Текст книги "Отпущение грехов"

Это соображение не вдохновляло ни на труд, ни на подвиг. Выходит, я остался кругом в дураках, и педик, который только что позорно бежал с крыши, был прав на все сто. Я оскорбился. На кого – не знаю, но оскорбился. Открытых окон в многочисленных квартирах было более чем достаточно – по случаю теплой погоды люди любят распахиваться настежь, забывая о смоге и называя этот процесс «проветриванием». Но то были их проблемы, а мои выглядели совершенно иначе.

Пытаясь разобраться с ними, я, горем убитый и неудачей придавленный, побрел в направлении гостиницы. Возвращаться туда несолоно хлебавши не собирался – так и не обнаруженный Сотников без труда поставил бы точку в неудачном походе. Но идти все равно куда-то надо было, не куковать же остаток ночи, который был еще очень долгим, под окнами очередной дурацкой многоэтажки, куда занесли меня беспокойные ноги.

Несмотря на такое вот подавленное состояние, я, тем не менее, держался в тени – береженого бог бережет. Дошел таким образом до скверика и вдруг подумал, что лучшего места для размышлений, пожалуй, трудно придумать. Даже ночью. Поэтому свернул туда и принялся блуждать между деревьев в поисках лавки.

Черт их знает, этих специалистов по разбивке скверов, но для удобства отдыхающих они явно предусмотрели слишком мало скамеек. Можно и больше – люди будут только благодарны. Я в их числе. Потому что прошел почти по всем аллеям, беззвучный и печальный, как призрак в каком-нибудь английском замке, но ничего не обнаружил. Тихо выругавшись про себя, я решил, что самым лучшим решением этой проблемы – если бы все они решались так просто, жизнь была бы не жизнь, а одна большая банка сгущенки – будет отправиться к той лавочке, на которой вечером отдыхал с ментиком.

Завершив таким образом свои поиски, я уверенным шагом двинулся вперед, бесшумно ступая мягкими подошвами кроссовок по старинной кладке дорожек. И эта бесшумность поступи оказалась весьма на руку – метрах в десяти от цели я остановился, потому что по ушам резанул звук, к скверу, по большому счету, никакого отношения не имеющий. Это было сопение, изо всех сил сдерживаемое, но все же достаточно отчетливое для того, чтобы его можно было различить в невнятном и негромком ночном шуме.

Уж не знаю, отчего Гаврила сопел так громко. Может быть, он волновался – что, учитывая его опыт, вряд ли. Может, обе его дырочки были до отказа забиты соплями – сенная лихорадка, аллергия или что-то в этом роде. А возможно, он только что плотно отобедал и теперь с шумом пускал ветры. Причин может быть сколько угодно, и все они в равной степени вероятны. Во всяком случае, я был ему очень благодарен за сопение. Оставалось только поточнее вычислить, откуда оно доносится – но это уже дело техники.

Я юркнул к ближайшему дереву и прижался к стволу, пытаясь слиться с ним. Думаю, получилось неплохо. Думаю также, что, взгляни сейчас Гаврила прямо на меня, он не сумел бы ничего разглядеть. Если, конечно, природа или бог – или оба сообща – не наделили его глазами кошки.

Довольный неожиданной удачей, я растянул губы в плотоядной ухмылке. Мне бы, конечно, прежде краской от стыда покрыться – не сумел разгадать такую простую шараду. Ведь действительно – что может быть лучше этой позиции? Я и сам днем избрал почти такую – правда, более приземленную. Меня могла извинить только общая психофизическая истощенность, плюс бутылка рома сверху. Гаврила этими двумя недугами нынче, видимо, не страдал и сообразил, что высокие, раскидистые деревья, расположенные аккурат напротив входа в гостиницу – лучшее место для снайпера. Да и как ему не сообразить, когда в своей тайге, небось, сотни раз зверя на дереве поджидал? Привычная среда обитания, бляха!

