Текст книги "Битва трех императоров. Наполеон, Россия и Европа. 1799 – 1805 гг."

Интересно, как действия русского правительства в эти дни оценивал баварский посланник Ольри. Вот что он написал в письме от 19 апреля (1 мая) 1803 г.: «Никогда еще для России не было столь благоприятной и важной эпохи для того, чтобы оказать полезное влияние и сыграть роль, достойную этой державы, как в настоящий момент, когда несогласия Франции и Англии грозят снова разрушить европейский мир. Так как обе эти державы одинаково заинтересованы в том, чтобы не раздражать ее, то она одна могла бы твердым и энергическим вмешательством устранить угрозу и изменить положение, чтобы сохранить общественное спокойствие. Но, вместо того чтобы идти по этой дороге, на которую ей, по-видимому, указывают и забота о ее собственной славе, и ее главные интересы, вместо того чтобы смелой рукой взять руль среди настоящего кризиса, она своим вмешательством и непредусмотрительным образом действий, кажется, хочет дать нам ключ к своей слабости… А это забвение своих собственных интересов! Все знают то впечатление, которое произвела в Европе удивительная деятельность Павла I, и убеждение в силе его империи, которое он после себя оставил. Не было ничего проще, как пожать плоды этого посредством умной и ловкой политики»[220]220
  Из донесений баварского поверенного в делах Ольри в первые годы царствования (1802–1806) императора Александра I // Исторический вестник. 1917. № 1. Январь. С. 127.


[Закрыть].

Правящие круги Англии вступили в войну с энтузиазмом. На заседании Палаты лордов 23 мая 1803 г. можно было слышать только крики войны. «Нужно наказать Францию!» – воскликнул герцог Кларенс, лорд Спенсер декларировал: «Без войны нельзя обойтись!» – а лорд Гренвиль, вторя ему, изрек: «Война – это сейчас необходимость».

Начало войны было отмечено также триумфальным возвращением в большую политику Уильяма Питта, непримиримого врага революционной и наполеоновской Франции. Гордо поднявшись на трибуну Палаты общин 24 мая, уверенный в своей правоте Питт произнес: «Бонапарт захватил всю власть во Франции, разрушая мир жидким пламенем якобинских принципов». Он требовал войны до победного конца, и его поддержало большинство депутатов. Впрочем, были и те, кто не разделял воинственной эйфории. Голосом, поднявшимся в защиту мира, был голос лидера оппозиции Фокса: «Неужели любой успех Франции во внешней или внутренней политике, ее торговля, ее промышленность должны быть причиной войны и оскорблением для нас!» Интересно, что Фоксу аплодировали, так как он был прекрасным оратором. Однако 367 депутатов высказались за войну и только 67 против.

Фокс не был единственным сторонником сохранения мира. В Лондоне ходили по рукам памфлеты, где резко порицалась политика правительства. Один из наиболее известных назывался «Зачем мы собираемся воевать?» («Why do we go to war?»). Другой – просто «Замечания». В последнем говорилось следующее: «До революции мы рассматривали их [французов. – Примеч. авт.] как жалких рабов короля-деспота… Когда же мощным усилием они сбросили оковы и установили ограниченную монархию, общая вражда к ним еще больше увеличилась… За монархией последовала республика, к которой мы относились еще с большей враждебностью. И затем пришел период анархии, бойни и крови, невиданной в памяти человечества… Сменялось одно правительство за другим, но ни одно из них не заслужило нашего положительного отношения. Наконец Бонапарт добился решающего превосходства и погасил последние искры оппозиции. Можно сказать, что французы вернулись к тому подчинению, в котором они находились когда-то. Но мы сохраняем нашу враждебность… Быть может, предоставим их своей судьбе и вместо того, чтобы стенать по поводу их несчастий… успокоимся на мысли, что 10 миллионов человек не сделают счастливыми 40 миллионов против их воли… Всего лишь несколько лет тому назад Австрия, Россия и Пруссия объединились, чтобы расчленить королевство [Польшу. – Примеч. авт.], счастливое под властью любимого государя… Какова была реакция и где был благородный дух нашей страны, когда совершалась эта сделка? Несколько пустых деклараций – и Польша была предоставлена своей судьбе… Почему же вдруг у нас появились такие необычайные эмоции по поводу судьбы Швейцарии?»[221]221
  Observations. London, 1803. P. 5–7.


