-то рассказывал. Может быть, даже что-то ценное. Насколько я успел его узнать, он в любой ситуации мог рассказать что-нибудь ценное.

Однако присутствие легавых меня не вдохновляло. Потому что пронести мимо них бесчувственное тело в ментовской робе просто нереально. Если начнут задавать вопросы – греха не оберешься.

Я огляделся в поисках приемлемого решения. Таковое должно быть в любой ситуации. На сей раз оно приняло форму скамьи в небольшом скверике. Дружеским жестом приобняв ментика за талию, я протащил его меж деревьев и усадил на лавочку. Проделать это было довольно сложно, потому что приходилось изображать беззаботно прогуливающихся, а с восьмидесятикилограммовым телом под мышкой… В общем, сами понимаете. Слишком неестественно смотрелось.

Но мне повезло. В том смысле, что все, кого судьба в этот час забросила к «Сибири», таращились в сторону гостиницы. Происходившее там было куда интереснее, чем два типа на прогулке. Даже притом, что один из них имел полицейскую форму и не двигал при ходьбе ногами. Ну, то есть совсем не пытался этого делать. Они волочились за ним, как раздвоенный хвост в стельку пьяной русалки.

Смекнув, что опасаться нечего, я, уже не таясь, придал менту такое положение, какое хотел, и уселся рядом, время от времени короткими и почти незаметными тычками подправляя ему то руку, то ногу, то голову. В общем и целом созданная мной композиция напоминала роденовского мыслителя, но была гораздо живее на ощупь.

Мы просидели с ментом таким образом минут пять. Я осторожно выглядывал из-за его задумчивой, но не имеющей в голове ни единой мысли, фигуры и внимательно наблюдал, что происходит у гостиницы.

Ничего особенного там не происходило. Новое произошло у нас. По истечении пяти минут мент вдруг подался всем телом вперед и чуть не упал. Он и упал бы, не поддержи я его вовремя. Сделав это почти ласково – сам себе удивляюсь, каким нежным бываю порой! – я прошептал ему в ухо:

– Дернешься – убью!

Ментик посмотрел на меня, медленно расставаясь с мутью в глазах, и отчего-то удивился:

– Это ты?

– Ну, – кивнул я. – Это я. А это, – я двинул пальцем чуть не в самый его глаз, – ты. И я тебе говорю, что если ты сделаешь хоть одно лишнее движение, то я тебя пристрелю. Твой пистолет у меня, помнишь?

Нет, не помнил. Но после моих слов что-то мелькнуло в ментовских глазах, что-то, соответствовавшее, скорее всего, щелчку в голове. Он начал вспоминать. И, по мере того, как дело спорилось, на его лице, как изображение на проявляемой фотографии, постепенно проступало выражение ужаса.

– А Засульский? – наконец визгливо спросил он. – Что с Засульским?!

– Тихо! – сказал я. – Не повышай голоса, а то я тебе повышалку оторву. Твоему Засульскому ничего не грозит. Ему уже вообще ничего не грозит, так что успокойся.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего особенного, – я вынул из кармана пистолет и на всякий случай продемонстрировал ему. – Кроме того, что он врезался в небольшую рощицу. На скорости сто шестьдесят километров в час. Может, и больше. Сам понимаешь – после такого веселья ему уже глупо чего-то бояться.

– Гад! – сообщил мне ментик. – Знаешь, кто ты такой? Ты – гад!

– Фигушку, – спокойно возразил я. – Это ты гад. И твой Засульский – гад. Я по сравнению с вами – ягненок.

– Ягненок! – взвизгнул он и получил по уху. Но, поскольку это его не успокоило, пришлось добавить еще порцию по почке. И только после такой настойчивой просьбы ментик, наконец, согласился снизить уровень шума. – Никакой ты не ягненок! Ты – волк! Ты – демон! Ты…

– Ну, – согласно кивнул я. – Я просто дьявол.

