Текст книги "Монады"
Автор книги: Дмитрий Пригов
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
ОНА. Что может быть?
ОН. А может быть уже и есть.
ОНА. Что есть? О чем вы?
ОН. Всякое, разное. Но раз знает – то хорошо. Хорошо. Очень хорошо. Прекрасно. А то знаете…
ОНА. Что знаете?
ОН (игриво). Вы ушли, а в это время к нему (еще игривее, тем голосом предвкушения реакции слушателя, каким мы рассказываем анекдоты, и вправду, ситуация ведь анекдотная), а в это время к нему идет соседка (многострадальными и многоопытными своими пальцами опять-таки с того самого дальнего ушла стола показывает, как к Евгению Антоновичу в отсутствие Елизаветы Сергеевны, которая сейчас сидит здесь, перед нами идет молодая, стройная, пышущая здоровьем и азартом белокурая соседка. Соседка идет, а Дмитрий Александрович посмеивается, и так приятно он посмеивается, так легко и прямо-таки артистично изображает чуть подпрыгивающую от переизбытка юного здоровья походку белокурой соседки, что Елизавета Сергеевна тоже невольно начинает улыбаться). А к нему в это время идет соседка.
ОНА (продолжая улыбаться). У нас много соседок.
ОН (тоже улыбаясь). Много-то много, но одна, самая привлекательная. Та, которая как раз над вами, молодая, красивая. У-у-ух.
ОНА (продолжая улыбаться, но несколько удивлена). Да. Молодая. Над нами.
ОН (продолжая улыбаться). И красивая. Красивая. Вы забыли. Очень красивая.
ОНА (продолжая улыбаться). Почему же забыла. Да, красивая. Но таких красивых полно.
ОН (продолжая улыбаться). Полно-то полно. Но эта рядом. Наверху.
ОНА (продолжая улыбаться). И рядом полно.
ОН (продолжая улыбаться). Полно-то полно. Но рядом и красивая, и незамужняя. Развелась. Незамужняя ведь? А?
ОНА (продолжая улыбаться, но уже несколько натужно). Ну да, незамужняя. А что?
ОН (продолжая улыбаться по-прежнему). Нет, ничего. И ведь тоже артистка. Но молодая. И красивая. И талантливая. Ее еще Ефремов отметил.
ОНА. Ну и что. Подумаешь тоже. Ефремов!
ОН. Вы ведь в кооперативном доме ВТО живете?
ОНА. Да, в кооперативном. Вы значит и это…
ОН. Что вы, что вы. Ведь так нетрудно догадаться. Вы ведь артистка. Она тоже артистка. Талантливая.
ОНА. Кто она?
ОН. Ну, соседка. (Снова смеется.) Это ладно. Это я так про нее. Да-а-а. (Смотрит на часы.) Э, да мы с вами задержались. А муж знает, куда вы пошли? Вроде дело такое, как бы это выразиться, деликатное – по повестке ведь.
(Да, пока не поздно, хочу принести свои извинения Евгению Антоновичу Козловскому, мужу Елизаветы Сергеевны, в том, что я без его ведома воспользовался достоверными и даже тайными событиями из его жизни, которые пока неизвестны и самой Елизавете Сергеевне. Но что поделаешь, это необходимо для правды и истинности нашей, то есть моей, акция. Приношу извинения и дочери Елизаветы Сергеевны, Катеньке, которая ей сейчас и ни к чему, но вырастет и, не дай Бог, попадется ей на глаза эта штука – вот и прочтет, может, и поймет даже мотивы, меня побудившие, пойти на это. Извиняюсь также и перед псом Елизаветы Сергеевны Атосом, который, правда, еще не упоминался. Но чем черт не шутит, глядишь, и возникнет необходимость в его появлении.)
(Дмитрий Александрович усаживается половчее, смотрит прямо в лицо Елизавете Сергеевне.)
ОНА. Знает, конечно.
ОН. Точно?
ОНА. Точно, точно. Вы не волнуйтесь.
ОН. Ну, прямо гора с плеч.
ОНА. Мы с ним вполне откровенны.
ОН. Во всем?
ОНА. Во всем. Вот когда вы его вызывали, он мне всякий раз говорил. Мы советовались. А когда приходил, все пересказывал.
ОН. Интересно, интересно. И что же это он пересказывал? Интересно.
ОНА. Я сейчас уж и не помню. Все пересказывал.
ОН. А все-таки интересно, что же это он мог пересказать.
ОНА. А что, нельзя было?
