Текст книги "Битва трех императоров. Наполеон, Россия и Европа. 1799 – 1805 гг."

Глава 6. «Нам казалось, что мы идем прямо в Париж…»

 
В его природе царственной есть нечто,
Чего бояться должно. Он отважен
И мудр. Его неукротимый дух
Ведом рассудком осторожным к цели.
Кто из людей мне страшен? Только он.
Мой гений подавляет он, как гений
Антония был Цезарем подавлен.
 

У. Шекспир. Ромео и Джульетта

Залп ружей во рву Венсеннского замка отозвался гулким эхом при монархических дворах Европы. Но вот что удивительно: чем ближе тот или иной двор был к Франции, тем более слабыми были отзвуки события, произошедшего в ночь на 21 марта. Баденский курфюрст, которого наиболее, казалось бы, затрагивала история с герцогом Энгиенским, в осторожной форме выказал свое недовольство по поводу нарушения границ его владений, однако в его послании было больше чувств солидарности и поддержки Бонапарту. Что же касается герцога Вюртембергского, он просто-напросто поздравил Бонапарта со счастливым избавлением от опасного заговора. Из Баварии выслали несколько эмигрантов. В Берлине и Вене возмущались, но умеренно, по крайней мере, никаких официальных заявлений на этот счет сделано не было. Зато в Петербурге выстрелы, сделанные за тысячи километров, произвели настоящий взрыв.

«Его Императорское Величество, возмущенный столь явным нарушением всяких обязательств, которые могут быть предписаны справедливостью и международным правом, не может сохранять долее отношения с правительством, которое не признает ни узды, ни каких бы то ни было обязанностей и которое запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников», – заявил князь Чарторыйский[257]257
  Чарторыйский (Чарторийский, Чарторыский, Czartoryski), Адам Адамович (1770–1861) – князь, член Негласного комитета, в 1802–1806 гг. товарищ (заместитель) министра иностранных дел, с января 1804 г. по июнь 1806 г. в связи с тем, что А. Р. Воронцов отошел по болезни от государственных дел, Чарторыйский фактически управлял Министерством иностранных дел.


[Закрыть], открывая Государственный совет, собравшийся в Зимнем дворце в семь часов вечера 5 (17) апреля 1804 г.

Эти слова были прочитаны молодым князем, но на самом деле они принадлежали императору Александру. На рассмотрение Совета был поставлен вопрос о немедленном разрыве и войне с Францией. Большая часть членов Совета высказалась за разрыв отношений с Францией, как признает сам Чарторыйский, боясь не угодить царю. Однако были отважные голоса. Наиболее решительно высказался граф Николай Петрович Румянцев[258]258
  Николай Петрович Румянцев (1754–1826) – граф, известный государственный деятель, с 1801 г. член Государственного совета, в 1802–1810 гг. министр коммерции, с сентября 1807 г. управляющий Министерством иностранных дел, с февраля 1808 г. министр иностранных дел, с 1809 по 1826 г. канцлер Российской империи, с 1810 по 1812 г. председатель Государственного совета, уволен в отставку с поста министра иностранных дел в 1814 г.


[Закрыть]. Он вообще не понимал, почему Россия должна была броситься в кровавую войну из-за гибели иностранного принца: «…решения Его Величества должны подчиняться только государственным интересам, и… соображения сентиментального порядка никак не могут быть допущены в качестве мотива для действий… Произошедшее трагическое событие никак прямо не касается России, а честь империи никак не задета…»[259]259
  Внешняя политика России XIX и начала XX века. Документы Российского министерства иностранных дел. М., 1960. Т. 1. С. 686–691.


[Закрыть]

Слова Румянцева несколько охладили пыл Александра. Было принято решение направить протест французскому правительству, однако ограничиться хотя и резкими, но дипломатическими выражениями, исключив из текста безумную фразу насчет вертепа разбойников. Одновременно при дворе объявлялся траур.

Интересно заметить, что если бы герцог Энгиенский умер по какой-нибудь другой причине, вряд ли кто-нибудь его вообще вспомнил в Петербурге. Подобных принцев, состоявших в далеком родстве с тем или иным королевским домом, в Европе были сотни, и никогда по поводу их смерти не объявлялся официальный траур.