[Закрыть]

Увы, эти доводы не доходили до английских политиков и не могли дойти, потому что это были доводы здравого смысла против крупных денежных интересов, а последние, как известно, куда более весомы.

Как отмечалось, «боевые действия» были начаты англичанами с того, что на морях были атакованы французские торговые суда, продолжавшие свои рейсы. В результате пиратских действий британского военно-морского флота было захвачено 1200 французских и голландских торговых судов и конфисковано товаров на огромную сумму – 200 млн франков.

В ответ Бонапарт 22 мая распорядился конфисковать во всех портах английские корабли, запретил покупать и продавать английские товары и приказал арестовать всех англичан, находившихся на территории Французской и Итальянской республик. Генерал Мортье с 13-тысячным корпусом получил приказ занять Ганновер, наследственное владение английских королей на севере Германии. Несмотря на малочисленность французской армии, ее моральное превосходство было так велико, что, вступив на территорию Ганновера 26 мая 1803 г., Мортье через несколько дней вынудил капитулировать ганноверскую армию фельдмаршала Вальмодена. 16 тыс. солдат и офицеров сложили оружие и были распущены по домам. Одновременно отряды под командованием Сен-Сира вступили на территорию Неаполитанского королевства и в июле заняли порты на юге Апеннинского полуострова.

Несмотря на эти решительные действия, необходимо отметить, что Франция была не готова к войне. Численность пехоты и кавалерии вследствие сокращения штатов значительно уменьшилась. Что же касается артиллерии, то здесь ситуация была совсем неординарной. По инициативе адъютанта Бонапарта генерала Мармона была начата глобальная реформа материальной части полевой артиллерии. Для ее осуществления необходимо было перелить все существующие артиллерийские стволы. «Они были уже привезены в литейные мастерские, и их начали распиливать, чтобы бросить бронзу в печи, – вспоминает адъютант Наполеона Савари. – В общем, ни одна из составляющих армии не находилась в готовности»[222]222
  Savary A.-J.-M.-R., duc de Rovigo. Mémoires du duc de Rovigo pour servir à l’empereur Napoléon. Paris, 1828. T. 1. P. 465.


[Закрыть]. Савари дальше добавляет: «Я спрашиваю себя, неужели подобное состояние [армии и флота. – Примеч. авт.] могло вызвать беспокойство наших соседей? Или напротив, быть может, именно это положение дел вызвало надежду наших врагов, и они снова взяли в руки оружие, которое когда-то сложили лишь с сожалением»[223]223
  Ibid.


[Закрыть].

То, что Франция не была готова и не готовилась к войне, было широко известно. И поэтому, хотя начало боевых действий не вызвало бурного воодушевления, но общественное мнение страны было целиком и полностью на стороне первого консула. Никто не сомневался, что за разрыв мира ответственно английское правительство. Депутат Законодательного корпуса Фонтан обратился к Бонапарту от лица высших учреждений страны: Сената, Законодательного корпуса и Трибуната. «Англия не может более утверждать, что она защищает принципы справедливости и общество, потрясенное в своих основах… отныне нам предстоит защищать права народа и принципы гуманизма, отражая самую несправедливую агрессию со стороны нации, которая ведет переговоры, лишь чтобы обмануть, и заключает мир, чтобы начать войну… Гражданин первый консул, в такой момент, подобно вам, французский народ не может иметь иные мысли, кроме великих, иные чувства, кроме героических. Он победил, чтобы жить в мире, он желал его как вы, но, как и вы, он не боится войны»[224]224
  Цит. по: Thiers A. Histoire du Consulat et de l'empire. Paris, 1874. T. 4. P. 347–348.


[Закрыть].

