Текст книги "Люди золота"

Были и ссоры новгородцев с корелой. И унимать их Мятеща не стал – вмешаться пришлось самому Инги. Но его до дрожи боялись и те и другие, и потому дальше ругани дело не зашло.

За день до солнцеворота вышли к свейской церкви на берегу озера. Свежесрубленный домишко с маковками и большим крестом стоял на самом берегу, гляделся в воду. Красивый домишко. Жрецы нового бога умели выбирать места для святилищ: на солнечных берегах или на вершинах холмов, лицом к закату, а если в городе – на площадях или подле хором первых людей, чтобы и выше, и красивее всего. Новый бог тоже любил власть и силу.

Инги первым бросил факел на крышу из смолистой дранки. А после того, как обвалились внутрь стены и сгинул среди пламени знак креста, приказал поворачивать домой. Возражать никто не стал. Финны – известные колдуны, и если патьвашка решил, что больше ходить среди них не стоит, так и вправду лучше уносить ноги. Тем более двигались уже как табор поселенцев, а не как войско – с возами, груженными рухлядью, со стадами коров и табунами коней.

С Мятещей распростились, однако, вовсе не холодно. То ли он согнал злость, то ли решил, что всё оборачивается к лучшему. Торговые гости говорили, что в краях за свеями, где Инги собрался добывать наследство, который уже год усобица. Не могут варяги тамошние поделить королевство. А где война, там и добыча лёгкая. Отчего не попробовать? Прощаясь, условились о приготовлениях, о людях, кораблях и припасах. Инги передал дары посаднику Дмитру и не поскупился.

Возвращаясь домой, пели и пили пиво в каждой встречной деревеньке. Ну, снова удача с нами, и не такая уж злая. Видно, и вправду патьвашка подобрел, когда бабой обзавёлся. И обрюхатил её уже вроде. А баба-то, говорят, страшней зимы, покорёженная вся. Колдовское отродье только таким и рожать. А ещё говорят, будто родня она ему и ведьма сама сызмальства. Батя её в костёр бросил, а патьвашка батю её, даром что родная кровь, на куски порубил да скормил волкам. Теперь вот вместе колдовской плод сотворили, и не к добру это. Кто б говорил, не к добру, а пять коров за собой тянешь, а? Кабы не патьвашка, сидел бы, лаптем рыбу ловил, вояка берёзовый. А я тебе говорю, не к добру это всё, недаром твердят: злая у него удача, и кабы не пришлось сторицей выплачивать за дела его. Коли правду бают, богов-то он огнём обидел, людей лучших сгубил и сам чуть не сгинул. Помяни моё слово, недорода и голодухи недолго ждать осталось.

Но ни недорода, ни голода не случилось. Лето прошло мягкое, сытное, лето тёплых ночей и полных мёдом сот, налитых колосьев и наваристой браги. Добыча пошла впрок, и ушедшая в землю кровь обернулась яблоками на ветках и золотом ячменя. А ещё до первой седой изморози на траве Инги поднял над головой сына – розовый орущий комочек, – при всех объявил его своим и дал ему имя Рагнар, имя своего отца. Вирка родила его у кузнечного пламени, родила без боли, лишь тихо вздохнув. На пир собралась вся родня, от самых дальних до валита, переставшего хихикать и превратившегося попросту в пожилого добродушного дядьку, любителя хлебнуть пивка, попугать «козой» младенцев да ухватить молодушку-другую за круглую попу. Словно забылись начисто давние боль и смерть, стёртые новой сильной жизнью, и посёлок у кузни снова заплескался, загомонил новой суетой. Замычали многоголосо коровы, кони ржали в стойлах, и бродили по округе, таская за ушами связанные из суков хомутины, разжиревшие осенние свиньи.

А за столом Йоля Инги, как давным-давно, поднял первую чашу, благословляя еду и кров, и в белых его волосах лучился золотой венец.

Зиму он провел перед пламенем горна, с послушным железом в руках. На синюю сталь клинков и шеломов послушно ложилась тончайшая золотая нить. Мягкая проволока свивалась в кольца для кольчуг, и шипели в снегу, выхватывая из холода твёрдость, лезвия секир. А когда налилась соком листва, Инги снова поднял на руки сына и поцеловал жену в испещрённый шрамами лоб. Боги улыбались ему. Время его на этой земле подходило к концу, и дни уходили в покое.

