Текст книги "Люди золота"

Инги не удержал свой голос и, стоя над телами, зарычал, глядя в небо. От его голоса люди падали на колени и роняли копья в пыль.

Голос его разбудил старого Балла. Инги вошёл к нему не сразу. Осмотрел зачем-то меч – не осталось ли крови? – стряхнул с одежды пыль. И потому увидел старика во всегдашней позе – уставившимся слепо в едва тлеющие угли. Только перевёрнутая чашка с водой и горсть риса, вывалившаяся из перевёрнутой калебасы, выдавали случившееся. Старик, перепуганный спросонья, вскочил, опрокинув жалкую пищу, – и тут же снова осел, уже неспособный от слабости ни кричать, ни метаться.

– Что с тобой, брат? – спросил Инги, не веря глазам. – Где твоя сила? Когда я видел тебя в последний раз, ты…

– Когда ты видел меня в последний раз, брат? – эхом отозвался старик, и голос его был как пустая шелуха. – Великий Ндомаири не считает лет. Как я когда-то. Ты разбудил меня. Мне было хорошо в мире духов.

– Прости, брат, – сказал Инги нетерпеливо. – Но знаешь ли ты, что творится в мире людей? Твоим сыном овладело безумие!

– Это его безумие. Его воля. Я зажился на земле людей и лишил его радости. Он уже стареет, мой Сумаоро. И до сих пор он – всего лишь тень за отцом. А отцу его давно опостылела власть. Я устал, брат мой. А Циссе всё не приходит за мной.

– Твой сын убивает всё, что ты построил. Пусть это его воля – и твоя. Пусть ты хочешь уничтожить всё, что всю жизнь строил, и отдать своих людей кровавому безумию. Но я не хочу, чтобы он убил меня! Неужели ты позволишь, чтобы твой сын убил твоего брата?

– Убил? Сумаоро? – переспросил Балла сонно. – Зачем ему убивать тебя? Он хороший, мой Сумаоро. Слабый. Но это моя вина – я не сумел пробудить его кровь. Одни мечты, только мечты. От них остаётся горечь.

– Чтобы пройти сюда, я пролил кровь. Брат мой, проснись! В твоём теле ещё много силы. Выйди вместе со мной!

– Зачем? – спросил Балла мягко. – Мне хорошо здесь. Мне не страшно ждать её здесь.

– Прежде чем войти к тебе, она пройдёт через твой город. Прислушайся! Ты слышишь крики и лязг железа? Вставай, Балла, вставай! Только ты можешь спасти свой народ!

Балла сонно кивнул – но остался сидеть. Тогда Инги схватил его за плечи. Вздёрнул, поставил на ноги. Крикнул в лицо:

– Пойдём!

Инги хотел лишь одного: чтобы старый манса вышел сам, твёрдый и прямой, как подобает повелителю. Но на них никто не обратил внимания. На площади перед башней дрались – без строя, вперемешку конные и пешие, вопя и воя. Холодея, Инги различил сквозь гам клекочущий голос Мятещи.

И тогда Инги кинулся к огромному барабану мансы, стоявшему у порога. В любое время дня и ночи его должны были охранять кузнецы. Но сейчас оба стража лежали, истыканные стрелами, из барабанного бока торчал нелепым отростком дротик. Инги подобрал забрызганное кровью било. Ударил раз, другой – и закричал во всю глотку:

– Глядите на господина! Глядите!

Но его всё равно бы никто не услышал – если бы с дальнего края площади, где рубилась с непонятной толпой пеших кучка всадников, не отозвались зычно:

– Стойте, люди! Глядите на господина!

На площадь будто опустилось ватное облако, глуша крики и лязг. Толпа расползлась по углам, выставив копья, нацелив луки. Инги узнал своих кузнецов, узнал людей игбо и охотников манде. И Сумаоро, окружённого перепуганной охраной, оттеснившей его подальше от башни, закрывшей телами, – но Сумаоро всё равно возвышался над ними на две головы, и торчало на его шлеме одно надломленное страусиное перо. А посреди площади остался стоять Мятеща, залитый кровью с ног до головы, и ещё с ним кто-то в шлеме с личиной, опирающийся на порубленный щит.