Даже если в напыщенном слоге этой речи чувствуется казенный энтузиазм, нужно отметить, что в ответ на призыв Бонапарта по стране прокатилась волна искреннего патриотического подъема. Департамент Луары был первым, который заявил о том, что он жертвует сумму в 300 тыс. франков на постройку 30-пушечного фрегата. Париж не мог остаться в стороне, и его муниципалитет ответил тем, что столица жертвовала средства на постройку 120-пушечного линейного корабля. Ну а далее, в соответствии с иерархией: муниципалитет Бордо объявил о готовности дать деньги на 80-пушечный линейный корабль, Марсель – на 74-пушечный, департамент Жиронда собрал 1,6 млн франков на морское строительство, департамент Кот д’Ор – деньги на 100 орудий крупного калибра. Итальянская республика выделила 4 млн лир на сооружение двух фрегатов и 12 канонерок…

Ясно было, впрочем, что, несмотря на все эти благородные жесты, французский флот был недостаточно силен, чтобы победить англичан исключительно в морской войне. Чтобы представить себе, насколько силы отличались, достаточно взглянуть на следующую таблицу.

Примерно за три месяца французы могли значительно усилить свой флот за счет приведения в боевую готовность законсервированных судов. В результате в строй могло быть поставлено до 58 линейных кораблей. Однако англичане за этот же период времени могли усилить свой флот 130 линейными кораблями, доведя их общую численность до 169!

Даже с учетом того, что французы могли увеличить свои военно-морские силы за счет помощи голландского флота, преимущество британцев на море было неоспоримым. Необходимо было примерно десять мирных лет и огромное финансовое напряжение для того, чтобы довести численность и качество французского флота до уровня английского. Но этих десяти мирных лет у Бонапарта не было. Единственным средством для достижения победы был удар сухопутными силами прямо в сердце Англии. Для этого необходимо было перебросить через пролив мощную армию.

Идея десанта на Британские острова буквально носилась в воздухе. «Любой моряк, который знает берега пролива, скажет, что для успеха нужно лишь упорство и выдержка в ожидании благоприятного момента, чтобы нанести решительный удар. Лишь немногие мили отделяют нас от Англии, и какой бы бдительной ни была служба ее крейсеров – они не смогут при определенных обстоятельствах остановить множество легких и быстроходных судов»[225]225
  Desbrière E. Projets et tentatives de débarquement aux îles britanniques. Paris, 1900. T. 3. P. 304.


[Закрыть], – писал военно-морской министр Декре.

Итак, необходимо было построить огромную флотилию, которая могла бы вместить многотысячную армию и, используя туман или штиль, осуществила бы ее переброску на берега «коварного Альбиона». Один из известных моряков того времени, адмирал Ла Кросс считал, что штиль – это то обстоятельство, которое позволит совершить десант почти наверняка. Ясно, что в штиль самые лучшие и самые быстроходные парусные корабли британского флота окажутся беспомощными, в то время как флотилия на веслах всего лишь за несколько часов сможет достичь английского берега. В штиль малые гребные суда смогут развить максимальную скорость, в штиль удобнее всего производить погрузку и выгрузку людей и материальной части, в штиль удобнее маневрировать и легко передавать приказы. Опыт показал, что малые суда без труда способны развивать на веслах скорость до трех узлов (5,5 км/ч). Учитывая, что ширина пролива в самом узком месте составляет всего 30 км, флотилия могла достичь английского берега всего за шесть часов, а с учетом того, что ее выступление будет произведено широким фронтом, нужно было располагать примерно двенадцатью часами. Подобные штили и куда более продолжительные не редкость на берегах Ла-Манша. Таким образом, идея десанта не являлась химерой, а была вполне практически осуществима.

