Текст книги "Люди золота"

Хуже того: бессмысленную, вязкую эту жизнь освящали сотни правил, обычаев и традиций. Всякий шаг, если спросить, оказывался не просто так, а из-за духа вон той грядки или прапрадеда. Все поголовно мужчины состояли в разнообразнейших тайных обществах (про которые все всё знали), – напялив маски и раскрасив тела, они собирались по ночам пить то же вино и скакать под барабан. Правда, время от времени совершалось там небезобидное, а иногда вовсе жуткое. Среди соссо не считалось зазорным есть человечину, а месть между родами нередко осуществлялась ночным налётом ряженых, закутанных в звериные шкуры. Мстители, подражая зверям-людоедам, уносили жертвы в заросли и развешивали кишки по кустам – на прокорм духам. Лакомые же кусочки: почки с жиром, сердце и мозг – поедали сами, сырыми, если принимал желудок, или обожженными на костре.

Балла не мешал народным забавам. Оставил младшим и старшим вождям право судить и заправлять жизнью родичей, запрещая лишь войну и грабёж чужих родов и племён, пусть даже и покорённых. И во всех землях кузнецы и охотники считались «людьми Канте», теми, чья жизнь не во власти рода, а под рукой вождя вождей, великого мансы Баллы. Глава всякой общины охотников, ходящих между землями, должен был предстать перед мансой, поклясться ему в верности и отдать лучших охотников мансе, чтобы встали среди тех, кто приносит жертвы Одноглазому богу. А с кузнецами манса обращался как с самыми уважаемыми людьми, освобождал их от дани. Помощников управителям земель всегда давал из кузнецов и из каждой кузнечной общины сманивал по нескольку семей в землю соссо, обещая землю, добро и почёт. За столицей мансы, у холма, где копали мягкую бурую руду, родился целый городок с печами, прудами и амбарами для угля. Там же дубили кожи, сушили дерево на древки и рукояти, варили из рогов клей, ковали острия, лезвия и доспешные пластины, обтягивали шкурами щиты, подгоняли рукояти и доводили клинки на точильных камнях. Лишь сам манса был властен над кузнецами и судил их сам. Юноши из кузнечных родов упражнялись во владении оружием, и отряд их был лучшим в войске Балла Канте. Охотники, взятые в войско, клялись в верности мансе и тоже каждодневно упражнялись, принося потом и растраченными силами жертву Одноглазому богу. Ходили строем, бежали вверх и вниз по холмам в доспехах, рубили чучела.

Инги смотрел на них, не переставая удивляться. Нигде не видел он подобной муштры, нигде так слаженно, страшно и смертоносно не бились пешие – всегдашняя лёгкая добыча всадников в прочих землях. Инги самому довелось пешим встречать атаку верховых, видеть пену на конских мордах и острия, нацеленные в душу. Кто сможет выстоять? Ведь не спрячешься. Налетят, живыми или мёртвыми, – сомнут, раздавят, разорвут строй, а за ними снова копья и оскаленные морды.

А воины мансы – стояли. Потому и брал Балла Канте город за городом, племя за племенем покорялись ему. Была и конница – знатные и зажиточные в покорённых племенах сражались на конях, многие вожди собирали сотни верховых. Манса брал в войско и их. Всадники хороши, чтобы колоть бегущих и разгонять толпы голых вояк, собранных вождями по деревням. Но против щитоносцев Баллы…

Инги видел, как люди пустыни бросились на них. Кони падали, проткнутые копьями, падали на людей, ржали, трепеща, а всадники всё наскакивали, и новые тела громоздились поверх. В мгновение лава налетевших туарегов вздыбилась, сбилась в кучу тел – и отхлынула, прореженная, разбитая и нестройная, а воины мансы стояли всё той же ровной стеной, лишь отступив на шаг от кровавой шевелящейся кучи.