Инги взял с собой немногих – лишь тех, кто поклялся идти до конца, убивать и умирать рядом с ним, – и отправился к Белому морю, к кораблям и ушкуйной ватаге, собранной Мятещей, который без знака нового бога на шее снова впал в бесшабашное и лютое душегубство. Утром солнцеворота попутный ветер налил силой их паруса и понёс горстку кораблей на восток – вокруг Терского берега, чтобы потом унести далеко на запад, к земле с чужим именем «Тронделаг», когда-то изгнавшей кровь Ингвара, сына Рагнара.

В своей земной жизни он никогда больше не ступил на землю берёз и озёр.

Книга 2
Полдень

8. Живое серебро

Первым молчание нарушил Нумайр ал-Хатиб, чьё богатство намного превосходило воспитание:

– Клянусь ляжками Самуда, это чудище, настоящее чудище! Я ж вам говорил!

И харкнул смачно в плошку.

Никто даже не вздохнул – успели привыкнуть. Что поделаешь, настало время варваров. И чужих, из-за моря, и своих, как почтенный Нумайр, чей отец продавал сапоги из козлиной кожи на кордовском базаре. А у сына – усадьба в Веге и от товара клети ломятся. И сердечная любовь с дикими масмуда. Злые языки поговаривают: это оттого, что они наконец-то нашли в ал-Андалусе людей еще более диких, чем они сами.

– Не боитесь, почтенный Нумайр, что дикарь этот ещё под дверью стоит? Слух-то у них, говорят, как у серны, – спросил с притворной тревогой ал-Узри, никогда не упускавший случая уколоть выскочку.

– Мне-то что? – отозвался Нумайр сварливо, стиснув волосатые кулаки. – Это всяких задохликов, только и умеющих, что калам держать, верзилы пугают. Я-то живо выясню, какого цвета у него кишки. И внутренность кошелька заодно, да!

И захохотал над своей остротой, брызжа слюной на бороду.

Ал-Узри побледнел.

– Уважаемые гости, не будем ссориться, – попросил ибн Изари, встревоженный всерьёз. – Этот дикарь – не пустяк. Он может очень нам помочь – а может и погубить. Тут нужна осмотрительность, а главное – согласие между нами.

– Да, не пустяк. По мне, всякое дело с ним – скорее пагуба, чем польза, – сказал наконец самый старший из собравшихся, Зийад ибн Афлах, бывший кади трёх городов и эмир двух. – Чем больше я узнаю о нём, тем больше удивляюсь. Странный, страшный человек. Я слыхал – его порода вообще не из детей Адамовых. Не спешите усмехаться, почтенные. Вы обратили внимание на его речь? Он говорит так, будто учился у бедуинов. Вы заметили: он вспомнил строчку из Имру-уль-Кайса?!

Остальные переглянулись. Никто этого не заметил, кроме старика, но и сознаваться в невежестве никто не захотел, даже Нумайр, стихи откровенно презиравший (и проявлявший тем нечаянное благочестие, ни в чём другом ему вовсе не свойственное).

– А ещё – вы не поверите – он умеет писать, и пишет, как катибы из Куфы в древности, с изумительной красотой и мастерством, – добавил Зийад. – Но это ещё не всё: он говорит и с масмуда, и с чёрными на их языках!

– Это невозможно! – вскричал поражённый ибн Изари. – Откуда? Как?

– Ибн Бадр говорил мне, что после наказания нечестивцев, строивших Вавилонскую башню, некоторые из них сохранили прежнее наречие – мать всех языков земли. Те из нечестивцев, кто удрал на самый край мира, сохранили умение понимать любой из языков земли. А умелому воину обучится каллиграфии нетрудно, – заметил ал-Узри, никогда и ничему не удивлявшийся и всегда готовый объяснить что угодно.

– Но никто из его людей – кроме горстки румиев-изменников, сбежавших от кастильского короля, – не понимает по-арабски. Наречие многих из них – сущая белиберда, ничего не говорящая ни слуху, ни разуму. Оно не похоже ни на язык северных франков, ни на язык белобрысых дикарей с полночи. Полуночные дикари иногда являются на кораблях вместе с франками, а ещё их изредка продают иудеи, – заметил Зийад. – Кроме того, все люди этого варвара считают его колдуном.

– Так он не христианин? – спросил Нумайр.