– Дьявол! – со вкусом просипел он. Слово явно пришлось парнишке по вкусу, и я был несказанно рад, что сумел доставить ему хоть эту небольшую радость. В серой, беспросветной жизни фанатика она стала, наверное, целым событием. – Дьявол! – повторил он. – Вот именно. И все твои друзья – дьявольское отродье. Ты убил Цехового, а теперь Засульского. Вы расстреляли наших братьев и ограбили наш храм!

Вот как. Значит, он и об этом осведомлен. Хотя, конечно, догадаться нетрудно. Засульского наверняка первым поставили в известность, что на штаб-квартиру совершен налет. А он, скорее всего, сообщил об этом прискорбном факте всем участникам операции по ликвидации меня, любимого. Так что я решил не удивляться – пусть ментик думает, что мною это угадано давным-давно. Пусть по прежнему считает меня дьяволом. И ему, и мне это пойдет на пользу. А передо мной к тому же откроет путь наименьшего сопротивления. Но пока я все-таки решил продолжить дискуссию – потянуть время, чтобы он не додумался позвать на помощь коллег, все еще шатающихся неподалеку. Хотя, причисляя меня к сотрудникам госбезопасности, сектант вряд ли это сделает, сочтя бесперспективным. Но рисковать все равно ни к чему. Лучше занять его беседой, втянуть в спор, по возможности, более жаркий – чтобы он ни о чем, кроме своих аргументов, не думал.

– Ладно, родной, – кивнул я. – Пусть так. Пусть мы все – дьявольское отродье. Тогда как обозвать вас – всех? Ведь вы, если не ошибаюсь, на днях собрались подорвать добрую сотню храмов и отправить прямым рейсом на небо около четырех тысяч душ. Если это не есть дьявольский план, то вылижи мне мою волосатую задницу.

– Не буду я ее вылизывать! – горячо заверил он. – Мы выполняем богоугодную миссию! Мы отправляем к Господу его заблудших детей, чтобы он мог наставить их в вере истинной!

– Они, по-моему, и без вас будут в это время общаться с богом, – возразил я.

– Это не тот бог! – взвизгнул он, и мне снова пришлось призвать его к порядку, стукнув в почку. – Их бог – неправильный бог!

– Чушь собачья, – фыркнул я. – Бог не может быть неправильным, если он есть. Назови его Яхве, Аллах или Великий Дух, а на выходе получится все равно тот же самый Бог, так что зря очко напрягаешь. Это всегда тот самый бог, которому молишься ты, а еще китайцы, арабы и индейцы. И заметь: под твой храм бомбу еще не подкладывали ни арабы, ни китайцы, не индейцы. А вы на свет вылупиться не успели, уже почем зря бомбы подкладываете. Насколько я помню, бог к миру призывал. Типа, любите друг друга, плодитесь, размножайтесь, кровь не проливайте, и еще что-то в этом роде. А вы мечтаете залить ей землю. Во какая куча аргументов – и все они появились, когда я попытался поставить себя на твое место. А со своего могу сказать одно: боги приходят и уходят, а людям – жить.

– Как?! – его глаза округлились. – Ты говоришь так, словно промысел божий – явление временное!

– Угу, – кивнул я. – Именно так я и думаю. Промысел божий существует только до того момента, пока в этого конкретного бога верят. Пещерный человек верил в Святое колесо, и для него существовал только промысел Святого Колеса. Египтяне поклонялись змею-Ра, и для них был важен промысел змея-Ра, как для древних римлян – промысел Юпитера-громовержца. А теперь над этой чушью все смеются, да? Ты сегодня сам глумишься над тем, во что твой пра– в двадцать третьей степени свято, до исступления, поклонялся. Ты вот глумишься, а сам-то чем лучше? Да ничем. И плевать, что ты веришь не в то, во что твой предок. Твоя вера – в тот же временный промысел, потому что перед временем пасуют даже боги.

– Ух! – задохнулся ментик. – Ты богохульствуешь – и гордишься этим! – Тут он хитро прищурился и попытался заняться риторикой. – Но ты противоречишь сам себе. Если верить твоему утверждению, бог один и только имена у него разные. Выходит, забыты не боги, забыты их имена – вот что получается согласно твоей логике!