После той недолгой стычки туареги, ещё остававшиеся в Тимбукту, ушли на север, а аменокаль Тадмекки прислал мансе послов, обещая дружбу и охрану купцов. Людей в Тимбукту манса оставлять не стал. Взял дань, клятву верности – и ушёл на восток, добивать остатки старого Уагаду. Ушёл не сразу: Инги попросился остаться в Тимбукту на пару дней – побродить по улицам, посмотреть в людские лица. Город сотни племён, дюжин языков. Сюда стеклись и верные старым богам, и новому, многоликому, но единому. Жили каждый по-своему, в домах, построенных по своему обычаю: одни в строениях, похожих на сундуки с плоскими крышами, с толстенными стенами из спекшейся глины, другие в круглых мазанках с кровлями из жердей и травы. Судились у своих судей, к своим жрецам шли праздновать и оплакивать – но торговать отправлялись к чужим. Здесь всякий пришедший с товаром мог найти соплеменников, получить совет и пристанище. Здесь решалось, сколько мискалей золота стоит невыхолощенный раб и сколько проса дадут за вьюк соли.

Всё решалось слаженно и работало в удивительном равновесии. Балла не тронул его и пальцем – лишь принял знатнейших города, охотно согласившихся подчиниться и платить налог новому хозяину. Этот город и не думал сопротивляться никакому врагу. Не имел ни войска, ни даже стен – но чудесно избегал разрушений и набегов. Никто в здравом уме и не думал нападать – ведь тогда немедленно разрушится торговля и тот, кто надеялся ухватить все богатства разом, потеряет всё, и его воины станут плевать в пыль перед ним.

Инги расспрашивал, пытаясь понять: как существуют много тысяч немирных, алчных и сведущих в добыче людей без верховного владыки, как не уничтожат друг друга. Если волоф обидит человека кель-аир, как судить обиду: по закону волоф или по обычаю туарегов? Если мусульманин ущемит сына Исроэла, как и чем клясться тем, кто не верит в сказанное другим?

Знатные отвечали: всякий преступивший судим по законам тех, кому повредил. Все согласны с этим, а кто не согласен, тому не место в Тимбукту – и в торговле золотом. Но как же верующий в бога пустыни согласится отдаться на суд многобожников? Ведь, по мусульманской вере, всякий шаг неверных – обман и заблуждение. Седые купеческие старейшины улыбались, поглаживая белые бороды, и любезно объясняли, что всё это описано в книгах и истолковано мудрейшими факихами, признанными народом Пророка. Мудрецы в древности всё предусмотрели, и великий ал-Малики, да смилуется над ним Аллах, из хадисов Пророка вывел, что в земле невежества любой закон лучше беззакония, и потому надлежит, не погрешая против Аллаха, применяться к законам неверных. Но, разумеется, не безоглядно. Да, не безоглядно.

Глава сынов Исроэла, глядя с любопытством на огромного беловолосого дикаря, пояснил, что допустим всякий порядок, не ущемляющий веры, а погрешающий против того, что даёт общине жизнь, погрешает против веры. Ведь тем самым он исторгает себя из общины. Ну конечно, не всё так просто, и следует, судя каждый случай, смотреть на прежние. Бог велик, поможет истинно верующим достичь лучшего, таки да.

Глава же сонинке, заикаясь от страха, поведал, что делает по-дедовски. Деды выдумали, и всё правильно. Вот и мы так. Мы всей душой преданы великому Балла Канте, не губи нас!

Чем больше Инги расспрашивал, тем больше озадачивался. Не то чтобы раньше не знал человеческого закона – кем бы, по уверению преподносящих его, он ни был дарован. У самой зряшной лопи был свой обычай и наказание за его несоблюдение. И законоведов Инги знал множество, и чем изощрённее был закон, тем гнуснее, продажнее и ничтожней были толкующие его. Человеческий закон раньше казался всего лишь сводом правил, помогающих не думать и не дающих перегрызть друг другу глотки в людском скоплении. Но здесь – общий закон будто возник сам по себе и стоял высоко над людьми, стоял над законами племён, даже над законом богов. Он и был – как бог, открывавшийся тем более, чем более мудрыми и изощрёнными были верующие в него.

Поражённый Инги расспрашивал снова и неизменно слышал: сами мы ничего не придумываем, всё уже записано, всё знаем от предков. Как, что, где записано. Покажите! Пожалуйста, господин, вот книги, они очень дорогие, но мы рады подарить вам, берите, а вот старый Боте, он лучше всех знает, он может с вами идти и толковать. Пожалуйста, господин, мы рады угодить вам!