– Почтенный наконец пришёл к блестящему умозаключению! – похвалил ал-Узри.

– Уважаемые гости, прошу вас, ради Милосердного, не ссорьтесь! – взмолился ибн Изари. – Нам нужно прийти к решению. Вы подумайте только, какую выгоду мы рискуем упустить!

– Мы не понимаем и, боюсь, не поймём, что движет этим человеком – если он вообще человек, а не отродье джиннов, – сказал Зийад. – Мои люди долго следили за ним. Он ужасен в бою, щедр со своими людьми, сведущ как катиб и факих – но равнодушен и к еде, и к питью, и к женщинам, и к мальчикам. Проходя по базару, он смотрит лишь на лавки с оружием, а говорит всегда о золоте. Он всегда ищет золото, расспрашивает про золото – но если оно попадает ему в руки, он тут же тратит или раздаёт его. Если он человек – он безумец. А с безумцами я не хочу иметь никаких дел.

– Вы, конечно, правы, – ал-Узри растянул в улыбке тонкие губы, – но выводы ваши из, безусловно, очень тонких наблюдений и рассуждений, по-моему, несколько… м-м… поспешны. Посудите сами: как мы сейчас торгуем ртутью? Раньше, когда рудник в ал-Мадине был в руках правоверных, мы хотя бы могли держать цены, управляя добычей. А с тех пор, как рудником завладели румии, они то выдают на-гора меру за мерой, то вовсе ничего не делают. Нам приходится закупаться впрок и платить втридорога. Масмуда то и дело грабят караваны и корабли, цены бегут куропатками – мы никогда не знаем, когда выиграем, а когда понесём убытки. А всё почему? Да потому, что мы не понимаем, зачем скупают ртуть люди из Магриба, зачем везут через Сахару и можно ли тут что-то сделать нам самим.

– Чего понимать? Золото чёрные из неё делают, всех дел, – буркнул Нумайр.

– Ну, разумеется, наш высокоучёный Нумайр всегда всё знает, – тут же согласился ал-Узри. – А ещё говорят, что чёрные на ртуть приманивают огромных муравьев и эти муравьи волокут золото, растущее в земле подобно древесным корням… Но, право же, умнейший Нумайр добавил к моему суждению, а не отнял. Нам было бы весьма полезно узнать, зачем именно чёрным ртуть и сколько она стоит в их далёких землях. Посудите: насколько больше мы сможем получить, если привезём её сами, без посредников! Перевозка кораблями намного дешевле, чем караваном. Единственный корабль с грузом ртути сделает нас баснословно богатыми! К тому же чем мы рискуем? Только частью прибыли, если к концу года цены на ртуть взлетят. А если опустятся? Варвар же предлагает нам свои деньги за ртуть, и немалые. Так отдадим ему деньги, ссудим ему корабли, дадим знающих людей – пусть плывёт. Потери небольшие, а по сравнению с возможной выгодой – вовсе ничтожные!

– А как масмуда пронюхают? Они ж налоги с торговлей ртутной дерут – врагу не пожелаешь. Прознают, что мы сами по себе захотели, – кишки выпустят, – пробурчал Нумайр. – Умник ты. Чуть что, ты на корабль и к родне, а мне тут с масмудишками ковыряться. Я им сколько плачу за ртуть-то, а? Вы от меня кормитесь за ртуть эту.

– Если все здесь присутствующие поклянутся хранить тайну – чего нам бояться? – сказал ал-Узри надменно.

– Вы хотите, чтоб я клялся перед теми, кто моложе меня на целую жизнь? – У Зийада борода встопорщилась от злости.

– Почтенные гости мои, давайте пока отложим переговоры! – всполошился ибн Изари. – Настало время трапезы, время веселья и отдыха! Давайте же усладим свои рты, и взоры, и слух: мой саклаби купил чудесного мальчика-флейтиста, прекрасного лицом и несравненного в искусстве игры. Давайте же!

И, не дожидаясь согласия гостей, захлопал в ладоши, вызывая слуг. Гости промолчали, обрадованные возможностью не продолжать неприятный разговор. Один лишь Нумайр буркнул что-то под нос. Ну, договоры договорами, но угощали у ибн Изари на славу, а уж джаузаб готовили – пальчики оближешь! Пусть эти клятые высокородные по буквам своим шарят – уж в жратве-то никто лучше старины Нумайра не скумекает!