Конечно, Александру был глубоко безразличен герцог Энгиенский, но его гибель дала тот долгожданный повод, который он искал. Муссируя до бесконечности этот факт, можно было изменить настроение в высших слоях русского общества, которое, как уже не раз отмечалось, прохладно относилось к идее войны с Францией. Действительно, императрица-мать, эмигранты, англофилы на все лады только и повторяли, что имя герцога Энгиенского. Французского посла, который пока еще оставался в Петербурге, стали чураться. Его жена то ли по незнанию, то ли по недоразумению явилась на большое «собрание» в доме князей Белосельских в праздничном платье. «Русские дамы были в трауре, – рассказывает Гогендорп, – а некоторые из подражания моде даже в глубоком». От жены посла сторонились, ей наговорили резких слов, и она в слезах вынуждена была убежать из дворца.

Впрочем, светские разговоры были делом второстепенным. Казнь герцога Энгиенского дала неожиданную возможность Александру выступить перед всей Европой поборником права, возглавить новый крестовый поход против «богомерзкого» революционного режима. Во все концы Европы полетели письма с призывом немедленно объединиться в борьбе с Наполеоном и создать военный союз против Франции. Подобные предложения были направлены в Вену, Берлин, Неаполь, Копенгаген, Стокгольм и даже Константинополь. Во всех посланиях Александр выражал гнев по поводу действий Бонапарта и взывал к защите попранной справедливости. Наверное, особенно должен был проникнуться возмущением из-за нарушения «прав человека» турецкий султан. Можно себе представить, как ломал голову Селим III, когда ему зачитали следующие строки: «Неслыханное происшествие произошло на территории Германской империи, на земле Баденского курфюрста. Герцог Энгиенский был захвачен вооруженным французским отрядом и затем был отведен на казнь. Без сомнения, это событие наполнило Порту чувством изумления и горя, подобного тому, которое испытали все вокруг»[260]260
  Там же. Т. 2. С. 23.


[Закрыть]. Так как в Турции обычно сажали на кол или рубили головы противникам султана, а незадолго до этого в Египте по приказу Селима были вырезаны вожди сепаратистского движения мамелюков, он наверняка действительно был наполнен «чувством изумления» по поводу послания русского царя.

Александр I направил также ноту протеста в адрес Сейма Германской империи в Регенсбурге. «Его Императорское Величество… убежден в том, что Имперский сейм так же, как и глава империи, отдавая должное его заботам, столь же бескорыстным, сколь и безусловно необходимым, незамедлительно присоединятся к нему и, не колеблясь, заявят французскому правительству свой справедливый протест с тем, чтобы побудить его согласиться на все меры и демарши, которые оно должно будет предпринять для удовлетворения оскорбленного достоинства Германской империи и для обеспечения ее будущей безопасности»[261]261
  Там же. С. 7–8.


[Закрыть].

Когда этот документ был зачитан на заседании Сейма, Баденский курфюрст предложил не тратить время на посторонние дела и заняться рассмотрением текущих вопросов. Что и было сделано.

Нетрудно предположить, что царь был задет этой черной немецкой неблагодарностью, но все же мнение германских князей не играло определяющей политической роли. Куда более важной была позиция Австрии. Во-первых, из всех держав, к которым обратился Александр, она была самой мощной, во-вторых, здесь при дворе были сильны антифранцузские настроения и живы идеи реванша за поражение в предыдущих войнах, наконец, русская армия просто физически не могла вступить в боевое соприкосновение с французами, не пройдя по территории Габсбургской монархии. Как уже отмечалось, настоятельные требования вступить с Россией в союз и даже конкретные предложения по поводу плана военных действий Венский двор получил уже в конце 1803 г., задолго до казни герцога. С тех пор царь нетерпеливо ожидал ответа.