Буквально через полминуты обнаружилось и местонахождение ворошиловского стрелка. Он сидел в паре метров от меня, забравшись в развилку престарелого тополя на высоте примерно в два человеческих роста, и пыхтел, как паровоз, во все глаза всматриваясь в залитый ярким светом выстекленный гостиничный фасад. Наверное, ждал кого-то. Возможно, даже меня. И – уверен – пройди я сейчас прямо под ним, остался бы незамеченным, настолько был увлечен гражданин Сотников. А когда он обратил бы, наконец, на меня внимание, то грохнулся вниз от удивления. Ведь, судя по его поведению, он даже не подозревал, что враг выбрался на волю и теперь бродит здесь, представляя собой реальную угрозу его здоровью.

Но почему Сотников прозевал момент, когда я галопом несся через холл и он мог подстрелить меня, как зайца? Это был вопрос, на который у меня до поры-до времени ответа не находилось.

И сначала пришла пора, а потом и время. И, кстати же, объяснилось и загадочное, на манер паровоза, гаврилино пыхтенье. Пока я наблюдал за его повадками в условиях живой природы, бородатый друг Козодоя вдруг завошкался, словно в трусы ему угодил непогашенный окурок, потом расстегнул штаны и, повернувшись ко мне задницей, опростал кишечник. Свою винтовку он в это время пристроил между веток и обеими руками уцепился за ствол. Срать с дерева для него, видимо, было непривычно, и он боялся свалиться вниз в процессе облегчения.

Судя по тому, с какой скоростью Гаврила опростался и как зашелестели его фекалии по траве, гадил он жидко. Понос – не самая приятная болезнь для того, кто сидит в засаде. Можно пропустить массу интересных вещей. Например, как я покидаю гостиницу. Или как я поднимаю пистолет.

Сотников лихорадочными движениями застегивал ремень на поясе, когда раздался выстрел. У меня не было намерения убить его – просто напугать, чтобы не думал, будто мир так прост, каким кажется с высоты его насеста. И я своего добился. Пуля угодила в ветку над головой Гаврилы, и знатный промысловик, для которого, когда он целится белке в глаз, и двести метров – не предел, гробанулся вниз всего-то метров с четырех. Этого, однако, оказалось достаточно.

Свой полет Сотников озвучил низким протяжным воем, который при соприкосновении вопящего с землей прервался звуком, какой издает жаба, слишком резко произносящая свое «Брекс!». Затем вой возобновился, но уже на гораздо более высокой ноте.

Я оказался у основания тополя почти одновременно с новоявленным летчиком. И сразу понял причину жалостных стенаний. При падении он сломал руку. Возможно даже, перелом был открытый. Меня бы это не удивило. Использовать вытянутую длань в качестве амортизатора – самое глупое, что можно выдумать в такой ситуации. Но он именно так и поступил. За что и поплатился.

– Привет, Гаврила, – сказал я, наводя на него пистолет. В последнем, правда, необходимости не было, потому что добыча ни о сопротивлении, ни о бегстве даже не помышляла. Охотник-промысловик катался по земле, перехватив правую руку в районе локтя.

Но, услышав мои слова, он все же нашел в себе силы ненадолго остановиться и выкрикнуть несколько упреков:

– Ты сука! Я из-за тебя обосрался! И я из-за тебя руку сломал!

– Пастушью сумку кушать надо, – сказал я. – Ты же таежник, Гаврила! Должен знать такие вещи. Стыдно. И приписывать мне чужие подвиги – тоже стыдно. Обосрался ты совсем не из-за меня. Руки перед едой мыть надо, Минздрав же предупреждал…

– Да пошел ты, гад! Сволочь…

– Минздрав еще раз предупреждает, – сказал я. – Лучше не ругайся на меня. Ты не в той форме, чтобы позволять себе ругаться. Обосрался, говоришь? И по собственному говну катаешься. Вонючий, небось, как общественный туалет. Вот что я тебе, Гаврила Сотников, раб божий, – хоть ты для раба божия и ругаешься слишком непотребно, – скажу: скидавай-ка ты, Гаврила, свои обосранные одежды, раздевайся донага.

Напрочь удивленный этим требованием, он прекратил трамбовать грунт и осторожно поинтересовался:

– А зачем это?