Когда калитка скрипнула за спиной, Инги наконец позволил себе рассмеяться. Глупые торгаши. Но опасные. Все они – кроме разве что старика, слишком верящего своим соглядатаям, – уже решили, как обмануть и предать. Ну что ж, посмотрим. Один из них явно простолюдин, ухватистый, сметливый – и донельзя суеверный, как и свойственно людям его породы. Он может быть полезным. И будет – хочет он того или нет. Людские желания – будто кольцо в бычьем носу. Как только заметил его и сумел потянуть – даже и мальчишка сможет вести огромного зверя, куда захочет.

Инги отошёл на пару шагов от ворот и присел на ступеньки у невысокой ограды, отделявшей узкую дорожку от обрыва. Внизу лепились друг к дружке неуклюжие дома, там серый камень и рыжая глина, редкие деревья во дворах, садики, ажурные башни, минареты, за ними – тяжёлые зубцы крепостных стен. А дальше – море, искристое, синее. Такие бывают глаза у мальчишек, расшалившихся по весне. Тёплый ветер, и солнце, и терпкий запах мирта. Солнце ощупывает, будто девушка, трогает плечи, щёки, тихонько запускает тёплые пальцы за ворот, гладит шрам на виске.

Когда солнце забирается в самую глубину, до подмышек, до красного комка, бьющегося под рёбрами, боль отступает. Жар гонит её прочь, стискивает в тоненькую раскалённую иглу, вырывает из тела. Нет, возвращаться туда, где брызги замерзают на одежде, где железо хватает за голые руки, – увольте. Там серое небо, туман и смерть. Смерть ждёт и здесь. Но здесь она не крадёт тепло, прежде чем увести с собой.

Инги закрыл глаза – но и сквозь веки ощутил пальцы солнца и синий, искристый свет. Ветер посвистывает в каменном кружеве башен, в листве тополя звонко ссорятся скворцы. Далеко внизу кричит водонос – экий голосистый. А вот, чу! – шаги.

Выждав немного, Инги сказал, не оборачиваясь:

– Всё хорошо, Хуан. Всё обернулось как нельзя лучше.

– Они согласились? – воскликнул радостно Хуан – крохотный, тонкопалый и тонколицый, с саблей на боку похожий на букву «зейн».

– Нет ещё. Но согласятся. Не сразу, конечно. Поспорят, обвинят друг дружку в обмане, поссорятся, помирятся. И согласятся. Слишком многое они смогут выиграть. Им сейчас выбирать не приходится. Мувахиддины торгашей не жалуют. А ещё они решат, как меня убить в случае надобности. Нам тем временем пора отправлять людей в ал-Мадин.

– Вы так уверены, мой господин…

– Я знаю, – сказал Инги, не открывая глаз. – А ещё я знаю, что мы скоро встретим старого знакомого – который тебе три динара должен остался за игру.

– Господин мой, ну как вы можете такое знать? Вы что, и вправду колдун? – изумился Хуан простодушно.

– Нет, Хуан, я не колдун, – ответил Инги, стараясь не улыбнуться. – Просто я кое-что знаю.

– А люди на базаре говорят: колдун. Я у Леоны вашего спрашивал – а он только смеётся. И страшный ваш Мия… Миу…

– Мятеща, Хуан. Его зовут Мятеща. А Леону на самом деле зовут Леинуй.

– Миатесчо, – старательно повторил Хуан. – Леин… Леонуи. Леонуи!

Инги не выдержал.

– Вот и вы смеётесь! Все смеются! Даром что на вид сущие варвары, только на улицу выйдут, народ покатывается, даже дикие масмуда, они хохочут! Как они смеют! Мой прадед был кастеляном у Педро Лопеса!

– А я – варвар? – спросил Инги серьёзно.

– Вы, господин? Вы… – Тут Хуан замолк, быстро-быстро моргая, будто песчинку желая выплакать. – Вы же такой мудрый… вы…

– Я – варвар, самый настоящий, поверь мне, – сказал Инги. – Я могу вырезать сердце из твоей груди и съесть. Сырым. А когда холодно, вспороть тебе живот и отогреть ноги в твоих кишках. Мудрость не умаляет варварства.

– Вы смеётесь, господин? Правда смеётесь?

– Да, смеюсь, мой маленький идальго Хуан.