ОН. Отчего же. Правда, я не знаю, можно или нельзя. Но все же интересно, что он пересказывал. Прямо захватывающе интересно.
ОНА. А что там интересного. Вы же сами все знаете.
ОН. Но ведь Евгений Антонович человек артистичный, и рассказы, наверно, захватывающие были? А? Небось, насочинил с три короба? А вы и поверили.
ОНА. Да нет, он рассказывал очень обыденно, просто все, как было. Когда ему в следующий раз идти. Мы уж шутить даже начали: как на встречу с любовницей спешит.
ОН. С любовницей? Интересно.
ОНА. Да, с любовницей.
ОН. С любовницей? (Смеется.) Прямо так и говорил. Ну, наглец. (Смеется.)
ОНА. Да. (Тоже смеется.) Вы уж извините. С любовницей.
ОН (продолжает смеяться). Да что же мне извинять. Значит, с любовницей? Ишь ты.
ОНА (продолжает смеяться, но не очень уверенно). С любовницей, а что, может, мне не надо было вам говорить, но я думала, что вы такой.
ОН. Что вы, что вы, Елизавета Сергеевна. Я не о том. (Перестает смеяться, молчит, а потом серьезно, даже участливо.) А ведь я его, Елизавета Сергеевна, не вызывал.
ОНА. Как это? Он точно говорил, что к вам.
ОН (издали, легонько, что сначала не понять, но потом становится абсолютно ясно, снова начинает изображать стройный и обольстительный ход соседки). Помилуй вас Бог, Елизавета Сергеевна! Я же вам объяснил, даже теоретическую базу, можно сказать, подвел, может, и не столь умело, но все-таки, что я вас вызвал для вполне определенного дела, исключительно для дела, вызвал как автор, если можно так выразиться, то есть хотел с вами… (Соседка продолжает идти.) А прочих я даже и права никакого не имею вызывать. Кто я? Что я? Я своим делом занимаюсь. А ведь ваш муж, Елизавета Сергеевна (соседка продолжает идти), мужчина видный, независимый, кто я для него, он сам кого хочешь может вызвать! Да что вызвать! К нему побегут! Вы же знаете, Елизавета Сергеевна (соседка продолжает идти), женщины его прямо издалека… (Елизавета Сергеевна растерянно поначалу слушает его, в то же самое время с нарастающим вниманием следя за неумолимым ходом стройной соседки к ее единоутробному мужу, Евгению Антоновичу, сначала сомневаясь, но постепенно прозревая, утверждаясь в своем прозрении, расширяя глаза, уже почти не слушая воркование Дмитрия Александровича, что-то бормоча себе под нос, не то: «Как же это?», не то: «Да, нет же!», не то: «Но ведь!» Так она вживается, вживается в происходящую на столе акцию предательства, потом хватает пресс-папье и с дикой силой опускает его на стол прямо перед самой соседкой, поперек ее хода.)
ОНА. Перестаньте! Перестаньте!
ОН (отдергивая руку и дуя на нее, на руку. Улыбается). Ой, ой. Чуть не убили соседку. А вы это можете. Теперь я вижу, что можете. И правильно. Убили бы и за дело. За дело (по-прежнему улыбаясь, встает и уже своим собственным шагом продолжает грациозное движение соседки). Убили бы – и за дело. И правильно. Правильно. Так и надо. (Елизавета Сергеевна заворожено следит за ним, когда он заходит за ее спину. Она следит сначала через правое плечо, потом, когда он уходит от нее влево, за спину, чуть даже в глубь сцены – она следит за ним через левое плечо, притом не выпуская из своей правой руки пресс-папье: медленно поднося его к груди и прижимая к себе.)
ОН (по-прежнему соседка). Ну вот. Я пришла (оборачивается к Елизавете Сергеевне и ждет от нее ответа). Ну вот, я пришла. Ну же. (Елизавета Сергеевна замерла, следит за ним, но не понимает, чего Дмитрий Александрович ждет от нее.) Отвечайте же. Ну вот, я пришла.
ОНА (не своим, в смысле своим, но очень уж не похожим на свой обычный голос голосом). Что отвечать?
ОН (голосом, совсем немного отличающимся от голоса соседки, то есть его голоса, изображавшего соседку, теперь голос чуть отличается, но ровно настолько, чтобы не выйти полностью из образа). Вам лучше знать, что он говорит.
ОНА. Он? Кто он? Ах, да. Он. Он. Он говорит. (Проводит левой рукой по лбу, затем ведет ее ото лба к углу рта, там рука и застывает.) Он отвечает. Да, да. Отвечает. Проходи, проходи. давай, помогу раздеться.