– Демагог из тебя, мальчик, никакой, – вздохнул я. – Возьми свою любимую Библию, и ты поймешь, что такое настоящие противоречия. А то, что ты сейчас наговорил – галиматья в чистом виде. Ни один религиовед с тобой даже связываться не станет. – Я скромно умолчал о том, что ни один религиовед со мной тоже связываться не станет. Не дурак, сам догадается. А если дурак, то ему же хуже. – Древние боги и нынешний – разные вещи. Современный – он един в трех лицах, а древние – они едиными не были, и лиц у них было куда больше, чем три. – И, видя, что ментик в полном отупении уставился на меня, развил свою мысль: – Вспомни, что ты в школе учил. В Египте был Ра, был Атон, были, если не ошибаюсь, Осирис, Тот, Сотис и еще с пару десятков богов. А греки? У них были Аид, Посейдон, Зевс, Марс и еще куча других, в том числе бабы. Поэтому говорить, что современный бог и прежние одно и то же – глупо. Здесь мы имеем одного бога, а там – целый пантеон. Ф-фу! Вот это речь! Как по-твоему?

Увы, по-евоному было никак. Выпучив глаза, словно таракан, накурившийся марихуаны, ментик наставительно произнес:

– Бог – един, хоть и в трех лицах. И имя его – едино. И вера в него – едина. И нам, истинно верующим, должно наставлять неверных любыми путями. В этом наша миссия. И когда мы направляем их к Богу, то поступаем милосердно, ибо Он, в своей милости, примет их и наставит в истинной вере лучше, чем это сделали бы мы, грешные!

Голос сектанта звучал внушительно, но глаза были пусты. Фанатик в натуральную величину. Он пропустил мимо ушей все, что я только что сказал. Впрочем, я и не надеялся переубедить его. Все эти так называемые истинно верующие примечательны тем, что у них напрочь отсутствует способность мыслить – самостоятельно мыслить. Потому они так редко выигрывают в споре. Но по той же причине никогда не проигрывают – стоит им увидеть, что словесная баталия, которую они обычно сами же развязывают, оборачивается против них, то становятся невосприимчивы к внешнему воздействию, их уши покрываются мхом, а слова отскакивают от них, как горох от стенки. И нет никакого способа пробить эту стену. В этом убедились еще древние римляне, когда даже львы на арене расписывались в своем бессилии перед фанатиками.

– Аминь, – сказал я. – Останемся каждый при своем. Будем считать, что искушение святого Антония не состоялось.

– Антихрист! – пробормотал ментик. – Божья кара постигнет тебя – рано или поздно.

– Послушай, – я устало передернул плечами. – Мне, признаться, надоели эти бесполезные богословские споры. Один твой брат во Христе сказал мне, что за убийство Цехового я отправлюсь на небеса, и это так же верно, как то, что Христос существовал. Так вот, докладаю: я все еще тут, на земле, а этот предсказатель сам отправился к богу – сообщать, что напредсказывал неверно.

– Иды марта еще не прошли! Еще не вечер! – величаво изрек ментик. Сибилла-пророчица, мать его! Захотелось треснуть парня по носу, но я сдержался – еще успеется. Поэтому вдохнул-выдохнул, успокаиваясь, и напомнил:

– Ага. Иды марта хотели пройти около вашего Управления. Ты меня сам из-под машины вытащил. Блин, как в твоей башке все запущено! Тебе бы трепанацию провести…

– Я тебя не вытаскивал! Ты к дереву отошел, Засульский бы разбился, если б таранил тебя! Я тебя ему под колеса толкнул! А ты дальше улетел. Надо было потише толкать. Какой же я дурак! – и он, потупившись, даже всхлипнул.

– Это ты да. Это ты маху дал, – я сочувственно похлопал его по плечу, но ментик на мой почти дружеский жест никак не отреагировал. Он вообще, кажется, больше ни на что реагировать не собирался, погрузившись в ступор. Возможно, до него дошло, что он оказался невольной причиной гибели шефа. Ну, да я разбираться не стал, потому что сам не жаждал продолжения беседы. Каждую секунду, что она длилась, не мог расстаться с ощущением, что не говорю, а пережевываю тухлые носки – таким бессмысленным все казалось. И я был рад, когда это «все» закончилось.