– Я не маленький! Мне уже четырнадцать!

– Конечно, бьёшься ты, как настоящий идальго. Я рад, что ты со мной.

Хуан улыбнулся счастливо и притопнул – аж сабля звякнула в ножнах.

– Молодец, – похвалил Инги. – А сейчас поди скажи господину Леиную, что всё хорошо, людей можно отзывать. Сейчас они меня убивать не будут, и мы их тоже. Пусть пробираются вниз по двое, по трое. Ни к чему нам лишнее внимание. А я ещё посижу немного, отдохну.

– А мне можно с вами потом пойти?

– Конечно, – согласился Инги и замер, вслушиваясь в то, как шлёпает по камням Хуан, стараясь изо всех сил не помчаться вприпрыжку.

Настоящий идальго никогда и нигде не должен бежать, так вот. Не мальчишка – бесёныш. Интересно, чья же на самом деле в нём кровь? Кожа смуглая, а глаза – льдинки, сине-серые, дерзкие. Ростом едва по грудь, тощенький, но тело – сплошь перевитые мышцы, идёт – будто ничего не весит, как пушинку себя от земли отталкивает. А быстрый – не поверишь. Жаль только, в плечах силы настоящей у него нет. Нет размаха. Но ему и не нужно – была бы сталь настоящая, острая. Да он и сам понимает. Минутку улучил, глядишь: сидит, брусочком по клинку елозит. И не испортит, кромку не собьёт – точный глаз. Может, и вправду стоило поучить его кузнечному ремеслу? Правда, в здешних краях кузнецы не в почёте. Не для благородных занятие – в саже и копоти молотком махать. А мальчишку чуть поддень насчёт родословной, в которой сам то и дело путается, – сразу за саблю. Может, и сам верит. Пришёл босиком, в драной рубахе, полумёртвый от голода – но в шапке и с хорошей, дорогой саблей на перевязи.

Странно всё-таки, что приходят под руку именно такие – неприкаянные, бродяжки и несчастливцы, а то и вовсе безумцы. Иные – настоящие чудовища, пострашнее нынешнего Мятещи, а другие – блаженненькие, с пригоршней песенок в голове и битой виолкой под мышкою. Много приходит. Приходят, конечно, и настоящие головорезы, тянутся на запах золота. Некоторые быстро удирают, часто – не дождавшись ни добычи, ни платы. Некоторые остаются и быстро гибнут, не только в стычках, а от нелепого, невероятного даже случая. Доска проломится на причале, конь вдруг понесёт и бросит на камни. Или ткнёт стрела в руку, царапина едва заметная – а к вечеру всё посинеет и опухнет. Назавтра приходят непонятно откуда хитрые, мутноглазые – то ли купчишки, то ли костемётчики из харчевни, мастаки раздеть простака, и требуют меч умершего и его коня за долги.

Судьба словно стиснула в кулак всех вокруг. Кто окажется в ладони, будет жить. Кто попадёт между пальцами – канет в текучее время, истлеет и сгинет. Злая удача. Кто первым сказал это? Старый колдун, умерший в доме среди белых деревьев с листвой, чей запах уже исчез из памяти? Или полупьяный валит, умерший в снегу?

Снег тоже ушёл из живой памяти. Можно вспомнить сотни слов, обозначающих его. Но от них не будет нечаянного холода на ладонях, мягкого хруста под кожей сапог. И обманного, обволакивающего тепла, лжи, обнимающей плечи и тянущей на ту сторону, в мёртвые залы Холоднолицей.

Она насмехалась, звенела серым льдом. Звала танцевать. Потому Инги не умер в метели, плясавшей над камнями Трондхайма, на поле, где люди кромсали и грызли друг друга, барахтаясь по пояс в снегу. Потому проклял её и встал, когда ночь смешала небо и землю, сбросил с себя гору снега, побрёл, слушая ветер. И услышал в нём стон.