ОН. Раздеться? Ха-ха. Что? Сразу же халат снимать?
ОНА. Ах да, да. Она же в халате.
ОН. В синем таком, махровом.
ОНА. Да, да. В синем. Проходи в комнату. Чаю хочешь?
ОН. А Лизка-то твоя где? Опять загуляла? Хороша.
ОНА. Кто? Ах да, да. Ее нет, проходи, не бойся.
ОН. Я и не боюсь. Еще не хватало бояться. Не боюсь я, а устала, устала, понимаешь. Устала. Скрываться, унижаться. Господи. Лебезить, притворяться – перед кем! Было бы перед кем! Перед Лизкой!
ОНА. Опять ты об этом. Надоело. Замолчи.
ОН. Ну что вы так грубо? Помягче, поласковей.
ОНА. Нет, он всегда так говорит.
ОН. Ну, раз всегда, так и ладно. Тебе не хочется слушать, а я устала! Устала! Я не могу так больше! Это же отвратительно! И Лизка твоя!
ОНА. Почему моя?
ОН. А чья же она? Моя, что ли? Дура же, дура. Дура! И бездарь. Вон из театра поперли.
ОНА. Ну, бездарь. Ну, поперли. Что же, я виноват, что ли.
ОН. Я и говорю. На тебе все и выезжает. Ну и бездарь! Не видеть, как под твоим носом муж с другой бабой… И я тоже хороша. Связалась! Надоело. Решай, либо я, либо она. Ой, эта собака! Чуть не наступила! (Дмитрий Александрович изображает, как соседка ногой пинает собаку.) У вас ведь терьерчик?
ОНА. Да, терьерчик.
ОН. Арамисом зовут, то есть Атосом, Атос, да?
ОНА. Атос.
ОН. Вот видите. А она его ножкой р-р-раз! А он и говорит: зачем ты собаку? Ну да, собаку ты больше всех любишь, больше Лизки, да и больше меня. Да, да, больше! А он ведь действительно собачку любит.
ОНА. Любит.
ОН. Вот-вот. Любит. И больше вас, а больше Катеньки – это уж точно.
ОНА. Что Катенька?
ОН. А что Катенька? Чужая дочка. Что она ему? Тьфу ведь. Чужая.
ОНА. Но ведь…
ОН. Одна надежда на тещу, на мать вашу то есть. Да с утра кто-то позвонил неожиданно, и она ушла. Вы ведь с матерью живете?
ОНА. Да, с мамой. Она утром ушла.
(Тут я должен сделать одно замечание. Собственно, можно было и перерыв бы сделать, ведь идет уже двадцать первая страница, печатаю я тесно и по пересчету на сценическое время, минут сорок пять что-нибудь. Но перерыв делать опасно, еще разойдутся все, да и не вернутся, а Елизавета Сергеевна – так первая. Нет, перерыв делать опасно, лучше сделаем замечание. Это вовсе не ремарка, а именно замечание. Действие тем временем так идет, а это замечание вроде бы в другом пространстве, его для действия и действующих лиц, да и для зрителей вроде бы и не существует, для них это как другой, загробный, что ли, мир, другое измерение, антимир, платоновский мир идей, мировая идея, что ли. Так вот. Я написал, что Елизавета Сергеевна живет со своей матерью и, соответственно, с тещей Евгения Антоновича. А на деле, мать Елизаветы Сергеевны живет от нее отдельно, не знаю где, но отдельно. Она приезжает, конечно, к дочери, с Катенькой погулять, помочь по хозяйству, но живет – отдельно. А я ведь уверял, что все здесь доподлинно. И вот теперь, по неумолимой воле проклятого сочинительства, попал я в ситуацию, где и сам не знаю, что здесь доподлинного и что же будет дальше. Ну, в смысле, как сочинитель, я, наверное, все-таки отчасти догадываюсь, но как автор задуманной акции оказываюсь перед лицом неустранимой неясности, нереальности. И тут становится вдвойне неясно: неясно, что же все-таки будет дальше, да к тому же неясно, зачем это отступление, не имеющее никакого отношения к действию, в котором, в конце концов, можно было бы и принять на веру, что мать Елизаветы Сергеевны, теща Евгения Антоновича, живет вместе с ними. Но все становится вполне ясным, если сознаться, что я вовсе не верю не в то, что мать Елизаветы Сергеевны, теща Евгения Антоновича, живет