Покинул Инги Тимбукту, увезя полный вьюк книг и свитков. Обуреваемый любопытством, забрался на верблюда, в роскошное седло, употребляемое для перевозки больных и женщин, и, не обращая внимания на смешки щитоносцев мансы, читал на ходу. И чем больше читал, тем сильнее злился на себя. В книгах наметалось всякое: лишнее, пустопорожнее, откровенно глупое, бессмысленно злобное – вроде страниц лютой хулы в адрес давно умерших соперников или еретиков, чьё нечестие осквернило веру пару сотен лет тому. Но вместе с тем книги были как камни в кладке стены, цеплялись друг за дружку, опирались на фундамент, прочный, вкопанный в почву, стоящий на самых основах. Закон произошёл не на пустом месте, не из головы одного человека – его словно приняли откуда-то, внятный всем сразу, записали, истолковали. Закон вырос из жизни многих поколений. И откровение бога, облекшее закон в слова, выросло из жизни тех, кто много веков глядел богу в лицо.

А он, Инги, – чью жизнь он знает? Где его корни? Есть хоть что-нибудь внятное в его душе и рассудке? Всю жизнь ходил розно от всех, узнал многое – но не человеческое, а железное, огненное, каменное, золотое. Научился видеть души и читать в рассудках – но видеть и читать лишь то, что едино для всех: жадность, страх, похоть. Научился прилеплять к себе души – но как, сам не понял. Попросту ясно было, и само выходило: к этому человеку – так, к другому – иначе. А сказать, чтобы внятно всем и чтобы все пошли за тобой… Где же тайна? Почему ничего не говорят бронзоволицые? Если они привели сюда, почему не дают стать сильным ради них?

Взять Балла – он же ничего не изменил в своём племени. Не тронул его жизнь. Для них он и веры новой не принёс – попросту возвеличил того, кого все считали одним из местных божков-духов. А ведь известно – духи тем сильней, чем сильнее молящийся им. Сам преуспел в колдовстве, собрал самый колдовской народ, кузнецов, задобрил своего бога, и тот, усилившись, дал ему победы, а народу – достаток. Так смотрели на него люди и не порицали даже за новое в деле войны – как же порицать то, что даёт победу? Всё изменённое мансой люди связывали только с ним одним, с его голосом, его телом. Он уйдёт – и всё вернётся. От него останется лишь то, о чём решат упомянуть гриоты – полушуты, полусоветники.

А ведь манса изменил кое-что, чего, похоже, не видит никто из его гриотов. Он отнял у своих воинов страх смерти и дал им желание убивать. Инги многажды видел, как сражаются чёрные. Два грозных войска, ужасающе воя и улюлюкая, неслись, потрясая копьями, – но вдруг замирали в десятке шагов друг от друга, будто утыкаясь в невидимую стену, и принимались швырять копья и стрелять из луков, пока кто-нибудь не отступал, унося убитых и раненых. Если противник, устрашённый градом копий, кидался наутёк – все бросались в погоню, забыв о строе и порядке, кололи и резали, торопясь ранить, обездвижить, чтобы захватить побольше пленников. Если противник не устрашался, нередко случалось, что, простояв друг против друга до темноты, расходились ни с чем.

Чёрные сражались не для того, чтобы убить врага, – а чтобы победить, показать превосходство. Так два кота дерутся по весне, выгибая спины и шипя, скалясь, выпуская когти, но стремясь не уничтожить соперника, а лишь обратить в бегство и увидеть его постыдно выставленный зад. Воины Балла Канте шли в бой, чтобы убить или умереть, не думая о победе или превосходстве, не считаясь со своей и чужой жизнью. И потому побеждали, оставшись горсткой против многих.

Тогда, у Кайеса, Балла Канте вывел всё своё войско, оголив страну, – и половину его сразу по возвращении пришлось отправить на восток, за великую реку, усмирять бунт, поднятый почуявшим слабину народом Женне. В поход же на Кумби-Салех отправилась едва треть войска во главе с молодым Сумаоро, старшим сыном Балла. Сумаоро статью походил на отца, в ширине плеч и перегнал, но вот разумом… Инги привык к тому, что бойцы оскорбляют врага перед боем и бахвалятся, расписывая немыслимые подвиги. Обычай этот не забыли даже арабы, не говоря уж про норвежцев и франков. Но молодой Балла, похоже, верил в то, чем хвастался. Силы ему было не занимать – но вот умения видеть в душах, даже обычной властности – ни на мизинец. Нагонять страх он всё же научился – когда ты на две головы выше почти всякого мужчины, с голосом, как рёв буйвола, и орудуешь мечом в четыре локтя, это нетрудно. Но заставить седобородых слушать тебя – дело совсем другое. Разумом был Сумаоро сущий подросток. Может, потому так крепко и сразу сдружился с Хуаном. Забавно было наблюдать за ними, тараторящими наперебой, размахивая руками. А уж когда дрались на копьях или на деревянных мечах – народ смотрел, рты разинув. Конечно, до Хуановой прыгучести и быстроты молодому Сумаоро было далеко – но всё же для своего могучего сложения был он на удивление проворен.