Долгожданное письмо, собственноручно написанное императором Австрии Францем II, пришло в Петербург 22 апреля (4 мая) 1804 г., как раз в тот момент, когда высший свет только и делал, что обсуждал историю герцога Энгиенского. В своем пространном послании Франц II, как могло показаться на первый взгляд, полностью соглашался с Александром. Он говорил о том, что разделяет мнение царя по вопросам европейской политики, что готов выставить двухсоттысячную армию для борьбы с французами, и даже любезно обещал в случае успеха захватывать не слишком много земель в Италии. Однако в его письме было небольшое «но», которое полностью перечеркивало все идеи Александра. Дело в том, что австрийский император был готов на оборонительный союз. В его письме была фраза: «Я оставляю за собой возможность согласовать с Вашим Императорским Величеством в соответствии с требованием обстоятельств те случаи, когда потребуется использование наших общих сил ввиду неясности по поводу намерений, возможных воюющих сторон в общем и французского правительства в частности, а также степени опасности, которая может возникнуть в случае их реализации»[262]262
  РГИА. Фонд 549. Оп. 1. № 383. Сообщения австрийского посла при русском дворе графа Стадиона своему правительству (май-июнь 1804 г.). С. 9.


[Закрыть].

Иначе говоря, австрийцы не видели в настоящий момент ни действительной опасности, ни необходимости воевать с Наполеоном. Они были, конечно, очень рады тому, что в случае угрозы со стороны Франции они получат поддержку России, но только в этом случае. Никакого бурного желания устремиться в схватку у них не было. Страна была истощена предыдущими войнами, государственный дефицит достиг огромной суммы – 27 млн флоринов. Самый выдающийся австрийский государственный деятель и полководец того времени эрцгерцог Карл, младший брат императора, говорил о том, что его страна отстала от Европы на целый век, что пассивность властей «такая, что можно изумиться», а развал администрации «полный».

«Финансовое состояние Австрии – ужасающее, – писал эрцгерцог Карл. – Невозможно даже в мирное время сбалансировать расходы и доходы. Понадобится, по крайней мере, 20 млн флоринов, чтобы перевести армию на военное положение, 33 млн в год, чтобы ее содержать, и 150 млн в год, чтобы вести войну. Война приведет к немедленному банкротству… У нас будут, конечно, английские субсидии, но не следует преувеличивать их значимость… Они представляют лишь малую часть расходов (37 млн флоринов). Англичане еще и вычтут из этого долги, которые были сделаны ранее Австрией. И начислят проценты перед окончательным расчетом… Поэтому нужно любой ценой избежать войны, к тому же ее невозможно начать без союзников. Но кто же будут эти союзники? Можно надеяться только на русских… Контингент, который они обещают, – недостаточен, чтобы Австрия могла бороться наравне с противником. И можем ли мы быть уверены, что завтра под каким-нибудь предлогом, например разлад между командующими, они откажут нам в помощи? Наконец, даже если они с самым большим усердием будут поддерживать Австрию, все равно она примет на себя первый удар французов. Быть может, они даже вступят в нашу столицу до прибытия русских на Дунай»[263]263
  Цит. по: Alombert P.-C., Colin J. La campagne de 1805 en Allemagne. Paris, 1902–1908. T. 3. P. 105–107.


[Закрыть].

Правда, эрцгерцог Карл считал, что рано или поздно войны с Францией не избежать. «Однако ее нужно отдалить настолько, насколько это будет возможно, – писал эрцгерцог, – и каждый год мира даст новых солдат и новые флорины австрийскому правительству»[264]264
  Ibid.


[Закрыть].

Этого-то как раз и не мог стерпеть Александр. Он хотел войны сейчас, немедленно, а австрийская осторожность выводила его из терпения. Выражавший мнение царя фактический министр иностранных дел Чарторыйский немедленно по получении ответа из Вены встретил посла Австрии графа Стадиона и буквально отчитал перепуганного посланника за письмо его императора. «Проект, выраженный в письме, это всего лишь видимость союза… от такого союза не будет никакого толка, ибо случай, при котором он вступит в силу, никак не обозначен»[265]265
  РГИА. Фонд 549. Оп. 1. № 383. Сообщения австрийского посла при русском дворе графа Стадиона своему правительству (май-июнь 1804 г.). С. 21.