вместе с ними, а в то, что все, мной написанное, будет когда-либо представлено на сцене. Единственно, что будет, так это мое посещение Елизаветы Сергеевны, когда я приду к ней в гости и спрошу: «А хотите, Елизавета Сергеевна, я вам про вас же пьесу, мной написанную, прочитаю?» А она ответит: «Конечно, конечно. И прямо сейчас». – «Сейчас – так сейчас». Стану я читать и дойду вот до этого места и она скажет мне: «Дмитрий Александрович, вы же сказали, что все здесь взаправду, как у меня в жизни есть». – «Конечно, конечно, – поспешу ответить я, – все как у вас в жизни, Елизавета Сергеевна. В этом-то и есть суть моего текста». А она скажет: «А ведь мама, Дмитрий Александрович, со мной не живет». А я отвечу: «Да, Елизавета Сергеевна, но я этого просто не знал. Помните, Елизавета Сергеевна, на дне рождения Николая Юрьевича Климантовича мы сидели рядом и я еще спросил вас: «Елизавета Сергеевна, а ваша мама с вами живет?» А вы ответили: «Нет, Дмитрий Александрович. А зачем вам это?» А я сказал, что пишу пьесу такую, вроде как и не пьесу, где вся правда про вас и про меня. «Нет, – сказали вы, Елизавета Сергеевна, – мама со мной не живет». Да было уже поздно, Елизавета Сергеевна, я уже написал.)
(Дмитрий Александрович продолжает на глазах у Елизаветы Сергеевны и зрителей, хотя явно не для них, изображать соседку.)
ОН. Ну вот. Мать ушла. А Евгений Антонович говорит Катеньке: «Пойди погуляй. На улице солнышко, детишки играют». А она: «Не хочу». А он уже раздраженно: «Иди гулять, говорю!» А она в слезы: «Не хочу!» А тут звонок в дверь. Он хватает Катеньку, тащит в ванную, а она плачет и кричит: «Мама! Мама!»
ОНА (с дрожью в голосе). Мама?
ОН. Ну да. Мама! Мама! Он её запихивает в темную ванную, запирает, а она колотит ручонками в дверь и кричит: «Мама! Мама!»
ОНА. Мама! Мама!
ОН. Мама! Мама! Тут входит соседка. Она и говорит: «Как ты можешь это все терпеть? Не понимаю! Уму непостижимо! Лизка-дура, девка-дура, да и мать – старая дура. Слушай, она что сумасшедшая, как в дверь колотит. Вся в мать. Идиотка. Ведь чужая. И не любит тебя. Зверем смотрит». – «Замолчи». – «А что, неправда?» – «Замолчи!» А Катенька все колотит ручонками в дверь и кричит: «Мама! Мама!» Ну он уже разъяряется и орёт: «Я сейчас убью ее!» (Во время последних слов Елизавета Сергеевна тихо встает, медленно поднимает пресс-папье и, держа его высоко занесенным на вытянутой, словно закостеневшей руке, она начинает приближаться к стоящему к ней спиной Дмитрию Александровичу. Она шепчет: «Гадина! Гадина!»)
ОН (делая вид, что не замечает ее, но по спине, по напрягшимся голове и шее, по напрягшемуся голосу, по дыханию, по сглатыванию слюны, по острому запаху пота, вдруг ставшему исходить от него, ясно чувствуется, что он чует ее приближение). Ах, Женечка, ты же устал, устал! Она тебя замучила, бедного. А Катенька все кричит: «Мама! Мама!» Женечка, она же дура, дура, и бездарь, она не стоит тебя. И грязнуха. В квартире вечно все раскидано, немыто, нестирано. Ты вечно некормлен, замучен. А он отвечает: «Да, да! Да! Да! Я устал! Господи! Как я устал! Как я устал от Катьки, от Лизки. Господи! Оленька!»
ОНА (замирает, занеся пресс-папье над его головой). Оленька? Какая Оленька?
ОН. Оленька! Я устал! Устал!
ОНА. Какая Оленька?
ОН. Я устал, устал от всего?
ОНА (медленно опускает пресс-папье и дотрагивается до его рукава). Какая Оленька? Она же не Оленька.
ОН (уже прямо-таки в истерике). Я устал! Устал. Я уйду от нее!
ОНА (уже дергает его за рукав). Какая Оленька? Ее же Валька зовут. Та, которая наверху. Какая Оленька? Веселова?