– Люди соссо, – сказал вдруг старый Балла, и голос его, огромный и гулкий, раскатился по площади. – Люди соссо, что за безумие овладело вами? Сын мой, Сумаоро, подойди ко мне!

Сумаоро послушно слез с коня и пошёл через площадь, стараясь не ступать на тела. Далеко обошёл Мятещу, прошёл мимо кузнецов и игбо. И, не дойдя до отца десятка шагов, остановился. Лицо его было рыжим от пыли.

– Зачем ты принёс смерть к моему порогу, сын? – спросил Балла.

– Отец… великий манса. – Сумаоро сглотнул. – Это он, он не хотел меня слушать, твой колдун. Я хотел, чтобы тебя не тревожили, а он… Он совсем меня не слушает, и его люди, а ты ведь сам сказал – я теперь великий манса!

– Ты – великий манса? – спросил Инги удивлённо.

– Я думал, эта ноша сделает тебя мужчиной, – сказал Балла, глядя сыну в лицо. – А ты…

Но тут огонь вспыхнул под веками Сумаоро. Он выпрямился и, глядя презрительно на отца, процедил:

– Не ты ли сам отдал мне власть? Не тебе ли надоело заботиться о своей земле? Ты же захотел спать у огня, уйти навсегда в страну духов. А чего ты хочешь теперь? Я правлю – как ты и хотел! А отданного тобой я тебе не верну. Если хочешь – возьми силой!

– Мальчик мой, Сумаоро, ты хочешь, чтобы я при всех унизил тебя? Или ты захотел стать отцеубийцей?

– Отцеубийцей я не стану, – сказал Сумаоро, ухмыляясь. – И ты не унизишь меня перед всеми, не проклянёшь. Я – твоя кровь. Твой Сумаоро. Ты меня таким сделал. Так что теперь ты пойдёшь наверх, к своему огню из дурман-травы, а я наведу порядок. И первым разберусь с ним, с тем чудищем, что спряталось за твои плечи. Это он затеял всё! Его сын сейчас бунтует Мема! И Хуан к нему ушёл. – Щёки Сумаоро вдруг задрожали, и он опустил глаза. – Я ведь ничего ему не сделал, я ему столько дарил всего, а он… он обманул меня.

– Мальчик мой, не надо, – сказал Балла негромко. – Я знаю, что делать. Послушай меня в последний раз, хорошо? Сейчас я выйду на середину площади и скажу всем, что я ухожу к мёртвым. И потому умершие сегодня – это те, кого я забираю с собой, чтобы не идти к предкам в одиночестве. Все раненые сегодня тоже пойдут со мной, а впереди меня пойдёт он, – Балла указал на Инги, – и покажет мне дорогу. Иди к своим воинам. Иди.

Сумаоро замер, и лицо его сделалось пустым и гладким, будто песок. Затем улыбнулся робко и, повернувшись, потрусил через площадь – напрямик, даже не поглядел, что в трёх шагах от Мятещи прошёл. Тот не двинулся – только зашипел вслед. А Балла с Инги вышли на середину площади. Балла стал в лужу крови и закричал. Голос его не состарился. Чёрные, слушая его, приседали, тыкались лбами в пыль. Охрана Сумаоро спешилась. И он, так и не сев в седло, остался стоять, глядя нерешительно то на отца, то на своих воинов, уже позабывших, что новый великий манса – за их спинами.

Выехали на закате. Инги взял с собой лишь пищу и оружие, пригоршню золота, полкруга серой стали, присланной Нумайром. И вьюк с ещё не прочитанными книгами.

Уезжавших никто не провожал. Люди попрятались в дома, и у ворот лежали измазанные кровью петушиные перья – очином в город, опахалом прочь, чтобы духи, покинув жилища живых, не вернулись. А в караване было больше мёртвых, чем живых. Мёртвых привязали к палкам, закрепленным на сёдлах, сунули в закоченелые пальцы копья. Лошади боялись нести трупы, прядали ушами, фыркали. И с каждым часом ночи мертвецов становилось больше. Балла забрал всех раненых, запретив врачевать их.