В конце июня 1803 г. Бонапарт отправился на север Франции, чтобы произвести рекогносцировку берегов пролива. 29 июня вечером он приехал в Булонь, а на следующий день утром вместе с генералом Сультом и своим адъютантом Лористоном поднялся на стены замка, откуда он осмотрел город и порт. Вдали, в синей дымке, перед ним вставали берега Англии. Первый консул внимательно изучил все окрестности города, портовые сооружения, форты, а на следующий день он прибыл в Кале, 2 июля он уже был в Дюнкерке. В ходе осмотра берегов Ла-Манша были найдены удобные бухты для размещения малых судов, а также места для разбивки военного лагеря. В начале июля, продолжая свое турне, первый консул, двигаясь дальше по берегу моря, осмотрел Ньюпорт, Остенде, Брюгге, Гент и 18-го числа прибыл в Антверпен, где он снова главное внимание посвятил морскому делу. Результатом этого подробного осмотра береговой линии портов был подробный план, изложенный в письме от 21 июля 1803 г. из Антверпена. План предусматривал сконцентрировать 150 тыс. человек в окрестностях Булони и перебросить их в Англию, используя 1300 легких гребных судов и 900 малых транспортных судов.

Как известно, у Бонапарта слова не расходились с делами, и тотчас по всей Франции закипела работа на верфях и в мастерских. Десантные суда строились во всех портах северо-запада и в городах по берегам рек. Пульс интенсивной деятельности чувствовался даже в самом Париже, где десантные суда строили на причалах неподалеку от площади Конкорд и на набережной Рапе. Воспитанники знаменитой парижской политехнической школы проходили здесь практику, а затем отправлялись в регионы, чтобы строить все новые и новые суда для десантной флотилии. Одновременно полки укомплектовывались новобранцами, и колонны войск потянулись со всех сторон к берегу моря…

Хотя первые выстрелы уже прогремели и повсюду шла подготовка к решительному столкновению, шанс спасти мир еще оставался. В июне 1803 г. Бонапарт обратился к российскому императору со смелым предложением: пусть Александр станет судьей во франко-английском споре. Первый консул заявил, что доверяет объективности царя и желает, чтобы его арбитраж был «как можно более неограниченный». Речь, таким образом, шла не о переговорах, а о том, чтобы Александр выступил третейским судьей и сам постановил, кто и на что имеет право. Англии и Франции оставалось лишь принять этот суд или от него отказаться и продолжить войну.

Бонапарт был готов отказаться от всех претензий на остров Мальта, если таково будет решение Александра I! Это предложение часто остается за бортом исследований об истории этого периода времени. Но нам кажется, что оно необычайно показательно для понимания внешней политики первого консула. Последний совершил смелый политический шаг, рискуя тем, что решение российского императора может быть выгодным для Англии. Однако Бонапарт надеялся, что такое доказательство безусловного доверия к Александру будет содействовать франко-русскому сближению и тем самым поможет рано или поздно создать русско-французский союз, к которому он стремился.

Однако русский арбитраж отвергла Англия, следуя, в частности, совету русского посла! Граф Семен Воронцов провел беседу с министром иностранных дел Хоуксбери, а затем сам за него сформулировал мотивы отказа англичан (!), в связи с тем, как написал Воронцов, что «он [Хоуксбери. – Примеч. авт.] не обладает даром выражаться определенно и ясно», а «пишет еще более туманно (!!)». Поэтому русский посол взял на себя миссию объяснить за друга английские резоны своими словами. Можно не сомневаться, что идеи, изложенные в письме С. Воронцова, являются не только мыслями английского правительства, но и его собственными. Воронцов и Хоуксбери считали, что Мальта сама по себе не представляет такой важности, чтобы только ради нее могла начаться война. Они прекрасно понимали, что Мальта только удобный повод.

Вот как говорил по этому поводу Воронцов: «…ни Мальта, ни какой-либо другой отдельный вопрос не могли бы обеспечить этот необходимый всем народам Европы покой; что урегулирование должно быть общим, чтобы не оставалось никаких спорных вопросов, которые могли бы лишь породить новые распри и тем самым нарушить спокойствие в мире… Ввиду обид и величайших оскорблений, которые Бонапарт постоянно наносит королю и английскому народу».