ОН (стоит некоторое время в молчании, только видно, как наливаются кровью его шея и виднеющиеся части лица. Затем он резко оборачивается и кричит в ярости). Че-е-ерт! Че-е-ерт побери! (Хватает ее за руки, трясет, тащит куда-то, она вырывается, они оба что-то кричат невнятное, непонятное, несусветное, она вырывается, кидает в него его же пресс-папье, он стремительно и легко увертывается; прямо по-звериному. Он бежит за стол, стоит, упершись в него руками, тяжело дышит. Она в то же самое время тоже подбегает к столу, тоже упирается руками, так что их головы почти соприкасаются, и постороннему зрителю они напоминают двух микенских львов, ставших передними лапами на какие-то возвышения, а задними сильно упирающихся в каменистую почву Эллады, кстати, тоже родины и трагедии. Они тяжело дышат в лицо друг другу. Молчат. Успокаиваются. Она садится, прячет лицо в руки. Он тоже садится, безвольно откидывается на спинку стула. Сидят молча. Молчат. Снова молчат. Еще раз молчат.)
ОН. Черт побери! Невероятно! Невероятно! (Мотает головой, она молчит.) Невероятно! Нет, с женщинами нельзя иметь дела! Ужас какой-то! (Елизавета Сергеевна не реагирует.) Нет! Нет! Они никогда не поднимутся до настоящего дела. Тут самый решающий момент, а у них ребенок не кормлен! Картошка там нечищена! Прыщик там на губе! Прическа там испортилась! Нет! Нет! Женщины никогда не смогут совершить настоящего поступка!
ОНА (успокоившись, усталым и почти безразличным голосом). А зачем тогда женщину пригласили? То есть вызвали?
ОН (снова вскипая). Вызвал! Пригласил! Черт побери! Вы хоть что-нибудь понимаете?
ОНА. А что мне понимать? Это вы должны понимать!
ОН. Вот, вот именно! Зачем ей понимать! А чушь городить ей есть зачем! Кто же убивает мужчину? Кто? По сути? А мне не характер нужен! Не актерства разные! Ох да ах! Дама с камелиями! Риголетто! Люби меня как я тебя! Мне суть нужна! Понимаете! Суть! Это-то хоть понимаете?
ОНА. Понимаю, понимаю. Что же вы тогда увернулись? А? Подставили бы голову – вот и было бы то, что вам надо. Суть, как вы говорите.
ОН. О-о-о! Господи! Люди же смотрят!
ОНА. Вот как раз и увидели бы. Смерть на сцене!
ОН. Нет, она не понимает! Она не понимает!
ОНА. Да понимаю, понимаю.
ОН. Да не понимаете же!
ОНА. Понимаю, понимаю – увернулись.
ОН. Нет, не увернулся! Нет, совсем даже не увернулся. Ну, в смысле, увернулся, но ведь люди же смотрят! Они же подумают, что я вас схватил, изнасиловать, что ли, хотел, а вы меня и ударили – защищались. Как в какой-то жизненной сваре, или еще хуже, в дурном вашем спектакле.
ОНА. А какая разница? Ну, убила бы раньше, когда вы так нежно женщиной ходили.
ОН (чувствуя себя неловко). При чем тут, при чем тут женщина!
ОНА (словно о чем-то догадавшись, сама не зная о чём, не чувствуя, что догадалась и не зная поначалу, как это понять или использовать там). А вы ведь неплохой актер, Дмитрий Александрович.
ОН. Какой, какой актер?
ОНА. Самый натуральный. Так сыграть женщину – это ведь трудно. Очень даже неплохой актер. Именно Дама с камелиями!
ОН. Ну, при чем тут актер! При чем тут Дама с камелиями.
ОНА. Да вы сами ее помянули.
ОН. Господи! Какой актер? Ведь люди смотрят! Это же не театр! Я же вам говорил. Это же не театр! Люди же понимают, что я это я, натуральный, а никакая не женщина. Это просто, как бы выразиться, технология, что ли, как вот эта занавеска, пол, потолок. Я просто вызывал изнутри вас убийцу, чистого убийцу, который же ведь не обманулся изображением соседки. Он только рад обмануться, прикинуться обманутым! (Очень возбуждается.) Не обманулся же? Не обманулся же!
ОНА. Да вы актер, Дмитрий Александрович! Просто актер! Натужился, напружился. А как неожиданно – так и страх, инстинкт самосохранения. Увернулись-таки!
ОН. Нет, не увернулся, не увернулся!
ОНА. Увернулись, увернулись. Ну как же не увернулись?
ОН. Да, да, увернулся, но не в том смысле. Я же уже объяснял вам.
ОНА. Объяснял. В каком там ни есть смысле – а увернулись.