[Закрыть], – заявил Чарторыйский. Посол оправдывался как мог, пытаясь доказать самую горячую дружбу и привязанность Австрии петербургскому двору. Тогда Чарторыйский вдруг ошарашил его невиданной просьбой – он предложил послу вместе с ним откорректировать письмо императора Франца, исправив те статьи, которые не соответствовали взглядам на союз Чарторыйского и Александра I. Можно себе представить, как вытаращил глаза австрийский посол, который хотя и был ярым сторонником сближения с Россией, но и в мыслях не мог вообразить, как он будет править написанное рукой его повелителя послание!

Еще менее горел желанием вступать в войну с французами прусский король. Он также ответил на предложение Александра уклончиво. Что же касается Мадрида, здесь вообще смотрели в другую сторону. Фаворит королевы дон Годой, фактически заправлявший делами королевства, ответил на известие о гибели герцога Энгиенского ироничной фразой: «Когда есть дурная кровь, от нее надо отделаться».

Но самый жесткий ответ, самые страшные слова для Александра раздались из Парижа. В ответ на ноту, представленную 12 мая поверенному в делах Петром Убри, Бонапарт взорвался. Своему министру иностранных дел он написал: «Объясните им хорошенько, что я не хочу войны, но я никого не боюсь. И если рождение империи должно стать таким же славным, как колыбель революции, его отметит новая победа над врагами Франции»[266]266
  Correspondance de Napoléon Ier. Paris, 1858–1870. T. 9. P. 359.


[Закрыть]. По поручению первого консула Талейран написал, обращаясь к русскому правительству: «Жалоба, которую она [Россия. – Примеч. авт.] предъявляет сегодня, заставляет спросить, если бы, когда Англия замышляла убийство Павла I, удалось бы узнать, что заговорщики находятся в одном лье от границы, неужели не поспешили бы их арестовать?»[267]267
  Цит. по: Lefebvre A. Histoire de cabinets de l’Europe pendant le Consulat et l’Empire. Paris, 1845. T. 1. P. 384.


[Закрыть]

Это была настоящая пощечина царю. Хотя и в форме намека, Александру дали понять, что довольно странно выглядит в роли блюстителя европейской нравственности человек, который замешан в убийстве своего отца. «Эта кровная обида запала в сердце Александра и поселила в нем неизгладимую ненависть к Наполеону, руководствующую всеми его помыслами и делами впоследствии, – писал в своих мемуарах Греч. – Принужденный заключить с ним мир в Тильзите, Александр принес в жертву своему долгу и России угрызавшее его чувство, но ни на минуту не терял его и, когда пришло время, отомстил дерзновенному совершенною его гибелью. Вообще Александр был злопамятен и никогда в душе своей не прощал обид, хотя часто из видов благоразумия и политики скрывал и подавлял в себе это чувство»[268]268
  Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 334.


[Закрыть].

С этого момента смыслом жизни, мотивом всех действий Александра I будет только одно – свержение Наполеона. Этой личной ненависти будут подчинены все действия царя, ради этого, несмотря ни на какие геополитические интересы, несмотря ни на какую холодность и нежелание вступать в союз европейских монархов, несмотря на надменную, пренебрегающую всеми российскими интересами политику Англии, он будет упорно, буквально пинками, заталкивать всю Европу в коалицию против своего врага. Талантливый русский историк, работавший в эмиграции, Борис Муравьев написал: «Разумеется, меньше всего заинтересован в этих действиях Александра был русский народ, которого герцог Энгиенский, расстрелянный в Венсеннском рву, заботил не больше, чем какой-нибудь мандарин, посаженный на кол по приказу Богдыхана»[269]269
  Mouravieff B. L’alliance Russo-turque an milieu des guerres napoléoniennes. Bruxelles, 1954. P. 91.


[Закрыть].

Начиная с конца апреля 1804 г. русский царь буквально забрасывает своими посланиями о необходимости немедленного создания коалиции австрийский и прусский двор. Обширную дипломатическую переписку этого периода поистине можно назвать диалогом двух глухих. Александр с редким упорством повторяет в своих письмах одни и те же доводы. В ответ он в очередной раз получает письма, где с ним во всем соглашаются, кроме одного, самого главного – царю нужен союз для немедленного начала наступательной войны, австрийцы и пруссаки никак на подобную войну идти не хотят.