Мятеща оставил на том поле половину лица и всю душу. После того Инги много раз жалел, что не дал ему умереть, вытащил его, уже шагнувшего за порог ледяного зала. А может, вытащила его как раз Она, та, которой он оставил в залог знак нового бога? Она взяла недёшево и с Инги. Воистину, злая удача: тогда немногие спасли всех, вырвали у зимы победу и землю, но Инги, так и не ставшему ярлом, радости победа не дала. Месяц его тело было черней, чем у рабов-зинджей. Распухло, мёртвая кожа обваливалась лохмотьями. Пожалуй, Инги выглядел страшнее Мятещи, лишившегося левой щеки, уха и носа. Опухоль сошла чёрной водой, на месте умершей кожи родилась новая, толстая и белая, но когда Инги, радуясь спасению, выглянул за дверь – первое же прикосновение снега обожгло кожу пламенем. Она раскраснелась, пошла волдырями – а потом будто налили в кости горячего свинца.

Вот так и случилось, что могучий Ингвар Рагнарссон, кровью и сталью вырвавший у истерзанной усобицами Норвегии землю прадедов, еще до первой осени сбежал с отвоёванной земли, кусая от ярости губы, ёжась на ветру. Те, кого кормил жизнями, снова посмеялись над ним. По сравнению с этим Мятещино безумие – сущий пустяк. Всего-то убить хоть что-нибудь теплокровное, ощутить под пальцами живое, перестающее быть живым, – разве большая плата за рассудок, за возможность целый день говорить и понимать сказанное? Правда, на кораблях, когда не осталось пленников и за весь день не смогли поймать ни единой чайки, дело обернулось скверно. Очень скверно.

Инги вздохнул – и снова услышал шаги снизу – лёгкие, пританцовывающие. Неугомонный мальчишка. Думает, никто не смотрит на благороднейшего из благородных правнуков кастеляна, и можно, высунув от сосредоточенности язык, попрыгать с камня на камень.

Инги даже левый глаз чуть приоткрыл, подсмотреть. Так и есть.

– Господин, господин! – заголосил Хуан, ничуть не запыхавшийся от крутого подъёма. – Я им сказал, и они разошлись все. А можно мне с вами?

– Так я же разрешил тебе. Раз разрешил, значит, пойдём. Только ты сперва ещё исполни, что я скажу.

– Исполню!

– Посчитай до дюжины дюжин.

– По-кастильски? – Голос Хуана задрожал.

– По-арабски.

– Вахид, иснан, саляса… саляса, ар… арбаи, нет, арба… господин, я не…

– Считай! – приказал Инги и снова закрыл глаза.

Пока мальчишка будет считать, сбиваясь и кусая губы, Леинуй успеет дойти до порта, а лучники – слезть с деревьев и спрятать луки. Может, никто ничего и не заметит и не донесёт купцам. Впрочем, едва ли их соглядатаи настолько наблюдательны. А из своих никто не проболтается. Недавно пришедших на такие дела не берут, а давние… давние – они все как кусочки души. И понимают с четверть слова, и не думают даже, чтоб уйти. Может, так оно и есть – малые, слабые души прилепляются к большой и сильной, срастаются с ней, уже не думая о подчинении и начальстве. Просто живут, как пальцы на руке – когда здоровы, то довольны, когда больны, непослушны. Но кто же захочет вреда своим собственным пальцам? А Хуан – он как мизинчик, тонкий и шустрый. Но твёрдый, как кремешек.

Инги вдруг вспомнил своего сына, тронутое огнём лицо Вирки – и скрипнул зубами.

– Господин? – спросил Хуан испуганно. – Я неправильно считаю?

– Ты правильно считаешь, – сказал Инги, открывая глаза. – Но нам уже пора. Пойдём.

Хорошо б и идти, закрыв глаза. Слушать разноголосый гам, ощущать подошвами плотно утрамбованную глину, разогретый песчанистый камень. Различать, как, вплетаясь в людской толк, чуть слышно журчит рыжая вода в канавке. А вот мяукнул испуганный кот. Терпко пахнет свежим навозом, скверно выделанной кожей. Прогорклым маслом, сладкой овощной гнилью. Жареным луком.

Так и дальше – вниз, вниз по улочкам, к крепостной стене, затем снова вдоль неё, к Горным воротам и к старой фондуке подле них. Инги глянул на солнечные часы над воротами: тень уже подползла к третьему часу.

– Мы куда, господин? – спросил Хуан нетерпеливо.

– Мы уже пришли, парень. Подождём немного. Сегодня вечером у нас гости. Им будет приятно увидеть знакомое лицо. Давай-ка отойдём в тенёк. А то и я уже перегрелся.

– Вы же никогда не устаёте от солнца, господин. Вы нездоровы?

– Хуан, ты совсем как маленький. – Инги качнул головой укоризненно.