Поэтому, в качестве достойного завершения богословского диспута, я ткнул оппонента пистолетом в бок и сказал:

– Поднимайся. Пойдем, философ, пофилософствуем на другие темы.

Повторять пришлось несколько раз, потому что ментик выходить из ступора никак не желал. В конце концов я не выдержал и уже попросту засветил ему кулаком. И, наконец, услышал в ответ сварливое:

– Куда это я должен идти?

– А ты держи курс на гостиницу – не ошибешься, – подсказал я.

– Вот оно что! – сказал он тоном, который явно спер у Архимеда. Если бы заорал «Эврика!», вышло бы вообще один к одному. – Так вас несколько! Ну, я тебя огорчу: это твоего дружка здесь подорвали.

Теперь и в моей голове родилась запоздалая догадка:

– Так это ваших рук дело! А неплохо вы фасад обработали. Крыльцо-то не жалко было гробить? Красный мрамор нынче дорог. Что ж – из-за одного человека три тонны красного мрамора в порошок?

– Для таких, как вы, – он, поднявшись, сплюнул, – ничего не жалко.

– Да, – кивнул я. – Щедрость из тебя так и прет. Только я тебя тоже огорчу: мой дружок, как дедушка Ленин, живее всех живых. Я его десять минут назад имел удовольствие собственными глазами наблюдать. Слегка возбужден, но совсем не мертвый.

Ментик стиснул зубы и сделал еще одну героическую попытку заткнуться. На определенное время это ему даже удалось – пока занимал себя изучением картины, открывающейся перед глазами двух идущих плечом к плечу путников, один из которых держал пистолет у почки другого.

В картине, с того момента, как я уволок бесчувственную ментовскую тушу на скамью в скверике, произошли некоторые изменения. А именно: людей, облаченных в серое, стало заметно меньше и ни одного «УАЗика» на площадке перед гостиницей больше не стояло. Они рассосались, как рассасываются пчелы после того, как все сладенькое подъедено. Остались только двое в штатском, которые стояли чуть в стороне от развороченного входа и возбужденно жестикулировали, но относительно их принадлежности к системе МВД у меня были определенные сомнения. Во всяком случае, на нас с ментиком они никакого внимания не обратили.

Ружина здесь тоже не было. Как и толпы возбужденного народа. Потому что первая волна любопытства схлынула, а на то, чтобы создать вторую, у редких прохожих запала не хватало.

В общем, обстановка вокруг была мирной, и нашему входу в «Сибирь» ничто не препятствовало. Мы шли туда дружно, в ногу, как солдаты на плацу. Но у моего спутника, в отличие от марширующего солдата, долго молчать не получалось. Он был к этому не приспособлен. Где-то даже жаль, что вывел его из ступора. Но тащить паренька в гостиницу на руках показалось несерьезным, так что пришлось рискнуть. Чтобы теперь услышать вопрос, ввергший меня в легкий транс:

– Ты к какой службе принадлежишь?

– К службе быта, – не без труда справившись с собой, спокойно соврал я.

– Я имею в виду вашу работу в ФСБ, – с досадой поправился парнишка.

Я впихнул его в фойе, раздумывая над вопросом. От дум, кстати ничего не отвлекало – дверь даже открывать не пришлось, поскольку ее вышибло взрывом. Завершив процесс мыслетворчества, я сказал:

– Я тебе наврал. В ФСБ я не работаю. Я из Интерпола. Отдел борьбы с религиозным экстремизмом.

– Прямо-таки с религиозным? – удивился он.

– Ну, буквально, – подтвердил я. – Есть отдел по борьбе с политическим экстремизмом, а есть – с религиозным. Вас же, фанатиков, по сотне на каждого политпридурка. И вы в десять раз дурнее, чем они. За вами глаз да глаз нужен. К стене! – заорал я, потому что мы уже поднялись к моему номеру, а я не очень хотел, чтобы этот юный безумец воспользовался моментом и напал на меня. – Руки на стену! Ноги на ширине плеч!

