Текст книги "Монады"

Нередуцируемый опыт женщины

Сон Надежды Георгиевны

1970

Надежда Георгиевна видела сон. Вроде бы идем мы – она, я, Мишка и Валерий, – Валерий такой высокий-высокий – метр девяносто пять. А мы все пониже. Идем мы – снилось ей – не то в Прибалтике, не то в Маврикии какой. Обычное дело – дачу снимаем. И везде уже сдано – и сзади, и спереди, и слева, и справа. Темно, ночь, наверное. Но сон цветной, весь из таких больших ярких кусков, как на станции метро «Новослободская» или где на «ВДНХ». Все темно, и вспыхивают по очереди эти самые цветные куски. Доходим мы до некоего места, обнесенного глинобитным валиком, оградой. Ну, конечно, не могильник, но похоже. Или просто палисадничек. И выложен этот палисадничек блестящими стеклышками. Место небольшое, да время лечь спать.

«Но ведь надо покушать. Покушать надо», – беспокоится Надежда Георгиевна. Но никто не хочет никуда идти. Машка с Валерием говорят в один голос: «Мы сыты». Небось, перекусили где-то, заподозривает Надежда Георгиевна. И ели-то, небось, прикрываясь рукавом, белое что-то ели. Хотя нет. Это кулаки сало кушали. В Гражданскую. Я тоже сказал, что не хочу. «Вот лентяй, – думает Надежда Георгиевна, – ведь принеси тебе сейчас кусок колбасы, так с руками и с ногами съешь». Это она просто знает мою слабость. Но я действительно был сыт.

Кругом темно, только наше место освещено, и видны все лица, видны все выражения на них, даже как-то подчеркнуто видны, с неким перехлестом. И еще ярче высветляется наша стоянка, но уже у самой земли, и блестят, блестят стеклышки, и даже шелест какой-то от них идет. Надежде Георгиевне кажется, что спать на них, все равно что Рахметову на гвоздях. Но Машка и Валерий ложатся и мигом засыпают. Валерий, правда, улыбается нам, прежде чем заснуть.

Там, где они легли, словно выключили свет, и стоим мы вдвоем с Надеждой Георгиевной при пристальном свете. Тут откуда-то издалека доносятся звуки оркестра, звуки «Амурских волн». Тут же представилась эстрада, военный оркестр и толстенький офицер, изображающий дирижера. Ходит он мелкими шажками, оборачивается к публике, а оркестр тем временем играет «Амурские волны». Надежде Георгиевне чудится вдали, словно во сне, светлое облачко, где смутно умещается вся эта картинка. «Вот ведь, – опять подозревает она, – стоит мне отойти, как вскочат и умчатся на танцы». Но тут же она понимает, что эта музыка не для них, а для нее. Однако беспокойство не исчезает.

«Ладно, – говорит Надежда Георгиевна, – пойду поищу чего-нибудь». И уходит.

Дальше снится ей, что идет она по какому-то тропическому лесу. Пальмы кругом, олеандры, орхидеи, кипарисы, лианы. Темно и влажно. Дышать тяжело. Воздух словно лохмотьями пролезает в гортань. Но это, наверное, только в лесу, потому что я помню, что на том месте, где мы лежали, воздух был сухой, даже какой-то горный. Потом я справлялся и у Валерия, он тоже подтвердил, что было хоть и прохладно, но сухо. Был крепкий воздух, как он выразился.

И вот – снится дальше Надежде Георгиевне – выходит она на огромный пустырь, и пустырь этот освещен как-то грязно, вроде Таганской площади. Стоит посередине пустыря небольшой ларек, и на нем надпись: Сибирские пельмени. И видит Надежда Георгиевна, что стоят на прилавке маленькие тарелочки, а в них пельмени в масле, пельмени со сметаной, пельмени с какой-то ярко-красной подливкой… Из окошек выглядывают здоровые полногрудые скандинавские женщины. Но стоило Надежде Георгиевне подойти, как скандинавки стали закрывать ларек. Обеденный перерыв – догадалась Надежда Георгиевна. Женщины ушли, а она стала думать: вот всегда так, никто ее не просил, а она потащилась черт-те куда за едой, и ведь завтра захотят все кушать и съедят все, а никто спасибо не скажет. Стала рассматривать она консервную банку из-под килек, которую подобрала где-то в тропическом лесу. Банка была старая, поржавелая.