Иначе говоря, цель войны не отстоять английскую военно-морскую базу, а уничтожить Францию Бонапарта. По этому поводу С. Воронцов недвусмысленно выразился: «Будет ли, следовательно, безопасность Европы обеспечена тем, что на Мальте разместятся русские или английские гарнизоны? Надо спасать саму Европу от гнетущего ее ярма, которое раздавит ее, если в ней не будет установлен порядок. И именно с этой целью, – продолжал лорд Хоуксбери, – король возлагал и возлагает все свои надежды на императора России». Таким образом, спасать «Европу от гнетущего ее ярма» должны были русская пехота и английские эскадры. Воронцов иезуитски добавлял: «…благоденствие Южной Италии, Средиземноморья и Леванта настоятельно требует присутствия английской эскадры в этом море»[226]226
  Внешняя политика России XIX и начала XX века. Документы Российского министерства иностранных дел. М., 1960. Т. 1. С. 475–482.


[Закрыть].

Отказ англичан от русского арбитража был не только вызовом Бонапарту, но и неожиданностью для Петербурга. Ведь Александр и его министр иностранных дел считали, что англичане являются самыми лучшими друзьями. Не смутившись, однако, этим, царь вместо арбитража предложил посредничество в переговорах между Францией и Англией. Причем, прежде чем начать переговоры, французы должны были вывести свои войска из Ганновера и Южной Италии.

На этот раз взорвался Бонапарт. «Арбитраж мог привести к миру, – написал он своему министру иностранных дел, – потому что речь шла об обращении к справедливому человеку, решение которого можно было принять, не подвергаясь бесчестию. Переговоры же в теперешних обстоятельствах не приведут ни к чему»[227]227
  Correspondance de Napoléon Ier. Paris, 1858–1870. T. 7. P. 486.


[Закрыть].

Разочаровавшись в объективности царя и раздраженный враждебностью Моркова, Бонапарт сверх того узнал, что один из роялистских агентов, некто Кристин, сопровождал Моркова в Париж. Именно он служил связующим звеном между русским послом и памфлетистом Фуйу. По приказу Бонапарта Кристин был арестован и допрошен по обвинению в участии в заговоре против первого консула. Морков потребовал его освобождения. Во время дипломатического приема в Тюильри Бонапарт подошел к Моркову и отчитал его. Когда же тот попытался возразить, первый консул воскликнул: «Мы еще не настолько под башмаком России, чтобы терпеть с ее стороны подобные выходки. И не сомневайтесь, что я арестую всех, кто будет действовать против интересов Франции!»

Деятельность Аркадия Ивановича окончательно вывела первого консула из себя. В своих рапортах, которые не оставались тайной от Бонапарта, русский посол не только постоянно изображал все происходящее во Франции в самом черном цвете, но и по любому случаю вставал на сторону ее врагов, кто бы они ни были: англичане, австрийцы, эмигранты…

«До тех пор пока мир не был нарушен, в Париже терпели господина Моркова, хотя он действовал так, как будто был англичанином. Тогда это было безопасно. Но теперь, когда идет война, конца которой не видно, присутствие [в качестве посла. – Примеч. авт.] человека, столь отрицательно настроенного по отношению к Франции, является уже не просто предметом, вызывающим раздражение первого консула»[228]228
  Цит. по: Tatistcheff S. Alexandre Ier et Napoléon. Paris, 1891. P. 54.


[Закрыть], – писал Талейран в депеше французскому послу в Петербурге, излагая мотивы, по которым Бонапарт просил отзыва графа Моркова.

Просьба первого консула вызвала буквально взрыв раздражения со стороны Александра. Впрочем, молодому царю надо отдать должное – диктуя ответ Бонапарту, он сумел, стиснув зубы от гнева, остаться в рамках дипломатических выражений: «Гражданин Первый консул, с горечью и удивлением я узнал, что граф Морков не смог заслужить Вашего доверия… Несмотря на плохое состояние здоровья графа Моркова, я всегда настаивал, чтобы он продолжал оставаться на своем посту, будучи уверен, что он способен поддерживать добрую гармонию, которая существует между двумя государствами. Содержание Вашего письма, гражданин Первый консул, вынуждает меня сегодня не противиться более многочисленным просьбам с его стороны покинуть этот пост. Я также думаю, что для него самого пребывание в Париже не будет отныне никоим образом притягательно…»[229]229
  Ibid. P. 66–67.