– Да ты не бойся, – я усмехнулся, припомнив двух педиков, которых совсем недавно спугнул на крыше. – Трахать я тебя, засранца, не буду. Даже если подмоешься. Я свое добро не на помойке нашел. Но в гости такого вонючего ублюдка тоже не поведу.

– В гости? – все также осторожно удивился он.

– Ну да, в гости. Или ты предпочитаешь остаться здесь? Если да, то я тебя как брата по разуму предупреждаю: холодно на сырой земле, замерзнешь. До смерти. Я постараюсь.

Он не захотел замерзать до смерти моими стараниями. Стеная и охая, поднялся и с трудом разделся. Как я и просил, донага. Вытер задницу собственной рубашкой, чистюля эдакий, отбросил ее в сторону и глухо спросил:

– Куда?

– В «Сибирь», родной, куда же еще? – хмыкнул я. Похоже, до этого момента он не понимал, что за птица сняла его с ветки. Но я намекнул.

28

Администратор гостиницы не спал. Да и не стоило ожидать от него такой беспечности. Напуганный событиями, имевшими место нынешним днем, он лишился даже намеков на сон, как только раздался мой выстрел. Так что Сотников оказался не единственным, кого недавняя стрельба из пистолета ввергла в панику. Администратор составил ему компанию.

Но для него, бедолаги, потрясения еще не кончились. При виде голого и до неприличия бородатого Гаврилы он окончательно переместился в прострацию. Настолько полно, что, когда я, проводя пленника мимо его окошка, коротко бросил: «ФСБ, все в порядке», лишь тупо моргнул в ответ.

У лифта я обернулся и послал дежурному воздушный поцелуй, компенсируя моральные издержки. Он остался безучастен к этому проявлению нежности. Ну и фиг с ним, подумаешь!

Лифт в «Сибири» работал круглосуточно. Ночью – потому, что при гостинице действовал ресторан, и постояльцы обычно сновали туда-сюда либо вдрызг пьяные, либо в состоянии, весьма близком к этому. Но нынешним вечером кривых клиентов по понятным причинам, было меньше обычного, и ждать, пока лифт освободится, не пришлось. Как, собственно, не пришлось и травмировать пьяную психику возможных попутчиков видом голого и вонючего пленника.

Я впихнул начавшего дрожать то ли от холода, то ли от пережитого потрясения Гаврилу в спустившуюся кабинку и, войдя следом, нажал кнопку своего этажа. Несмотря на принятые меры, от него все равно отчаянно разило, я даже нос зажал. А выпроваживать из лифта – добротным пинком, потому что марать об это чучело руки как-то не хотелось. Ноги тоже, но тут уж просто выбора не оставалось.

– К пятой двери, – приказал я, и Гаврила, прижимая сломанную руку к груди, послушно потрюхал в указанном направлении.

Конечно, у меня был выбор – разбираться с ним самому или сразу передать гэбэшникам, которые до сих пор о чем-то бубнили в соседнем номере. Но я решил, что это дело чести – Сотников, скорее всего, охотился именно на меня, так зачем уступать его тем, кто палец о палец не ударил для поимки охотника? Фигушку. Сам вырастил, сам и съем. И я очередным пинком направил дорогого гостя в свои апартаменты.

Честно говоря, реакция Сотникова, которого в чем-чем, а в избытке пацифизма подозревать не приходилось, меня удивила. Просто как-то вылетело из головы, что, покидая три часа назад номер, я забыл закидать обратно в тайник одолженное гэбэшниками барахло. И теперь неприлично вывернутая наизнанку кровать с разбросанными вокруг подушками, одеялами и кусками оргалита, что прежде составляли фальшивое дно, производила весьма зловещее впечатление. Даже не будь она до такой степени напичкана оружием. Находись внутри один только шестиствольный пулемет с парой лент к нему – Сотникову хватило бы и этого.

Он в ужасе забился в угол, подолгу задерживая взгляд то на мне, то на куче смертоносных устройств, и глаза его были глазами затравленного зверя.

– ПЗРК «Игла» у меня в шкафу, – уточнил я, удобно располагаясь в кресле и беря его на мушку. – Я ее пока даже не распаковывал. Может, заняться этим сейчас?