Опять выплыли звуки «Амурских волн», и опять, как во сне, почудилось Надежде Георгиевне там, вдали, наверху, чуть справа, белое облачко. Опять возникло беспокойство.

Вот ведь жаль – думалось Надежде Георгиевне – дома пес остался. Ему как ни принесешь еду, так он хвостом машет, носом тычется, глаза от благодарности слезятся. И стало самой ей жалко до слез своего милого оставленного пса.

Тут начинает чувствовать Надежда Георгиевна, что кругом полно бандитов. Их не видно, но они здесь. Ходят, дышат, кашляют. И знает Надежда Георгиевна простое средство усмирить их, и не только усмирить, но и расположить к себе. Надо только сказать что-нибудь ласковое: какие вы все хорошие, например. Они, хоть и бандиты, но вполне обыкновенные, порядочные, даже где-то добрые люди. Соседи они там, или сослуживцы какие… И лица их ей знакомы, хоть никаких лиц и не видно. Надо только сказать: какие вы все красивые. Но что-то мешает ей. Она утверждает, что мешаю ей я, мой голос, который встревает: «Нет, ни в моем случае. Не смей». И если даже не голос, то мое присутствие. Но я точно помню, что спал в это время и ничего не мог там говорить или, как она выразилась, встрять. А если бы даже и не спал, то все равно не мог бы произносить подобных речей. Зачем мне это? Что я имею против них? Но Надежда Георгиевна уверяет, что я, не Машка, не Валерий, а именно я.

И дальше ей снится, что подходят бандиты все ближе и ближе. Хрустят под ногами их веточки, шуршат листики. Но их самих Надежда Георгиевна не видит, так как свет, хоть и усиливается, но в то же время концентрируется весь на ней самой, и тьма кругом как раз усиливается. И получилось, что она сама горит наподобие свечки, а из света во тьму никогда ничего не видно.

Тогда она подумала: обеденный перерыв должен бы и кончиться. И решает она поторопить скандинавских женщин. Пробегает она какими-то задворками, мимо каких-то сараев и голубятен и оказывается на прекрасной поляне, где при ровном, почти дневном освещении пять скандинавских женщин любезничают с кавалерами. Возлежа на траве в привольных и удобных позах, одетые в длинные легко окрашенные юбки, белые кружавчатые кофты, с длинными лентами в рыжеватых волосах, они легко пошевеливают розовыми губками, обнажая белые ровные зубы. Кавалеры склоняются над ними, щекочут их усами и дарят им по цветочку. А вдали видит Надежда Георгиевна взаправдашнюю эстраду, военный оркестр и дирижера. Только он не маленький и толстенький, а молодой и гибкий, одетый в парадную форму. Он делает руками жесты, музыканты водят смычками, но музыки Надежда Георгиевна не слышит. И только тут замечает она, что хоть поляна освещена ярким светом, но сама она стоит в тени. И как она ни придвигается к скандинавкам, но выйти из тени никак не может, и никто ее не замечает. Тогда обращается Надежда Георгиевна к близлежащей скандинавке: «Вы такая милая, красивая. Вы не обслужите меня?» – «Подождите», – прохладно отвечает та и снова обращается к своему лукавому кавалеру. Надежда Георгиевна все стоит в тени и смотрит на женщин, на кавалеров, на дирижера, на оркестр, на музыку. И опять вспоминается ей пес, белый и желтый. И опять возникает какое-то беспокойство.

Потом – снится Надежде Георгиевне – спешит она со своей консервной банкой к ларьку, опять вступает в толпу невидимых бандитов и говорит: «Сейчас самая милая и красивая из скандинавских женщин придет и откроет ларек». Говорит это она громко, чтобы скандинавка могла услышать ее. И тут она ловит себя на мысли: вот так всегда. Ну, зачем я это говорю? Никому это не нужно, никто не заметит, никто спасибо не скажет. И всегда это мне выходит боком.