Ехали без единого огня. Над головой висела жёлтая песчаная луна, и в её свете кровь на чёрной коже казалась лаком. Тех, кто падал с коней, не привязывали – просто клали поперёк сёдел. Мятеща тоже умирал. Инги ехал рядом и видел. Кровь сочилась из-под его кольчуги, капала в пыль.

Мятеща пришёл на площадь спасать Инги. Видел, как Инги пошёл к старому мансе. Видел, как выставленная новым мансой охрана разбежалась – чтобы вернуться вдесятеро большей. Безумный его рассудок безошибочно определял простые людские истины, и, увидев ряд лучников, выставленных у входа в башню, Мятеща и трое сроднившихся с ним в безумии вышли на площадь. Двое остались лежать на ней – франк, проткнутый полудюжиной копий, и лучник Бера, целивший в глаза и сам получивший в лицо отравленную стрелу. Кольчуга Мятещи была просечена во множестве мест. Инги хотел посмотреть – но Мятеща не дал. Лишь рыкнул предостерегающе: не трожь! И ехал, кивал головой, клонясь к лошадиной шее, подтекая РУДОЙ.

Но он прожил до самого Кумби-Салеха.

Мёртвые чудовищно раздувались под солнцем, тела их сочились гнилью, лопались. Над караваном чёрной тучей вились мухи. Встречные сворачивали с дороги, прятались, едва завидев мертвецкие знаки – белые лоскуты, привязанные к копьям. Здесь белый цвет был знаком смерти, цветом вычищенных дождями и ветром костей. Балла не разрешал никого хоронить по дороге. И с каждой новой смертью прибавлял сил. Даже кожа его разглаживалась, и Инги смотрел с ужасом и удивлением, как годы уходят с его лица, становящегося гладкой, ровной маской тёмной бронзы.

Караулившие ворота Кумби-Салеха зенага, завидев мёртвых, бросились врассыпную. Те, кто ещё оставался в рассыпающемся городе, прятались в домах, удирали в глубь запустелых кварталов. Караван прошёл до самой площади у дворца и стал на ней. Тогда к нему вышел нынешний хозяин Кумби-Салеха – тот самый племянник великого текрурского амрара, когда-то вставший под руку Инги, а после сделавшийся правой рукой Леинуя. Его трясло от ужаса и вони, и подойти к Балла, окружённому подтекающими, распухшими трупами, он не решился. Но заговорил с ним и, выдавливая слова, пригласил всех – и живых, и мёртвых – гостить в его городе.

Мёртвых закопали в дворцовом саду, под задыхающимися деревьями. Полночный ветер швырялся горстями песка, и вывороченная ярко-красная глина тут же блёкла, желтела, рассыпалась крошащимися комьями. Хоронили, не раздевая и не омывая, с оружием и золотом. Балла и Инги принесли над могилами в жертву коня. Ударили одновременно с разных сторон, и мечи их встретились в конском горле.

Мятещу и его безумных Инги похоронил на холме над городом, рядом с могилой Леинуя. Смерть забирала Мятещу понемногу, отнимала движение у пальцев, затем у колен и локтей, проползла по телу. Но, обездвиженный, Мятеща вдруг опамятовал и заговорил на языке своей родины, мешая славянские слова с говором корелы. Он попросил крестик – тот самый, оставленный в коре дуба. Как, разве Инги не принёс его? А ведь обещал. Сходит в поход и вернёт крестик. Инги высек ему крест из серебряного дирхема, чеканенного в ал-Андалусе и привезённого купцами в Судан – на украшения местным красавицам, пренебрегающим золотом. Мятеща принял крестик в немеющую ладонь и сказал, улыбнувшись:

– Пошутковать со старым хочешь, хозяин? Не тот же крест. Но всё равно, однако. Я молиться буду хоть с палкой. Он же всё равно услышит, я знаю.

А потом Мятеща спросил про корабли и свою ватагу и с удивлением посмотрел на норвежца, плачущего подле него.

– Кто это? – спросил у Инги с опаской.