Через Хуана и Инги сумел оградить себя от детской заносчивости Сумаоро. Ведь со сверстниками веселиться тот считал зазорным. Как же, сын великого вождя, сведущий в колдовстве, великий воин-кузнец. Ему только с белыми пришлецами, похожими на мертвецов, и водиться, узнавать их белую мудрость и чародейство. С ними можно и озоровать, потому что не озорство вовсе, а колдовское дело. Даже если козам под хвосты едкий плющ засовывать, чтобы бегали, мемекая истошно, да бодали всех подряд, то это не баловство, а великое колдовство. И поймав винаря, хитрившего с вином, надувать его в попу через мех кузнечный, пока изо рта не хлынет.

Как Хуан поначалу объяснялся с Сумаоро, Инги и в толк взять не мог. Наверное, на общем мальчишеском наречии всех народов – не сколько словами, сколько гримасами да задором. Делай как я! Вот это здорово! Вот как я могу! А могли оба немало. Сумаоро даже бежал с быком на плечах, провожаемый томными взглядами местных красавиц. Хуан же, бахвалясь умением, подбрасывал палку и рассекал её натрое, не давая коснуться земли, и ловил на лету стрелы. Заставлял стрелять в него сразу двоих и уворачивался, с места не сходя, даже если стреляли, сговорившись, чтоб вернее выцелить. В конце концов Хуан привёл посеревшего от страха Сумаоро прямо в кузню к дядюшке Инги и попросил научить волшебству стали. Инги, ухмыльнувшись, согласился. И с тех пор Сумаоро в самом деле стал смотреть на него как на старшего в роду. Конечно, меньшего, чем старый Балла, но не такого занудного и уж точно выше всех остальных. И учителя в великом колдовстве.

Инги охотно его учил. Из молодого Сумаоро вышел неплохой подмастерье, отличный молотобоец. Вдвоём ковали клинки – погрубее, попроще, но настоящие мечи, годные и в бой, и чтобы гордиться выделкой перед воинами. Ковали шлемы и бляхи на щит, поножи, острия копий. Пробовали и клепать кольчугу – но в этом деле сноровка не давалась огромному соссо. Проволока рвалась и мялась, и даже грубая броня из чешуй не хотела сплетаться в единое целое. Но главное – Сумаоро привык слушаться.

И потому под Кумби-Салехом не случилось плохого.

Никто не ждал, что последний гана, бессильно досиживавший за осыпающимися стенами, лишённый почти всякой власти и держащийся скорее одной памятью о былом величии, соберёт такое войско. Должно быть, туареги, ещё сильные и забывшие о распрях ради мести, согнали к нему воинов подвластных им деревень. А конница соссо не подошла вовремя, потому что настоящий дядя Сумаоро, сводный брат мансы, не захотел вставать под руку белого чужака.

Конники теперь не кидались на стену щитов. Гарцевали рядом, швыряя копья, стреляя из луков. Стрелки из них были скверные, но продвигаться мешали. Целили в ноги, в шеи. Каждый раненый замедлял ход. А бросишь – добьют. Инги приказал идти вперёд, не глядя на конницу. Отстреливаться, но не останавливаться – и к воротам! Подле них выстроились, красуясь разноцветными тряпками и перьями, вояки ганы. Если смять их, то на их плечах можно ворваться в ворота. Но до них нужно ещё дойти.

Конные действовали умело. Наскакивали, кружили вокруг – будто волки, отгоняющие от стада слабых. И отогнали, оторвали от общего строя полк охотников сенуфо.