– Ты кто? – прохрипел он в ужасе.

– Дед Пихто, – хмыкнул я. – Агния Барто. Конь в пальто. У меня много имен. Какое именно тебя интересует? Да ты спрашивай, не стесняйся. Потом я начну задавать вопросы. Обменяемся информацией и расстанемся друзьями.

– Кто ты такой? – повторил он, причем его голос превратился в лепет. – Зачем тебе все это?..

– Ты имеешь в виду оружие? – понимающе кивнул я. – Хорошая коллекция, а? Без нее я – как без рук. Уж ты-то должен понимать. Мир вокруг такой жестокий, каждый день кого-нибудь убивают – не здесь, так в Африке. Стемнеет – и уже нос на улицу боишься высунуть. Вдруг какой-нибудь мудак, у которого в голове одни опилки и который не тучка, не медведь, засядет на дереве и попытается тебя подстрелить. Или пойдешь Богу помолиться, а тебя вместе со стихарем и святым причастием прямиком к Господу отправят. Или вот еще: залезешь на дерево, чтобы посрать без свидетелей, а в тебя какой-нибудь долбоеб выстрелит. Знакомая картинка, правда? И ты еще спрашиваешь, зачем нужно все это добро? – и я, заканчивая свою речь, величественно повел рукой в направлении распечатанного тайника.

– Я не имею отношения к «Пирл Харбору»! – он с такой силой затряс головой, что мне стало страшно – ведь отвалится нафиг. Но голова была не моя, а потому я скромно промолчал. – Я всегда был против. Бог – он для всех один. И рано или поздно все к нему, одному, придут. А взрывы сейчас только оттолкнут наших последователей. Силу надо применять в ограниченных дозах, а Козодой этого не понимает. Но он – голос Бога на земле, и мы должны подчиняться.

Я с удивлением посмотрел на него. Если это говорил тот самый Гаврила Сотников, бывший старовер и охотник-промысловик, а сейчас – жалкая обнаженная тварь, провонявшая собственным дерьмом, то я готов был признать за ним некоторую толику ума и самостоятельности. Хотя, по совести, ничего удивительного в этом не было – он столько лет шарахался в тайге один на один с богом и мыслями, что, даже не будучи достаточно образованным, все равно должен был додуматься до многого. Из таких, как он, обычно получаются прекрасные доморощенные философы, которые могут дать сто очков форы самому Канту, но у которых для этого не достает веры в себя.

Вот давешний ментик – совсем другое дело. Фанатик в чистом, незамутненном виде. Хоть сейчас в Парижскую палату мери и весов – как эталонный образец. Он и вел себя, как полагается настоящему фанатику. Боролся с другим богом в каждом встречном-поперечном. Хотя, по идее, должен был бороться с чертом. Частенько – со своим собственным. Только до ментика эта мелочь не дошла вовсе, а до Сотникова – дошла, пусть и частично. Выходит, Гаврила был потенциально более умный человек, чем ментик.

Дотумкал же он своим умом, что бог у всех верующих один, нужно только время, чтобы он начал на одно общее имя отзываться. И сообразил, что такая тотальная война, какую замыслил Козодой, авторитета «Вестникам» не прибавит. Лично я, если честно, вовсе не понимал, зачем Козодою понадобился «Пирл-Харбор». Разве лишь для того, чтобы сразу и как можно громче заявить о себе. Ну, так для этого, вероятно, и менее кровожадные способы существовали. Не знаю. Но это ни о чем не говорило – кроме того, что логика фанатизма и терроризма для меня всегда была и навсегда останется загадкой. Для Гаврилы Сотникова, судя по всему, тоже.

Вообще, он вдруг показался мне человеком, которому всего чуть-чуть не хватило, чтобы стать самим собой, а не безликим последователем Гласа Божия (даже вот так) Козодоя. Впрочем, назвать Сотникова безликим даже сейчас язык не поворачивался. Он был величиной, пусть и в масштабах своей секты. Но большинству даже этого не дано. Тем жальче выглядела величина, сообщая, что должна повиноваться Гласу Бога на Земле.