[Закрыть]

Зато, обращаясь к Моркову, царь не видел необходимости сдерживать свои эмоции. По его поручению А. Воронцов написал: «Имею честь сообщить Вашему превосходительству, что Первый консул написал Его Императорскому Величеству письмо, в котором он потребовал Вашего отзыва, и господин Талейран сопроводил его депешей по этому же поводу… Содержание последнего письма достойно его автора и представляет собой ужасающую и глупую ложь… Я сообщаю Вам, господин граф, насколько Его Императорское Величество был шокирован этими обвинениями и насколько он уверен в их лживости…»

Со своей стороны в конфиденциальном послании Воронцов также полностью поддержал Моркова: «То, как с Вами обращались во Франции, не может удивить, ибо от Первого консула нечего ждать другого, кроме как насилия и бесстыдства. Все его поступки скорее похожи на поступки гренадера, который выбился в люди, чем на поведение главы великой нации»[230]230
  Ibid. P. 64–65.


[Закрыть]. Наконец, сам император направил 16 (28) октября 1803 г. рескрипт своему посланнику: «Мне особенно важно, чтобы Вы сами были глубоко убеждены в том, что клевета, с помощью которой Вас хотели очернить, не только не произвела желаемого действия, но смогла лишь дать дополнительные основания к тем, которые у меня имелись, чтобы уважать Вас и воздать Вам должное… Пока же, чтобы засвидетельствовать, что я благосклонно отношусь к Вам и доволен Вами, причем сделав это самым явным образом, так, чтобы это не прошло незамеченным французским правительством и доказало бы ему, что на мое отношение к Вам нисколько не повлияли его чувства к Вам, принимая в то же время во внимание Ваши прошлые заслуги, а также те, которые Вы оказали уже при мне, я Вам посылаю при сем знаки ордена св. Андрея Первозванного, которые Вы немедленно возложите на себя»[231]231
  Внешняя политика России… 1960. Т. 1. С. 532–533.


[Закрыть].

Аркадий Иванович, конечно же, не замедлил возложить на себя знаки самого высшего в Российской империи ордена. 8 декабря 1803 г., прежде чем покинуть Париж, он явился на прием к Бонапарту «еще более гордый и с еще более самодовольным видом, чем обычно». На груди графа Моркова сияла алмазами Андреевская звезда, а на плече красовалась голубая муаровая лента. «Мотивы частного порядка вынудили меня испросить у императора милости сменить меня на теперешнем посту, – напыщенным слогом произнес русский посол. – Его Императорское Величество соблаговолил снизойти к моим почтительнейшим просьбам, и я имею честь представить Вам, генерал, документы о моем отзыве».

Нужно сказать, что петербургское общество было куда менее снисходительно к незадачливому послу, чем император и его канцлер. Дело в том, что Аркадий Иванович, несмотря на свои заносчивые манеры, не стал отказываться от очередного вознаграждения, которое ему было вручено по приказанию Бонапарта. Эти деньги граф Морков употребил «в дело». «Он купил в Париже по низкой цене много бронзы, предметов часового мастерства и других вещей, очень редких, которые нужно было в России оплатить пошлиной; но он провез все это в Петербург в виде посольской поклажи, не подлежащей оплате, – писал голландский посол в России. – Впоследствии он был настолько бессовестен, что выставил эти вещи на продажу в магазин, хотя и под чужим именем; но все так хорошо знали истину, что я часто слышал, как в обществе говорили: “Видели вы бронзу Моркова? Пойдемте посмотреть бронзу Моркова”. Императора это раздражило. Моркову пришлось уехать от стыда в свое имение, а его унизительная спекуляция так уронила его в общем мнении, что он уже более не появлялся на политическом горизонте»[232]232
  Гогендорп Д. Из записок графа Гогендорпа // Русский архив. 1888. Кн. 3. С. 113–114.