Общий порядок нарушился. Полк кузнецов шёл вперёд, полк Сумаоро оказался посреди, и продвижение замедлилось, пока командир решал, идти ли на помощь или стремиться вперёд, оставив сенуфо, вооружённых хуже всех, на растерзание. И в этом сомнении Инги вдруг увидел победу.

Волки чуют слабость. А на их добычу тут же бросаются и стервятники. Инги разделил полк кузнецов надвое – лишь они, выученные лучше всех, смогли сохранить строй, разделившись, – и, оставив большую часть под началом Леинуя, сам пошёл вперёд, на поджидавших у ворот. Те, заголосив, кинулись на добычу.

Первые из них не успели увидеть свою смерть. Медленный стальной зверь вдруг прыгнул вперёд, врезался в разноцветную орущую толпу. Огромные щиты в давке бесполезны для не способных держать строй, широколезвийным копьям из мягкого железа не пробить брони. А нагим телам в тесноте не увернуться от клинков.

Когда первая кровь брызнула Инги в лицо, он запел, и хриплый его вой подхватила сотня глоток.

Всадники, видя врагов, разорвавших своё войско на части, тут же вклинились между, заскакали, отделяя полк Сумаоро, заставляя стать кольцом, не давая соединиться ни с кузнецами, ни с сенуфа, – и попали между молотом и наковальней. Загрохотал барабан кузнецов – и строй их развернулся, расходясь, а полк Сумаоро повернулся навстречу. Всадники увидели опасность – но сенуфа, смяв немногих, оставленных удерживать их, замкнули ловушку.

На всадников, стремящихся вырваться, обрушился дождь копий и стрел. Кони шарахались от крови и криков, не желали скакать через корчащиеся, бьющиеся в судорогах тела. Конница заметалась в сужающемся кольце. Кто-то кинулся на щиты и умер, кто-то гнал коня по мёртвым – и падал сам, пробитый дротиком.

А Инги шёл к воротам, оставляя позади кровавую просеку. Чёрные, обезумев, бросились не врассыпную, а назад, под прикрытие городских стен, столпились, продавливаясь в ворота. Чёрных секли и кололи в спину, расшвыривали, топтали. Мятеща сёк двумя топорами и рычал, брызжа слюной. У самых ворот чёрные захотели дать отпор. Пропустив беглецов, стража встала, чтобы за её спиной успели закрыть ворота. Но Мятеща прошёл их строй, не заметив, и поубивал закрывавших створки. Инги побежал за ним – чтобы не дать оторваться, стать лёгкой добычей. Но безумие Мятещи не было кратковременным безумием боя, когда человек в буйстве ломает железо и не замечает ран, а затем лежит пластом, обессилев. Мятеща жил в безумии и в привычке к нему сохранил опаску. Не побежал в город, рубя удирающих, но полез на привратную башню, истребил скрывавшихся там и, забравшись на самый верх, зарубил барабанщика, прятавшегося подле огромного медного била. Наверху и остался, деловито рассекая труп на части и кидая сверху кусок за куском.

Инги же с отрядом, вломившись в ворота, пошёл, не встречая сопротивления. Город уже сдался панике. Люди разбегались по закоулкам, прятались в дома, не решаясь выглянуть из окон. Водоносы бросали кувшины, и торговцы зеленью оставили свой товар раскиданным по коровьим шкурам. Горшки, россыпь коралловых бус, медь в слитках и женских безделушках – яркая, свежая. Ножи, свежеструганые древка для копий, калебасы, ямс, мешки с жареной саранчой, чурбачки из благовонной акации, резные поделки из слоновой кости – глаза разбегаются! Чёрные в отряде Инги так и зыркали по сторонам. Но Инги запретил отходить от своих, пока не вышли на площадь перед дворцом великого ганы – огромным, не меньше гранадской ал-Гамбры. Даже там никто не вышел навстречу им с оружием в руках. Мужество покинуло этих людей раньше, чем сталь врага добралась до их сердца.