Такие вот соображения промелькнули у меня относительно Сотникова Гаврилы Селивановича, который сидел сейчас, забившись в кресло в голом виде, воняя хуже протухшего яйца и испуганно блестя глазами – единственной частью лица, не считая носа, которая не была покрыта бородой.

– Ну что ж, Гаврюха, – вздохнув, сказал я. – Рассуждаешь ты почти правильно. Да вот беда – твои действия твоим словам являют полную противоположность. Говоришь, что против терактов, а сам в это время шлепаешь тех, кто не угоден Козодою и равнодушно считаешь минуты, оставшиеся до начала «Пирл Харбора». Но ты можешь отключить внутренний будильник – я отменил судный день. Уж не знаю, радоваться тебе по этому поводу или огорчаться. Решай сам. А пока дуй в ванную да смой с себя свои непристойности. И смотри, не вздумай ничего выкинуть – я с пистолетом расставаться в ближайшее время не собираюсь. – Видя, что он поднялся на ноги и, все так же придерживая переломанную руку здоровой, направился к ванной, бросил в его удаляющуюся спину: – И подумай на досуге, пока думалка в порядке, вот о чем. Глас Божий – Гласом Божьим, а Гаврила Сотников – это Гаврила Сотников. Дальше сам соображай.

Он выслушал фразу, застыв, но на меня так и не посмотрел. А когда я договорил, безмолвно скрылся в ванной.

Был ли Гаврила трусоват? Возможно. Но положение, занимаемое им в секте, отнюдь не требовало от него ежесекундного проявления героизма. Главное – дисциплина и надежность при исполнении приказов. Он этим требованиям соответствовал вполне. А, столкнувшись с угрозой для жизни, возможно, и струхнул. Но, не смотря на то, что страх в его глазах читался так же ясно, как надпись на плакате «А ты сдал нормы ГТО?!», я бы не торопился с утверждением, что стал причиной этого испуга. Приговоренный к смерти тоже боится, но не палача, а исполнения приговора и неизвестности – что последует за этим? Вот и Сотников испугался не меня, а возмездия, которое его все-таки постигло. Я был в его глазах десницей Божьей, – а может, дьявольской, – что схватила за горло и теперь контролирует каждый вдох. Мне бы, дураку, гордиться, что так вознесся, но никакой гордости не было. Скорее – усталость и разочарование. Если бы, скажем, пленник кусался и царапался, добиваясь свободы, равенства и братства, а я одолел его в честной борьбе, после чего запер в ванной и сказал: «А на-кося, выкуси!», тогда бы у меня было основание гордиться собой, героическим, как прошлое родной страны.

Я поднялся с кресла, вздохнул, открыл шкаф и вынул палку, что служила для вешания плечиков. Я не собирался лупцевать охотника-промысловика, который к этому времени уже включил воду и плескался под струей – просто запер его там, использовав шест, как распорку: одним концом уперев в плинтус, другой в замок на двери ванной. Мне нужно было отлучиться на время, и я не хотел, чтобы Гаврила, закончив свои дела и не обнаружив меня в комнате, поимел возможность встретить мое возвращение из всех шести стволов того дурацкого пулемета, что одолжила Федеральная Служба Безопасности. Если же он затоскует в ванной и решит покончить жизнь самоубийством – плакать не стану. Хотя, конечно, расстроюсь, потому что слишком много вопросов останутся без ответов.

Решив таким образом вопрос с изоляцией Сотникова, я вышел из номера и, как благовоспитанный человек, постучал в дверь соседнего.

– Кто? – быстро откликнулся тревожный голос.

– Конь в пальто, – усмехнулся я, вспомнив, что буквально этот же вопрос задавал Сотников. – Из соседнего номера прискакал. Тыгыдым-тыгыдым.

– Не заперто, – сказал голос таким тоном, словно сам сомневался в правильности сказанного.

Но я толкнул дверь, и она действительно распахнулась. Однако входить я не торопился. Мне начинала нравиться эта игра.

Номер, как это виделось с порога, был пуст. Обладатель тревожного голоса растворился, предоставив мне возможность еще раз, на более или менее свежую голову, оценить масштабы разрушений.