– Это твой человек. Он бился за тебя.

– За меня? – просипел Мятеща удивлённо. – Не помню варяга такого. А жарко-то здесь как. И стены из грязи. Вот счастье-то, в хлеву помирать. Ты, воевода, за меня в Софии свечку поставь, лады? А что это у меня со щекой, воевода? Вроде, пол-лица и нету. Где это я так? И поджило уже давно? Я что, без памяти валялся?

– Да, – сказал ему Инги. – Ты долго был в беспамятстве. Очень долго. Но теперь ты вернулся. Засыпай спокойно. Твой бог найдёт тебя.

– Он и твой бог, – просипел Мятеща назидательно. – Ты бы кидал поганство своё, а, воевода?

– Я подумаю, – пообещал Инги.

Мятеща много говорил перед смертью, будто хотел отдать все те слова, что мертвели в его рассудке, поражённом безумием. Память оказалась милостива к нему – он не помнил ничего после битвы в Трондхайме, когда метель и сталь отняли у него разум и память. Инги не стал ничего рассказывать ему и выгнал за дверь норвежца, подвывавшего, будто подбитый пёс. Потом он так же подвывал у могильного камня, водил заскорузлым пальцем по высеченным словам, по кресту. Инги хотел отогнать его и запереть, пока не очухается, но Балла попросил оставить безумца в покое. Мятеща унёс его увечную душу с собой, и теперь несчастный не успокоится, пока не соединится с ним.

Балла был прав – норвежец ушёл к мёртвым через неделю после Мятещи. Закоченел, охватил могильный камень, прижавшись к нему щекой, улыбаясь. Похоронили его рядом. Никто не смог вспомнить его настоящего имени, и, чтобы не оставлять могилу безымянной, Инги высек на ней имена Мятещи, и земли умершего, и знак длинного меча, похожий на крест.

Инги не думал о том, что будет дальше. Знал – судьба снова ведёт его, как когда-то. Снова кто-то взял его ладонь в свою и тянет за собой, не давая оглянуться. После того как умер последний из тех, кому было суждено умереть от ран, полученных на площади у башни мансы, в Кумби-Салех прибыли послы из Мема. И с ними – Хуан. Вслед за Хуаном явилось столько его вояк, разряженных в разноцветное тряпьё и золочёные брони, что и непонятно было – воевать они идут или покрасоваться перед бывшим хозяином. Племянник амрара на всякий случай увёл всех своих из города, чтобы не попасться в мышеловку, стал лагерем на холмах, держа верблюдов и коней наготове – кто их знает, этих мема.

Инги встретил Хуана у ворот. Тот спешился и, подойдя к Инги, сказал, улыбаясь:

– Здравствуй, хозяин. Твой сын хочет видеть тебя.

– Здравствуй, Хунайн. Спасибо тебе за новость. Надеюсь, вера твоих предков, снова принявшая тебя, не запретит тебе преломить со мной хлеб?

– Так вы всё знали? – вскричал поражённый Хуан-Хунайн. – С самого начала?

– Не всё. Но с самого начала. – Инги улыбнулся. – Ты был такой ревностный маленький христианин.

– Мой прадед был кастелян замка! – сказал Хуан-Хунайн и захохотал заливисто.

– А ведь вправду был, – заметил Инги по-арабски.

– Вправду, – подтвердил Хунайн, – пока не пришли рыцари Калатравы и не выкинули его из замка. А потом и креститься заставили.

– Ты же так мечтал сделаться рыцарем Калатравы. Даже крест себе нашил.

– Ну, господин Ингвар, зачем вы так? Как будто я до сих пор мальчишка.

– Нет, ты не мальчишка, – сказал Инги серьёзно. – Ты воин и воевода, каких поискать. Пойдём, здешний хозяин сейчас вернётся с холмов, куда он удрал от тебя, и напоит нас лучшей сывороткой. Тебе ж, как правоверному, нельзя теперь пальмовое вино?

– Господин, ну зачем вы? – воскликнул Хунайн укоризненно и расхохотался снова.