Инги многое слышал о древней стране Уагаду и её повелителях, великих гана, чья власть простиралась когда-то от реки Нил до гор Атласа. Половина легенд страны чёрных была про Уагаду, и гриоты начинали петь о героях и духах словами: «Было это в великой стране скота и пастбищ, могучей золотом, в дни прадедов и их силы». Где та сила теперь? По стенам змеятся трещины, и уже поселились в них ползучие сорняки. Гриоты говорят: прадед нынешнего ганы убил священную змею, которой раз в три года приносили красивую девушку. Потому ушли дожди и страна запустела. Может, оно и так. На Кумби-Салех наступала пустыня. Её дыхание желтило траву и убивало деревья. Но корень гибели таился в другом. Тадмекка тоже лежала в пустыне, но процветала, пока её хозяева держали за горло караванный путь. Сила золота ушла из Кумби-Салеха, выскользнула из ослабелых рук его правителей. И потому стал он деревушкой на краю пустыни, ютящейся на руинах былого величия.

В окнах дворца – темно, торчащие балки раскрошились от сухой гнили. Истлевшая солома на ступеньках. Во дворце никого нет. Давно нет. Слабые наследники ганы покинули жилище дедов. Им нечем было наполнить его огромные залы, и жизнь замирала там, где не хватало голосов и тел, чтобы оживить пустые покои. Дворец этот походил на вытертый ветрами череп, пустой костяк. Золото ушло рудой из пробитых жил. Почему?

Вечером Леинуй нашёл своего господина стоящим на площади перед дворцом, глядящим в зияющие провалы окон. Кроме него, на площади был только Мятеща. Сидел на корточках, по-песьи, катал перед собой чью-то отсечённую голову. Сыпал ей пыль в разинутый рот, шевелил пальцем высочивший на щёку глаз – радовался.

– Господин Ингвар! Господин! Мы победили вчистую. Пошинковали голоту пустынную в капусту. Добра взяли – немерено. Эй, господин Ингвар, вы меня слышите?

– Всё хорошо, Леинуй. Я не ранен. Я просто не могу понять, почему отсюда ушла жизнь. Этот город стоит на перекрёстке путей. Отсюда выгодно идти и краем пустыни, и через нагорье. Но здесь пусто и бессильно, и дворец этот – мёртв.

– Хороший дворец, почему ж? И город ничего. Стены нормальные. Первый раз в этом краю вижу такие стены. Подлатать малость, и сгодятся. Если б нам пришлось лезть на них, скольких бы положили… Эх, господин, и так нам большой крови победа стоила. Торира-норвежца как секанули, так и кишки наружу, хоть и в кольчуге был. И андалузцев двоих порешили, тоже ведь неплохой народ. Моего Кейву прямо в правую руку дротом. Непонятно, сможет меч держать или нет. А то и вообще придётся руку резать – дрянная рана-то.

– Битва была тяжёлой. Но мы победили, – произнёс Инги, не отрывая взгляда от дворца.

– Сколько тех битв уже было? Побеждали мы несчётно. Сюда пришли: ну, думаю, жизнь будет. А всё то же самое. Золота как булыжников, и что с того? Я вот смотрю: наших-то, не пришлых, а тех, кто в Тронде воевал, сколько пошло сюда? А сколько осталось? Зачем умираем? Чтоб чёрный лешак здешний больше власти взял? Я ж вижу: как не было у вас покоя, так и нету. Куда теперь-то нас поведёте? Пока сами не сгинете и нас не сгубите?

– Мы уже пришли, Леинуй, – ответил Инги мягко. – Мы заплатили много жизней, чтобы прийти сюда. Теперь мы платим за право ужиться здесь, срастись с этой землёй. Здесь – пуповина мира, Леинуй. Здесь сильнее всего бьётся его сердце, быстрее течёт кровь. Здесь мы станем хозяевами огромных земель. Посмотри вокруг: тебе понравился этот город и этот дворец. Так забирай их, Леинуй! Для того ты шёл сюда через море и смерть! Хочешь стать повелителем всего полуденного берега пустыни? Хочешь повелевать чёрными и берберами, владеть любыми женщинами, собирать многотысячные войска, породить множество сыновей? Смотри, твоя власть перед тобой. Манса даст тебе все эти земли. Возьмёшь?

– Да, господин, – выговорил Леинуй неуверенно и, заблестев вдруг глазами, выкрикнул: – Возьму. Возьму!!

Сидевший в пыли Мятеща отколупал наконец выпучившийся из мёртвой головы глаз, сунул в рот, заглотил и рыгнул. А затем запустил пятерню за ворот и принялся скрестись, похрюкивая от удовольствия.