Тело многократно торпедированного корабля «Олег Ружин», уже увезли, ментика из ванной, по словам ныне покойного здоровяка, моей бесплатной сиделки – тоже, но в остальном обстановка изменений не претерпела. Стул, опрокинутый Ружиным при падении, все так же валялся посреди комнаты, поваленный им же телефонный столик скособочился у окна. Ну и, понятное дело, все это было покрыто пятнами мозга и крови. Если эксперты из госбезопасности оставили их в надежде найти еще чью-то кровь или мозг, то я мог им только посочувствовать – более бесполезной траты сил и времени лично мне было сложно представить.

В общем, скуки я не испытывал. Неплохо развлекался, рассматривая открывшуюся картину, хоть и старался при этом не шибко ворошить память – вспоминать ощущения, испытанные несколько часов назад, отчего-то не хотелось. Теперь я дополнял их новыми – ощущениями постороннего человека, который, не будучи очевидцем трагедии, утоляет свое любопытство, ужасаясь ее последствиям.

Гэбэшник этого развлечения был лишен. Поэтому не выдержал первым. Минуты через три он вышел из-за двери, сжимая в руке пистолет. Лицо имел красное от ярости и смущения.

– Вы что сюда, в прятки пришли играть? – возмущенно прошипел он.

– С чего бы это? – удивился я. – Просто не имею привычки врываться в чужие номера без разрешения хозяев. Пусть даже временных.

– Я же пригласил войти, – возразил он.

– Ничего подобного. Вы только крикнули, что не заперто, и я толкнул дверь. Действительно, не заперто.

– Ладно, давайте сюда, – гэбэшник был хмур, моя находчивость пришлась ему не по нраву. – Незачем в коридоре стоять – не дай бог, мимо кто-нибудь проходить будет, да в номер заглянет… Перепугается до смерти. – Я вошел и он, указав на мою правую руку, осведомился: – Зачем вам это?

– И правда, – я с интересом посмотрел на пистолет, который забыл спрятать. Засунул его за пояс и пояснил: – Это по привычке. Борьба за жизнь. Постоянная борьба за жизнь – вы даже не представляете, как это выматывает. Шизеешь буквально на глазах. И чем обильней шиза, тем сильнее удивляешься – куда этот мир катится?

Кислая мина, которую я скорчил во время этой тирады, пришлась гэбэшнику не по вкусу. Он смутился и, чтобы скрыть смущение, повернулся ко мне спиной и направился к креслу, бросив на ходу: «Да, вы правы».

Там его дожидалась книга. Обложкой вверх – «История Ближнего Востока с какого-то по какой-то век». Выходит, парень всю дорогу – кроме, может быть, самого раннего отрезка времени – был здесь один. А бубнеж, доносившийся из комнаты, свидетельствовал не о затянувшемся споре двух коллег, а об усиленном самообразовании только одного. Что ж, приветствую. Даже готов понять, почему он читал вслух – где-то слышал, что отдельные индивиды именно так наиболее полно усваивают прочитанную информацию. Возможно, передо мной один из них. Что ж, всяк по своему с ума сходит.

– Мой юный друг, – сказал я, хотя он был моложе меня всего лет на пять, – я к вам вот по какому вопросу явился. В этом номере проживал до сегодняшнего вечера некий Олег Ружин. Этого самого Олега Ружина несколько часов назад замочили прямо в номере. Возможно, вас даже поставили в известность о столь прискорбном факте.

– Ну, – кивнул он. Все такой же недовольный, и абсолютно непонятно, чем именно – то ли тем, что я обозвал его «юным другом», то ли излишней пышностью моей речи.

– У Ружина в шкафу остались вещи, которые ему, как трупу во всех отношениях, уже не нужны. А у меня в номере имеется человек, которому они бы сейчас очень пригодились. Вот я и решил разжиться у вас комплектом одежонки.

– А ваш человек к вам пришел голым? – саркастически осведомился гэбэшник.