25 апреля (7 мая) 1804 г. Александр пишет в очередной раз послу России в Вене А. К. Разумовскому и в который раз повторяет свои доводы, которые посол должен донести до непонятливых австрийцев: «Несмотря на то что в силу местоположения моих владений мне нечего особенно опасаться французов (!), я все же счел, что не могу оставаться безразличным к опасностям, угрожающим другим государствам Европы; …я поспешил предложить свое сотрудничество и помощь венскому двору как наиболее заинтересованному в поддержании равновесия в Европе». Царь вновь и вновь повторяет: «…я не могу согласиться с мнением, что союз подобного рода [оборонительный. – Примеч. авт.] мог бы гарантировать Европу от бедствий, готовых обрушиться на нее, для предотвращения которых нужны средства, более сильные, нежели то, каким является в политике простой оборонительный договор…»

Как всегда, Александра не смущают противоречия самому себе. Он пишет: «…я очень далек от того, чтобы желать войны» и тут же добавляет: «…каким бы образом ни началась война на континенте, она должна рассматриваться как оборонительная, поскольку французское правительство уже давно начало прямую агрессию против всех европейских государств». Это письмо царя, такое же пространное, как и все остальные, можно читать только между строк. Здесь постоянно лицемерно повторяется мотив «миролюбия» и тут же одно за другим следуют требования немедленно начать войну, чтобы спасать «страждущую Европу»[270]270
  Внешняя политика России… Т. 2. С. 33–38.


[Закрыть].

Определенно, Александр страдал графоманией, потому что 25 апреля (7 мая) 1804 г. он пишет еще одно письмо на многих страницах, на этот раз лично обращенное к императору Францу II, где он практически слово в слово повторяет то, что он изложил своему послу. Наконец, в этот же день огромное письмо русскому послу в Вене пишет и Чарторыйский, где он опять почти буквально перепевает на все лады те же самые доводы. Впрочем, его послание немного короче и немного откровеннее, чем письмо царя. Оно завершается плохо скрытой угрозой в адрес австрийцев: «Если, однако, вопреки всем соображениям собственной выгоды эти державы не захотят действенным образом воспротивиться пагубным предприятиям, прежде всего касающимся именно их, и способствовать спасению Европы от бездны, разверзнувшейся, чтобы поглотить ее, император, с болью глядя на то, как они стремятся к своей собственной гибели, и зная, что им не в чем упрекнуть его, без труда наметит меры, диктуемые безопасностью и пользой его собственных владений, совершено отделив их от интересов своих соседей…»[271]271
  Там же. С. 45–47.


[Закрыть]

Но, как ни странно, незадачливые австрийцы никак не могли увидеть «разверзнувшуюся бездну» и не собирались «воспротивиться пагубным предприятиям». Император Франц заявил Разумовскому: «Французы мне ничего не сделали, и я ими очень доволен»[272]272
  Цит. по: Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. СПб., 1876. Т. 1. С. 404.


[Закрыть].

Одновременно общественное мнение Вены было настроено против войны. Мы уже упоминали об эрцгерцоге Карле, который был противником военной авантюры. Эрцгерцог, брат императора, полководец, победитель во многих сражениях с французами, пользовался огромным авторитетом в военных кругах австрийской монархии. Вполне понятно, что его поддерживал генералитет, но о том, насколько суждения эрцгерцога Карла о перспективе войны с Францией не были мнением лишь одного человека, а выражали характерные взгляды австрийского военного руководства, говорит интереснейший документ.

Это донесения русского секретного агента в Вене, некого шевалье Маллиа[273]273
  О шевалье Маллиа известно немного. Эмигрант французский или пьемонтский, он работал осведомителем российского Министерства иностранных дел. В архиве АВПРИ сохранились его подробные рапорты о политике австрийского двора и состоянии общественного мнения в австрийской столице.


[Закрыть]. Они написаны в 1804–1805 гг. и отражают как позицию австрийских правящих кругов, так и столичного общественного мнения. Вот что доносил Маллиа в июне 1805 г.: «Выйдя из мастерской Кановы, я встретил несколько австрийских генералов из числа тех, которые проводят свою жизнь в Вене и не желают ни за что ее покидать… Я вынужден был выслушать долгую проповедь, направленную против войны и против русской политики. “Сейчас идет подготовка к войне, – сказали они, – в этом никто не сомневается, но нужно сказать, что общественное мнение желает лишь мира и верит лишь в мир. Наши военные приготовления зашли так далеко, что превратились в угрозу. А Бонапарт до сего времени демонстрировал лишь миролюбие. В нашу роль не входит ему угрожать.