Тут она начинает волноваться: ведь бандиты займут ее очередь и не пустят. И действительно, хоть никого у ларька и нет, но явно стоит толпа, сквозь которую пробиться почти невозможно. В это время отворяется окно раздаточной, и Надежда Георгиевна бросается туда со своей банкой, пытаясь растолкать бандитов: «Я же здесь стояла. Я же первой стояла». Скандинавка из окна смотрит на нее возмущенно. И вправду, Надежда Георгиевна выглядит прямо-таки хулиганкой и безобразницей, и бандиты даже вроде бы имеют полное право призвать ее к порядку. Наконец скандинавка плеснула ей в банку какой-то обжигающей похлебки, и Надежда Георгиевна заспешила назад.

Снова ступает она с освещенного пустыря в темноту. Ей страшно, но бежать она не смеет, так как боится расплескать содержимое банки.

А бандиты идут сзади, перебегают за ее спиной дорогу, произносят какие-то до удивительности знакомые фразы, подхихикивают. Снова донеслись звуки «Амурских волн» и слова: «Ветер сибирский им песни поет». И опять проникло в сердце Надежды Георгиевны беспокойство, то самое, прежнее, отдельное от бандитов и банки с похлебкой.

И в какой-то момент оказывается Надежда Георгиевна в просвете – на поляне ли, на просеке… Снова освещена она ослепительным светом. И снова ничего не может она заметить вокруг, только видит, что одета она точь-в-точь, как те скандинавские женщины: длинная голубая юбка, кружавчатая кофта с кружавчатыми же манжетами. На пальцах поблескивают острые многогранные перстни.

Снова все стемнело, и опять Надежда Георгиевна пустилась бежать, но капли горячей похлебки обжигают ей босые ноги. Да – вспоминает Надежда Георгиевна – а ведь скандинавки-то были в белых туфельках на высоком каблуке. А впрочем, по лесу удобнее бежать босиком.

А бандиты совсем уж рядом. Один из них говорит ей голосом, какой можно услышать только на Даниловском или на Шаболовке: «Бежи, бежи!»

И второй голос, какой можно услышать только на Тишинке: «У-у-и-их!»

И третий, какой можно услышать только на Курском или на Ваганьковском: «Дура, дура!»

«Дура, дура», – отвечает им Надежда Георгиевна.

И вправду, дура – думает она – ну что я стараюсь, иду мелкими шажками. И припускается она бежать что есть мочи. И снится ей, что она почти летит, все кругом промелькивает, поблескивает, а бандиты не отстают, хоть и не перегоняют ее. И тут она начинает кричать: «Дима! Дима!», а потом: «Валерий! Валерий!»

Но я, очевидно, спал очень крепко, так как ничего не слышал. Валерий тоже говорил, что ничего не слышал. То ли показалось Надежде Георгиевне, что она кричит, так ведь бывает во сне, то ли она хотела закричать, а получился слабый всхлип – и так ведь тоже бывает во сне.

Наконец, выбегает Надежда Георгиевна к нашему освещенному клочку земли, усеянному стеклышками и огороженному глинобитным валиком, как могилка или палисадничек какой. И видит, что пусто, да и у нее самой уже нет в руках банки из-под кильки. Никого нет. Ничего нет. Ни банки, ни меня, ни Валерия, ни Мишки. И стоит Надежда Георгиевна в своем скандинавском наряде и босая и смотрит на это освещенное место, похожее не то на палисадничек, не то на могилку.