– В самую точку, – кивнул я. – Именно голым. Пресекая ненужные расспросы, поясню: это Гаврила Сотников, о котором вы, может быть, слышали. Я взял его меньше получаса назад, и он с перепугу наделал в штаны и несколько раз вокруг себя. Поэтому ему пришлось раздеться. Теперь он принимает душ в моем номере. Не переживайте, надежно запертый.

– Гаврила Сотников? Это сектант-ликвидатор?

– Именно. Так как на счет одежды?

– Ну, не знаю, – неуверенно промямлил мент. – Во-первых, у убитого могут быть наследники, а во-вторых как-то неудобно – человека только что убили, а мы его вещи…

– От того, что человек сгниет в земле, вещи, висящие в шкафу, не станут ему не нужны более чем сейчас, – несколько туманно возразил я, в отличие от гэбэшника, никакого предубеждения к покойникам и их вещам не испытывая. Все там будем, что – из-за этого шмоткам пропадать? Не мне ж их носить, в самом деле. – А наследников у убитого точно нет. Мне об этом Ацидис сказал. Кстати, если вас мучают черти по этому поводу, то спешу вас успокоить: полковник на свой страх и риск выдал мне карт-бланш до двенадцати часов пополудни. Если что, можете соврать в отчете, что я ворвался в ваш номер, напинал вам почку и, угрожая нецензурной бранью, спер из шкафа носки, трусы и рубашку, принадлежащие трупу покойного Олега Ружина.

Он посмотрел на меня долгим взглядом прищуренных глаз и спросил:

– А вас не коробит – так говорить о мертвом человеке, который к тому же был вашим товарищем по оружию?

– Жалко его, слов нет, – кивнул я. – Но уверяю вас, что, если бы этот чокнутый фанатик пристрелил меня, Ружин отзывался бы обо мне не лучше. Такие уж мы с ним странные товарищи были. А насчет вещей – поверьте моему опыту, вряд ли они ему еще когда пригодятся.

– Ну что ж, раз так, – гэбэшник скривился, – берите. А Сотникова вы бы лучше мне сдали. Я вызову машину, его доставят в управление и проведут беседу.

– Нет уж, – возразил я. – Сперва с ним проведут беседу, причем сделаю это я сам, а потом, может быть, отвезут в управление. Если я не заговорю его до смерти.

– Вы этого не сделаете, – недоверчиво нахмурился гэбэшник.

– Может быть, – согласился я. – Но у меня карт-бланш.

Выбрав в шкафу то, что считал нужным, – причем, клянусь, вещи, висевшие там, уже отдавали ощутимо затхлым запахом, словно каким-то образом узнали, что хозяин мертв, – я направился к двери, провожаемый настороженным взглядом гэбэшника. Прежде, чем выйти, я обернулся:

– У вас здесь случайным образом бутылочка чего-нибудь спиртного не завалялась?

– Что?! – он ошалело вытаращился на меня, потом яростно затряс головой, словно его бил эпилептический припадок: – Нет, не завалялась. А сам я на работе не пью. И вам не советую.

– Я тоже на работе не пью, – огорченно вздохнул я. – И, смею вас заверить, совершенно зря.

На сей раз я все-таки вышел в коридор. Забросил в свой номер одежду, но сам заходить не стал – нацелился заглянуть в ресторан, потому что пойло было мне сейчас необходимо. Нервное напряжение требовало радикальных мер для его устранения. И я откровенно радовался, что такое положение вещей закончится через несколько часов. Продлись оно с месячишко – и здравствуй, белая горячка. Или, на худой конец, цирроз печени. Потому что я употреблял бы спиртное вместо чая, кофе и воды. Жутковатая перспектива.

Ресторан был до отказа забит посетителями, которых притянул в «Сибирь» запах свежих разборок. Бьюсь об заклад – эти же типы вчера ужинали в «Москве». На тот момент там дух крови бил в ноздри так же остро, как нынче – в «Сибири».