Он выполнил приказ, и я достал было ключ, собираясь отпереть дверь, когда из открытого соседнего номера выглянул Ружин. Вид у него был просто шикарный. Я издалека, в первый раз, не рассмотрел. Зато теперь – вполне. Лицо напарника выглядело так, словно по нему дали залп из дробовика, заряженного мелкой солью. Когда я оставлял его в номере, он смотрелся плохо – небритый, помятый и измотанный. Но сейчас вид все было еще хуже, хотя кровь с лица, без которой явно не обошлось, он уже смыл.

– Ты? – спросил Ружин, увидев, чем я занимаюсь. – А с тобой кто?

– Салют! – радостно откликнулся я. – Поздравляю!

– С чем? – он насупился, думая, что я имею в виду его морду. Но я ее, если и имел, то совсем не в виду.

– С началом сезона охоты на нас, сердешных. За лицензиями можно обращаться ежедневно с ноля часов по ноль часов. Просим! Повеселитесь от души.

– Ты чего? – подозрительный Ружин не понял шутки. Я сообразил, что на мне, в отличие от него, не осталось следов нападения.

– Я того, что теперь мы у «Вестников» тоже на заметке. Только на нас, в отличие от гэбэшников, они начали активно охотиться. Кстати, если желаешь, можешь познакомиться с одним из охотников. Пытался вывезти меня за город и там ликвидировать. Первое у него получилось, со вторым вышла осечка. Поэтому я привез его сюда, чтобы побеседовать в более непринужденной обстановке. Могу, кстати, обрадовать – Засульский теперь такой же мертвый, как Цеховой. Даже больше: он сначала разбился на машине, а потом еще и сгорел. Чертовски невезучий оказался человек. Как он до таких лет дожить умудрился – ума не приложу. Ну, теперь, слава богу, отмучился.

Ментик оттолкнулся от стены и попытался набить мне морду. Но слегка не подрассчитал. Его коллеги-тюремщики не зря придумали эту позу. Чтобы нанести из нее удар, нужно полностью перегруппироваться, на что уходит уйма времени. Уж он-то, будучи ментом, не мог этого не знать. Но, видать, мои слова относительно Засульского проникли ему под кожу на изрядную глубину. И, издав нечто среднее между рыком и бульканьем, парнишка взмахнул рукой. Я тут же напихал ему полную запазуху наркоза, и он, все так же держа руку перед собой, упал на пол.

– Три прямых в корпус, а сверху – удар «перевернутый молот», – пояснил я Ружину. – Синтез бокса и карате. Коктейль Молотова рукопашного боя. Можешь взять на вооружение.

– Я подумаю, – обалдело проговорил он. – Что ты там про Засульского говорил?

– Долгая история. Как-нибудь потом расскажу. Ты лучше признавайся: хочешь с моим трофеем пообщаться? – и я поддел носком кроссовка копошащееся у меня в ногах тело. То вскинуло руки и припечаталось спиной к стене, брызнув фонтаном боли из своих больших томных (потому что бессмысленных) глаз.

– А что, – кивнул Ружин. – Давай. С толстым удовольствием задам ему пару вопросов. Его портить можно?

– Даже нужно.

– Тогда заводи.

Не знаю, что в него вселилось. Может, недавнее покушение разбудило дремавшего доселе зверя, а может, постоянные думы о «Вестниках» ожесточили душу, но он подошел к ментику, взял его за волосы и пошел обратно, совершенно не заботясь о том, успевает ли пленник ползти за ним на своих четырех конечностях или волочится по полу. Жуткое зрелище – злой Ружин и его вечерняя трапеза.

Я усмехнулся – пусть только попробует теперь назвать мои инстинкты животными или как он еще может. Сразу припомню ему этот вечер и ментика, сучащего ногами по полу. Ментика, который никак не может поймать момент равновесия, потому что Ружин безжалостно тянет его за собой.