Людские женщины (Посудомойки)

1975

поэма

 
                 Возле самой Мойки
                 Жили две посудомойки
                 В кафетерии служили
                 Возле Мойки жили
                 А кругом дворы, помойки
                 Да вода в известной Мойке
                 А в дому – посудомойки
                 Две посудомойки
 
 
                 Только как-то вечерком
                 Слышат шепот под окном
                 Слышат шепот под окном
                 Как-то вечерком
                 Ну, под самым под окном
                 Этот случай им знаком
                 Случай им знаком
                 Да, знаком
 
 
                 Дело им обычное
                 Дело им привычное
                 Одиноко жили девы
                 Потому привычно дело
                 Что второй, что первой деве
                 Им привычно дело
                 Вот какое дело
 
 
                 Отворили окна в дворик
                 Видят под окошком двое
                 Как всегда, но вид у них
                 Вид у них
                 Непонятных и чужих
                 Как попали в дворик
                 Не увидел б дворник
                 Очень вид у них
                 Непонятных и чужих
                 Так воздушны и легки
                 Только видно – мужики
                 Хоть воздушны и легки
                 Видно – мужики
 
 
                 Ну, обычно – пригласили
                 Двери плотно затворили
                 Двери плотно затворили
                 Подошли еще проверить
                 Плотно ль затворили двери
                 И одна другой: Проверь
                 Плотно ль затворили дверь
                 Не нагрянул б дворник
                 В проходной наш дворик
                 Жили так небойко
                 Две посудомойки
 
 
                 Сразу пришлецов двоих
                 Непонятных и чужих
                 Непонятных и чужих
                 В ванну проводили
                 Воду им пустили
                 Чтобы снять усталость с них
                 Непонятных и чужих
                 Да и чтобы вымыть их
                 Непонятных и чужих
                 Пришлецов двоих
 
 
                 Ноги вымыли им сами
                 Вытерли их волосами
                 Вытерли их волосами
                 Все по бедности позорной
                 Ну, ни тряпочки узорной
                 Ни тряпицы незазорной
                 Вот и вытерли им сами
                 Ноги волосами
                 Волосами
                 Постелили вмиг скатерку
                 Баклажанную икорку
                 Ставят тут посудомойки
                 Да какую-то настойку
                 Да какую-то настойку
                 Лишь одну настойку
                 Ох, одну настойку
                 Дело не в попойке
                 Для посудомойки
                 Вовсе не в попойке
 
 
                 Говорит один из них
                 Непонятных и чужих:
                 Вам за вашу доброту
                 мы откроем тайну ту —
                 Завтра здесь на этом месте
                 Город где стоит суровый
                 Будут лишь кусочки жести
                 Где бумажка, а где провод
                 Завтра будет страх и стоны
                 Завтра будет стон и страхи
                 Завтра будет пепла тонны
                 Завтра будет тонны праха
                 Будет стон и смертный запах
                 Уходите-ка на Запад
 
 
                 Говорит второй из них
                 Непонятных и чужих:
                 Вам за вашу доброту
                 Мы откроем тайну ту —
                 Завтра мы огонь и трепет
                 Наведем на этот город
                 Было горы – станет пепел
                 Было пепел – станет горы
                 И рассыпится все разом
                 Что в покое и что в росте
                 И рассыпится все мясо
                 И рассыпятся все кости
                 Будет стон и смертный запах
                 Уходите-ка на Запад
 
 
                 А за что? – посудомойки
                 Возражают им нестойко
                 Возражают им нестойко
                 Две посудомойки
                 Черт-те что воображают
                 И нестойко возражают
                 Возражают им нестойко
                 Ведь они посудомойки
                 Лишь посудомойки
 
 
                 За грехи их и за злобу —
                 Отвечают сразу оба
                 За грехи их и за злобу
                 А грехи их все крепчают —
                 Сразу оба отвечают
                 Злоба их крепчает —
                 Оба отвечают
 
 
                 Говорит одна девица:
                 Не извольте прогневиться
                 Если пятьдесят вот здесь
                 Человек хороших
                 неужели город весь
                 Можно уничтожить
 
 
                 Отвечают: если здесь
                 Пятьдесят хороших
                 Мы оставим город весь
                 Ради тех хороших
 
 
                 Говорит одна девица:
                 Не извольте прогневиться
                 Если сорок девять здесь
                 Человек хороших
                 Неужели город весь
                 Можно уничтожить
 