За трапезой всё рассказывал про Мари-Дьяту, сына Инги. Силища какая у него, неимоверная, коня кулаком сшибает, быка валит, а наездник какой! Жаль, кони-то здешние для него маловаты! Для него самых рослых подбирают, и то они как собаки под ним. Огромный человек. Ну как отец, точно! А как говорит! Скажет слова, даже тихо, и все сразу замолкают. Даже если не видят его, и ссорятся, руками машут – а вы же знаете, господин, как у этих чёрных всё, ничего не могут спокойно обсудить, – а он заговорит, и у всех дыхание перехватывает, и слушают его. Мудрый он не по годам, столько всего знает. Старики говорят – ему дух нашёптывает. Он только-только с купцами поговорил, а глядь – и по-арабски речи держит с ними, я и рот разинул. Я-то до сих пор по-арабски кое-как, и пишу коряво, даром что учился и с детства слышал. Ещё говорят: не учится он, а будто вспоминает.

– Да? В самом деле? – переспросил Инги. – А скажи, когда ты в лицо ему смотришь, не кажется тебе, будто он – глубокий старик, старше всех живых, старше даже камней?

– Ну, так я и в вашем лице такое вижу, господин. И то сказать, сколько я вас знаю, – а у меня уже седина-то на висках, – вы всё такой же, ни на песчинку не поменялись. Вот и сын, сужу, в отца пошёл. Долгий вам век Аллах дал, чтоб за людьми смотреть. Хозяева вы, по роду-племени.

– Да, мой Хуан, хозяева, – согласился Инги задумчиво. – Только над собой у нас власти нет.

Случилось то, на что Инги надеялся – и чего боялся. Было странно и удивительно, что огромный бронзовокожий человек, едва помещавшийся в седле, – его сын. Лицо его не было ни молодым, ни старым – бесстрастным, неподвижным, ровным, будто живая плоть затвердела в маску, и сквозь её прорези смотрели серые глаза, равнодушные, глубокие, холодные. Как у старика с умирающих гор полночи. И знакомый игольчатый огонь проснулся в крови, побежал по жилам.

– Я думал, ты… – Мари-Дьята сглотнул. – Думал, ты старый, а ты…

Какой голос, в самом деле. Колокол из тяжёлой бронзы, дрожью отдаёт до костей. Инги улыбнулся:

– А я как брат, а не отец, так?

– Так, отец. И ты… ты совсем как я, правда. – Мари-Дьята замолчал.

Затем покачал головой, сказал:

– Отец, если ты как я, ты ведь знаешь, зачем я шёл к тебе.

– Знаю. Ты шёл отомстить. Но это – не твоя месть.

– Да, за все наши с матерью скитания и обиды. Мы много терпели, очень много. А ты ведь перебил мамин род. Мама умерла полгода назад, ты знаешь? Она хотела, чтобы я убил тебя. Но я не хотел, хотя не понимал почему. А теперь гляжу и понимаю.

– Потому что ты не только сын мне, но и брат. Твоя кровь проснулась в тебе, и ты помнишь всё то же, что и я, мой Мари-Дьята?

– Да. Я думал, что умираю. Знахари говорили: в стреле, ранившей меня, не было яда – но меня трясло, и духи мёртвых говорили со мной. Я видел чудовищ и чужие лица, странные деревья, видел белые горы и воду без края, кровь и белый, мягкий песок, холодный как смерть. Скажи, отец, ты его тоже видел?

– Я шёл сквозь него. Там, где я жил, он полгода закрывает землю. Его имя – снег.

– Снег. – Мари-Дьята выговорил медленно, пробуя на вкус незнакомое слово. – Я помню, как он колет язык и щёки. Во рту он делается водой, но им нельзя напиться, правда? Скажи, отец, почему ты не со мной? Зачем моя мать ушла от тебя?

– Я дал твоей матери тебя взамен её рода. И обещал ей свободу в её мести. Потому я не шёл за ней и не искал тебя. А если бы кровь не проснулась в тебе, ты бы искал исполнить её волю – и, возможно, мне пришлось бы убить тебя.