Толкнув дверь, я вошел к себе и остановился перед зеркалом. Лицо идиота, если исходить из того, что смех без причины – признак дурачины. По моему лицу блуждала широченная ухмылка. И она была окружена синеватой щетиной, отчего в памяти сразу всплыл образ бравого солдата Швейка. Он, конечно, личность весьма симпатичная, но в памяти большинства – именно идиот.

А мне отнюдь не хотелось выглядеть идиотом. Но утром забыл побриться – собственно, даже не забыл, а было не до того – поэтому сейчас прошел в ванную, достал бритву и бритвенные принадлежности, намочил лицо, намылил его помазком и принялся бриться.

Уж не знаю, почему, но вторично мне хотелось появиться перед ментиком во всем блеске. Чем было вызвано такое желание – вопрос, до ответа на который я не собирался доискиваться. Вместо этого перехватил бритву поудобнее и снял первый слой щетины.

На сей раз порезался сразу – не пришлось делать никаких резких движений. Причем безо всякой видимой причины – просто лезвие вместе со щетиной сняло со скулы кусок кожи размером с десятикопеечную монету. Кровь с готовностью растеклась по влажной морде во все стороны, смешиваясь с мыльной пеной, и быстро окрасила в молочно-розовый цвет всю левую половину, отчего я стал похож на пригоревшую с одной стороны картофелину.

– Черт, – сказал я. – Второй раз подряд. А ведь до этого не резало. Ни разу. – Но сказал это без всякой задней мысли.

24

Пока я наводил лоск на свою физиономию, из ружинского номера раздались два вопля, явно вырвавшиеся из глотки пленного ментика. И это было только то, что я расслышал. Напарничек не зря интересовался, можно ли портить пленника. Конечно, Международная гаагская конференция обязала воюющие стороны проявлять гуманизм и прочие составляющие человеческой слабости. Я уважал решения этой конференции, хотя ей исполняется сто лет в обед, но бежать к Ружину в номер чтобы прочесть пару лекций на заданную тему не собирался – в конце концов, мы войну не объявляли, войну объявили нам. Исходя из этого получалось, что воюющая сторона – сектанты, а мы вроде и не очень воюющая. Следовательно, гаагские требования выполнять можем, только если уж очень сильное желание возникнет, правда? У Ружина оно, чувствую, отсутствовало напрочь.

Добрившись и вытерев лицо полотенцем, я придирчиво осмотрел отражение. В принципе, неплохо – если учесть, что за последние два дня пришлось столкнуться с огромным количеством неприятностей. Тип, уставившийся на меня из зазеркалья, выглядел крайне напряженно. Но он был гладко выбрит, порез на скуле уже не кровоточил – такие ранки довольно быстро перестают сочиться, – и, в принципе, опять был готов на многое.

– Салют! – я подмигнул субъекту, пялившемуся на меня с той стороны зеркала, и он подмигнул в ответ. Дружелюбный субъект попался.

Набросив полотенце на крюк, я отправился к Ружину. Тоже хотел присоединиться к веселью – не в одиночку же ему сливки хавать, да? Пусть поделится с напарником, даже если недолюбливает его. Мне-то что за дело до его сердечных предпочтений? Тем более что это я поймал дичь, которая в данный момент развлекала Ружина – и очень скоро будет развлекать меня. Так что желание было вполне законным.

Я пару раз стукнул в дверь согнутым указательным пальцем и толкнул ее. Та оказалась заперта. Ну, это понятно – вряд ли Ружин изнывал от желания, чтобы какой-нибудь коридорный или горничная застали его за столь неблаговидным занятием, как попытка вытрясти из человека сведения, с которыми тот не хочет расставаться. Занятие это напрочь лишено внешней привлекательности, и напарник благоразумно берег слабые сердца служащих гостиницы.

Как не сильно был увлечен Ружин, но на мой стук откликнулся удивительно быстро. Меньше, чем через минуту я услышал хлопок двери, шаги и его полный подозрительности голос, спросивший:

– Кто?

– Свои. В доску свои.