 
                 Отвечают: если здесь
                 Сорок девять хороших
                 Мы оставим город
                 Ради тех хороших
                 Ну а если двадцать здесь
                 Человек хороших
                 Неужели город весь
                 Можно уничтожить
 
 
                 Отвечают: если здесь
                 Двадцать есть хороших
                 Мы оставим город весь
                 Ради тех хороших
 
 
                 Ну, а если десять здесь
                 Человек хороших
                 Неужели город весь
                 Можно уничтожить
                 Отвечают: если здесь
                 Хоть один хороший
                 Мы оставим город весь
                 Где же тот хороший
 
 
                 Говорит одна из них
                 Тихо одному из них:
                 Вон хороший человек
                 Лучше не сыскать вовек
                 На подружку намекает
                 На подружку намекает
                 Да – пришелец отвечает
 
 
                 Говорит другая из них
                 Тихо так другому из них:
                 Вон хороший человек
                 Лучше не сыскать вовек
                 На подружку намекает
                 На подружку намекает
                 Да – пришелец отвечает
 
 
                 Хорошо – сказали им
                 Город cей мы пощадим
                 Город сей мы пощадим
                 Пощадим
                 Ради вас, а не людей
                 Пощадим мы город сей
                 Унесем огонь и дым
                 Город сей мы пощадим
                 Пощадим
 
 
                 Только вымолвили фразу
                 И исчезли оба сразу
                 И исчезли оба сразу
                 Вымолвив лишь фразу
                 Подожди-ка! эй, постой-ка —
                 Крикнули посудомойки
                 Ахнули посудомойки
                 Эй, постой-ка
 
 
                 Это, знать, всему иное
                 Это что-то неземное
                 Неземное что-то знать
                 Как же это понимать
                 Как нам понимать
 
 
                 После странной неустройки
                 Спать легли посудомойки
                 После неустройки
                 Ночь на всей лежала Мойке
                 Да не только Мойке
 
 
                 А на утро возле Мойки
                 Где живут посудомойки
                 Собралася вдруг толпа
                 Преогромная толпа
                 Возле самой Мойки
                 Вышли к ним посудомойки
 
 
                 Говорят им: так и этак
                 Вашу мать разтак, разэтак
                 Выдавайте нам людей
                 Что сидят у вас, блядей
                 Мы вас сотню раз подряд
                 Выдавайте – говорят
                 Выдавайте по приказке
                 Тех шпионов мериканских
                 Тех агентов мериканских
                 Тех агентов и шпиков
                 Мериканских дураков
                 Дураков
 
 
                 Говорит одна девица:
                 Не извольте прогневиться
                 Не шпики то, не агенты
                 А обычные клиенты
                 Служащие иль студенты
                 Так, обычные клиенты
                 Видим мы их в первый раз
                 И они ушли сейчас
                 Только что сейчас ушли сейчас
                 Нету их у нас
 
 
                 Ах ты, сука! Ах ты, блядь
                 Ты еще от нас скрывать
                 Мериканских тех агентов
                 Диверсантов, резидентов
                 Тех шпионов и шпиков
                 Мериканских дураков
                 Дураков
                 Мы тебя да сотню раз
                 Ты еще скрывать от нас
                 Да еще нас поправлять
                 Ах ты, сука, ах ты, блядь
                 Ну, так все узнаем сами
                 И побили их камнями
                 И побили их камнями
                 Их камнями
 
 
                 А на следующий день
                 Ночь ушла, не сходит тень
                 Поднялась Нева высоко
                 Выше крыш и выше окон
                 Словно каменный редут
                 Постояла пять минут
                 И без лишних разговоров
                 Сверху рухнула на город
                 И смела все разом, вместе
                 А теперь на этом месте
                 Лишь пустыня и песок
                 Даже малый колосок
                 Даже малый волосок
                 Летом здесь не вызревает
                 Только ветер завывает
                 Только ветер завывает
                 Завывает
 
 
                 Коль ты ангел того света
                 То не слушайся совета
                 Человеческого