ОН. Да, да, да! Увернулся! И правильно сделал, что увернулся. Это вам не театр!
ОНА. А что же тогда актрису позвали? Взяли бы просто убийцу или алкоголика какого – он бы очень просто вас прибил без всяких там катарсисов.
ОН. Да нет же! Нет же! Вы не о том! Именно вы. Вы привыкли к сцене! А потом, люди нужны. Вы же известная, на вас пойдут.
ОНА (вскакивает). Ах, люди нужны! (Он тоже вскакивает и после этого они оба, Елизавета Сергеевна и Дмитрий Александрович, почти орут, опять стоя друг против друга и упершись руками в стол, опять напоминая тех же самых микенских львов, но уже орущих. Они орут. Они это умеют.)
ОН. Да, да, люди! Это им нужно, им нужнее, чем мне. Я им покажу, что все, что про катарсис…
ОНА. Уже слышали, слышали про катарсис. Я слышала, и они слышали!
ОН. Ах, она слышала. Она грамотная. Ей уже скучно. А они, между прочим, молчат, не возражают. Они жаждут убийства, а не ваших истерик.
ОНА. Это не они, это вы жаждете убийства.
ОН. Да, да! И я! И я! Я! Я! Я понял, что все эти театры, трагедии – чушь, обман, обман!
ОНА. Ну да, человечество жило, жило и не додумалось, а он додумался.
ОН. Да, да, додумался!
ОНА. Додумался, додумался! Первый додумался!
ОН. Да, я первый, первый! И буду первый! И последний буду! После меня это уже будет невозможно! Не нужно! Уже бессмысленно будет убивать на сцене! Бессмысленно! Я уже все доказал! Другим уже нечего будет здесь делать. Я так и останусь первым!
ОНА. Понятно, понятно. А я, значит, как это пресс-папье, технологическое средство, как вы говорите.
ОН. Да, да, технологическое средство! Я же придумал! Я! Пресс-папье, да!
ОНА. А я не стану убивать! Не буду!
ОН. И не надо! И не надо! Катись к черту! К черту все!
ОНА. И покачусь. Да только я теперь знаю!
ОН. Что ты знаешь? Что ты знаешь?
ОНА. Все знаю! Все про тебя знаю!
ОН. Что? Что ты про меня можешь знать?
ОНА. Все знаю! Все. Я сама умру первой и последней! Меня знают! На меня пойдут! ты же сам сказал! Пойдут? Ага, пойдут! Меня знают! Я знаю, что меня знают! На меня пойдут! А тебя никто не знает! А меня знают!
ОН. Ну и что, ну и что!
ОНА. А то, что знают! Меня знают! Вот! Знают! Знают! А тебя кто знает! Кто! Никто! Никто! Э-э-э! А меня знают! Я! Я буду первой! Я! Я! Я! Я! (Он хватает пресс-папье и замахивается на нее. Замирает. Она смотрит на него и начинает хохотать. Он стоит, стоит, опускает пресс-папье, сгибается, сжимается, сначала кажется, что он плачет, но нет – не похоже, потом кажется, что он кашляет, потом понятно, что он тоже смеется. Они оба одновременно садятся, смеются, смеются, долго смеются.)
ОНА. А у меня лучше получается. А?
ОН. Да, Класс! Мастерство! Профессионализм дело нешуточное.
ОНА. Ну какой профессионализм? Это же драматургия. Вы же автор, это вы профессионал. А я что? Актриса-неудачница.
ОН. Что вы, что вы. Вы знаменитость.
ОНА. Да. Была знаменитость.
ОН. Нет, нет, и сейчас. Вон сколько людей собралось.
ОНА. Сейчас я актриса-неудачница.
ОН. Ну что вы. Я же за вами давно слежу.
ОНА. Следите?
ОН. Не в том смысле. Хотя, конечно, писатели в некотором роде сыщики. Без этого нам нельзя. Но это даже хорошо, что вы, так сказать, неудачница.
ОНА. Неудачница? Да? Хорошо?
ОН. Что вы, что вы, я говорю «так сказать, неудачница». Это имеет совсем другой смысл. Но это действительно хорошо для нашего дела.
ОНА. Опять вы о нашем деле.
ОН. А куда же от него денешься? Ведь люди ждут. Да. Ждут. А я, право, даже не знаю, как продолжать.
ОНА. Да ведь, небось, текст есть. Вы загляните, я разрешаю.