Хуан тут же насупился. Но хлопнул вдруг себя по лбу, рассмеялся:

– А я сразу не догадался, ну!

– А ты догадывайся. Догадливые дольше живут, – сообщил Инги серьёзно.

Мальчишка, ухмыляясь, ступил в тень – и будто растворился, впитался в красную глину. Удивительный он всё-таки. Из всех пришедших на этой земле – самый-самый. Смышлёный, верный и смертоносный – смуглое чудо с глазами цвета моря.

Всё же благодатный здесь край. Даже на северных плоскогорьях, где знать давно забыла язык предков, жить хорошо. Вода и солнце, холод, но без белого проклятия, весна как костёр и люди с огнём в глазах и венах. Земля дерзких и яростных, земля хорошей стали. На севере, там, где внешнее море несёт холод и туманы, где к известняку скал цепляются кряжистые, крученые дубы, родится сильное железо. Там живут странные люди – будто осколки прежнего света. Их язык так и не всплыл из памяти, не отозвался узнаванием. Но у них нет золота, и железо не стало для них родным. Среди них нельзя было оставаться надолго. А чтобы жить среди их хозяев, гнездящихся в замках среди ущелий, следовало прокладывать себе путь мечом, платить десятками жизней. Но золота не было и у них. Золото им привозили с юга, и у золота этого был вкус солнца и соли, вкус медленного яда, ввергающего в безумие. В стране замков пришлось прожить много месяцев и дорого заплатить. Но под стенами и нашлось то, чего искал так долго и тщетно.

Именно там начинался путь золота. Инги казалось: этот путь виден сквозь полуприкрытые веки, в сетке жилок, просвеченных солнцем. На севере – тонко и зыбко, но чем дальше на юг, к громадам гор у искристого моря, – тем плотнее, ослепительнее. А посреди, на плоском плато над речной долиной, золото встречалось с ядом. Там из продолбленных в земле нор рабы вытаскивали застывшую кровь земли и жгли её в тиглях, высвобождая живое серебро. Иногда земная кровь источала его, потея от тяжкой духоты глубин. А изредка – и губительнее всего – живое серебро собиралось в щелях и полостях и, раскрытое, дышало на добытчиков ядом.

Дыхание живой ртути проникало в мозг и глаза, светилось румянцем на щёках. Заставляло крошиться ногти и осыпаться волосы. Отнимало рассудок. Те, кто уже не мог лезть под землю, бродили среди лачуг, подволакивая распухшие ноги. Хихикали, шаря руками в лохмотьях – быстро-быстро, будто гоняясь за блохами.

Инги едва смог выдержать полдня у ал-Мадины и ничего не стал там покупать. Впрочем, много ему бы и не продали. Никто толком не знал, как живое серебро связано с золотом, но все знали – связано. Лысый трясущийся старикашка с яблочными щеками, спавший в подвале на груде шлака среди медных сосудов, реторт и жаровен, шептал горячечно в ухо, дышал гнилью, твердил: «Ртуть – мать всех металлов, дайте мне ещё золота, господин, и я верну сторицей, я уже сгустил её, смотрите!» И показывал медный поддельный динар, покрытый шелушащейся золотистой плёнкой. Мелкий дворянчик, едва держащийся на ногах, тряс медной флягой, а в глубине её тяжко булькало, билось о стенки. Купите, чтоб у вас стало много золота, купите! Ртуть собирает золото. Тянет из камня и земли. Всё оно будет вашим, всё!

Но подпрыгнул, расхохотавшись, и по протёртым холщовым его штанам вдруг расползлось жёлтое пятно.

Инги не купил ничего и у мелкого безумца, и у графа Диаса, владевшего рудником. Графские приказчики не хихикали, но подозрительностью дали бы фору любому безумцу. Привычно продавали мусульманским купцам почти всю добычу, но христианам… А зачем? А куда собираетесь везти? А что делать дальше? И загибали вдесятеро против обычной цены, чтобы отвадить странного покупателя. Золото отравило их рассудки.

И тогда Инги, собрав людей, отправился в земли, где рассвет встречают хвалой новому богу.

– Господин! – предупредил Хуан шёпотом.