[Закрыть].

Интересно, что на место Моркова не был назначен новый посол. В Париже остался лишь временный поверенный в делах Петр Яковлевич Убри. Это было не просто жестом. За ним стояли важнейшие политические демарши, которые были предприняты Александром I летом – осенью 1803 г.

Уже в июне царь обратился с предложением к прусскому королю создать военный союз, направленный против Франции: «Я не могу видеть безразлично, как весь север Германии разорен, разгромлен, перевернут вверх дном… Я могу предположить, что французское правительство сделает все возможное, чтобы успокоить Ваше Величество и помешать согласию, которое я хочу установить между нами… Если же Ваше Величество не посчитает необходимым присоединиться к предложению, которое я делаю, оно может быть уверено, что это никак не изменит мою личную дружбу, которую я испытываю по отношению к нему, но я должен сказать тогда искренне, что я буду заботиться о своих делах и приму необходимые меры для моей безопасности, а если надо, то все, что потребуется для того, чтобы спасти Европу от полной дезорганизации»[233]233
  Correspondance inedite du roi Frederic-Guilaume III et la Reine Louise avec l’empereur Alexandre I. Leipzig-Paris, 1900. P. 30–31.


[Закрыть].

Получив уклончивый ответ, Александр 24 сентября (5 октября) 1803 г. написал прусскому королю уже угрожающее письмо: «Разумеется, не мне советовать Вашему Величеству, какое ему принять решение. Однако я не хочу скрывать от него, что с одной стороны я вижу славу, честь и настоящий интерес его короны, с другой… катастрофу всеобщую и Вашу личную… С человеком, который не знает ни умеренности, ни справедливости [Бонапартом. – Примеч. авт.], нельзя добиться ничего, уступая ему. Есть много обстоятельств в жизни, личной и политической, когда спокойствие можно добыть только острием меча»[234]234
  Ibid. P. 44–45.


[Закрыть].

Однако Фридрих-Вильгельм совершенно не рвался в бой. Он считал, что для его государства нет в настоящий момент непосредственной опасности, зато если он влезет в драку, тогда опасность точно настигнет его. Семен Воронцов, обижаясь на то, что пруссаки не горят желанием ложиться костьми на защиту Лондона, с презрением написал о прусском короле: «Этот недостойный наследник Фридриха… Этот король, осторожность которого заставляет бояться всякой войны… будет делать все, что потребует Корсиканец, который знает, насколько его боятся»[235]235
  Архив князя Воронцова. М., 1870–1897. Кн. 10. Бумаги князя Семена Воронцова. Ч. 3. С. 58, 186.


[Закрыть].

6 (18) октября 1803 г. по поручению императора канцлер и министр иностранных дел А. Р. Воронцов написал секретнейшее послание поверенному в делах в Вене И. О. Анштетту. После долгого и, как всегда, туманного вступления на многих страницах он перешел к делу: «Его Императорское Величество, постаравшись не упустить из виду самое неотложное, пытаясь спасти Северную Германию от угнетающих ее бедствий, желает ныне с полной доверенностью объясниться по этим вопросам с германским императором… Вам поручается начать обсуждение с австрийским министерством настоящего положения дел в Европе. Мы весьма желаем знать, разделяет ли оно наше беспокойство и какие средства оно считает наиболее верным, как для того, чтобы остановить стремительный поток французской мощи, готовый выйти из берегов, так и для того, чтобы обеспечить общее благо и спокойствие Европы в будущем.

Не думает ли венский двор, что он сам может вскоре оказаться в неприятном и опасном положении?.. Мы очень желаем знать мнение австрийского министерства обо всех этих важных предметах и быть осведомленными о мерах предосторожности, которые оно предполагает принять, чтобы иметь возможность договориться по этому предмету и действовать совместно в интересах общего блага и всеобщей безопасности»[236]236
  Внешняя политика России… Т. 1. С. 522–527.


[Закрыть].