Я прошел между столиками, и меня буквально обдало противной липкостью их чувств – грязного любопытства люмпена, бесплатно получающего к корочке хлеба еще и зрелище гладиаторской смерти. Именно такие пару тысяч лет назад опускали большой палец книзу, требуя смерти побежденного – аристократам это было ни к чему, их такие зрелища возбуждали мало. Теперь они слегка изменились, но суть осталась прежней, люмпенской. Это были мажоры нового времени. Изменились только папы, дети остались прежними. Мне показалось странным – неужели они не слыхали моего одиночного выстрела? Но потом сообразил, что вход в ресторан располагается с обратной стороны, что даже для того, чтобы войти в него из гостиничного холла, нужно было преодолеть длинный коридор, который начинался под лестницей. А звук – известное дело – товарищ привередливый, не любит долгих путей и частых поворотов. Глохнет, вянет и, в конце концов, умирает. Но, – самое интересное, – даже услышь они стрельбу, их бы это не встревожило. В таком месте в такой день стрельба показалась бы лишь пикантной приправой к ужину.

– Бутылку водки и пару гамбургеров с собой, – бросил я бармену.

– Вы – постоялец? – поинтересовался он, выполняя заказ.

– Заметно? – усмехнулся я.

– Вы на эту публику не очень похожи, – пояснил он. Смелый такой парень. Но разговоры до добра могут не довести, и я намекнул ему на этот общеизвестный факт. – Да ладно, – отмахнулся он. – Надоело на их блядские рожи смотреть. Прямо не ресторан, а публичный дом. Спать охота.

– Нырни под стойку, – посоветовал я.

– Не-е! – он широко усмехнулся. – Эти козлы, как увидят, что меня нет, сразу сами себе наливать полезут. На дармовщинку падкие. Богатенькие, ага.

– Тогда терпи, – я махнул ему рукой, прощаясь, он махнул в ответ и я, сграбастав пакет, отправился в обратный путь, оставив на стойке деньги.

29

Вернувшись в номер, я расположился в кресле, выставив перед собой бутылку водки, и принялся наблюдать, как облачается в ружинские одежды освобожденный мной и уже куда менее вонючий Гаврила Сотников. Время от времени я прямо из горлышка делал солидный глоток и закусывал это мероприятие гамбургером. Гаврила с той же периодичностью бросал на меня удивленные взгляды. Оно и понятно – по тому, как завязывалось наше знакомство, вряд ли можно было предположить, что уже очень скоро я снизойду до почти отеческой заботы о нем. А вот поди ж ты – снизошел, разрешил помыться, раздобыл одежду. Загадка природы, в общем.

Дело у Гаврилы совсем не спорилось. Мешала сломанная рука. Кстати, перелом, как я заметил, – не смотря на все старания пленника сохранить это дело в тайне, – действительно был открытым. Впрочем, порыв тканей к особо обширным не относился, но ведь открытый перелом остается открытым переломом, весьма болючим и очень опасным. Пожалуй, Сотников бы сейчас с удовольствием поскрипел зубами, не будь здесь меня. Присутствие постороннего каким-то непонятным образом повышало его болевые пороги. А может, просто моя брутальная физиономия заставляла сдерживать эмоции.

Я смотрел на неловкие однорукие движения, попивал водку и раздумывал над превратностями судьбы. Эта одежда принадлежала охотнику, который, что самое интересное, своей цели достиг. А сейчас ее надевает один из объектов охоты, позже сам открывший охоту – и ставший добычей своей дичи. И теперь одевается с ее милостивого соизволения.

Решив, что размышления на такую мутную тему ни к чему хорошему не приведут – только извилины лишний раз запутаю, – я одернул себя и отхлебнул из бутылки. Водка начала действовать довольно быстро – видимо, ей активно помогали остатки рома в крови, так что, выпив примерно треть бутылки, я почувствовал, что уже изрядно поддат. Мне это не понравилось. За безопасность в данный момент можно было не беспокоиться – на коленях предусмотрительно и сурово лежал ТТ, а за пояс был заткнут еще один ствол. Да и вряд ли Гаврила, который находился не в самой лучшей форме, решится напасть на меня. Кровать я давно привел в божеский вид – еще до того, как выпустить Сотникова. Так что до оружия ему не добраться. А со сломанной рукой, да против вооруженного меня… Дохлый номер. Но мне не пришлось по вкусу, что умудрился набраться, даже не имея представления, чем придется заниматься днем, до наступления которого оставались считанные часы.