Вовремя. Уже и солнце поползло за гору. Однако запоздал ты, голубчик. Твой новый хозяин, пожалуй, и не заплатил бы тебе за новости такой свежести. И покрывалом тебе не стоило так укутываться. Любой, кроме ленивых привратных стражников, сразу заметит: не масмуда ты, торопящийся по масмудским делам, а вор, желающий спрятать лицо.

Инги шагнул навстречу. Встал посреди улочки, расставив ноги, уложив ладонь на рукоять.

– Эй, в сторону! – выкрикнул всадник.

Но конь вдруг шарахнулся, взвился на дыбы, едва его не сбросив. Встал, пугливо кося влажным карим глазом на Инги.

– Это вы, – выговорил всадник неуверенно. – Вы здесь? А я из Малаги, я там покупал по вашему приказу, господин, и…

– Здесь, как видишь, – ответил Инги, глянув на вжавшегося в стену Хуана. – Не по моему приказу ты отправился в Малагу. Но прибыл ты оттуда ради меня. Всё сегодня получается, как мы и думали. Все собрались вместе. Не хватало только молодого Хайрана, торопящегося с важными вестями. Но везти их, увы, уже ни к чему. Хуан, не поможешь мне приветить старого друга?

Всадник дёрнул поводья, чтобы вздыбить коня, рвануть вперёд, растоптать – но Хуан, оттолкнувшись от стены, кошкой взлетел на круп. Хайран, взвизгнув, грянулся оземь. Но Инги не дал ему коснуться пыли. Подхватил, встряхнул, поставил перед собой. Содрал с головы покрывало.

– Ты не убьёшь меня на улице, – прошептал Хайран.

– Зачем? Мы пойдём туда, где нашему разговору никто не помешает. Хуан, езжай впереди, а мы со старым другом пройдёмся.

– У тебя ничего не выйдет! Я закричу! Прибежит стража!

– Кричи. – Инги пожал плечами. – Кого ж она увидит? Фальшивого масмуда?

– Проклятый колдун, чур меня, чур, во имя Милостивого, Милосердного, изыдь от костей моих…

– Когда я последний раз тебя встречал, ты был христианином, – заметил Инги равнодушно.

– У тебя всё равно ничего не выйдет, ничего! Твои корабли сожгут в проливе! Все уже знают, что ты вор и мошенник!

– Правда? А отчего же ты торопился? Ты только не сглупи сейчас, Хайран. Ибн Узри считает тебя умным – так не подведи его. И помолчи, пока мы не придём, – я хочу послушать город.

Хайран не сглупил. Покорно плёлся рядом, поглядывая украдкой. Инги видел: хочется ему метнуться в переулок, кинуться за лавки, за низкие ограды. Но он достаточно знал об Инги – и потому держался. Даже если увернуться от огромного колдуна, кинуться наутёк – почём знать, не караулит ли рядом тощий шайтанёныш с ножом в рукаве? Или та помесь джинна с верблюдом, чудовище с половиной лица? А-а. Хайран видел однажды, да, видел. Ему запретили смотреть, но он всё равно подсмотрел. А может, нарочно позволили? Уроду тогда привели барана – большого, жирного барана, – и урод медленно сломал его руками. Выдавил глаза, разорвал хребет. Голыми руками сорвал голову с шеи! И стоял, растянув уцелевшую щёку в гримасе, а потом принялся хлебать кровь. Она выливается изо рта через дыру, щеки-то нет, зубы торчат чёрные, кровь через них плещет, а урод всё равно пьёт. Хайран тогда отполз за бочки и выблевал на руки утреннюю лепёшку.

– Сюда. – Инги подтолкнул Хайрана к узкой улочке. – Ты не торопись. Ступеньки. Вот, а теперь направо.

– Ой! – шепнул Хайран, зайдя под низкую арку.

– Всё в порядке, – сказал Инги дружелюбно. – Это к нам старый приятель пожаловал.

– Мир этому дому, мир. Только можно… – Хайран сглотнул.

– А, конечно… Добро пожаловать, гость дорогой! – сообщил радостно рябой Вигарь, пряча нож за голенище.

– Спасибо.

Хайран осторожно потрогал шею. Вздохнул.

– Пусть гость отдохнёт, никуда не торопясь, – сказал Инги. – Вечером у нас дружеский пир. Гость ведь захочет посидеть с нами? Поговорить по душам, без утайки? А может, гость предпочтёт общество старых друзей? Мятеща уже сколько раз о тебе спрашивал. Скучает.