Все это было уже не просто рассуждениями об «агрессивности» Бонапарта и необходимости восстановить «гармонию», а предложение к тому, чтобы начать совместную войну. К удивлению Александра и Воронцова, австрийцы не высказали бурного восторга по поводу русских предложений. В своем рапорте от 4 (16) ноября 1803 г. поверенный в делах в Вене докладывал А. Воронцову о своей встрече с графом Кобенцелем, министром иностранных дел Австрии. Напрасно русский дипломат стращал австрийца угрозой разгрома Англии: «Однако, если французы рискнут высадить десант, – сказал Анштетт, – если они достигнут успеха, какое потрясение, какие пагубные последствия повлекло бы за собой это предприятие!» – «Действительно, они были бы ужасны. Но если десант должен быть предпринят в этом сезоне, ни мы, ни вы уже не в состоянии помешать этому из-за нашей отдаленности. К тому же серьезные совместные операции требуют подготовки, а для этого нужно время». Более того, Кобенцель весьма прохладно высказался о британской политике. Говоря о субсидиях, которые англичане обещали за военный союз, он выразился следующим образом: «Субсидии, которые Англия предложила нам, когда она хотела недавно втянуть нас в наступательный союз против Франции, слишком незначительны»[237]237
  Там же. С. 545–550.


[Закрыть].

Осторожная политика Австрии никак не повлияла на русскую позицию. 12 (24) ноября 1803 г. министр иностранных дел канцлер А. Р. Воронцов представил царю докладную записку, где он снова настаивал на необходимости немедленных военных действий. Одним из главных мотивов, которые Воронцов выдвигал, объясняя необходимость войны, была угроза захвата французами турецких владений в Европе и расчленение Оттоманской империи. Он даже точно указывал, что «французы намереваются учинить высадку единовременно в четырех местах».

«Политически корректный» в стиле своего времени канцлер не преминул указать и на идеологический вред перспективы появления отрядов Бонапарта на Балканах: «Если по отдаленности края сего французы признают удобным для себя учредить в оном демократическую республику, будут они тогда из смежных с нами провинций рассевать между жителями южных областей наших плевелы развратного их учения, последствия коего бедственнее самой неудачной войны; а потому все то, что может нас от оного предохранить, упущено быть не долженствует. Когда же допустим мы французов водвориться в соседстве нашем, то никакой надзор не будет достаточен обуздать сопутствующий им разврат умов, который с толиким ухищрением обыкли они обращать себе на пользу»[238]238
  Там же. С. 551–552.


[Закрыть].

Мотив угрозы на Балканах постоянно выдвигался русскими историками как рациональное оправдание военных приготовлений против Франции. На самом деле трудно вообразить, что Бонапарт в тот час, когда судьбы Европы решались на берегах Ла-Манша, мог серьезно думать о вторжении в Турцию. Нужно сказать, что, наоборот, франко-турецкие отношения в эту эпоху после трехлетнего перерыва стали самыми тесными и дружественными. С необычайной помпой был принят в Константинополе посол Франции генерал Брюн. Великий визирь, встречая почетного гостя 15 февраля 1803 г., выслал навстречу персоналу посольства 120 прекрасных коней, чтобы французы могли достойно въехать в столицу Османской империи. Их сопровождал пышный почетный эскорт, и как сам посол, так и его сотрудники были буквально засыпаны дорогими подарками. Через несколько дней генерала Брюна с еще большей помпой принял сам султан в своем роскошном дворце. В честь французского посланника был устроен торжественный парад султанской гвардии…

Это были, конечно, жесты, но они вполне соответствовали общему настрою франко-турецких отношений. Лучше всего их характеризуют инструкции, полученные послом перед его отправлением в Константинополь. Министр иностранных дел Талейран предписывал ему следующее: «В том состоянии, в котором находится эта империя [Османская. – Примеч. авт.], для нас важно обеспечить ей поддержку Франции, которая могла бы послужить ей гарантией для ее сохранения. Эта безопасность – достаточная компенсация за те торговые выгоды, которые договор [франко-турецкий. – Примеч. авт.] закрепил за Францией».