И что мы можем ожидать от этой новой войны, – продолжали генералы. – Разве мы сейчас более сильны, чем были раньше, тогда, когда потерпели поражение? Или, быть может, Франция стала слабее за счет того, что она чуть ли не вдвое увеличила свое население и территорию, окруженную мощными крепостями и горами?.. Говорят, что за нас Россия, но когда она придет на помощь и с каким количеством войск? Россия слишком далека от театра военных действий, ее заинтересованность слишком мала, чтобы надеяться на ее действенную помощь… мы очень удивляемся в Вене, – добавили они, – что Россия вдруг воспылала к нам такой нежностью, желая увлечь нас в войну. Зато она очень колючая и нелюбезная, когда речь идет о малейшем приобретении для нашей страны. Когда в Петербурге идет речь о Вене или Берлине, нет сомнения, к кому будут обращены все симпатии. Что касается Австрии, с ней будут спорить за каждый арпан[274]274
  Арпан – старинная французская мера площади, равная 0,34 га.


[Закрыть]территории, в то время как Пруссии с удовольствием отдадут целые провинции… Более того, если Пруссия должна остаться арбитром в Северной Германии, в то время, как Австрия будет подвергаться опасности, дабы воссоздать химерическое равновесие Европы, война становится для нас настоящим безумием”. Так думают, по заявлению австрийских генералов, все жители Вены от сапожника до князя…

Если Пруссия не вступит в коалицию, общественное мнение будет готово на любые жертвы, лишь бы только сохранить мир. Пусть Бонапарта признают императором хоть двух Галлий, а Бачиокки[275]275
  Бачиокки Феликс Паскаль (1762–1841) – зять Наполеона, муж его сестры Элизы. Благодаря родству с императором стал владетельным князем Лукки и Пьомбино.


[Закрыть]пусть хоть герцогом Венецианским, хоть князем Тирольским.

Потом генералы вспоминали о том, как повела себя Россия в войнах против турок и в войнах против революции. “Сколько было обещания от русских и сколь мало они дали! Сколько долгов мы наделали, сколько провинций потеряли… А Пруссия при этом увеличилась за счет поражения Австрии, и при этом Петербург сохранил по отношению к Пруссии ту же самую трогательную любовь. Невозможно, – считают они, – продолжать действовать подобным образом”»[276]276
  АВПРИ. Ф. 133. Канцелярия Министерства иностранных дел. Оп. 468. Д. № 11518.


[Закрыть].

Пруссия же категорически не хотела вступать в коалицию. Прусский король заявил русскому послу, что желает «сохранить мир и спокойствие на континенте, сохранить процветающую Францию, а не унижать ее (!)», кроме того, «наиболее существенные интересы его монархии и его возможности призывают его ограничиться в своих заботах в этом отношении с Севером; что же касается Юга, то он может и должен предоставить заботу о нем державам, более него заинтересованным в этом, например Австрии»[277]277
  Внешняя политика России… Т. 2. С. 100–102.


[Закрыть].

Наконец, еще ранее в послании, обращенном к графу Гаугвицу, прусский король недвусмысленно декларировал: «…только непосредственные действия Франции против территории Пруссии заставят меня взять в руки оружие»[278]278
  Цит. по: Sorel A. L’Europe et la Révolution française. P., 1903. P. 317.


[Закрыть].

Но это еще не все. Пруссаки были готовы с оружием в руках отстаивать свое право не воевать по прихоти других держав! Во французском военном архиве хранится трофейный документ, который называется «Рассуждения о первых операциях прусской армии против австрийских войск…». Этот документ составлен в июле 1804 г. прусскими штабными офицерами на случай войны с Австрией и Россией. План войны спокойно, деловито, без всякого трепета перед предполагаемым столкновением, разбирает возможные действия на случай «войны с Австрией и Россией в союзе… с Францией»![279]279
  S.H.D. 2 C 13.