ОН (виновато хихикая). И вправду. И вправду. Вы правы. Вы разрешите? (Вытаскивает из стола бумаги, отыскивает что-то.) А-а-а. Извините. Вы разрешите, я тут исправлю немного, а то у меня тут не так, как вышло. Я сейчас поправлю. Вы разрешите?
ОНА. Разрешаю, разрешаю. (Вынимает сигарету, закуривает, встает, прохаживается, забывается, начинает представлять что-то или репетировать что-то, не без аффектации, как-то трогательно и лирично.)
(Пока Дмитрий Александрович вносит свои поправки в свой неудавшийся текст, а Елизавета Сергеевна курит и, тихо напевая, бродит по сцене, я хочу ненадолго отвлечь ваше внимание и сообщить вам, что все дело подошло к одному из наиинтимнейших моментов в биографии Елизаветы Сергеевны, о чем она еще не подозревает, опасно расслабившись после своей такой явной победы в сценическом, а может быть, и в жизненном поединке. Дело в том, что для Елизаветы Сергеевны это не чужой, не выдуманный, пусть и изящно, пустячок, в который можно даже вполне искренне вжиться, а потом уйти и забыть. Нет. Далеко не так. Даже совсем не так. Это ее, ее собственный интимный момент. Что это значит? Пусть каждый из вас вспомнит, что у каждого из вас в жизни есть случаи, при воспоминании о которых, будь они даже отодвинуты стеною лет, шкафами полезных и добродетельных поступков, ворохом и пылью наросших отношений и переживаний, при воспоминании о которых мы невольно вздрагиваем, инстинктивно передергиваем плечами, и кровь бросается нам в лицо от живого стыда или отвращения. Ну, это ладно. Ладно. А сложность вся в том, что, окажись это, несмотря на все уже вышеприведенные сомнения, отговорки, убеждения себя и всех прочих, окажись это на сцене, и случись так, что Елизавета Сергеевна заболеет (это я только для примера, только для примера, упаси Господь!) или, скажем, рассорится со мной и не захочет участвовать в моих дурацких проделках, и выйдет на сцену какая-нибудь посторонняя женщина – что ей делать? что ей все это? какие у нее права? Даже не знаю, что насчет этого подумать. И никогда, признаться, ни над чем подобным не задумывался. Никогда я не писал для людей, для будущего, во имя долга или во имя еще чего. Всегда была у меня более или менее конкретная цель: порадовать и позабавить самого себя, своих друзей и знакомых. Вот думаю, завтра день рождения Елизаветы Сергеевны Никищихиной. Что бы такое подарить ей? Подарки я изобретать не мастак, а без подарка неудобно как-то. Дай-ка, напишу ей стихотворение:
Вот, Елизавета, вам пьесу пишу
Сергеевна, не то чтобы пьесу пишу я…
Нет, не получается стихотворение. Напишу-ка лучше пьесу. А там послушают и похвалят меня Евгений Антонович, Евгений Анатольевич, Евгений Владимирович, Евгений Федорович, Владимир Федорович, Николай Юрьевич, ах, да – еще и Борис Константинович, Людмила Викторовна, Ирина Викторовна и некоторые другие. Приятно. Очень приятно. Я и не скрываю. Ну а если все-таки так случится, что кто-то ради ретроградного интереса, скажем, в далеком их будущем, задумает воспроизвести все это на сцене, то ведь будет он уже изображать образ Елизаветы Сергеевны Никищихиной как некой древнесоветской героини, как, например, Антигоны, или Вассы Железновой, например. Да, конечно, изобразит он и образ Дмитрия Александровича Пригова, то есть меня, – куда от него денешься, коли вставил он себя в эту пьесу. И все это, естественно, приобретет совсем иной, неведомый мне, да и вам, смысл, как, собственно, происходит со всем, что переживает себя или даже просто – на минутку отделится, отвлечется от себя.)
(Дмитрий Александрович что-то записывает, потом поднимает голову, следит за мягкими, лиричными движениями Елизаветы Сергеевны, улыбается, отодвигает от себя бумаги со стихами ли, с диалогами, скорее всего, с диалогами, сам закуривает, говорит что-то вроде: «Да». Елизавета же Сергеевна почти докурила свою сигарету и, не замечая наблюдающего за ней Дмитрия Александровича, направляется к своему стулу, опасно расслабившись. Садится. замечает, что Дмитрий Александрович кончил записывать и смотрит на нее с нежной улыбкой. Она тоже улыбается, по-прежнему нежно и лирично.)
ОНА. А вы кончили?
ОН. Да. Да. Извините, что я вас оставил одну.