Дверь гостеприимно распахнулась, и я вошел. Напарник выглянул в коридор, повел туда-сюда носом и, убедившись, что хвоста нет, закрылся. Потом уставился на меня и строго спросил:

– Ты почему так долго?

– Ты че, Ружин, головой ударился? – удивился я. – Ты чего такой заполошенный?

– Головой ударился, да, – согласился он. – О взрывную волну. Черт знает, как живой остался. Они под лестницу бомбу подложили. Пластик, наверное. Прилепили к плашке, закидали мусором – ни одна зараза не догадается, что там взрывчатка спрятана. Если, конечно, специально искать не будут. Взорвалось в каком-то метре от меня. Аж с крыльца смело. Во-от таким камнем, – он развел в стороны руки, показывая, каких размеров был камень, при этом правая рука поднялась только до пояса. Главную роль в демонстрации играла левая. – Видишь, до сих пор рукой пошевелить не могу – прямо по плечу шандарахнуло, – пояснил он. – Думаю, долго ей пользоваться не смогу. В общем, полный абзац. Кажется, еще и сотрясение мозга на халяву заработал. Башка трещит и подташнивает. А ты, говоришь, Засульского убил? Ну, ты, Чубчик, в своем репертуаре. Что – теперь очередь Сотникова? – и, видя, что я пожал плечами, хмыкнул: – Может, еще и моего Катаева прихватишь?

– Что это значит? – не понял я. – Тоже объявляем войну? А мне казалось, что мавр сделал свое дело и мавр может отваливать. Ты с ГБ связывался?

– Связывался. И документы передал. Я как раз туда шел, когда эти псы, – он кивнул в сторону ванной, – попытались меня подорвать. В общем и целом – порядок, но нам пока только большое спасибо и просьба подождать до полудня завтрашнего дня. Тогда они дадут окончательный ответ, потребуемся мы еще, или они дальше своими силами обойдутся.

– Ясно. А пока они нас в уме держать будут. Ты мне тогда вот какую вещь поясни, а то я, глупый, не совсем ее понимаю: завтра уже воскресенье, в полночь «Вестники» собрались давать салют, так какого черта? ФСБ самой нужно брать жопу в горсть и устранять подложенные заряды. Между нами, совсем не факт, что они успеют это сделать. Тогда зачем до сих пор держат нас на привязи?

– Ты за них не переживай, – отмахнулся Ружин. – Разминировать успеют. Еще до завтрашнего полудня. Ты даже не представляешь себе их возможностей. А вот зачем держат… Может, как раз для того и держат, чтобы мы шестерку лидеров по рукам и ногам вязали. Тем более что благодаря тебе шестерка резко стала четверкой.

– Значит, все-таки война, – задумчиво протянул я. Это было уже не совсем то, для чего меня приглашали. Я-то рассчитывал, что выполню миссию диверсанта, нанесу с пяток точечных ударов и удалюсь по-английски – во всяком случае, именно таким уяснил для себя положение вещей после первого разговора с Ружиным. Ни слова о полномасштабных военных действиях тогда сказано не было. Будь подобное озвучено – я бы еще подумал, соглашаться или нет. Выходить в чисто поле лицом к лицу с тремя тысячами чокнутых фанатиков? Нет уж, увольте. Нашли осла. Только загвоздка состояла в том, что я, незаметно для самого себя, уже стоял в чистом поле, в руках у меня торчал невесть откуда взявшийся меч, а на голову чья-то заботливая рука нахлобучила шишак. Дерись, родной! Противник ожидается с минуты на минуту. Еще, конечно, можно было бросить и меч, и шишак, да слинять куда подальше, пока битва не началась. Но, во-первых, смойся я сейчас – и те, от кого убежал, все равно будут преследовать меня и рано или поздно бой придется принять. Не уверен, что в тот момент буду готов к нему так же хорошо, как сейчас. А во-вторых, ретироваться мешала гипертрофированная гордость. И, честно говоря, возможность получить прощение за все, совершенное ранее. Последнее, наверное, давило сильнее всего – погибну или выживу, прошлое все равно будет предано забвению.