[Закрыть] Как ясно, несмотря на кокетство королевы Луизы и ее авансы Александру, прусское командование готовилось к войне не с Наполеоном, а с теми, кто хотел вынудить Пруссию воевать!

Таким образом, если первая и вторая коалиция против республиканской Франции сложились почти что спонтанно под влиянием форс-мажорных обстоятельств, третья коалиция не могла бы появиться на свет без упорной и целенаправленной деятельности Александра.

В этой исступленной подготовке войны против Франции царю помогало всего лишь несколько человек: уже много раз упоминавшийся Семен Воронцов, а с начала 1804 г. товарищ (заместитель) министра иностранных дел Адам Чарторыйский. Молодой польский магнат весьма откровенно пишет о событиях того времени в своих мемуарах. Он открыто признает, что согласился занять этот пост только для того, чтобы защищать польские интересы, а точнее, то, что он рассматривал как таковые.

Согласно его мнению, не было ничего опаснее для дела восстановления Польши, чем русско-французский союз. В этом, без сомнения, есть рациональное зерно, ведь, когда наметилось русско-французское сближение, Бонапарт запретил всякую активную политическую деятельность польских эмигрантов в Париже, а героев польских легионов, оставшихся в рядах французской армии, послал подавлять восстание негров на Сан-Доминго, подальше с глаз.

Чарторыйский считал, что война с Францией вызовет войну и с Пруссией (принимая во внимание прусский документ о готовности воевать, мнение князя было не лишено логики). «Тогда было бы провозглашено Польское королевство под скипетром Александра», – писал Чарторыйский. Молодой магнат, конечно, не говорит об этом в своих мемуарах, но он, похоже, видел не только «скипетр Александра», но и корону нового королевства на своей голове. Таким образом, все его усилия были направлены на то, чтобы любой ценой разжечь в Европе континентальную войну. Все, что сказано здесь, – не домыслы, а черным по белому написано самим князем.

В результате получилось великолепное трио: царь, желавший войны из личной ненависти, его министр, желавший войны, чтобы воссоздать Польское королевство, и посол в Англии Воронцов, желавший войны во имя защиты дорогих его сердцу британских интересов.

В течение долгого времени советские историки, как черт от ладана, бежали от рассмотрения истинных причин создания третьей коалиции. Потому что ясно, если начать поднимать документы, теория превентивной войны, защищающая интересы России, рассыпается как карточный домик. Ни о каких интересах страны ни царь, ни его подручные и не думали. В лучшем случае можно сказать, что они хлопотали о корысти тех представителей российского правящего класса, которые наживались за счет продажи зерна со своих поместий в Англию.

Это ни в коем случае не оправдывает экспансионистскую политику Наполеона, которая стала еще более заметна после провозглашения империи во Франции. Однако, чтобы хоть как-то задеть регионы, где Россия имела свои интересы, Наполеон был бы вынужден разгромить Австрию. Так как габсбургская монархия не собиралась ни в коем случае в одиночку атаковать Францию, никакого повода у Наполеона для того, чтобы вести войну с ней, не было.

А если бы он вдруг ни с того ни с сего напал на нее, у России был бы прекрасный случай показать свою силу. В этой ситуации Австрия целиком и полностью была бы на стороне русских и сражалась бы не «для галочки», потому что ее за уши втягивают в союз, а во всю свою силу. Нет сомнений, что и пруссаки не могли бы в подобной ситуации остаться в стороне. Тогда действительно война была бы не только мотивирована, но и необходима. Это было бы очевидно для каждого простого австрийского, прусского и русского солдата. Подобная война была бы поистине священной и справедливой… но Наполеон не собирался нападать на Австрию, по крайней мере в обозримом будущем.

Как государственный человек, который мыслил интересами своей страны, он никак не мог понять политику Александра. Он не видел выгоды для России в предстоящей войне, и поэтому ему казалось, что царь окружен дурными советниками, что министров подкупает английское золото. Подобную же точку зрения разделяли и многие его сотрудники. Самое интересное, что даже те, кто находился в Петербурге, не могли проникнуть в суть происходящего.