ОНА. Ничего, ничего. Я тут походила, вспомнила один случай из молодости своей.
ОН. Какое совпадение. Вот я наблюдал за вами, как вы замечательно и трогательно…
ОНА. Ну что вы, я просто вспомнила.
ОН. Нет, нет, действительно, замечательно и удивительно трогательно, по-девически прямо…
ОНА. Ну что вы.
ОН. Правда, правда. Так чисто и невинно что-то там изображали. Вы действительно талантливы.
ОНА. Спасибо.
ОН. Не за что. Я просто констатирую факт.
ОНА. Спасибо.
ОН. А что вы там изображали? Это же тайна?
ОНА. Какая тайна!
ОН. А надо бы иметь тайны. Надо бы.
ОНА (смеется). Да какая это тайна. Просто вспомнила, как в молодости со сцены стихи читала.
ОН. О, молодость-то и есть самая первая тайна.
ОНА. Какая уж теперь тайна. Просто вспомнила, как читала. Пушкина. «Евгений Онегин». Письмо Татьяны.
ОН. Письмо Татьяны? Интересно, интересно. Ведь я тоже вспомнил один эпизод из своей молодости, тоже связанный со стихами.
ОНА. Интересно, вы тоже выступали.
ОН. Что вы, что вы. Какой из меня выступальщик. Это вы меня в актеры произвели. Я не про себя вспомнил. Про девушку одну. Вот вроде вас, наверное, вроде вас, какая вы были в молодости.
ОНА. А какой же случай?
ОН. Знаете, да вы, конечно, знаете. Вот вы и сами сейчас говорили: письмо Татьяны там, и прочее. Сколачивают такие артистические бригады, и ездят они по маленьким городкам, в клубах, на заводах выступают. Вы и сами, наверное, так начинали?
ОНА. Да, да, я вот как раз случай из того времени вспомнила.
ОН (улыбаясь). Вот видите, вот видите. А я тогда, в молодости, работал на одном заводишке в одном маленьком городке. Слесарем. Странно вспомнить.
ОНА (тоже улыбаясь). Слесарем? Даже трудно и представить.
ОН (улыбаясь). Работал, работал. До сих пор помню все эти сверла, плошки, развертки, шаберы. И вот как-то раз приезжает к нам в обеденный перерыв артистка из Москвы.
ОНА (улыбаясь). Да, да. Это было удивительно. Усталые люди в обеденный перерыв приходят в красный уголок и так внимательно, как дети прямо, слушают, плачут даже иногда.
ОН (улыбаясь). Вот, вот. А вы представляете, что для них – артистка из Москвы! Дива! Богиня! Недосягаемое что-то! А уголок этот красный – такое несуразное сооружение. Тесный, посередине что-то вроде сцены малюсенькой-малюсенькой, да на ней еще две толстых таких подпорки торчат. Потолок держат. Потолок-то ведь старый – вот-вот рухнет. И капает с потолка.
ОНА (улыбаясь). Да, да. Помню, помню. Капает с потолка прямо мне… (Указывает на то место, где у нее в те молодые годы на ее белом прекрасном платье было декольте, смеется.)
ОН (тоже смеется). Да, капает с потолка прямо… А она в белом платье. Богиня! Неземное что-то.
ОНА. Да, да. В белом платье, в открытом таком.
ОН. В белом открытом платье. Молодая, трепетная. Стихи читает. Из Пушкина:
Письмо Татьяны предо мною,
Его я свято берегу.
Читаю с нежною тоскою…
ОНА (продолжает). И начитаться не могу.
Кто ей внушил и эту нежность,
И слов любезную небрежность? (Смеется.)
ОН (тоже смеется). Ах, какие слова! Какие слова! А она такая молодая! Господи! Чистая такая! И все еще впереди! Она верит, что станет великой актрисой. Комиссаржевской, Ермоловой! И непременно в Малом театре.
ОНА. Да, да. И роли, роли. И люди, публика.
ОН. Да, люди, публика, цветы. А муж, развод, дети – этого еще нет, еще не существует!
ОНА (задумчиво). Да.
ОН. И всякие там пакости театральные, интриги, свары, подлости – этого просто не может быть.
ОНА. Да. А вы о чем?
ОН. Кто ей внушил умильный вздор,
Безумный сердца разговор.
(Она подхватывает и они уже вместе.)
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод
С живой картинки список бледный. (Смеются.)
ОН (вырывает лист из своего текста, сминает в руке и со стуком опускает на стол). А она в белом платье, в серебряных туфлях.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?