– Во мне нет мести, нет злобы к тебе. Я вижу, как твои воины пришли к роду Конда. Ведь люди Конда трижды предали великого мансу, так? Трижды клялись не воевать и снова брались за копья. Балла Канте приказал перебить их, и ты исполнил его волю.

– На месте мансы ты поступил бы так же, – сказал Инги. – Тебе ещё придётся поступать так же. Ты станешь воистину великим мансой.

– Отец, ты говоришь так, будто я уже разбил кузнецов соссо и сел на шкуры леопардов. Соссо могучи. Ты же знаешь, ты сам их вёл. А может, ты хочешь стать вместе со мной? Отец, встанем вместе! Перед нами не устоит ни один враг!

Инги покачал головой:

– Балла Канте ушёл, освобождая судьбу своего сына. И я не стану оковами на судьбе моего. Вместе мы скоро превратимся в соперников. Ты не сможешь подчиняться мне, а я – слушать тебя. К тому же я своими руками строил страну, которую ты хочешь завоевать, страну, о которой мечтал – и которую создал Балла Канте. Ты тоже узнал бы в нём брата.

– Он тоже – как мы? А его сын, Сумаоро? Он как ты, отец?

– Нет. Он силён среди людей, но его кровь спит. Ты победишь его. Моя помощь тебе не понадобится.

На бронзовом лице Мари-Дьяты промелькнула досада.

– Не думай, что твоя победа будет лёгкой, – добавил Инги, усмехнувшись. – Его воины умеют звать бога ярости и победы. Я учил их убивать, а Балла Канте, твой брат по крови, научил выживать.

– Если ты не захочешь помочь мне, значит, ты станешь моим врагом, – сказал Мари-Дьята равнодушно. – Я не хочу причинять тебе вред, отец. Уходи далеко. За край пустыни. Или за море. Ты сказал, Балла Канте ушёл, освободив судьбу своего сына. Но ни судьба Сумаоро, ни моя не будут свободны, пока вы здесь, пока люди знают, что вы рядом. Если ты или Балла вдруг разгневаетесь на меня и позовёте моих людей – разве они не вернутся к вам?

– Может, они и вернутся. Но я сделаю так, как хочешь ты. Моя жизнь больше не связана с этой землёй. Я уйду за песок и солнце и не потревожу твою судьбу.

– Спасибо, отец.

– Я рад был встретить тебя, сын. Ты станешь великим правителем, проживёшь долгую жизнь, и твоя кровь – моя кровь в тебе – оживёт во многих твоих потомках. Пусть милость твоего бога пребудет с тобой! А теперь – прощай.

– Прощай, отец, – сказал Мари-Дьята и, повернувшись, пошёл вверх по склону – туда, где ждали, глядя на закатное небо, его всадники.

Балла Канте потом сказал, усмехнувшись:

– Твой сын сильнее моего. Но моего Сумаоро люди любят так, как никогда не любили меня, хотя он бывает и слаб, и жесток. Мне они повиновались, хотели прилепиться к моей силе, – но не любили. Может, Сумаоро и проиграет твоему сыну – но его жизнь всё равно человечней и теплее.

– Человечность – это всего лишь незнание того, каковы на самом деле люди, – сказал на это Инги. – А малые дети всегда хотят играть с такими же, как они, а не со взрослыми.

– Мы – не взрослые. Мы попросту калеки, – сказал Балла. – Чудовища, случайно вышедшие из женского чрева.

– Калеки, взрослые, чудовища… всего лишь пустые слова. – Инги вздохнул. – Сейчас мы – два никому не нужных старика, изгнанные своими детьми и своим богом. Перед нами – только пустыня.

Они покинули Кумби-Салех через три дня, отправившись на полночь, в Сахару. Воины зенага проводили их до Тадмекки, полузасыпанной песком и превратившейся из столицы караванов в чахнущий посёлок среди иссушенных пустошей. Там Балла и Инги дождались каравана, везущего золото в Феццан. Караванщики охотно взяли их – пара сильных воинов не помешает на пути, где то и дело шалят разбойные туареги, да отдалит их Аллах!

Восточный ветер пронёс за ними стену красной пыли и смёл их следы.