После того как Россия и Франция обменялись жесткими нотами, французский посол Эдувиль покинул Петербург. Его место занял временный поверенный в делах Реневаль, которого в свою очередь сменил консул Лессепс. 12 октября 1804 г., когда создание коалиции шло уже полным ходом, Лессепс написал из Петербурга: «Я считаю, что господин граф фон Гольц, посол Пруссии в России, работает самым серьезным образом над сближением русского и французского дворов. Он часто встречается с князем Чарторыйским и регулярно посылает курьеров в Берлин… Все сходятся на мысли, что эти переговоры предназначены, чтобы восстановить доброе взаимопонимание между двумя самыми могущественными государствами Европы. Надежду на счастливый результат дают намерения императора (!!), который, несмотря на инсинуации проанглийской партии, сопротивляется ее влиянию и отбрасывает все предложения, которые могли бы привести к возникновению континентальной войны (!!)»[280]280
  Archives de Ministère des affairres etrangères. Correspondance politique, Russie, 144.


[Закрыть]. Это донесение не просто свидетельство изумительной близорукости французского дипломата, а лишь констатация факта – позицию Александра было невозможно понять с точки зрения рациональной.

В то время когда Лессепс все еще надеялся «восстановить доброе взаимопонимание между двумя самыми могущественными государствами Европы», по приказу Александра I с дипломатической миссией в Лондон отправился Н. Н. Новосильцев. Николай Николаевич Новосильцев занимал пост товарища (заместителя) министра юстиции и, казалось бы, к дипломатической деятельности не имел прямого отношения, но он относился к числу «молодых друзей»[281]281
  «Молодым другом» он был, конечно, лишь относительно – в 1804 г. Новосильцеву исполнилось 43 года.


[Закрыть] царя. Миссия же, которая была ему поручена, требовала прежде всего полного доверия со стороны Александра, ибо в задачу Новосильцева входили переговоры по непосредственному заключению военного союза между Россией и Англией.

Инструкции, данные ему 11 (23) сентября 1804 г., поражают своим объемом – около 30 тыс. знаков! Удивляют они также запутанностью, туманностью и категорическим желанием не называть вещи своими именами. Все листы обширного опуса пропитаны лишь одним – ненавистью к наполеоновской Франции, прикрытой иезуитскими, лицемерными фразами. Несмотря на то что этот документ не раз разбирался историками, он стоит того, чтобы на нем остановиться, так как здесь раскрываются все принципы политики Александра I и его помощника Чарторыйского, перу которого, кстати, по большей части и принадлежат инструкции.

Документ начинается с длинной преамбулы, где на все лады уже в тысячный раз повторяются переживания по поводу страданий Европы и Франции и делается первый вывод: «прежде чем освободить Францию, нужно сначала освободить от ее ига угнетаемые ею страны». Потом, разумеется, царь планировал заняться «освобождением» самих французов. «Мы объявим ей [французской нации. – Примеч. авт.], что выступаем не против нее, но исключительно против ее правительства, угнетающего как саму Францию, так и остальную Европу. Мы укажем, что сначала имели в виду лишь освободить от ига этого тирана угнетаемые им страны; теперь, обращаясь к французскому народу… предлагаем всем партиям… с доверием отнестись к намерениям союзных держав, желающих лишь одного – освободить Францию от деспотического гнета, под которым она стонет».

Чтобы лучше объяснить собеседникам Новосильцева, отчего же «стонет» Франция, империи Наполеона даются самые чудовищные характеристики: «отвратительное правительство, которое использует в своих целях то деспотизм, то анархию». Касаясь будущего устройства побежденной страны, Александр глубокомысленно заявлял: «Внутренний социальный порядок будет основан на мудрой свободе». Рецепт «мудрой свободы», конечно же, лучше всего знали в Европе властитель 20 млн русских крепостных крестьян и английские банкиры.

«Россия и Англия распространят вокруг себя дух мудрости и справедливости», – уверенно писал Александр. Впрочем, дух мудрости и справедливости понимался довольно своеобразно. Например, говорилось: «Очевидно также, что существование слишком маленьких государств находится не в согласии с поставленной целью, потому что, не имея никакой силы… они не служат… никоим образом для общего благополучия (!!)».